Таким образом создавшееся положение являлось очень затруднительным, так как оно, к несчастию, совпало с событиями, подорвавшими кредит, который нужен был Алексею, чтобы выйти с выгодой для себя из этой травли. На другой же день после отъезда Никона, измена Выговского, гетмана украинских казаков, примкнувших к Москве, сильно скомпрометировала дело этих новых заправил власти, и бывшему патриарху было как раз на руку дать понять, что он один мог бы предотвратить катастрофу. В июле 1659 года казаки, поляки и татары, соединившись вместе, нанесли самой лучшей части царской армии страшное поражение. Ждали, что они скоро появятся под стенами столицы. Никон воспользовался этим, как текстом для новых комментариев, и на этот раз ему удалось получить со своим прежним другом свидание, не приведшее впрочем к ожидаемым результатам.
      В промежутке бывший патриарх слишком много писал и неловко надоедал своему августейшему корреспонденту. То взывая к воспоминаниям прошлого, он пытался его растрогать: «Я делил с тобою трапезу, а теперь живу один, как собака... Я не жалею о потерянном хлебе, но не могу жить без твоей милости и твоего расположения», говорил он. Но тотчас же у него брал верх его раздражительный темперамент и он припоминал все неприятные события момента, чтобы поразить своего друга в самое чувствительное место: «Ты рекомендуешь пост, но кто в настоящее время не постится? Во многих местах за недостатком хлеба постятся до самой смерти. И с самого начала твоего царствования не было жалости ни к кому. Всюду плач и рыдания, жалобы и вздохи, и нет существа, которое радовалось бы в эти дни печали».
      После этого соглашение уже было трудно. Никон, кажется, попытался использовать свое пребывание в столице, чтобы поднять чернь. Он организовал народные обеды, на которых мыл ноги своим гостям, произнося соблазнительные речи. Тогда Алексей вышел из себя; он приказал смелому смутьяну оставить город, и в начале 1660 года созвал собор, который должен был положить конец такому тягостному положению вещей.
      Это было объявление войны с обеих сторон. Она должна была продлиться семь лет.

III. Борьба

      Никон едва ли мог рассчитывать на поддержку клира. Он мог сколько угодно отожествлять свое дело с делом церкви и изливаться в негодующих выражениях против огромных обязанностей, возложенных на нее благодаря войне, которой, казалось, не будет конца. Но клир не мог забыть той доли ответственности, которая лежала на бывшем патриархе, в осуждаемой им теперь политике. Его высокомерные призывы к главенству церковной власти, правда, пробудили отголосок симпатии между епископами и, когда Никон, стараясь определить их взаимное положение, сравнивал, как это мог бы сделать Григорий VII, – церковь с солнцем, а государство с луною, – многие из клира готовы были тайком ему аплодировать. Это «бледное изображение, опрокинутое, как в зеркале», по выражению одного современного русского писателя, было тем не менее отражением великой борьбы, горевшей шесть веков тому назад между папством и империей. Но если клиру и было по душе самое дело, то они относились совершенно иначе к его борцу. Благодаря своим деспотическим выходкам и надменному обращению, Никон стал ненавистен большинству своих прежних подчиненных. С другой стороны и его управление не было безупречным. Незадолго до начала конфликта, низший клир обращался на него с жалобою к царю. Наконец среди другого спора, поднятого по поводу церковной реформы, апеллируя от патриарха к царю, представители зарождавшегося раскола стояли еще за главенство светской власти, с тем, чтобы потом изменить тактику, если государство обманет их надежды.
      На деле Никон среди высшего клира имел лишь защитником черниговского епископа, Лазаря Барановича, преследовавшего в качестве малоросса совершенно особую политику, и коломенского, Мисаила, желавшего, чтобы дана была хотя бы некоторая пощада бывшему первосвященнику.
      Сам Никон не задавался иллюзиями по поводу вердикта церковного собора, который должен был заняться этим делом, и позаботился заранее ослабить свой авторитет. Он охотно соглашался на судей, но образованных и честных, эти же не умели читать, и их неподкупность была чрезвычайно сомнительной. Когда астраханский архиепископ, Иосиф, явился к нему для предварительного допроса, Никон принял его со следующими словами:
      – А тебе, по крайней мере, хорошо заплатили, нищий?
      Приговор собора был именно таков, каким он его и ожидал, т. е. Никона лишили звания епископа, священнического сана и даже почестей. Царь утвердил решение собора после некоторого колебания, и дело уже казалось исчерпанным, как вдруг запоздавшее раскаяние одного из голосовавших вновь поставило над всем знак вопроса. Один из монахов, призванных из Киева Ртищевым, Епифаний Славеницкий, вдруг заметил, что он и его коллеги имели дело с текстами, которые нужно считать апокрифическими.
      Это была временная победа Никона. Ученый богослов, не имевший себе в Москве соперника, Епифаний не мог быть отклонен в качестве судьи. Его слово считалось авторитетным, и все ведение дела оказалось безосновательным.
      Бывший патриарх трубил о своей победе. Все еще заявляя, что он не хочет быть верховным первосвященником, но запрещая, чтобы ему назначали преемника без его ведома, выставляя себя мучеником, сравнивая себя со Св. Иоанном Златоустом и Св. Афанасием, Василием Великим и Св. Филиппом, он во многих отношениях стал невыносим. То, подозревая повсюду заговор, подвергавший его жизнь опасности, он требовал розыска и строгих репрессий, а то, по поводу земли, соседней с его монастырем, он заводил с высоким чином при дворе, окольничим Романом Боборыкиным, ничем не оправдываемый процесс, а, когда вмешался царь, то остановил его с неслыханною наглостью, призывая на него судьбу жителей Содома и «царя Навуходоносора»!
      Несчастный Алексей не знал совсем, на что ему решиться. Но случайно сам Никон направил его на дорогу, наименее выгодную для патриарха. Увлекаясь греческой наукой, несмотря на то, что не знал ее элементарных основ, бывший патриарх старался выписать с Востока духовное лицо, пользовавшееся громкой репутациею. Это был Паисий Лигарид, называвший себя газским митрополитом. Как многие ему подобные в эту эпоху, этот доктор богословия был просто низким авантюристом, некогда учеником, а потом профессором в Collegio-Greco, устроенном в Риме иезуитами; он стал ярым ортодоксом спустя год после этого и газским митрополитом по милости иерусалимского патриарха; наконец он был смещен за частое лихоимство, но сохранил за собою пенсион из Ватикана.
      Прибытие этого лица, долго задержанного перипетиями столь изменчивой карьеры, наполнило сначала душу Никона радостью. Бывший патриарх наивно верил, что найдет в Лигариде защитника. Пенсионер Ватикана быстро разубедил его: рассмотрев опытным взглядом, на чью сторону ему выгоднее будет стать, он 15 августа 1662 г. составил записку, в которой выставил виновным во всех отношениях Никона и побуждал Алексея обратиться за помощью против мятежника к восточным патриархам.
      Так как в Москве совсем не знали биографии вновь прибывшего, то это предложение произвело сенсацию. Между тем 1662 год прошел, но царь не решился использовать его. Никон продолжал возмущаться в своем «новоиерусалимском» изгнании. Столица была взволнована слухом, будто бы бывший патриарх проклял государя с семьею. Розыск показал, что он просто обрушился на несчастного Боборыкина, но следователи, среди которых был и Паисий, были им очень грубо встречены. Разговор между бывшим патриархом и газским митрополитом, в частности, принял скандальную форму: спорщики обменялись в весьма прозрачной форме взаимными обвинениями по поводу одного постыдного порока, причем Никон закончил разговор целым потоком грубой ругани.
      – Мужик, разбойник, язычник, пес смердящий!
      По возвращении из Москвы, Паисий объявил, что он имел дело с «разъяренным волком», и для изображения этого чудовища он вызвал в памяти образ Терсита у Гомера и Юлиана Богоотступника у Григория Нисского. Но несмотря на то, что Алексей все больше и больше понимал необходимость избавиться от этого бесноватого, он тем не менее колебался, не зная, к каким прибегнуть средствам.
      Нужно было, чтобы Никон, так долго господствовавший над робкой волей царя – и на этот раз также направил ее, апеллировав первый к «Вселенскому Собору», созыв которого был намечен уже Лигаридом. Все более и более отклоняясь от предмета, буйный священнослужитель вздумал в то же время потребовать вмешательства в это дело юрисдикции папы! Он основывался при этом на одном решении сардийского собора, касавшегося впрочем лишь епархий восточной Империи, всегда подчиненных Риму.
      С другой стороны Никон постоянно кричал о своей бедности, жаловался, что умирает с голода, хотя очень часто у него было до двухсот собутыльников за столом, и он раздавал щедрые подарки тем редким духовным лицам, которые еще осмеливались его посещать.
      Тогда Алексей, выведенный из себя, доведенный до крайности, решился действовать, но все же благодаря остаткам своей нерешительности или какой-то стыдливой сдержанности, он удовольствовался лишь, почти в конце 1663 года, тем, что отправил запрос к восточным патриархам с изложением дела, не называя по имени Никона. Ответ, привезенный одним греческим дьяконом от имени Мелетия, был прямо ошеломляющим для анонимного обвиняемого, объявляя его виновным по всем пунктам, достойным расстрижения и суда собора московских епископов, даже если они были рукоположены им лично.
      Но и этот ответ должен был остаться без результата. Алексей сомневался в его подлинности! Третируемый Никоном как плут, Мелетий, кажется, оправдывал это название, а одно из лиц, подписавших документ, иерусалимский патриарх, Нектарий, письмо которого немного позже пришло к царю, советовал последнему опять возвести бывшего патриарха на трон, или по крайней мере покончить дело мирным путем.
      Таким образом хоть отчасти оправдалась надежда Никона на восточную церковь. На последнюю несколько повлияла красноречивая защита в пользу Никона, посланная из самой Москвы некоторыми соотечественниками Паисия. Увлекаясь конфликтом со страстью, свойственной их южному темпераменту, и желая утвердить торжество человека, который всегда покровительствовал им, они объявляли Никона просто жертвой бояр, сговорившихся его погубить против воли государя, все еще лично привязанного к избраннику своего сердца, тайно сносившегося с ним и жалевшего его. В Константинополе, в Иерусалиме, в Антиохии всячески старались не вмешиваться в этот спор, так как исход его казался сомнительным, и в течение этого года явился следом за Мелетием в Москву племянник константинопольского патриарха, Афанасий, митрополит Никейский, утверждая, что он послан своим дядею и собором всех восточных епископов, для примирения Никона с царем.
      Миссия его вызвала сомнения, за которыми последовало его собственное отречение, и тогда Алексей вынужден был остановиться на решении, к которому он должен был бы уже давно прибегнуть: «Вселенский Собор» был приглашен собраться в «третьем Риме».
      Никон вначале совсем не был этим смущен. Только двое из восточных первосвященников, Макарий Антиохийский и Паисий Александрийский, ответили на приглашение. Их авторитет не был из наиболее веских, и «Вселенский Собор» оказался куцым. Никон не старался опровергнуть его авторитет. Он оспаривает, говорил он, лишь собор рукоположенных им же епископов, «так как даже иудеи не осмеливались подвергнуть Христа подобному судилищу». Он будет теперь судиться равными, но Алексей ожидал, что Никон явится перед ними не столько в качестве обвиняемого, сколько обвинителем. Во время даже самого сильного расположения Никон уже сообщал царю о своем желании оставить патриархат, и государь не мог забыть, в каких выражениях он ему отвечал на это. Об этом было написано письмо, сохранявшееся в надежном месте. К этой угрозе, искусно лавируя среди своих безумных выходок, бывший патриарх присоединял более умиротворяющие мотивы, выражая сожаление по поводу того, что лишен дружбы, которая была ему так дорога, как и возможности смутить гнусных обвинителей прямым обращением к государю. И благодаря слабости и чувствительности Алексея, эта уловка, казалось, произвела на него определенное впечатление.
      Принимая в монастыре Св. Саввы одного из посланцев бывшего патриарха, царь долго говорил с ним с глазу на глаз; он уверял его, что не питает никакого дурного чувства к своему старому другу и не чувствует к нему ровно никакой злобы. Никон, быстро умевший использовать малейшее благоприятное для него указание, должен был сделать смелые выводы из этой беседы. Он продолжал сноситься с одним из приближенных государю бояр, с Никитою Зюзиным, который прежде был одним из его приближенных и обладал со своей стороны влиятельными знакомствами. Среди его интимных друзей числились двое из самых влиятельных личностей при дворе, Артамон Матвеев и Афанасий Ордын-Нащокин. Оба, большие сторонники церковной реформы, выполненной Никоном, были за него, хотя и не осмеливались выступать открыто. Но в течение декабря 1664 года бывший патриарх получил от этого Зюзина три письма, в которых его с каждым разом все настойчивее просили отправиться в Москву, так как Алексей выразил желание его видеть.
      Автор этого знаменательного сообщения внес в него такую точность, какую только можно было желать: в разговоре с Матвеевым и Нащокиным Алексей объявил, будто желает положить конец ссоре, продолжавшейся слишком долго; он сожалеет о разлуке, становившейся для него все более и более тягостной, сделав указание на обоюдные клятвы, которыми когда-то обменялись он и его «особый друг» никогда не оставлять друг друга; он говорил, что по крайней мере сам он хочет оставаться ей верным. Никон должен был ночью приехать в Москву и отправиться прямо в Успенский Собор, где царь, казалось, был расположен свидеться с ним. Зюзин назначал день, час и другие подробности этого таинственного свидания.
      Такая таинственность заставила насторожиться бывшего патриарха. Два года тому назад, обманутый почти аналогичными сведениями, полученными от одного монаха, по имени Аарон, он уже раз появился внезапно у Успения, но получил немедленно категорический приказ от царя вернуться в монастырь, тем не менее двусмысленное поведение Алексея, постоянные отсрочки и полное несоответствие в идеях и чувствах царя с некоторыми людьми из окружающею его среды придавали некоторую вероятность этой интриге. Действовать окольными путями было особенно в обычае у этого государя. Не желал ли он этим способом заставить противников Никона считаться с совершившимся фактом? Но настойчивость Зюзина, повторявшего, что намерения царя были формальные, и что бывший патриарх иначе потеряет единственный случай снова вернуть себе милость, в конце концов совершенно разоружила недоверчивого изгнанника.
      Ночью с 17 на 18 декабря 3664 года, в то время как ростовский митрополит Иона служил раннюю обедню в качестве недавно назначенного на патриарший престол, совершенно неожиданно появился Никон с многочисленною свитою в указанной церкви и занял патриарший трон. «Он вскочил на трон, как собака», говорит одна из его биографий, составленная раскольником. Властный голос, которого давно уже не было слышно, прервал чтение псалтыря, требуя заменить его молитвою «Тебе Бога хвалим» и другими подобающими песнопениями. Взяв крест Петра Целителя, Никон обошел храм, совершая обычное поклонение иконам и мощам, и потом согласно ритуалу предложил присутствующим принять его благословение. Никто не протестовал, и сам Иона склонился под протянутою рукою великого воскресшего.
      Но Алексей не являлся. Не теряя еще своего обладания, Никон приказал предупредить государя. Последний слушал заутреню в церкви Св. Евдокии и, по сообщению разных очевидцев, в Кремле, где помещается эта церковь, как и Успенский собор, волнение было так сильно, что можно было подумать о нашествии татар на Москву.
      Что же произошло на самом деле? Не боролся ли царь, как и шесть лет тому назад, между тайными симпатиями и противоположными наветами бояр? Кремль не выдал этой тайны. Трудно между тем допустить, чтобы Зюзин явился орудием простой мистификации, в которой, не имея видов на удачу, он рисковал бы своею головою. Мы знаем точно, что даже был созван поспешно совет из светских и духовных чинов и что на нем восторжествовало мнение Паисия Лигарида, смысл которого для нас совершенно ясен. Возможно также предположить, что оно даже было противоположно августейшей воле, которая и на этот раз не могла настоять на своем.
      Во всяком случае, как и прежде, вместо столь ожидаемого «особого друга» появился опять к Никону его непримиримый враг, князь Никита Одоевский, с новым приказом о немедленном отъезде.
      Бывший патриарх боролся отчаянно против этого крушения своих надежд. Он начал возражать, говоря, что вернулся, желая положить конец разрушительной войне, в которую был вовлечен царь, лишенный его советов; потом, прибегнув довольно глупо к той же уловке, которая удалась ему в Новгороде, он заявил, будто бы его поведение было вызвано чудесным видением. Он хотел сообщить о нем государю и требовал ответа на посланное им письмо. Это послание отправили по назначению, но ответ на него был таков, как он и мог предвидеть, т. е. простым повторением прежде отданного приказа. Бывший патриарх должен был повиноваться.
      С посохом Петра Целителя в руках Никон направился к дверям церкви. Бояре его остановили.
      – Оставь посох!
      – Возьмите его у меня силою, если посмеете. И он вышел. Солнце еще не всходило. Комета, о которой упоминает Гевелий в своем Prodromus 1690 г., блистала на небе. Садясь в сани, бывший патриарх сделал жест, будто отряхает прах от своих ног.
      – Мы выметем эту пыль, сказал стрелецкий полковник отряда, назначенного сопровождать бывшего патриарха.
      – Бог скорее выметет вас этой метлою, сказал Никон, указывая на комету.
      На дороге к нему подъехало два посланца от государя, князь Долгорукий и сам Артамон Матвеев, выполняя на этот раз поручение, поразившее его недоумением: Алексей просил благословения у того, с кем поступил так грубо, просил у него прощения. Зюзин мог несколько усилить смысл тайных бесед, и вероятно рассчитывал внезапным ударом победить нерешительность царя.
      Но, без сомнения, он не выдумал всего. Другие знатные бояре последовали однако за первыми по дороге к «Новому Иерусалиму» и, проговорив с ними с пяти часов утра до одиннадцати вечера, Никон пытался довольно жалким путем спасти хоть что-либо от гибели: он соглашался условно на благословение, отдал требуемый посох и выдал даже несчастного Зюзина, предъявив его корреспонденцию. Взамен, теперь лучше осведомленный о том, чего ему можно было ожидать от «Вселенского Собора», Никон просил, чтоб его не созывали. Соглашаясь на окончательное назначение ему преемника, он просил, чтобы обращались с ним, как с равным, а не как с подчиненным, требовал назначения ему соответствующей пенсии и свободы наездов в Москву для паломничества и свиданий с царем.
      Он ничего не добился, отдал Зюзина на долгую пытку, после которой последовало осуждение на смерть. По милости Алексея последнее было заменено ссылкою и бояре, одержав победу по всем пунктам, поторопились созвать суд, решения которого бывший патриарх стал не без основания бояться.

IV. Процесс патриарха

      История, думается нам, не дает второго примера двух людей в аналогичном положении, появляющихся перед судом, противополагающих друг другу в лице своем два разных мира идей, чувств и интересов и самостоятельно себя защищающих, ибо Алексей готов был отвечать сам за себя. Предоставляя охотно решение другим, он любил самостоятельно наносить решающий удар и, раз уже нужно было вести дело, он отказался от всякого другого адвоката. Никону удалось при этом задеть его за живое: были перехвачены его послания, в которых он пытался расположить в свою пользу будущих судей, а царь был наделен крайне оскорбительными замечаниями. Алексей заполнил поля документа гневными примечаниями и приготовился к возражению.
      Осенью 1666 года прибыли два восточных патриарха. Один из них только что был смещен в Александрии и Никон не преминул тотчас же этим воспользоваться, чтобы отвергнуть его компетенцию. «Вселенский собор» обращался таким образом в единоличный, так как бывший патриарх продолжал отвергать простых епископов «своих подчиненных», как он всегда говорил, и некоторых еретиков, так, например, Лазаря Барановича, который однако защищал его, но он вступил с ним в полемику догматического характера.
      Опираясь на такие доводы, он не ответил на первый вызов, но не осмелился не повиноваться второму, составленному в более угрожающих выражениях. Но зато, несмотря на запрещение, он собрал вокруг себя многочисленную свиту: ему предшествовал дьякон с огромным крестом по обычаю верховных первосвященников во время их переездов. С таким конвоем и с соответствующим церемониалом, он явился 1 декабря на заседание суда, принудив таким образом всех присутствовавших и даже самого царя встать. После чего, определив таким образом позицию, которую думал занять, он склонился три раза перед государем, дважды перед восточными патриархами и выпрямился с вызывающим видом. Когда Алексей пригласил его сесть, указывая ему место на скамье епископов, он гордо покачал головою.
      – Я не вижу здесь подходящего для меня сиденья, и так как я не принес его с собою, то останусь стоять, пока мне не скажут, почему меня призвали.
      Алексей не дал возможности никому поднять перчатку. Раз решившись, и не без труда, на такое испытание, он поспешил этим воспользоваться и излить наконец свое сердце, весь гнев и отвращение, которые накопились в нем за семь лет невозможных и возмутительных дрязг. Оставив тотчас же свой трон и встав перед патриархами как обыкновенный истец, он говорил долго и с большим воодушевлением. Никон возражал с таким же жаром и так же подробно. Таким образом создались жаркие прения, раскрывавшие всю историю конфликта с самого его начала и касавшиеся самых его незначительных подробностей.
      Это первое излияние красноречия не послужило на пользу бывшего патриарха. Желая документально оправдать факт уничтожения Коломенской епархии, в котором он дал ясное доказательство произвола, и, ссылаясь по этому поводу на документ, касающийся этого дела, Никон нарвался на замечание, что документ этот не существовал, так как эта мера была принята помимо всякой канонической процедуры.
      На другой день во втором заседании споры приняли другой оборот. Неизвестно каким образом – официальные протоколы процесса ничего не говорят об этом, – прения были перенесены на почву, на которую Никон тщетно до сих пор хотел стать. Мы не слишком ошибемся, если предположим, что присутствие восточных прелатов и их очевидная враждебность к обвиняемому повлияли на эту перемену. Неожиданно личность Никона как-то стушевалась, и остался только священнослужитель, боровшийся со светской властью, причем последняя апеллировала к иностранцам, – к этим грекам, обыкновенно посещавшим Москву в качестве просителей, а теперь явившимся оказать поддержку боярам с целью задушить главу национальной церкви!
      Испорченная мусульманским господством, восточная церковь склонялась к рабству и к унизительным услугам. По просьбе Алексея ему было передано из этого источника, при посредстве двусмысленного Мелетия, мнение, документально опиравшееся на шестой параграф великого Номоканона и решавшее спор в пользу главенства государства. Но «третий Рим» еще не дошел до этого и национальная гордость, смешанная с столь могучим в этой стране религиозным чувством, вызвала во всем собрали чувство возмущения и растерянности. Сбитые с толку бояре молчали. Даже самые активные из тех, которые до того работали в целях навлечь немилость на бывшего патриарха и которые подобно Семену Стрешневу совсем непочтительно учили своих собак подражать жестам патриарха, – ни один из них не пытался уже теперь дать показание против него. Все до того старались стушеваться, что вызвали даже со стороны Алексея крик отчаяния:
      – Вы хотите, значит, предать меня этому человеку? Разве я вам надоел?
      Епископы волновались, не решаясь еще заявить свое мнение, но не умея скрыть своего смущения. Наконец вынужденный объясниться вызванный судьями Лазарь Баранович обронил следующую фразу:
      – Как бы я мог говорить против правды?
      Тогда языки развязались. Крутицкий митрополит Павел первый осмелился поставить прямо вопрос о соперничестве двух властей и, поддержанный Рязанским архиепископом Илларионом, Вологодским епископом Симеоном, и еще другими, в первый и в последний в России раз до наших дней попытался дать этому спору полноту, которая требовалась интересами дела. Был даже момент, когда он мог себя льстить надеждой, что дал восторжествовать, по образному выражение Никона, тезису Церкви-солнца и Государства – его спутника, простого отражения его небесных лучей. Протоколы молчат по этому поводу, но ревностный защитник противоположного тезиса, Паисий Лигарид, дал нам по этому поводу красноречивые объяснения. Благодаря его старанию и особенно влиянию восточных патриархов, Павел и его сторонники были окончательно побиты, подверглись даже исключению из собрания и временному отлучению. Но бой был жаркий, и светской власти удалось одержать победу лишь наполовину путем принятия компромиссного решения, провозглашавшего равную независимость обеих властей в соответствующих им сферах, но она заплатила дорого за это преимущество; самый верный залог, которым владела эта власть для укрепления своего главенства, фактически ускользнул от нее: «монастырский приказ» было решено уничтожить, и московский клир торжественно доказал этим свою независимость, с каковой не могла сравниться независимость французских авторов декларации 1682 года.
      То была на деле эфемерная победа, ибо стоило вскоре появиться Петру Великому, и он быстро уничтожил установленное таким образом равновесие, бросив на чашку весов всю тяжесть своего верховного абсолютизма. Требованиям, храбро поддержанным Никоном и его временными союзниками, не было однако суждено исчезнуть без следа и, они воскресли в более скромном виде в следующем веке в доктринах или в попытках Новгородского архиепископа, Феодосия, Арсения Мациевского или архимандрита Фотия.
      Довольно еще слабое в 1666 году положение светской власти, представленное вторым Романовым, давало возможность тем более усилиться противной стороне, но Никон безнадежно скомпрометировал благоприятный для него исход спора всем тем, что он вкладывал личного в свои несправедливые нападки и отталкивающие мелочи. Он не мог победить, но для того чтобы сокрушить своего страшного противника Алексей должен был развить значительную силу и пережить жестокие волнения. Но свидетельству одного очевидца, измученный все более и более бурными спорами, раздраженный диспутом, в котором Никон удвоил свою наглость, государь однажды чуть не лишился чувств. Добравшись быстро до трона, он закрыл лицо руками. Но, тотчас же оправившись, он привел очень важное свидетельство: три письма, в которых Никон сам себя называл бывшим патриархом.
      5 декабря был произнесен приговор, осуждавший обвиненного к лишению сана и к пожизненному заключению в монастыре. Спустя неделю два восточных первосвященника привели его в исполнение в церкви Чудова монастыря, действуя помимо Собора, который они старались избавить от подобного зрелища. Исполнение приговора состоялось почти тайно. Ввиду того, что Никон отказался исполнить это, Александрийский патриарх снял с него клобук, унизанный очень дорогим жемчугом и его не менее дорогую панагию.
      – Берите, – закричал осужденный, – делите между собою мои пожитки, вы, турецкие рабы, принужденные всю жизнь мыкаться по свету нищими, в этот час вдалеке от Думы, народа и государя, вы грабите меня, как воры!
      На Никона надели рясу, взятую у одного монаха, но из страха перед народом, по мнению одних, по требованию царя, как свидетельствуют другие, оставили ему епископскую мантию и посох. Местом его ссылки был избран Ферапонтовский монастырь на Белом озере, по соседству с Белым морем.

V. Изгнание

      «Все это не случилось бы, если бы я задавал роскошные обеды и отказался бы защищать истину!»
      Так ораторствовал громко Никон, проезжая под сильным конвоем московские улицы и пытаясь возбудить толпу, которая действительно казалась очень расположенной принять его сторону. Бывшего патриарха принудили молчать, но чернь протестовала. Произвели множество арестов; в конце концов пришлось еще спрятать осужденного, и для того чтобы отправить его в путь, выследить его многочисленных сторонников. Он отказал в благословении, которое и на этот раз царь просил у него, не принял даже денежного подарка и шубы, пожалованной ему государем на дорогу, и 21 декабря был уже в Ферапонтове.
      Там он отдал без сопротивления епископский посох и мантию, которые у него потребовали, но с трудом согласился на строгие епитимьи, которые намеревались на него наложить. Отдан был приказ кормить его прилично и охранять от всякого оскорбления, но вместе с тем и запретить ему всякую переписку и «обеспечить ему покой» в келье, которая должна была отныне, по неосторожно высказанному кем-то желанию, служить ему тюрьмою.
      Однако было нелегко применить такой режим к заключенному с таким темпераментом и при том престиже, который он сохранил во многих местах. Для некоторых, даже из тех, кто кричал против него в дни его всемогущества, теперь – лишенный сана и изгнанный бывший патриарх был мучеником.
      Все более и более многочисленные паломники, мужчины и женщины, стали стекаться толпами в Ферапонтово, расточая перед «святым» знаки сочувствия и благоговения и относясь к нему так, как если б он был еще увенчан белою митрою. Но уже со следующего года новый смотритель, назначенный для наблюдения за патриархом, Наумов, был уполномочен усилить по своему усмотрению меры строгости и стал действовать не без некоторого излишнего усердия.
      С другой стороны, Алексей, остыв после лихорадочной борьбы, вскоре был охвачен чувством страха, смешанного с раскаянием. Он не торопился заполнить вакансию патриаршего престола и, наконец решившись, остановил свой выбор на дряхлом и незначительном старике Иоасафе II. Без сомнения им руководил политический мотив, знаменательная прелюдия к будущему уничтожению института, создававшего светскому самодержавию слишком опасную конкуренцию. Рожденный мановением этой власти, патриархат был предназначен встать к ней в противоречие и пасть в борьбе, не имея времени пустить корни в жизни народа, слиться с нею органическою связью.