Таким образом, сближение обеих дипломатий, прусской и французской, произошло автоматически, без предварительного соглашения между ними, а просто вследствие точного совпадения целей, которые — в одно и то же время и теми же средствами — преследовала каждая из них. Вопрос шел и с той, и с другой стороны о том, чтоб уничтожить в России австрийское влечение и для этого «свалить» Бестужевых. Фридрих решил дать на подмогу своему послу союзника, но выбор его пал первоначально не на Шетарди. Вскоре после возвращения маркиза в Россию, последовало событие неисчислимой важности для всего будущего России и для развития ее международных отношений: в Петербург приехала принцесса Цербстская вместе с дочерью, официально предназначавшейся в супруги герцогу Голштинскому. Советуя Елизавете остановить свой выбор на этой высоте, прусский король очень рассчитывал на то, что мать и дочь будут служить его интересам. Но, узнав, что они встретятся при Петербургском дворе с отважным французским дипломатом, он не колеблясь решил воспользоваться и им: он предписал принцессе Цербстской во всем следовать советам прусского посла, а Мардефельду приказал завязать дружбу со своим французским коллегой и во всем оказывать ему содействие. При этом Фридрих «под печатью самой ненарушимой тайны» вновь сообщал ему, что готов «вновь сойтись с Францией».

Очевидно, прусский король уже подумывал о новой войне с Марией-Терезией и подготовлял будущую коалицию. Предложив Шетарди свои услуги и влияние принцессы Цербстской, Мардефельд должен был, взамен этого, просить у маркиза помощи для заключения союза между Пруссией, Россией и Швецией. Здесь опять совпали комбинации Версаля и Берлина, возникшие одновременно при обоих дворах: вы, вероятно, не забыли о тройственном союзе дю-Тейля, упомянутом в инструкциях Шетарди. Прусская комбинация относится некоторыми историками к другому, более позднему времени, когда французская попытка уже потерпела поражение. Пруссия имела тогда будто бы целью связать Францию и Россию — без ведома этой последней, — но этот маневр был разоблачен проницательностью Бестужева. Это несомненная ошибка. Если бы оба тройственных союза, о которых идет речь, были заключены, то они, естественно, должны были бы слиться; но пока каждый из них служил самостоятельно предметом переговоров, причем с одной стороны — со стороны французской — не имел тоже никаких шансов на успех, так как никогда не обсуждался серьезно. После же неудачи, постигшей Шетарди, на очереди осталась одна прусская комбинация, и Бестужеву пришлось сделать вид, что он ее поддерживает. В это время — что касается Франции — Фридрих хлопотал в Петербурге только об одном: как бы не выдать своего прежнего тайного договора с ней, который бы его скомпрометировал. Этот договор был заключен до поражения Франции, а после него Фридрих сейчас же отрекся от бывшей союзницы; достаточно знать сложные и всегда двуличные приемы его политики, чтобы не сомневаться в том, что это именно так и было.

Пока же это франко-прусское соглашение, хоть и желательное для Фридриха и даже устроенное им, было все-таки далеко неполным. Миссия Шетарди, которая, казалось бы, должна была служить целям прусского короля, пугала его во многих и различных отношениях. Он считал ее опасной и находил рискованным для себя иметь такого неосторожного сотрудника. Но больше всего он боялся тех преимуществ, которые Франция могла бы извлечь из своей победы. Поэтому, не жалея ничего, чтобы сохранить дружбу маркиза, и выказывая ему при всяком случае полное доверие, Мардефельд должен был в то же время зорко и бдительно следить за своим коллегой и насколько возможно — только чтоб не выдать себя, — мешать французу завладеть безгранично доверием императрицы и слишком сильно подчинить ее своему влиянию. Кроме того, подготовляя вместе с ним падение вице-канцлера, он должен был вести дело так, чтобы, в случае неудачи, ненависть (Бестужева) пала на голову одного Шетарди.

Эта двойственная роль, играя которую прусскому дипломату пришлось выказать много хитрости и ума, была весьма некрасива, и когда замыслы Фридриха постигла неудача, как он это и предвидел, он счел более удобным для себя не предавать гласности некоторые свои указания Мардефельду. Издатели его переписки последовали его примеру и проявили такую же сдержанность.

Теперь мы знаем, какие сети были расставлены французскому послу и каким жалким оружием он предполагал сражаться со своими грозными врагами. У него был только один сомнительный союзник, происки которого могли скорее погубить его, нежели принести ему помощь, а приехав в Москву, он встретился здесь с новым и страшным противником. При первом известии об отъезде маркиза в Россию, Лондонский кабинет встревожился и решил заменить Вейча более опытным и тонким дипломатом; выбор его пал на лорда Тироули. Когда лорд уже выехал в Россию, его по дороге нагнал курьер и привез ему добавочные инструкции: Франция готовилась в это время напасть на Англию, и вопрос шел не только о том, чтобы помешать возобладанию прусского влияния в России, но о том, чтобы заставить Россию двинуть к границе Лифляндии вспомогательный корпус в 12.000 человек, который она была обязана выставить согласно последнему договору. Новый посланник поспешил прибыть на свой пост и через несколько дней после приезда в Москву, в свою очередь, отправил в Англию курьера, сообщая — в очень таинственных выражениях — что он ручается за успех по всем пунктам новой инструкции, оговариваясь лишь относительно статьи 6.

Эта статья 6 имела в виду побудить Петербургский двор выслать маркиза Шетарди из России. «Завязалась игра между Англией и Францией», — говорил впоследствии Тироули, вспоминая это время. Чтобы выиграть ее, у него было в руках два козыря: во-первых, он был в хороших отношениях с Бестужевым и обещал «помочь им подвести мину» под французского дипломата; во-вторых, он хвалился тем, что затмит своего соперника при дворе, состязаясь с ним в богатстве, элегантности и изысканности обхождения. При первой же аудиенции, целуя руку Елизаветы, он преклонил колено, заявив, что обязан этой почестью «самой могущественной государыне в Европе». Никогда Шетарди не решился бы на что-нибудь подобное. И ореол очарования, которым маркиз был окружен в глазах Елизаветы, начал тускнеть после приезда англичанина. При этом в Москве, как в Петербурге, маркизу все не удавалось исполнить приказаний, которые ему неутомимо присылали из Версаля. Он продолжал тянуть старую песню о невозможности «встретиться с императрицей и сосредоточить ее внимание» хотя бы на четверть часа. «Это так же трудно, как найти философский камень, — писал он, — такую она ведет рассеянную жизнь и так боится всего, что хотя бы отдаленно напоминает серьезный разговор». Но, высказывая подобные жалобы, он в то же время знал достоверно, что вся его переписка вскрывается и расшифровывается для вице-канцлера! Следовательно, о ней, вероятно, докладывали и императрице! И та «мина», на которую таинственно намекал Тироули, и была эта переписка, где то и дело попадались все менее и менее лестные отзывы о характере, уме и привычках Елизаветы, — отзывы, доходившие до нее дословно, благодаря Бестужеву.

Но Елизавета не подавала и виду, что что-нибудь о них знает. Напротив, она становилась все более любезной с Шетарди. В апреле, встретив его у принцессы Цербстской, она спросила его о подробностях последней битвы между англичанами и французами и выразила надежду, что эти последние одержали победу. «Я странная союзница, — прибавила она смеясь, — но я предпочитаю следовать движениям моего сердца». Увы! Лесток мог бы открыть другу глаза на ценность подобных уверений: немного времени спустя Елизавета спокойно сообщила лейб-медику о договоре, только что подписанном ею с Саксонским двором и косвенно вовлекавшем ее в австро-английскую коалицию. Напрасно он выходил из себя, называл Бестужевых негодяями и просил отставки: она осталась невозмутима. Впрочем, Елизавета нередко обращалась с милостивыми словами, которые расточала так легко к Тироули, и когда Мардефельд получил от Фридриха предписание держаться золотой середины между французом и англичанином, этот последний сумел получше Шетарди использовать дружбу прусского посла. Договор России с Саксонией, подписанный 24 января 1744 года, повторивший их взаимные обязательства, данные в 1743 году, сам по себе не имел большого значения и в первую минуту Фридрих не придал ему никакого. Но он поневоле стал думать иначе, увидев, какую выгоду собирается извлечь из него англичанин, и на запрос Подевильса, надо ли поздравить министров Елизаветы и Августа III с заключением договора, о чем они официально сообщили Прусскому двору в апреле 1744 года, он написал на докладе министра, раздавив свое перо о бумагу: «Поздравьте этих свиней!»

Шетарди же умел только жаловаться на бедственное положение, в которое его ставил его двор. Ему отказывали даже в портрете короля, присылки которого Елизавета продолжала ждать, и придирались к его тратам в России в то время, как прусский король советовал своему посланнику «бросать золото пригоршнями»! И это была правда! Бережливый Фридрих дошел до того, что увеличил на 2.000 талеров годовое содержание Мардефельда, и объявил ему, что не будет считать денег, которые тот истратит на подкуп. С каждой депешей Фридрих все шире раскрывал свои планы. Лето не пройдет без войны, — писал он. Вероятно, она разразится в августе. И если бы Бестужев мог быть к тому времени «повален», король надеялся получить от императрицы хотя бы ее «калмыков». Много ему их не нужно! «Пристегнуть как-нибудь имя России к своей армии» — вот все, чего он желал!

Но жалобы Шетарди уже не достигали цели. Амло был больше не у дел. Управление иностранной политикой Франции перешло к графу д'Аржансону, герцогу Ноайлю и дю-Тейлю, которым было трудно столковаться вместе; и — хотя один ум хорошо, а два лучше — они, несмотря на то, что их было даже трое, никак не могли понять то, что творится в России. Из донесений маркиза, становившихся все более бессвязнее, они выносили только одно отчетливое и тревожное впечатление — что французскую политику ведут в Петербурге к верному разгрому. И действительно, Шетарди наполнял свои депеши сведениями, не имевшими никакого отношения к делу, не смея говорить в них о том, что составляло главный предмет его забот, надежд и страхов. Он не думал больше ни о переговорах о союзе, ни о своей борьбе с Тироули, ни о том, чтобы попытать счастья возле Елизаветы. Он продолжал только бросать золото в карман ненасытного Лестока, потому что в его единоборстве с Бестужевым, поглощавшем все его силы, лейб-медик был его последним прибежищем. Исход этого единоборства, которое должно было решить судьбу и его самого, и судьбы Франции, зависел от придворной интриги, а ее нити были всецело в руках у Лестока, обещавшего довести ее до благополучного конца.

Между тем эта интрига, едва возникнув, была уже приостановлена на полном ходу! Зоркий лейб-медик, бывший всегда настороже, успел открыть подземную мину, которую подводили под его друга, хотя тот об этом ничего не подозревал. Взвесив в уме вероятность успеха у обеих партий, Лесток счел более благоразумным не подвергать себя риску поражения и осторожно, втихомолку, отошел в сторону, заметая за собою следы. Кладя себе в карман последние французские червонцы, он уже подумывал о том, где бы ему найти теперь менее компрометирующие источники доходов. И только принцесса Цербстская, вовлеченная в борьбу Мардефельдом, продолжала волноваться и осаждала Елизавету увещаниями и мольбами, которые выводили императрицу из себя и заставляли ее желать, чтоб всей этой истории был положен скорее конец.

А подкоп быстро подвигался вперед и был почти закончен. Наконец в июне, видя нетерпение государыни, противники Шетарди решили, что наступила подходящая минута для нападения, и взорвали свою мину.

Еще во время пребывания Шетарди во Франции Бестужев старался проникнуть в тайны его переписки с Лестоком и обратился с наивною просьбою к Фридриху перехватывать в Берлине письма обоих друзей. Король, со свойственной ему колкостью, не замедлил ответить ему отказом: переписываются ли Шетарди с согласия императрицы? Если да, то иностранный монарх не может вмешиваться в это дело; если нет, то вице-канцлер имеет достаточно власти, чтобы принять против их переписки свои меры. Впоследствии Бестужеву удалось разыскать у себя в канцеляриях писца, который довольно искусно расшифровывал иностранный текст. Это был немецкий еврей — по фамилии Гольдбах. И за последние месяцы вице-канцлер ежедневно представлял императрице отрывки из переписки маркиза, очень умело выбранные и подчеркнутые: длинные страницы в русском переводе, часто неточном и искажающем подлинник, а рядом дословные цитаты на французском языке, которые особенно привлекали внимание Елизаветы. Бледная от гнева, она читала, «что никогда нельзя рассчитывать ни на благодарность, ни на внимание столь рассеянной принцессы», и что, вследствие «ее тщеславия, легкомыслия, ее прискорбного поведения, слабости и опрометчивости, — с ней невозможен серьезный разговор».

В переписке любого другого посла Гольдбах и его начальник могли бы, конечно, сделать такие же находки. Вейч, например, писал в апреле 1743 года: Her Imperial Majesty's attachement to her pleasures and her neglect of all foreign concern make affairs move very slow». А Мардефельд, как мы это видели, при случае высказывался еще откровеннее. Но указывая на то, что он родился подданным прусского короля, Гольдбах отказывался расшифровывать переписку Мардефельда, а для того, чтоб не копаться в депешах английских дипломатов, Бестужев имел собственные, весьма веские основания. Елизавета, правда, могла бы заподозрить точность расшифрованных отрывков, которые ей показывали. Но маркиз уже надоел ей, особенно с тех пор, как появился Тироули. Самая легенда о том, что он возвел ее на престол, начинала раздражать ее: она теперь не нуждалась в подобных легендах, находя, что ее положение императрицы достаточно упрочилось и без них. Несколько лет спустя она наивно выдала это чувство недоброжелательства по отношению к Шетарди в разговоре с Иваном Шуваловым, неосторожно упомянувшим о роли французского дипломата в государственном перевороте 25 ноября. «Что ты болтаешь? — перебила его невольно Елизавета — я уважала Шетарди, пока он был честным человеком, но он стал шельмой по отношению ко мне, и я обязана империей только Богу, моему рождению и любви моих подданных». Шетарди — это было ее прошлое, прошлое, которое она охотно забывала теперь, особенно когда говорила с Тироули. На балу, в последних числах мая, протанцевав менуэт, она перешла через всю залу, чтоб подойти к любезному и блестящему англичанину. Но не успела она сказать с ним и двух слов, как маркиз с умильным, но самодовольным лицом, бросился к ней, чтоб вмешаться в разговор. Она сейчас же круто повернулась, удалилась в свои покои и уже больше не показывалась на балу. И на следующий день Бестужев нашел ее вполне расположенной к тому, чтобы выслушать его инсинуации. Она не могла более выносить ни Шетарди, ни принцессу Цербстскую. Но как отделаться от этих назойливых людей? Вице-канцлер повторил ей тогда в десятый раз то, что говорил и прежде: маркиз ничто; он не занимает никакого официального положения, не имеет звания посла. Он, как частное лицо, пользуется высокомилостивым гостеприимством Елизаветы и злоупотребляет им, чтоб злословить про ее священную особу и заводить преступные интриги с принцессой Цербстской. Такая неблагодарность и наглость заслуживает наказания, и дерзкий иностранец должен быть выслан из России. Но Елизавета колебалась. Воспоминания о часах, пережитых ею с маркизом у Троицы, уже изгладились из ее сердца, и она была готова доказать это Шетарди. Но поссориться с Францией после того, как она бросила вызов Австрии, и оскорбить один за другим два первые двора Европы — это было делом серьезным. Но тут подвернулся Тироули, чтобы успокоить ее. Разве он, с его великолепной самоуверенностью и громкою речью, в которой имя Англии звучало в его устах так гордо, не сумеет ее оберечь?.. Тогда она предоставила Бестужеву свободу действий, а сама, следуя неизменной привычке удаляться, приняв важное решение, из Москвы, отправилась в тот самый монастырь, где когда-то подарила счастье очаровательному французу, и куда возвращалась теперь, чтоб дать свершиться его падению.

Из предосторожности она взяла с собою Лестока, Брюммера и всех их русских друзей — бывших на жаловании у Шетарди — Румянцова с женой и Трубецкого. Она приказала также великому князю и обеим принцессам Цербстским немедленно к ней присоединиться. Это происходило 28 мая 1744 г. Три дня спустя великий князь объявил маркизу, что отправляется в Троицкую лавру, и предупредил его, что проедет мимо его дома в девять часов вечера. В указанный час он появился на улице, сопровождая верхом коляску, в которой сидели принцессы. Шетарди бросился за ними и когда, обменявшись с ними шепотом несколькими словами, он вернулся домой, то секретарь его был поражен его задумчивым и угнетенным видом. Предупредили ли они его о грозившей ему опасности? Возможно, что да. Елизавета доверилась, правда, пока только одному Воронцову, а он продолжал выказывать Шетарди большую дружбу, хотя, подражая Лестоку, втихомолку поддерживал Бестужева. Но в эту минуту все предчувствовали близость неизбежной катастрофы; принцесса Цербстская сознавала, что ее положение и счастье ее дочери очень непрочны, и между нею и Шетарди, как между более или менее добровольными и сознательными участниками одной и той же интриги, естественно, мог произойти обмен мыслей по поводу общей опасности и возможных средств к спасению.

Для маркиза этих средств не существовало. В Троицкой лавре после бурного объяснения с Елизаветой, принцессе Цербстской удалось если и не оправдать свое поведение, то по крайней мере доказать полную невиновность дочери. В Москве же пять дней прошли без всякой перемены; но 6 (17) июня между пятью и шестью часами утра маркиза внезапно разбудили, и в комнату рядом с его спальней вошло несколько чиновников, офицеров и солдат; Шетарди побледнел, увидев во главе их страшного Ушакова. Секретарь Иностранной Коллегии Курбатов держал в руке большой красный портфель и торжественно вынул из него бумаги. Здесь было прежде всего объявление, в котором пространно перечислялись все провинности иностранного дипломата: его слова о необходимости подкупать светские и духовные лица, чтобы добиться отставки министерства; его оскорбительные выражения о священной особе ее императорского величества и т.д. Затем следовали выдержки из его перехваченных депеш, устанавливающие его виновность; и наконец, приказ императрицы, — в котором ему предписывалось выехать из Москвы в двадцать четыре часа… В приказе приводился пример принца Селимара (princ Celimar) (sic) и подчеркивалось, что императрица оказывает ему особую милость, не подвергая его «тягчайшему наказанию». И в первую минуту ошеломленный маркиз почувствовал именно только благодарность за эту оказываемую ему «милость». Присутствие Ушакова и известные ему прецеденты могли немало его напугать. Ему не пришло в голову указать на свое звание посла, которое он так безумно отказывался до сих пор оформить. Он совершенно растерялся и чуть ли не стал оправдывать меры, принятые против него русским правительством: «У меня есть верительные грамоты, — сказал он, — но я был достаточно долго послом, чтобы понимать, что теперь они не имеют цены». Он только слабо пытался оспаривать точность цитат, на которые ссылалось обвинение.

— У вас должны были сохраниться черновики, — возразили ему, — мы установим подлинность текста. Впрочем, вот оригиналы.

И ему показали некоторые из его последних депеш.

Тогда, инстинктивно прикрыв рукою уличавшие его бумаги, он не стал больше настаивать на своей невиновности. По пути к границе, который совершал под конвоем шести гренадер и офицера, его ждали новые неожиданности, обычные для всех сосланных в России. В Новгороде он получил приказ вернуть портрет императрицы. Вы помните эту табакерку с украшавшим ее портретом Елизаветы, и обстоятельства, при которых она была подарена Шетарди. Маркиз, делая непростительную ошибку, стал сопротивляться, говоря, что расстанется с драгоценным для него изображением лишь по получении собственноручного приказа от государыни. На это последовал ответ Бестужева, присланный с курьером: «Он (Шетарди) в нынешнем его состоянии уже недостоин того, чтобы за собственным Ее Императорского Величества подписанием указу требовать мог… И буде он портрета не отдаст… при самовольном его упрямстве и ослушании с ним, яко с простым арестантом поступлено и он на дороге задержан будет». Бывший посланник все-таки не сдался и продолжал отчаянно отбиваться, чтобы избежать неизбежного. Он даже решился написать принцессе Цербстской, хотя, казалось бы, должен был испытать на себе силу ее влияния! Бедняга все еще сохранял какие-то иллюзии: может быть, императрица не знает того, что с ним случилось. В своем ослеплении несчастный изгнанник дошел даже до такого нелепого предположения! Требуя от него портрет, который она ему подарила, Бестужев — думал он — расставляет ему западню. Он хочет уверить государыню, что ее бывший спутник по богомолью пренебрегает ее прекрасным подарком и сам отсылает его. Новый приказ от вице-канцлера: отнять портрет силой, если маркиз не отдаст его добровольно. Тогда Шетарди совершенно потерял голову. Незадолго до того он решил передать портрет в руки конвоирующего его офицера, и теперь пришел к убеждению, что его догадки не обманули его. Письма и депеши, начиная с этой минуты, он стал отправлять в Москву и в Версаль, напоминают какой-то бред. «Бестужев, — писал он, — действовал без ведома императрицы и, желая скрыть от нее свои преступления, он, конечно, приложит все старания, чтобы его жертва исчезла. Но он увидит, как французы умеют защищать свою жизнь и честь». Бывший посланник имел при себе и прежде пять пар пистолетов. Теперь он приобрел тайно еще двенадцать ружей «с полной амуницией пороха, дроби и пуль» и, вооружив ими своих шестнадцать лакеев, приготовился к правильной осаде.

Но всем этим он достиг лишь того, что Версальский двор, которому, в силу обстоятельств, пришлось бы и без того его осудить, теперь мог сделать это по совести. Поведение маркиза вызвало во Франции единодушное негодование: все признали, что он поступил, как безумный: наделав массу неосторожностей и ошибок, он еще осложнял свое положение неприличными выходками! Король в очень строгом письме приказал ему немедленно возвратиться во Францию, не появляться в Париже и представить свои объяснения в Версале, если только маркиз имел что сказать в оправдание. В то же время были посланы д'Аллиону верительная грамота и новые инструкции, которые признавали законность высылки маркиза из России. Верительная грамота была обращена к Императрице, и в инструкциях поведение бывшего посла осуждалось беспощадно.

Как это всегда бывает в подобных случаях, весь мир, казалось, объединился теперь, чтобы добить поверженного врага Бестужева. Мориц Саксонский гостил когда-то у маркиза в Москве. Возможно, что Шетарди не сумел тогда услужить личному честолюбию графа. Но теперь Мориц, боясь, чтобы тень неудовольствия, которое маркиз вызвал против себя в России, не пала на него, счел нужным написать д'Аллиону, чтобы себя обелить. «Je vous avourai maime, — прибавлял знаменитый воин со своим легендарным правописанием, — que je tes embarrasses quelque fois de me trouver ches luy» («Признаюсь даже, что я иногда стеснялся тем, что жил у него»).

Однако маркиз, несомненно сам во многом виноватый, имел все-таки и сообщников. Ему было нетрудно указать на некоторых из них даже в Версале, что он и не преминул сделать в своей оправдательной записке. Он продолжал в ней, правда, завираться, утверждая, что было невозможно расшифровать его депеши, и требовал, чтобы посадили в Бастилию его первого секретаря Дюпре. Секретарь, женившись в России на девушке — француженке по отцу и калмычке по матери, действительно внушал некоторые подозрения, но его пришлось отпустить, так как никаких улик против него не было. Ссылка Шетарди на безволие и непоследовательность Елизаветы, как на причину постигшей его неудачи, произвела больше впечатления. И, наконец, весь характер его посольства и те иллюзии, которые в свое время разделяли вместе с ним очень высокопоставленные лица во Франции, были тоже признаны смягчающими его вину обстоятельствами.

Что касается этих иллюзий, то они еще даже не исчезли — по крайней мере у самого бывшего посла. В допросе, которому был подвергнут Лесток после своего падения, я нашел упоминание о табакерке, присланной лейб-медику маркизом уже после его высылки из России и предназначенной для Елизаветы? Разумеется, Лесток остерегся исполнить данное ему поручение.

Сосланный в свое имение в Лимузене, Шетарди держал себя там, как человек, лишь временно находящийся в опале; и события показали вскоре, что он не ошибался: не прошло и восьми месяцев, как маркиз вновь поступил на службу в армию. Но он очень жалел о своей бывшей карьере, и ему так хотелось к ней вернуться, что в 1749 году даже пришла — по обыкновению — неудачная мысль просить покровительства Фридриха II. Встретив со стороны прусского короля решительный отказ, он обратился к помощи других лиц, добился того, что его назначили послом в Турин и сейчас ж заставил Версальский двор раскаяться в своей уступчивости. Маркиз слишком сблизился в Турине с графиней Сен-Жермен, любовницей сардинского короля и наделал много долгов, доказав бесповоротно, что его темперамент не годится для дипломата. Тогда он возвратился опять в армию, принимал участие в Семилетней войне и скончался в 1758 году комендантом в Ганау.

Теперь я перейду к рассказу о том, что сделал д'Аллион с тяжелым наследием, доставшимся ему от Шетарди, по воле Версальского двора. Прежде всего я должен признать, что из всех лиц, на которых Франция могла остановить свой выбор после пережитого ею унижения, д'Аллион был безусловно худшим и словно нарочно созданным для того, чтобы довершить разрыв между обеими державами: предотвратить этот разрыв мог бы только дипломат большого таланта. Впрочем, может быть, этот печальный конец — если его считать печальным — был все равно неизбежен: агентам Фридриха пришлось в скором времени разделить горькую участь французов, хотя они далеко не подражали этим последним в их заблуждениях и ошибках. Франция, конечно, не сумела разыграть своей игры. Положим, ей были сданы плохие карты, а ее партнеры были очень искусны и в передергиваниях и в подтасовке. Но все-таки она могла выйти из сражения если не победительницей, то во всяком случае с честью. А она не сумела этого сделать.