I. Ночные совещания в Лефортовском дворце. – Верховный Совет присваивает себе право заместить незанятый трон. – Избрание Анны Иоанновны. – Проект конституционной реформы. – Ее происхождение и примеры прошлого. – «Пункты». – Политический идеал Дмитрия Голицына. – Приветствия новой императрицы. – Первая русская хартия. – Верховный Совет скрывает ее. – Опасность этого способа. – II. Оппозиция. – Духовенство. – Феофан Прокопович. – Дворянство. – Противоположные мнения. – Волнение. – Анна принимает «пункты». – Дворянство желает обсудить их. – Противоположные проекты и подписание их. – Они берут верх над Советом. – Попытки примирения. – III. Приезд Анны. – Первое нарушение конституционной хартии. – Тайное содействие Остермана неограниченной власти. – Анна намеревается восстановить ее путем государственного переворота. – Уверенность в содействии гвардии. – Движение в пользу самодержавия в среде дворянства. – IV. 25 февраля. – Дворянская петиция. – Дворянство желает обсудить основания нового управления. – Вмешательство герцогини Мекленбургской. – Манифестация гвардии. – Дворянство сдается. – Хартия разорвана в клочки. – V. Ответственная сторона этой неудачи. – Ее последствия. – Падение дворянства. – Месть. – Ссылки Долгоруких. – В Березове. – Следствие и пытки. – В Новгороде. – Иван Долгорукий. – Бывшая невеста царя. – Наталья Долгорукая. – Ее роман. – Ее записки. – Багровая заря нового царствования.

I

      Теоретически, как после смерти Петра I, опять все рушилось. На деле Верховный Совет существовал, почерпая именно в этом положении все более и более власти, которую никто не смел оспаривать. Его составляли в то время пять человек: вице-канцлер барон Остерман, двое Долгоруких: – Алексей Григорьевич и Василий Лукич, – и Дмитрий Михайлович Голицын. Апраксин уже с 10 ноября 1728 г. удален на покой в Златоустовский монастырь в Москве. Губернатор Сибири Михаил Владимирович Долгорукий имел доступ в Совет. Эти шесть лиц во время смерти Петра II находились в Лефортовском дворце. После некоторого колебания они пригласили еще двух фельдмаршалов, Василия Владимировича Долгорукова и Михаила Михайловича Голицына, и в уединенной комнате помещения Верховного Совета принялись за совещание, показавшееся странным тем лицам, которые ночевали во дворце и теперь возвращались в него. Это были, – третий фельдмаршал, Иван Юрьевич Трубецкой, Ягужинский и Дмитриев-Мамонов, морганатический супруг одной из царевен, Прасковьи Ивановны, сестры герцогини Курляндской. Почему эти люди «на верху» пригласили и предпочли других? Что это за новое узаконенное учреждение? Таким образом зарождалось первое семя неудовольствия и оппозиции против тех решений, которые должны были создаться в запертой комнате, где люди, на это не уполномоченные, обсуждали будущее России.
      Прения не были продолжительны. Все чувствовали цену времени: Долгорукие не осмеливались первые коснуться вопроса о завещании, Головин кашлял и взял предлогом молчания отсутствие голоса. Дмитрий Голицын решился, наконец, заговорить. Положение ему казалось совершенно ясным. «Наследника престола не было. Завещание Екатерины I не могло иметь значения. Она не имела права делать его. Девушка, взятая из подонков общества!.. Другое завещание…» Здесь Долгорукие насторожились и тревожно, вопросительно посмотрели на окружающих. «Другое завещание, приписываемое Петру II, – продолжал Голицын, возвышая голос, – подложное…»
      Василий Лукич сделал отрицательный жест.
      «Без всякого сомнения подложное», повторил Голицын, пристально глядя на присутствующих.
      Все молчали. Долгорукие опустили глаза. Для них дело было потеряно. Голицын продолжал: «Ублюдки Петра I», – он именно употребил это резкое слово, – «не могут идти в счет. Евдокия Федоровна имеет некоторые права, но справедливость требует перейти к старшей линии, – царя Иоанна Алексеевича. Старшую из дочерей его, Екатерину, трудно выбрать, потому что она замужем за герцогом Мекленбургским, человеком сварливым, вечно находившимся в борьбе со своими подданными и со всем миром, и, наконец, свергнутым в 1736 году. Он тревожил даже Петра I, называвшего его шалуном, а герцог, обращаясь к царскому величеству, кричал ему: „Pfui Reich, Pfui Reich?“ Герцог Лирия относился и к герцогине не более лестно: «Умная, но легкомысленная женщина. Ей 40 лет. Она толста и очень некрасива, имеет наклонность к вину и любви, и никогда не бывает верна».
      Голицын даже не упомянул о младшей из трех сестер, Прасковьи Ивановне. Он оставлял ее Дмитриеву-Мамонову. Его выбор уже остановился на Анне. «Она свободна и одарена всеми способностями, нужными для трона» сказал он. «Говорили об ее дурном характере, но курляндцы на него не жалуются»…
      Василий Лукич согласился. Из всех присутствовавших он один знал Анну и был с ней в хороших отношениях. В таком затруднительном положении этот выбор был все-таки наилучшим. Предложение было принято без возражений, так как ни один из членов совета не вспомнил об Петре Ульрихе, сыне герцогини Голштинской, права которого, как единственного наследника по мужской линии, были очевидны. Женщина была удобнее для них, лучше для задних мыслей, наполнявших умы членов импровизированного у постели умершего избирательного собрания. Голицын коснулся этого в конце своей речи: «Воля ваша, кого изволите, только надобно нам себя полегчить».
      – Как себя полегчить? – спросил Головин, к которому вернулся голос.
      – Так полегчить: воли себе прибавить.
      Случай казался удобным для осуществления идеала Дмитрия Михайловича, вполне разделяемого, как он справедливо думал, его товарищами. Эти остатки высшей знати считали унизительным и нестерпимым вековой гнет, нисколько не облегченный последней реформой. В прошедшем столетии Московские бояре уже пробовали реорганизацию государства при помощи соглашения с высшей властью, но мысль такой попытки родилась еще раньше и проявлялась соответственно с теми моментами, когда, – как мы это указывали – самодержавие слабело, подавленное своей собственной тяжестью. В 1681 году была попытка устроить комиссию для исправления недостатков военного положения, слабости которого стали очевидны во время польской войны; с этим вместе возник проект о реорганизации всего государственного управления, как общего, так и местного, на феодальном основании. Вопрос был в том, чтобы создать несколько местничествв провинциях московского государства: Новгороде, Пскове, царстве Казанском, занимаемых пожизненно и даже потомственно великороднымибоярами. Этот план, сходный с желаниями Дмитрия Михайловича, не удался благодаря только противодействию патриарха Иоакима. Понятие о свободе, как о разделе пирога с государем, оставив в стороне худородных людей,принадлежало к семейным традициям. Долгорукие, во всяком случае, были не прочь от этого. Они не возражали по существу; Василий Лукич сделал только несколько замечаний по поводу шансов на успех.
      – Нам не удастся эта попытка.
      – Неправда; удастся, горячо возразил Голицын. Было решено, что Анна Курляндская будет императрицей, но что ее власти будет поставлен предел некоторыми «пунктами». Засим прошли в большую залу дворца, где с нетерпением ждали их гражданские и военные чины и духовенство. Ягужинский обиженный тем, что его не позвали на совещание «наверху», много говорил, переходя от одной группы к другой, фрондировал, но все же был готов войти в соглашение с Голицыным. Он обратился к Сергею Григорьевичу Долгорукому:
      – Мне с миром беда не убыток; долго ли нам будет терпеть, что нам головы секут. Теперь время думать, чтобы самовластия не было.
      Он этими словами хотел показать, что он принадлежит к знати. Увидев Василия Лукича, он подбежал к нему со словами: «Батюшки мои, прибавьте нам как можно воли!».
      «Верховник» взглянул на него сверху вниз. Ему вовсе не хотелось допустить этого «выскочку» в не касающееся его дело. Он сухо ответил:
      – Говорено уж о том было.
      Вокруг обсуждали выбор, сделанный «верховниками». Феофан Прокопович возражал, приводя завещание Екатерины I, предоставляющее престол Петра II его двум теткам, дочерям Петра I. Голицын повторил:
      – Мы не хотим незаконнорожденных.
      Оказалось, что никто их не желал или, по крайней мере, не смел высказаться; выбор Анны Иоанновны был решен, и многие бросились вон, чтобы распространить эту весть.
      – Подождите! – закричал Голицын. Такой быстрый способ действия ему не нравился. Надо было устроить голосование и предложить «пункты».
      Побежали за уже удалившимися, но могли вернуть только некоторых: Дмитриева-Мамонова, Измайлова и Ягужинского. Третье собрание, столь же произвольное, как и два первых, открыло свое заседание. После долгих уговоров, Остерман решился продиктовать проект «пунктов». Он ничего не хотел писать. К тому же он тянул, не мог сказать двух фраз, так что Василий Лукич Долгорукий, завидуя первенствующему положению, которое занял в этом деле Голицын, вмешался и стал сам продолжать диктовку.
      Это был только предварительный проект и, в намерении верховников,избрание Анны должно было произойти в общем собрании, как то, которое воцарило Екатерину I. Как тогда, так и теперь не было нужды его созывать. В десять часов утра, Сенат, Синод и Генералитет оказались в полном сборе в Кремле, и Голицын, играя роль председателя, поставил на голоса избрание герцогини Курляндской. Анна Ивановна была популярна. В своих частых посещениях Петербурга и Москвы она сумела отыскать покровителей, найти себе друзей. Избрание ее было единодушно. Но этот раз не говорили о «пунктах». Верховный Совет занялся ими в тайном заседании, переделывая первоначальную запись, прибавляя новые требования: подчинение гвардии Совету и формулу: «А буде чего по сему обещанию не исполню, то лишена буду короны Российской». Эта работа составляла настоящую хартию. Императрица должна была обещать:
      «Иметь наиглавнейшее попечение и старание не токмо о содержании, но и о крайнем и всевозможном распространении православные исповедания нашей веры Греческой.
      В супружество во всю мою жизнь не вступать, и наследника не определять.
      Еще обещаемся: ныне уже учрежденный Верховный Тайный Совет в восьми персонах всегда содержать и без оного согласия ни с кем войны не вчинять.
      Миру не заключать.
      Верных наших подданных никакими податями не отягощать.
      В знатные чины, выше полковничьего ранга, не жаловать, ниже к знатным делам не определять.
      У шляхетства живота, имения и чести без суда не отнимать.
      Вотчины и деревни не жаловать.
      В придворные чины как русских, так и иностранцев не производить.
      Государственные доходы в расход не употреблять».
      Это было осуществление мечты Голицына, окончательная и конституционная организация олигархического правления, на деле уже действовавшего во время царствования Петра II, и состоявшего из двух Голицыных и, четырех Долгоруких и двух представителей, выдвинувшихся среди нового, созданного Петром I, служебного персонала. Статья 4-я была дословной перепиской указа 2 октября 1727 г., которым назначение военных должностей предоставлялось Верховному Совету.
      Остерман не присутствовал на этой окончательной обработке общего дела. Подчиняя свое звание вице-канцлера обязанности наставника, он остался при теле своего воспитанника. Когда ему предложили подписаться на бумагах, составленной его товарищами, он это сделал, но в душе внес свои ограничения, которыми потом воспользовался. Никому и в голову не пришло предложить «хартию» на одобрение Сената, Синода и Генералитета. Это был бы опасный шаг. К своему несчастью, верховники, во избежание этого, употребили подлог. В письме к Анне они представили «пункты», как бы одобренными «всеми духовными и светскими чинами». Три депутата, представители Верховного Совета, Сената и Генералитета отправились с этим письмом в Митаву. Двое из них не знали содержания письма. Голицын не допустил участие Синода в депутации. «Духовенство обесчестило себя, соглашаясь на вступление на престол Екатерины», говорил он. Это была вторая крупная ошибка, последствия которой скоро сказались.

II

      Феофан Прокопович принял это к сведению. Он всегда был сторонником самодержавия, признавая, что религия должна составлять самостоятельную силу в государстве, но в борьбе с предрассудками и невежеством должна идти рука об руку с самодержавием. В согласии с Петром I он был против восстановления патриархата и довольствовался учреждением Синода, во главе которого он находился, к тому же он мечтал о роли духовного фаворита. При Петре I Степан Яворский и Феодор Яновский стали ему поперек дороги. При Екатерине I этих последних заменили Феофил Лопатинский, архиепископ тверской и ростовский архиепископ Георгий Дашков, – первый – родственник Голицыных, воспитанник малорусской, отчасти средневековой и польской школы, второй – родственник Долгоруких и ученик великорусской школы, с узким формализмом. Эти два направления разделяли русское духовенство восемнадцатого, века. При Петре II великорусская партия взяла верх, и Синод был подчинен Верховному Совету, что не было на руку Феофану. Александровская типография, где печатались его сочинения, была закрыта. Против него выступили с обвинениями в лицеприятстве, и он должен был заплатить штраф. Говорили, что он произвольно распоряжался с украшенными драгоценностями иконами. Он мечтал об отмщении.
      Около него, и немного под его влиянием, начало расти число недовольных: вокруг него сгруппировалось большинство духовенства и высоких сановников, обиженных, также как и Ягужинский, что их обошли при первом совещании в Лефортове. Ягужинский выдумал даже послать в Митаву предупредить Анну о том, что «пункты» не были составлены с общего согласия. Это поручение было дано Петру Спиридоновичу Сумарокову, родственнику будущего драматического писателя. Ему не удалось исполнить поручения. Василий Лукич, более чем когда-нибудь желавший выдвинуться, участвовал в официальной депутации, и, несмотря на спешку, наблюдал пути. Он поймал было посланного, но его предупредил курьер Рейнгольда Левенвольда, уже давнишние отношения которого с Анной известны. Брат авантюриста в это время сделался фаворитом герцогини Курляндской и был посредником при этом случае. Таким образом будущая императрица узнала заранее, что ее власть хотят ограничить, но что этот план имеет противников.
      Оппозиция однако раскололась: одни высказывались за абсолютизм, другие за его ограничение, но с помощью генералитета и дворянства. Мелкое дворянство особенно возмущалось усилением власти верховников. Предполагаемая перемена обтяпала ему только тиранию нескольких. Ему представлялось также, что вводятся в России порядки, подобные тем, которые были уже введены для ослабления Швеции и Польши. Антиохий Кантемир, второй сын поселившегося в России молдавского господаря, и Василий Никитич Татищев, – один поэт, другой историк, – стояли во главе этой группы и очень волновались. Казанский губернатор Волынский удачно выражал общее настроение, когда писал Татищеву. «Это будет царство десяти». Некоторые диссиденты были за Евдокию или герцогиню Мекленбургскую. Елизавета тоже имела доброжелателей, которые, при общей возбужденности решались высказываться. Манштейн утверждает, что в ночь с 18-го на 19-ое января, доктор царевны, Лесток, разбудил ее, требуя, чтобы она заявила свои права. Но она отказалась. Впоследствии утверждали, что она в это время была беременна.
      Волновалась и иностранная дипломатия. При первой тревоге, Вестфаль, датский посланник поспешил к своему собрату, англичанину Уорду за помощью. Надо было во что бы то ни стало отстранить Елизавету. «Интересы короля Фридриха IV сильно пострадали бы». Уорд предложил 20 000 рублей; но датчанин удовольствовался 3 000 дукатов, которые помогли ему только раньше узнать об избрании. Вратислав, в союзе с посланниками, голштинским и шведским, продолжал действовать в пользу цесаревны.