На эту, вполне безумную, попахивающую паранойей, мысль Сергеева навели как раз дети Капища, с которыми он впервые столкнулся лет этак пять назад. Тогда на Север толком и сунуться было нельзя, разве что на правый берег – и то, если близко не подходить к береговой линии. Весь ил со дна Киевского моря, накопившийся там еще с лета 1986 года, густой рвотой выплеснулся вниз, через разрушенные плотины, превратив некогда любимый Михаилом город в радиоактивную пустошь. Там, где не лег слоем ил – стеной прошла вода.

Ниже Киева, по правому, менее пострадавшему берегу и обнаружились первые Капища, о которых рассказывали байки. Сергеев как раз вернулся с Запада, погостив у Конфедератов и все время в разговорах срывался на польский язык – во Львове он начал применяться на равных правах с украинским. В Каневе, вернее в том, что когда-то было Каневом, оставалась небольшая колония, в которой жил и даже занимал какой-то пост Максимилиан Пирогов, поэт и бард, некогда известный на весь Союз, а уже потом и на все Украину. Сергеев обожал старика Макса и, бывало, гостил у него безо всякой надобности дней по десять – если дела, конечно, никуда не звали.

Пирогов был уже немолод, причем – далеко немолод. Как-то в разговоре с Сергеевым он обмолвился, что родился в год смерти Сталина и, путем нехитрой арифметики, Михаил установил, что Максу должно вот-вот стукнуть шестьдесят пять. На Ничьей Земле он мог считаться настоящим долгожителем. Так долго здесь теперь не протягивали.

Именно Макс первый столкнулся c Детьми. А Сергеев подоспел к развязке трагедии и даже принял в ней участие: в результате сны об этом преследовали его по сей день.

Когда Сергеев, войдя в Канев с севера, появился в кварталах, где жили люди, Пирогов был пьян и в растрепанных чувствах. Ему бы радоваться, что остался цел, а он чуть не плакал и беспрестанно ругался. Не то, чтобы это Сергеева удивило, Макс был запойно пьющим последние лет 50, об этом легенды рассказывали, и русским матерным владел лучше, чем родным украинским, но тут… Он ругался с такой горечью в голосе, так однообразно и без фантазии, что Сергеев сразу понял – произошло что-то чрезвычайное.

Пирогова как раз перевязывали – ножевой порез на руке был так глубок, что еще чуток и лезвие перехватило бы сухожилие. Полноватая женщина, в летах, одетая в камуфляжную куртку поверх байкового халата и грязноватых спортивных брюк, бинтовала ему только что зашитую рану. Крови было – словно на столе свежевали барана.

– Сергеев! – сказал протяжно Макс своим нежным, почти детским голоском, который с его внешностью вязался, мягко говоря, плоховато. – Ё… твою мать! Сергеев! Ну, чего ты раньше не приперся! Хоть на час!

– Здравствуй Макс, – Михаил с наслаждением сбросил с плеч тяжелый «станок» и с хрустом расправил спину. – Что стряслось? Ты что, неудачно бутылку открыл?

– Слышь, Татьяна, – обиженно и горько протянул Пирогов, обращаясь к перевязывающей его женщине, – бутылку я открыл! Сергеев! Ё… твою мать! Шутник, ё… твою мать! Меня чуть не убили!

Сама мысль, что кто-то из обитателей колонии мог покуситься на всеобщего любимца, душу общества – Макса, была абсурдной. Никто из посторонних на колонию не нападал – Михаил пообщался с часовыми на юге. Но на фантазера старик тоже похож не был. Он тряс грязными белыми патлами, и шипел от боли, когда бинт туго ложился на свежий шов.

– Чем шили? – спросил Сергеев, присаживаясь в углу.

– Чем-чем? – сказала Татьяна. – Ниткой вываренной шили. Кетгут кончился. У нас запасы вышли.

– Перекись? Йод?

– Есть пока. И водки – до черта! У него нюх. Второй склад находит.

– Лучше бы ты медикаменты нашел, – с упреком произнес Сергеев, обращаясь к Максу. – Сгоришь ведь…

– Не сгорит, – Татьяна зубами затянула узелок на бинтах, – Он у нас Везунчик.

Пирогов повернулся в профиль и Михаил увидел, что под левым глазом, который до этого прятался в тени, наливается багрово-синим огромный, похожий на мошонку, кровоподтек. Ухо с той же стороны было все в запекшейся крови, кажется, порванное в нескольких местах. По шее, исчезая за растянутым воротником хлопчатобумажного, застиранного свитера, змеились глубокие, как канавы, борозды от ногтей количеством четыре.

– Ты что с медведем дрался? – спросил Сергеев, разглядывая пироговский профиль.

Профиль впечатлял.

– Лучше бы с медведем, – выдавил из себя Макс. – Ой, Миша, что-то странное творится, ей Богу! Ё… твою мать!

– Ты хоть не богохульствуй! – в сердцах Татьяна даже рукой махнула, расплескав из бутылки водку, которой обильно поливала ветхую, но чистую салфетку. – Креста на тебе нет! Вместе с чем поминаешь, пьяница! Морду повороти!

– Так с кем дрался-то? – переспросил Сергеев. – Ты, конечно, не тяжеловес, но…

Пирогов вздохнул. Потом еще вздохнул, набирая в легкие воздух, и в этот момент Татьяна начала промокать салфеткой поврежденную часть его лица. Макс зашипел, как уж, попавший на раскаленные камни, задергался и вспомнил нарицательную «маму» раз тридцать за минуту.

– С девкой своей дрался, – сказала Татьяна, продолжая чистить раны, несмотря на Максову ругань, – с пигалицей своей поганой. А Ромка с Тимошей сбежали. И, дай Господь, чтобы вернулись. Не по его душу, а просто так – чтобы здесь жить дальше.

– Я что-то не понял? Макс, ты что? Вторая молодость пришла? Какие девки?

– Ё.. твою мать, Сергеев!

Грусть в голосе Пирогова была неподдельной.

– За кого ты меня держишь? Какие девки в мои годы? Или ты мне комплимент решил сделать?

– Ну, не прибедняйся! – неожиданно весело сказала Татьяна. И хихикнула.

Пирогов скосил на нее полный страдания, заплывший окончательно глаз и уж было сказал: «Ё…», но, почему-то, передумал.

– Так, – произнес Сергеев серьезно. – Ничего не понимаю! Какая пигалица? Это что за нежное существо, которое тебя так разукрасило?

Пирогов опять вздохнул и принялся рассказывать, пересыпая речь любимыми идиомами и шипя от боли, когда спирт попадал на открытые раны.

Девочка, лет двенадцати, которая сказала, что ее зовут Агафья, появилась в Каневской колонии два месяца назад, почти в начале весны. Точнее – в марте. Обычная себе девочка – «припевочка» – голодная, замурзанная, перепуганная, с живыми карими глазенками, густой шапкой свалявшихся в колтун волос непонятного цвета, и в смешном клетчатом пальтишке, словно выхваченном из прошлой жизни.

Это клетчатое пальтишко и было той деталью, которая «добила» старого барда. Он моментально взял над сироткой шефство. История у Агафьи тоже была донельзя трогательная. Папу убили военные, кажется конфедераты. Маму с братиком расстрелял патрульный российский вертолет – они вышли в охраняемую зону газопровода. Так Агафья осталась одна. За десять дней, прячась в оврагах и зарослях кустарника, дрожа от холода холодными мартовскими ночами, голодая и страдая от жажды – родители объясняли, что из больших рек пить нельзя, а ручейки ей не попадались, она прошла больше 150 километров на юго-восток. И вышла на колонию, как по нитке – словно Машенька из сказки про медведей.

– Ты б, старый дурак, задумался, – встряла в рассказ Татьяна, мазавшая Пирогову раны какой-то жирной мазью с резким запахом, скорее всего самодельной. – Ну, как ребенок за десять дней может пройти столько по полному бездорожью? Развесил уши…

Сергеев покачал головой.

«Есть многое на свете, друг Горацио…»

Детей в колонии было человек десять, но одинокими они не были. Дети без родителей – это да, но не сироты, это слово в колонии не любили даже произносить. На то, что население будет увеличиваться естественным путем, надеяться не приходилось. Молодежи было – раз, два и обчелся. Единственный на всю колонию врач оказался дантистом, а не акушером, но быстро смирился с тем, что профиль придется поменять. Он даже два раза принял роды – больше никто не беременел. Оба младенца родились мертвыми. Может быть, поэтому отношение к детям было трепетное – они были будущим. Старый большевистский лозунг обрел второе дыхание.

Агафью определили в «детскую» – под место жительства деткам был отведен вполне приличный двухэтажный дом – отремонтированный и ухоженный. Ее отмыли, постригли почти налысо – расчесать свалявшиеся, как овечья шерсть, волосы не представлялось возможным. Во время стрижки Татьяна и заметила под волосами, чуть выше виска татуировку, сделанную синими чернилами – похожая на толстоногого паучка свастика. Еще одна татуировка пряталась у Агафьи в паху – там, в самом верху внутренней стороны бедра, рядом с половыми губами, на которых уже пророс редкий темный волос. Третий «паучок» сидел под мышкой, справа, тоже маскируясь в по-детски редких зарослях. Не прими Татьяна участия в купании – и никто бы ничего и не заметил. Вообще-то, бросалось в глаза, что для своих двенадцати девчонка была развита выше нормы. Еще не оформилась окончательно – это да, но хрупкую грань между девочкой и девушкой уже пересекла.

Макс, никогда в жизни не имевших собственных детей, был в «детской» свой «в доску». Все ребята, а самому младшенькому было уже девять, души в нем не чаяли и называли не иначе, как дедушка Макс. Он рассказывал им сказки, пел песни своим сладким голосом, учил писать стихи и рисовать. В общем, делал то, что мог, и для себя, и для колонии, и, прежде всего, для детей. Агафью он сразу посчитал внучкой.

– Она была такая беззащитная, Сергеев! Такая милая!

Она была такой, какой хотела казаться.

Уже на второй неделе пребывания гостьи Агафьи Лукиной в «детской» стало видно, что между нею и старшими ребятами, перевалившими за пятнадцатилетие, идет нешуточная борьба за лидерство. Потом, неожиданно для всех, погибла Лика, очаровательная хромоножка, настоящий вожак. Ловкая, сильная, превосходно стрелявшая, неутомимая в походах, несмотря на хромоту – перелом, полученный в детстве, давал о себе знать: она упала в проем между этажами, прямо на торчащую «ежом» ржавую арматуру.

Смерть была глупой, тем более что Лика выросла в развалинах, и двигалась в них ловко, как индеец в родном лесу. Но никто не застрахован от случайностей.

– Мне бы насторожиться, – произнес Пирогов с горечью, – но кто ж мог предположить?

– Я могла, – возразила Татьяна. – И я тебе говорила.

Она действительно говорила ему. Рассказала о трех «паучках», невидимых на первый взгляд. Рассказала о том, что с появлением Агафьи в детской не ладят между собой. Рассказала, что через день после смерти Лики, ее друг и любовник (что поделать, на Ничьей Земле взрослели рано!) Влад, который должен был бы еще убиваться за ушедшей подругой, со всем усердием «имел» юную, но далеко не невинную Агафью в одной из спален. Рассказала и о том, что после того, как она влетела в комнату и прогнала ни мало не смущенного Влада прочь, внезапно услышала в полутьме тихое хихиканье и скорее почувствовала, чем увидела, как из разворошенной постели, из спальных мешков, в нее уперлись два злобных, похожих на тлеющие огоньки, глаза.

Говорила она Пирогову и главе колонии, многоопытному Киру – Кириллу Осыке, о том, что не спроста на нее обрушилась бетонная балюстрада с балкона старого, полуразрушенного дома и только чудо спасло ее от верной смерти. Предупреждала, о том, что в отношениях между воспитателями и детьми наметился такой странный, необъяснимый и пугающий холодок, и даже вспыхивают необоснованные конфликты. И за всем этим, словно серая пасмурная тень, стоит хрупкая фигурка отроковицы Лукиной, Агафьи Семеновны – двенадцатилетней (а, может, и нет) полудевочки-полуженщины, с наигранной невинностью во взгляде и повадками хищного, опасного зверя.

А сегодня, ровно полчаса назад, случилось то, что случилось. Макс, не застав детей в спальнях, пошел вниз в подвал, и обнаружил их стоящими на коленях, полукругом, перед своей любимицей. Голос ее гудел, как колокол, на басах. Как из этого тельца мог исходить такой звук – было для Пирогова загадкой.

– А я, кажется, догадываюсь, – подумал Сергеев печально.

Стоявшие перед ней на коленях подростки были не в себе. Глаза их были закачены так, что в неверном свете расставленных вокруг самодельных свечей, сверкали бельмами, и в такт ее ритмическому гудению они сами раскачивались, словно деревья под порывами ветра.

Потом голос ее стал нежным и вкрадчивым, зашелестел, как бриз в листве приморского парка и Макс расслышал слова:

– Мы друзья! Только мы. Остальные – никто. Пыль, прах, грязь… Станьте в круг, возьмитесь за руки, поклонитесь древним Богам! На их губах кровь жертв – это сладкая пища!

Она хлопнула в ладоши и, даже в подвале, с низким потолком и покрытыми мохом и плесенью стенами, звук прозвучал резко, как будто лопнул воздушный шарик.

– Сладкая пища Капища! – прогудели дети на одной ноте. – Кровь – есть пища! Плоть – есть пища!

Пирогов почувствовал, как волосы у него поднялись дыбом по всему телу, словно он очутился под проводами, по которым тек электрический ток, невероятной силы. Затылок вдруг стал холодным, колени резиновыми, а мочевой пузырь, который он опорожнил десятью минутами раньше, оказался полным под завязку.

– Что говорят вам Жрецы? – прошептала она на грани слышимости. – Они говорят голосами Истинных Богов. Солнца, Ветра, Матери Сырой Земли.

Голос Агафьи набирал силу, становился все более и более громким и одновременно наполнялся вибрациями – словно кто-то ритмично дергал защемленный китовый ус.

– У вас нет друзей – кроме детей Капища! У вас нет богов, кроме Богов Капища! И пока вы не войдете в Священный Круг, – тут она снова громко хлопнула в ладоши, – я для вас душа Капища и голос его Богов! Кто есть чужие?

– Все, кто лишен веры! – прогудели голоса, которые еще недавно были голосами детей и подростков.

– Что ждет неверующих?

– Жертвенный камень!

– Кто есть я?

– Душа Капища!

Она рассмеялась тихонько и неожиданно радостно. В этом смехе не было ни злорадства, ни торжества. Так могла рассмеяться ее ровесница, жившая в Каневе, в другой жизни, до Потопа – просто, безыскусно. Пирогов содрогнулся от этого смеха, как от плохой теплой водки, передернулся всем телом, и совсем уже решил выйти из густой тени дверного проема, когда Агафья сделала шаг вперед и раскинула руки в стороны вместе с полами накидки, лежащей у нее на плечах, отчего в свете свечей стала похожа на Бетмена.

И вот тут Пирогов чуть не заорал в голос, сжавшись так, словно ему на живот поставили раскаленный до потрескивания утюг. Прямо под ногами пришлой сиротинушки, на засыпанном отсыревшей штукатуркой и чешуйками отслоившейся побелки, полу, лежала одна из колонисток – Галя Зосименко: голая, окровавленная, с забитым в рот кляпом из грязной тряпки. Руки и ноги ее были прихвачены к земле согнутыми кусками арматуры, словно кольцами наручников. Она была в сознании, только испугана до такой степени, что начала каменеть: на ближнем к Максу бедре – молочно-белом и грязноватом, вздулся желвак судороги. Они смотрела прямо на Пирогова, но не видела его – из-под челки стрелял беспорядочно совершенно безумный, черный глаз.

Агафья шумно, со стоном, выдохнула. Раз, другой, третий… И Пирогов понял, что все, от мала до велика, находящиеся в этой комнате дышат в одном ритме. И он в том числе.

Она качнулась влево. Темные фигуры детей, со светящимися отраженным светом глазами зомби, двинулись синхронно с ней. Макс почувствовал, что и его тоже повело влево.

Вправо. Опять все повторили движение.

Влево, вправо, влево, вправо…

Маятник.

Метроном.

Все быстрее и быстрее. Опять крыльями летучей мыши взметнулся плащ. Под ним девчонка была голой, живот и налившиеся груди выпачканы чем-то красным. В таком же алом пятне совершенно скрылся рот – белые зубы на этом фоне смотрелись зловеще.

Макс дышал синхронно с ней. Его сердце билось в такт. Он начал терять нить мысли.

ДУ-ША КА-ПИ-ЩА! ЖЕР-ТВЕН-НЫЙ КА-МЕНЬ! СЛАД-КА-Я ПИ-ЩА – КА-ПИ-ЩА!

И снова!

ДУ-ША КА-ПИ-ЩА! ЖЕР-ТВЕН-НЫЙ КА-МЕНЬ! СЛАД-КА-Я ПИ-ЩА – КА-ПИ-ЩА!

Макс почувствовал, что начинает пританцовывать в ритме этого гудящего напева. Его уже не интересовала судьба Галки, корчащейся на полу. Да и своя собственная – тоже. Главным сейчас был этот варварский, размеренный напев, эти низкие, почти органные звуки, которые издавало это хрупкое, детское… Детское? Она была очень худенькой и хрупкой, но назвать ее ребенком не смог бы никто. Оформившаяся девочка-подросток, молодая девушка, но не ребенок.

И еще запах… Макс отдавал себе отчет, что на этом расстоянии он не уловил бы и вони скунса, но его обоняние посылало в мозг сигнал – это был ненаучный факт, но так и было.

Даже с этого расстояния Пирогов, любивший за свою жизнь немалое количество разных женщин, безошибочно уловил своими заросшими седыми волосами крупными ноздрями, едкий и пряный запах разгоряченной, течной суки. Ведомый этим запахом, как по нитке, Макс сделал несколько шагов вперед и, зацепившись о ржавую проволоку, рухнул, едва успев отвернуть голову от колонны.

– Будешь смеяться, Сергеев, именно это и спасло мне жизнь! Не упади я тогда, не приложись мордой о пол, да так, что искры из глаз полетели – танцевал бы я в том кругу, как миленький!

– А дальше что? – спросил Михаил, разглядывая расцвеченную всеми цветами радуги физиономию Пирогова. – Она тебя приложила?

– Вот это? – спросил Макс осторожно пробуя «мошонку» под глазом.

– Да.

– Это она.

– А остальное? Тоже она?

– Ну, положим, били-то меня все, и били насмерть…

– Я уже догадался…

– То, что не забили, как телка на бойне – это Господу спасибо!

– И мне… – добавила Татьяна.

– И тебе, – легко согласился Пирогов и, покосившись на Сергеева, осторожно погладил Татьяну по руке. В глазах его была нежность.

– Я услышала крики и выстрелы, – сказала Татьяна. – Случайно услышала.

– Ты стрелял? – спросил Сергеев.

– И я тоже.

– Не переживай ты так, – теперь уже она погладила Макса по седой голове, – выбора-то у тебя не было вовсе. Прирезали бы.

– Это были не люди, – сказал Пирогов, глядя Сергееву в глаза. – Это были нелюди. Ты же знаешь, как я люблю детей? Я же с ними возился с первого дня, как мы собрались. Я же некоторых лично из развалин вынес. Отпаивал, откармливал, колыбельные им пел. Жратву на спине им пер за тридевять земель. А они… Они меня зубами грызли. Они по ее слову, жесту, по её приказу меня готовы были на ленты распустить. На шнурки. На ниточки.

– Сколько сбежало? – Сергеев перебил Макса, потому, что его надо было перебить. Старика уже трясло, как с похмелья.

– Двое, – ответила Татьяна.– Остальные в состоянии… Ну, не знаю… Оцепенения, что ли? Вроде спят, а вроде не и спят…

– Ее ты застрелил?

Макс вскинул на него покрасневшие, как от бессонницы, глаза.

– Да, нет… Живая она!

– Живая? – переспросил Сергеев.

Это была удача. Несомненно – удача. На такое Михаил и не рассчитывал.

– И где же это сокровище?

– Заперли в мастерских. В подвале. Это тут, рядом, – Татьяна потрогала повязку на предплечье Макса и, кажется, осталась довольна. – Могу показать. Если хотите, конечно…

– Обязательно, – сказал Сергеев вставая.

– Ты осторожнее, – предупредил Пирогов. – Мы ее вчетвером крутили-крутили, так она еще двоим ребра поломала.

– И одному руку, – бесстрастно добавила Татьяна.

– Да уж я как-нибудь,– он поправил на плече автомат. – Но за предупреждение – спасибо! Куда идти-то?

– Тут недалеко.

– Сергеев, – сказал ему вслед Макс, – и еще… Не слушай ее.

Он еще раз потрогал набрякший под глазом мешочек.

– То, что она в морду может дать – это полбеды. А вот говорить с ней действительно опасно.

– Не волнуйся, Макс, – Михаил еще раз посмотрел на Пирогова, бледного, раненого и измученного и понял, что Максу по-настоящему страшно.

– Я справлюсь. Но за предупреждение – спасибо. – Повторил он.