Сон четвертый

Филипп жил в доме, называвшемся хрустальным дворцом – потому, что он был построен из хрусталя, и потому, что действительно походил на дворец. Кроме того, дом обладал одним необычным свойством: когда вы приближались к нему, дворец начинал звенеть и наигрывать нежнейшие мелодии. Во всем Городе это было второе по красоте здание после особняка генерала Дромадура – приземистой бетонной коробки с окнами, забранными густыми решетками. Собственно, Дромадуров дом вовсе не был красив, но считался таковым уже потому, что в нем обитал столь важный жилец. Впрочем, Филиппа ни капли не волновал ни всесильный генерал, ни его особняк. Быть может, в глубине души он даже считал, что его дом красивее, удобнее и несравненно лучше; но, даже если он так думал, свои взрывоопасные мысли он хранил при себе.

Поздно утром Филипп вышел из аэромобиля на крыше и не сразу позвал лифт. Он жил на двадцать седьмом этаже и при желании мог бы спуститься туда сам по воздуху, но за последние дни почти разучился летать. С тех пор как он объяснился с Матильдой, минул неполный месяц. «Матильда, Матильда, Матильда… Да нет, это нормально, что я больше не буду летать. Много ты знаешь людей, которые летают? (По правде говоря, единственным таким человеком был он сам, Филипп.) Или меняют погоду, потому что им так захотелось. Правда, когда у меня плохое настроение, всегда начинает лить дождь, а когда оно совсем никуда не годится, идет снег. Вообще, какой в этом толк?»

И Филипп, выбросив из головы грустные мысли, вызвал лифт и с ним ухнул вниз.

«Я женюсь на Матильде, у нас будут дети, я отращу усы, буду работать у Вуглускра и утрою бубликовый капитал. Дети вырастут, я постарею и… Я не хочу стареть. Не хочу становиться как все. Это нехорошо. Надо сходить к Пробиркину, посоветоваться, – подумал он в последний раз. – Что-то со мной неладное происходит».

При его появлении квартира сама собой осветилась; мрак, застигнутый врасплох, скользил по анфиладе комнат, и свет гнался за ним. Филипп вошел, сказал «Здравствуй» в темное и неподвижное зеркало и – замер.

На его диване лежал пришелец и спал. Спал, свернувшись клубочком и сладко посапывая во сне. Филипп готов был поклясться, что никогда не видел его раньше. Он ущипнул себя, чтобы убедиться, что это не сон, оглянулся и увидел разбитое витражное стекло. Дело прояснялось, но Филипп все же не мог уразуметь, что могло понадобиться в его квартире постороннему, боевого вида джентльмену с лихими усами, топорщившимися в разные стороны. Если добавить, что у непрошеного гостя был отменный серый костюм в необыкновенную черную полоску, великолепный предлинный хвост и острые уши, становится ясно, что это был не кто иной, как кот. Он приоткрыл один глаз, увидел Филиппа, повернулся на спину и сладко, блаженно зевнул, показав ослепительной белизны и остроты клыки.

– Здравствуйте, – сказал кот вежливо.

Филиппу ничего не оставалось, как ответить ему тем же. Кот одним прыжком соскочил с дивана и отвесил юноше тройной поклон.

– Я имею честь беседовать с хозяином этого гостеприимного жилища? – осведомился он.

– Хозяином, да, – подтвердил Филипп, сильно сбитый с толку манерами и поведением пришельца. – Вообще-то эти стекла непробиваемы. По крайней мере, мне так говорили.

– Покорнейше прошу не вешать на меня всех собак, – сказал кот. – Войдите в мое положение! Я никому не причинил зла и теперь жалею об этом. И вообще, я ее ни о чем не просил! В конце концов, это мое хозяйство. Кому какое дело? Но с этими людьми вечные хлопоты. Вот и пришлось мне спасаться.

Всё снова запуталось, и на этот раз безнадежно. Кот говорил на человеческом языке, и все же Филипп ни слова не понял из того, что он произнес. Разумеется, в том, что кот говорил, не было ничего удивительного. Из документально зафиксированных древних источников, известных как сказки, мы знаем, что коты всю жизнь только этим и занимаются и вообще по части рассудительности и благоразумия далеко опередили людей. Все же Филипп сделал попытку понять, о чем же, собственно, идет речь и от кого так поспешно спасался кот по совершенно гладкой отвесной стене.

– С вами что-то случилось? – спросил молодой человек.

Кот поманил его к себе и состроил таинственное ли… простите, таинственную морду.

– Чрезвычайные обстоятельства. Молю об убежище, – тихо сказал он.

– От кого? – изумился Филипп.

Кот вынул из нагрудного кармана чековую книжку, достал из-за уха перо, сел за стол и небрежно черкнул что-то.

– Сто бубликов – за ремонт, двести – за вторжение, триста – за моральный ущерб, – без интонации перечислил он и неожиданно мягко промурлыкал: – Идет?

– Да не возьму я ваших денег! – возмутился Филипп.

– Они не мои, – сухо отозвался кот.

– Тем более, – настаивал Филипп. – Понимаете ли, я не ждал…

– Я тоже, – сказал кот, пряча перо и чековую книжку. – Я живу девятью этажами выше у одной состоятельной дамы. Моя хозяйка – обворожительная женщина, просто обворожительная… Кстати, – сам себя перебил кот, – вы женаты?

– Еще нет.

– Значит, никакой надежды. А может быть, вы передумаете? Или уже передумали? С людьми такое случается.

Филипп вспыхнул и быстро спросил:

– Что же произошло?

– Жаждете узнать? – осведомился кот иронически. – О, нечто ужасное… ужасное, – прибавил он с театральной интонацией.

– А именно? – несмело вставил Филипп.

Кот раздраженно шевельнул усами.

– Я же говорю, она очаровательная женщина, и на то, чтобы поддерживать это очарование, тратится много времени и средств. – Кот сделал значительную паузу и поглядел на Филиппа. – В общем-то я не против. Но как же это ужасно! Представьте себе, вы доверяете человеку, вы полностью полагаетесь на него, и вдруг… вдруг такое!

Филипп ждал продолжения. Кот, казалось, предавался скорби, заново переживая нанесенную ему обиду, и от избытка чувств не мог вымолвить ни слова.

– Она разорилась? – спросил Филипп участливо.

– Кто? – с досадой спросил кот. – Хозяйка? Эта дура еще двести лет будет жить безбедно, даже если будет пригоршнями швырять бублики псу под хвост. Ха! По всему видно, что вы ее не знаете. И как же она со мной обошлась!

– Как же?

Кот горестно воззрился на него.

– Как с последней собакой! Представьте себе, нет, только представьте, всякий раз, когда она делает себе маникюр, она вспоминает обо мне и норовит сделать маникюр и мне, а заодно отрезать и кое-что другое…

– Другое? – подбодрил его Филипп, видя, как кот дрожит от гнева.

– Да, другое! – отчеканил кот. – Выражаясь будничным ветеринарским языком, кастрировать-с!

– Маникюрными ножницами? – спросил Филипп недоуменно.

Кот, казалось, обиделся.

– Нет, для этого приехали живодеры со своими приспособлениями, а я до последнего мгновения ничего не подозревал. И моя хозяйка была так ласкова со мной! Никогда нельзя верить женщинам. С виду они лапочки, а замышляют пес знает что! Тут входят эти трое. Я их сразу же раскусил. Ну, думаю, надо спасать честь и достоинство. Я в этом деле собаку съел. Одного уложил из дырокола, другого зарезал мясорубкой, а третий начал звать на помощь наряд мышкетеров. Я по стене и перебрался к вам. Простите за стекло, конечно… Так как насчет убытков, – вернувшись к деловому тону, заговорил он, – не хотите возмещения? Мы, коты, умеем ценить оказанные нам услуги, и будь я даже беден как церковная мышь, я бы все равно нашел чем вас отблагодарить.

– Я, право, тронут, – сказал Филипп, сделав серьезное лицо, хотя его распирало от смеха, – и приглашаю вас остаться у меня, сколько вам будет угодно.

– С превеликим удовольствием, – отвечал любезный кот. – Простите, я забыл представиться. Меня зовут Амадей, но хозяйка почему-то предпочитает величать меня Василием. Но вы человек с понятием и не дадите ввести себя в заблуждение.

Филипп назвал себя.

– Я вам помешал, – сказал Василий-Амадей. – Располагайтесь как у себя дома.

Филипп не преминул оценить по достоинству любезность подобного предложения. Только сейчас он заметил отсутствие Лаэрта.

– Скажите, – обратился он к коту, – вы случайно не видели моего домоправителя? Прозрачный такой, зеленый, глаза красные, и проходит сквозь стены.

– Э-э… – в некотором замешательстве начал кот. – Дело в том, что я никого не видел. Ни зеленого, ни красного, ни прозрачного.

– А, значит, он еще в морозильнике, – с облегчением сказал Филипп.

Чтобы отвадить Лаэрта от кровожадных привычек и привить ему хладнокровие, Филипп приучил вампира спать в прохладном месте. Вечером Лаэрт сам забирался туда, а утром хозяин выпускал его. Впрочем, поскольку Филипп частенько пропадал по ночам и отсыпался днем из нелюбви к искусственному солнцу, то и Лаэрт следовал его примеру, то есть на деле все обстояло совершенно наоборот.

– Который час? – спросил Филипп у зеркала.

– Уже пятый, – последовал ответ.

– Боже мой! – ахнул молодой человек, бросаясь на кухню, откуда доносился адский грохот. Что-то тяжело и гулко билось в морозильнике. Филипп нажал на кнопки, створки разъехались, и Лаэрт, весь в сосульках и обледеневший, в облаке пара рухнул на пол.

– Прости, – сказал Филипп. – Я опоздал.

Заиндевевший Лаэрт явно не склонен был принимать извинения. Он включил микроволновую печь и нырнул туда, слабо молвив:

– Просьба не беспокоить, санитарный час… – И захлопнул дверцу за собой.

Кот, стоя в дверях, изумленно взирал на эту сцену.

– Это мой вампир, – пояснил Филипп. – Присаживайтесь.

– Э-э… я… – начал было кот, но отступать было некуда. Он вздохнул и уселся на краешек стеклянного кресла, поставив локоть на стол.

– Как насчет угощения? – спросил Филипп, возвращаясь к хозяйским обязанностям.

– Не откажусь, – чинно ответствовал кот.

Над головой Филиппа выдвинулся из стены экран, зажегся и представил миниатюрную девушку. Краснея, она справилась, что готовить сегодня.

– Что предпочитаете? – спросил Филипп у кота.

– Пожалуй, дюжину постных мышей под соусом а-ля Мисмис, – мгновенно отреагировал Амадей.

– Посмотрим, справится ли она, – сказал Филипп, кивая на девушку. – Кстати, разве кошки едят мышей? Я думал, вы всегда охотились на бегемотов.

– Охотились когда-то, но голокожим… простите, людям это пришлось не по душе. Тогда мы стали ловить мышей, и весьма в этом преуспели, а теперь и сами привыкли.

Лаэрт вылетел из печки: он выглядел гораздо лучше, но между делом приобрел хрустящую золотистую корочку, которая ему не шла. Весь дрожа, вампир пролетел через кухню и плавно опустился на стул. Филипп налил ему горячего кофе. Лаэрт залпом проглотил обжигающий напиток и вмиг окрасился в ошеломляющий малиновый цвет.

– Что у нас сегодня на завтрак? – осведомился он сипло, как только обрел дар речи.

– Макароны с сыром, – сказал Филипп.

Лаэрт засопел, что всегда являлось у него признаком крайнего раздражения.

– Макароны вчера, макароны сегодня, макароны завтра, – мрачно перечислил он. – Так я скоро стану тенью. Если я стану тенью, то мне придется перейти в класс привидений, а это уже совсем не тот уровень. И кому я буду жаловаться? Неужели, – продолжал он, уже всхлипывая от жалости к себе самому, – неужели со всеми вам пирами так плохо обращаются? Морозят, жарят, морят голодом… Даже мистер Шекспир никогда себе не позволял такого, даром что ростовщик!

Филиппу было нечего возразить, поэтому он и не возражал. Выждав положенное время, Лаэрт смахнул кончиком хвоста скупую вампирскую слезу.

– Посмотри, до чего ты меня довел. – Он повернулся к хозяину в профиль и сделался невидимым. – Видишь? Я так больше не могу. Вот возьму и уйду от тебя, и тогда посмотрим, как ты без меня будешь обходиться.

Это была одна из любимых угроз Лаэрта, но он никогда не приводил ее в исполнение. Туманный взгляд вампира неожиданно упал на кота. Лаэрт как-то странно оживился.

– А может, попробуем дичь? – с надеждой в голосе предложил он.

Филипп укоризненно посмотрел на него. Амадей, до того не принимавший участия в разговоре, поскольку был занят завтраком, помедлил, взял очередную мышь и кинул ее в пасть вместе с соусом.

– Это вы обо мне? – с полным ртом спросил он, вытирая запачкавшиеся лапы о салфетку.

– Именно, – с горящим взором подтвердил вампир.

Кот задумчиво пожевал и выплюнул в сторону Лаэрта очки, диплом и серый хвостик. Мышь, очевидно, попалась ученая.

– Не советую, – сквозь зубы процедил кот. – Могут быть жертвы.

– Он только что прикончил двух ветеринаров, – объяснил Филипп. – Так что не стоит его трогать.

– Прикончил? За что? – загорелся Лаэрт; он страшно любил, когда кого-нибудь убивали.

– За достоинство, – пояснил кот, ковыряясь в зубах зубочисткой.

– А, ну это мелочь, – разочарованно хмыкнул вампир, принимаясь за свои макароны.

– Смотря для кого, – сдержанно отозвался кот. – Мне лично это – что вам отрубить голову.

За разговором завтрак пролетел незаметно. Кот съел на десерт суфле с черной икрой и начал философствовать. Он был образован и порядочно начитан, но из всех писателей признавал только кошачьего классика Эрнста-Теодора-Амадея Мурра. Лаэрт, не чуждый литературы, рассказал об одном английском поэте, которого в свое время пугал, воя в печной трубе, а потом перешел на знакомство с Тамерланом.

– Это было, когда я еще был человеком, – пояснил он. Тусклая искра блеснула в его глазах и погасла.

– Можно воспользоваться вашим видеофоном? – спросил кот. – Нет, лучше не отсюда…

Получив разрешение, он извинился и ускользнул в гостиную, где попросил соединить его с номером. Соединение последовало немедленно.

– Алло? Да, это я. Да, дорогая…

С экрана неслись истерические вопли. Изможденная женщина в кольцах кричала и протягивала иссохшие руки. Кот выпрямился, лапой подкрутил усы.

– Что поделаешь, такое уж я тонкое существо. Трупы убрали? Не выношу вида крови. Разумеется, моей. Больше не повторится? Ты уверена? Верю. Целую. Люблю.

Кот отключился от линии и вернулся к друзьям.

– Я иду домой, – объявил он. – Нельзя надолго оставлять хозяйку без присмотра: мало ли что с ней может случиться. – Он сдвинул воображаемые каблуки и церемонно поклонился Филиппу. – Вечный ваш должник. Насчет возмещения не передумали? Тогда я у вас в долгу. До свидания.

Кот удалился; Филипп, как это было принято, выпустил вампира в форточку на ежедневную прогулку и задержался в гостиной, где Лаэрт уже вытер цветные лужи и вымел в кладовую мыльные пузыри.

– Скажи, отчего все как-то не так? – спросил он у зеркала, но оно безмолвствовало.

Он ушел к себе в спальню, где стояла огромная кровать под балдахином, и бросился на нее, раскинув руки. Под веками у него двигался и жил изменчивый облик девушки в белом. Потом он заснул, приняв таблетку кошмарина, чтобы не скучать во сне, и велел часам разбудить себя ранним вечером.

Сон пятый

Время было как раз такое, каким ему полагается быть, то есть временное, когда Филипп вышел из хрустального дворца и зашагал по направлению к кафе, где по вечерам собирались его друзья. Истребитель ждал его на крыше, но в последнее время все приелось Филиппу, даже любимая машина, и развлечения ради он решил пройтись пешком. Тротуары были почти пусты; высоко в небе вдоль аэробульваров с приглушенным шумом сновали везделеты, воздушные такси, истребители и мышкетерские перехватчики. Раньше человек был слишком привязан к земле; он много ходил по ней и ездил в неуклюжих колымагах, которые даже не могли от нее оторваться; цивилизация устранила эту ошибку. От непривычки у Филиппа закололо в боку, но он справился с собой. Какой-то оборванец на замызганной «Нивке-бурке», увидев его, захохотал и, проезжая мимо, нарочно шваркнул колесом по грязной луже. Филипп вовремя отскочил в сторону, и оборванец, досадуя, что его шутка не удалась, врезался в стену министерства ничегонеделательной промышленности. И он, и его жалкое авто сплющились в лепешку, а Филипп спокойно проследовал дальше.

На углу улицы он столкнулся с ветром.

– Что ты тут делаешь? – спросил молодой человек.

– Дую, – ответил ветер.

– Ну и дуй отсюда, – неприязненно сказал Филипп.

Ветер сделал вид, что не слышал, но в душе решил, что этого он так не оставит. Встав на цыпочки, он стал красться за Филиппом, поджидая удобный случай, чтобы отомстить, но тот вел себя осторожно: переходил улицу только на красный свет и вообще держался благоразумно.

Когда Филипп поравнялся с площадью, на огромном экране возникло лицо Орландо Оливье, который, как звезда, был поистине вездесущ: он уговаривал сограждан мыться только той синтетической водой, которую изготавливает завод Вуглускра. Несколько ненароком случившихся при этом особей женского пола, завидев всеобщего любимца, попадали в обморок. Филипп бросился им на помощь, но неожиданно взвыли сирены воздушной тревоги, и экран заслонило лишенное выражения пухлое лицо, в котором Филипп безошибочно признал бессменного правителя Города генерала Дромадура. Те, кто упал в обморок, вскочили и бросились врассыпную, подгоняемые священным ужасом.

– Граждане… будьте бдительны…

Филипп зажал уши и кинулся прочь. Дромадур ревел, грозил, гремел, проклинал, рокотал ему вслед.

– Всякий, кто смеет подавать подобный пример… а-а-а…

Филипп свернул на какую-то улицу. От быстрого шага он запыхался и все еще зажимал руками уши, чтобы не слышать. Улица казалась пустынной, только впереди одиноко маячил тонкий женский силуэт. Филипп опустил руки. То, о чем вещал экран, уже не имело никакого значения; теперь для молодого человека существовала лишь музыка – музыка его сердца, и она вела его помимо его воли. Незнакомка то приближалась к нему, то удалялась. Она шла, не оборачиваясь, и Филипп желал, чтобы так было вечно: больше всего в эти мгновения он боялся увидеть не то лицо, которое искал. Ветер швырнул ему под ноги банановую корку, Филипп поскользнулся, пребольно упал, но в следующий миг был уже на ногах. Девушка исчезла: боясь потерять ее из виду, Филипп побежал, и за поворотом угадал присутствие, наполнявшее его таким теплом. Уродливые дома, выстроенные между четвертой и пятой мировыми войнами и напоминавшие поставленные вверх ногами ступенчатые пирамиды, неожиданно стали самыми прекрасными на свете. Там, среди их грязных стен, незнакомка приостановилась. Оглянулась. Подняла на него свои огромные, сияющие, широко распахнутые глаза в обрамлении черных ресниц, с этим странным, чуть удивленным, чуть застенчивым выражением, прелесть которого нельзя передать никакими словами бледного человеческого языка. Филиппу показалось, что она смутилась, и оттого, что он мог быть причиной ее смущения, он смутился тоже; но все его существо ликовало.

Забияка-ветер сорвал с головы девушки шляпку и понес на уровне третьего этажа, радуясь, что наконец-то смог досадить. Легко, без малейшего усилия Филипп взмыл ввысь, догнал шляпку, завладел ею и приземлился рядом с девушкой, которая ждала его с улыбкой на мягких, округлых губах. Тут на юношу напал ужаснейший столбняк. Он застыл как вкопанный, потому что девушка показалась ему еще красивее, чем прежде. В этот вечер у нее были волосы с лазоревыми и серебряными прядями и изумрудные губы, искрящиеся блестками; но это была именно она – Филипп признал бы ее из тысячи, – и она же находилась здесь, рядом. Всё это казалось чудом, необъяснимым и непостижимым. Девушка протянула руку, по-прежнему улыбаясь. Филипп смешался.

– Простите, – пробормотал он, не зная, куда деться, и желая провалиться на сто метров под землю, в казематы, где, как говорили, Дромадур держал своих пленников – тех из общественно опасных смутьянов и цветов-мутантов, кого ему удавалось поймать. – Это ваше.

– Да, – сказала она просто, глядя ему прямо в глаза.

– Вы меня помните? – спросил молодой человек с надеждой. – Мы были вчера вместе на празднике у… – Он запнулся; неожиданная мысль о Матильде обожгла его.

– Да, – подтвердила незнакомка, не сводя с него своего спокойного взгляда. Только в нем Филипп черпал свою уверенность.

– Мы можем еще где-нибудь встретиться? – спросил он робко (потому что желал спросить именно это).

– Нет, – сказала она. – Я не могу.

– Пожалуйста! – горячо попросил Филипп. – Только раз. Один-единственный.

– Нет.

Филипп вздохнул и повесил голову. Неожиданно лицо его озарилось.

– Тогда я приду на свидание один. И буду приходить каждый день.

– Зачем? – спросила девушка. – Вы такой красивый, у вас наверняка кто-то должен быть.

– Когда-нибудь, лет через сорок или через шестьдесят, вы снова пройдете по этой улице. И я расскажу вам, как долго я вас ждал. Вы будете тронуты и пожалеете, что так жестоко обошлись со мной. А я не хочу, чтобы вы жалели, пусть даже обо мне.

– Вы будете ждать? – спросила девушка. – Сорок лет, это… это очень много. А вдруг я больше не пройду по этой улице? Вдруг я не хочу знать, что меня кто-то ждет?

– Но вы уже это знаете. Я буду ждать вас.

– Хорошо, – сказала она, перестав улыбаться и глядя на него по-детски серьезно. – Завтра, в половине восьмого.

– Значит, в четыре, – сообразил Филипп. – Я провожу вас?

– Нет. Иначе я не приду.

Она повернулась и, бросив на него ясный взгляд, ускользнула. Вот еще шаг, еще один, и она скрывается, исчезает, тает в солнечном свете, оставив в его груди что-то зыбкое, трепыхающееся, теплое – надежду.

– Пропал ты, – сказал ветер сочувственно-насмешливо. Он не одобрял человеческих слабостей.

Филипп ничего не слышал. Погруженный в свои размышления, он продолжал свой путь, и ему казалось, что отовсюду, со всех экранов и рекламных щитов на него смотрело ее лицо.

Сон шестой

В то время как Филипп шел навстречу одному из восхитительнейших приключений своей жизни, некий молодой человек открыл глаза в своей квартире на сорок восьмом этаже (над уровнем моря) дома, называемого в просторечии не иначе как хрустальный дворец.

Некоторое время вышеозначенный молодой человек пролежал без движения; затем, охая и стеная, попытался определить, на месте ли его голова. Голову так и не удалось найти, из чего ровным счетом ничего не следовало, кроме того, что он ее где-то потерял. Все прочие члены и органы также пребывали в ужаснейшем беспорядке и, очевидно, требовали оперативного хирургического вмешательства.

– Свет! – простонал человек.

– Доброе утро, Орландо! – вкрадчиво проворковал домашний компьютер. – Как вы себя чувствуете?

Орландо боком сполз с кровати, путаясь в одеяле. Потолок в его спальне представлял небо (причем – в натуральную величину), а пол был устлан толстым слоем славословий в его честь.

– В полном шоколаде, – промямлил он.

В обычное время его лексикон состоял из двух выражений: «по барабану», выражавшем неприятие, и «в полном шоколаде», обозначавшем довольство существующей ситуацией, но в экстремальных условиях к ним добавлялись некоторые другие слова, как-то: мать, рифмующееся с ним популярное слово разговорного обихода и кое-какие еще.

– Семьсот девяносто шесть вызовов, – отчитывался компьютер. – Двести сорок угроз самоубийства, двести тридцать девять угроз убийства, остальные просто звонили, чтобы выразить свои невыразимые чувства к вам.

– По барабану!

Орландо удалось-таки, после нескольких неудачных попыток, принять приблизительно вертикальное положение, после чего он залпом выложил весь свой словарный запас. Поскольку слова отняли у него последние остатки сил, неудивительно, что, исчерпав все мыслимые и немыслимые выражения, актер снова рухнул на бок.

– Что-то не так? – участливо спросил компьютер.

– Свет, – застонал Орландо. – Открыть окна!

– Считаю своим долгом предупредить вас, что в это время…

– Солнце! Впустить свет!

– Уровень кислорода в наружной атмосфере… – бубнил компьютер.

Окна с треском опустились. Орландо скрючился на полу. Тот, кто увидел бы его в это мгновение, ни за что не поверил бы, что перед ним звезда, – таким маленьким и жалким он казался. Солнце медленно восходило, золотя лучами волосы Орландо. Компьютер, захлебываясь, твердил об опасности, пока не выдохся окончательно. Надвигалась ясная ночь, тени тянули свои щуплые руки к лежащему юноше, но они таяли, терялись в углах спальни и чахли на глазах. Солнце, настоящее солнце показалось в окне и брызнуло расплавленным золотом. Орландо шевельнулся, затем без какого-либо напряжения поднялся и будничным тоном велел захлопнуть окна.

– Какой я красивый, умный, талантливый, – говорил он сам себе, стоя перед зеркалом. – Нет никого красивее, талантливее, умнее меня…

Он умолк, ожидая ответа, но его не последовало. Орландо заглянул на дно аквариума, где он обычно держал своих поклонниц. Ему нравилось, когда они отвечали «да» на все, что бы он ни говорил, и превозносили его до небес, когда он молчал. Но вчера, готовясь к вечеринке у Вуглускра, он, должно быть, забыл подсыпать поклонницам корму, и они лежали на дне мертвые. Равнодушные акулы проплывали над ними, осьминог ковырял в зубах зубочисткой. Орландо выпустил акул и осьминога, взял аквариум и вылил его содержимое за окно. Снизу донесся истошный вопль. Орландо выглянул наружу и узнал Сильвера Прюса, который, как истый журналист, парил под его окнами и принял на себя основной удар. Орландо обрадовался, потому что ненавидел Сильвера, хоть и сам не знал, за что именно. Он взял под мышку вишневый рояль и сбросил его вниз на журналиста, чтобы завершить начатое дело, затем преспокойно отряхнул свои маленькие ладони и захлопнул окно. Старшей акуле, которую звали Акулина, он велел позвонить по видеофону и сказать, чтобы доставили новый рояль с Сатурна, иначе он обидится и не будет рекламировать новую таблицу умножения, согласно которой дважды два равнялось шести минус два – мысль столь революционная, что не все лучшие умы города могли до нее додуматься.

– А все-таки я лучше всех, – сказал Орландо по возвращении из ванной, где домашние автоматы умыли его, почистили ему зубы, поставили под душ, извлекли из-под душа, покрасили волосы, побрили, подстригли и изменили цвет глаз с фиалкового на пронзительно-синий, что более соответствовало последней галактической моде. Орландо небрежно сунул в карман стозарядный дырокол – на всякий случай – и свистнул свой истребитель. Несколько дней назад генерал Дромадур предложил ему, как достоянию государства, круглосуточную охрану из двух мышкетеров. Орландо, услышав это, впал в глубокую задумчивость.

– И что, ваши мышкетеры будут охранять меня? – капризно-надменно осведомился он.

– Несомненно, – важно отвечал Дромадур.

– А кто будет охранять их? Я имею в виду, чтобы охранять меня, они должны быть спокойны за свою жизнь.

Дромадур признал доводы Орландо неотразимыми и пообещал выделить еще двух мышкетеров.

– Да, но этих тоже должен кто-то охранять, – возразил Орландо.

Сошлись в конце концов на том, что Орландо будет заботиться о себе сам. Для сохранения своего инкогнито он пользовался различными личинами, в чем ему немало помогала врожденная страсть к перевоплощению. В зависимости от обстоятельств он мог предстать неотразимым красавцем, стариком, бродячим торговцем и даже сурьезным гномоном с очками на носу. Хотя Орландо недолюбливал гномонов, ему все же нередко приходилось облачаться в этот нелепый наряд. Для пущей важности он приклеил себе седые усы, так что зеркало, завидев его, даже скривилось от отвращения. Велев акуле никого не впускать, он счастливо ускользнул от почитателей и журналистов, толпившихся возле здания в ожидании его выхода, и отправился на студию рекламировать таблицу умножения.

Сон седьмой

«Что же это такое?»

Всю дорогу Филипп только и делал, что думал о Ней. Ее неуловимый образ витал вокруг него; он вспоминал все обстоятельства их встречи, и на губах его блуждала улыбка, от которой на щеках выступали ямочки. А еще он вновь мог летать; он поднялся по воздуху за шляпкой незнакомки, и, странное дело, Она ничуть не удивилась. Она назначила ему свидание; при одной мысли об этом он чувствовал умиление, нежность, блаженство; он готов был обнять весь мир за то, что тот волшебным образом воплотил его сокровенную мечту.