Сон первый

Филипп лежал на диване и пускал мыльные пузыри. Сумерки вливались в комнату сквозь витражные стекла и застывали на полу густыми цветными лужами. Над ними сновали прихотливые мечты, изменчивые надежды, назойливые страхи; нередко два пузыря бесшумно сталкивались, теряли очертания, сливались в переливчатый радужный ком и вновь расходились двумя новыми фантазиями. Филипп затаил дыхание: он хотел выдуть счастье, но у него ничего не выходило. Волшебные пузыри, как и положено, принимали форму его мыслей – до тех пор, пока он не загадывал счастье; и тогда выходило нечто странное, невероятное, чудесное – корабль, сотканный из лунного света, белый слон с крыльями, сиреневый марсианский рассвет, и все-таки это было не совсем счастье. Филипп тихо подул: показались деревья, холмы, озеро; от их красоты у молодого человека захватило дух. Теперь, казалось, он был близок к счастью как никогда; но видение съежилось и обернулось обыкновенной раковиной, правда вывернутой наизнанку. Филипп вздохнул; ему было грустно. Юркий мыльный призрак, похожий на чайник с глазами, вертелся у волшебного зеркала, недоумевая, отчего в нем нет изображения. Крылатый слон, пролетая над Филиппом, махнул хвостом и задел его по лицу. Филипп отогнал пришельца, осторожно дунув на него, и крепко зажмурился, пытаясь сосредоточиться.

«Я хочу быть счастливым, да, очень хочу. Неужели это так трудно? Просто я и она, мы вместе, и пусть все будет хорошо, пусть все в мире будет хорошо, как сегодня, когда я гулял по облакам и смотрел… Матильда не любит облаков, но это неважно, потому что я, как обещал, построю прекрасный замок, где мы будем жить до скончания дней. Но землетрясения могут все испортить, вот в чем дело. – Мысли явно текли куда-то не туда, и шар, который выдувал Филипп, превратился в груду развалин. – Или неботрясения? Интересно, что Матильда оденет на день нерождения; по мне, так хотя бы ничего. Но все равно – почему-то ужасно не хочется идти туда».

Шар слукавил, выдав изящную женскую головку в обрамлении золотистых волос. Одно за другим на личике проступили тонкие изогнутые брови, синие глаза, маленький носик и милые, надутые губки. Сердце Филиппа стукнуло. «Матильда», – подумал он и тотчас же сообразил, что это скребутся в дверь. Шар, отпущенный на свободу, незамедлительно подлетел к зеркалу и начал прихорашиваться, потом остановился в недоумении.

– Не шали, – сказал Филипп. – Войдите!

Лаэрт просочился сквозь дверь (так удобнее: не надо тратить время на ее открывание и закрывание, с точки зрения Лаэрта – действия совершенно бессмысленные, ибо одно заведомо исключает другое). В пространстве о трех измерениях Лаэрт невозбранно пользовался своей свободой, которую ему предоставляло его отчасти потустороннее происхождение. Дело в том, что Лаэрт был вампир, хоть и ручной. Время от времени он, правда, отбивался от рук, и его приходилось со скандалом прибивать обратно. На вид он больше всего напоминал зеленую кляксу с множеством самых разнообразных конечностей.

– Вы меня звали? – осведомился Лаэрт, вися в метре над полом и зеленой лапой отбиваясь от надоедливых пузырей, которым он был в диковинку.

– Нет, – отозвался Филипп.

– А должны были бы, – заметил Лаэрт. – Сегодня, между прочим, вторник.

– Вторники бывают каждую неделю, – возразил Филипп. – Мне все равно, потому что я никак не могу загадать счастье: мысли разбегаются.

– Надо купить мыслеловку, – посоветовал Лаэрт. – Сажаете туда ваши мысли, сдаете на завод по изготовлению иллюзий и все забываете.

– Не хочу. Как ты думаешь, может, мне стоит попробовать плюшевые пузыри? Мыльные мне уже поднадоели.

– Плюшевые быстро бьются, – заявил ученый вампир.

– А золотые?

– Постоянно рвутся и пачкаются, оседают на мебели и вообще портят обстановку, – отрезал Лаэрт, – еще хуже атомных.

– Да, от атомных слишком много шуму, – подтвердил Филипп. – Кстати, я знаю, почему сегодня вторник.

– И прекрасно! – вскричал Лаэрт, уже не чаявший перевести разговор на нужную тему.

– Но отчего-то мне хочется, чтобы была среда, – продолжал Филипп, и его серые глаза озорно блеснули. – Ты не знаешь, отчего?

– Не знаю, но, если я хоть что-нибудь смыслю в этикете, правилами хорошего тона предусматривается опоздание максимум в полтора часа, в то время как опоздание на 1 час 31 минуту уже рассматривается как преступление.

Поскольку Лаэрту было ни много ни мало 900 лет (с небольшим), а Филиппу, понятное дело, гораздо меньше, Лаэрт, как старший, считал своей обязанностью учить его уму-разуму. Хотя Филипп (как и большинство представителей его рода) прекрасно бы без них обошелся (вместе и по отдельности).

– Кодекс Дромадура, – проворчал Филипп.

Спору нет, Лаэрт был прав; но молодой человек не выносил поучений, и к тому же ему хотелось слегка поддразнить вампира. В целом отношения между ними были самые дружеские. Хотя Лаэрт поселился в доме сравнительно недавно, он без труда совмещал обязанности домоправителя, сторожа, голоса совести и живого автоответчика. Во всех этих областях он был совершенно незаменим, что, однако, вовсе не служило в глазах Филиппа извинением слабости Лаэрта, единственной, которая водилась за сторожем совести автоответчика. Дело в том, что порой естественные вампирские наклонности брали в Лаэрте верх, и тогда между ним и хозяином случались серьезные разногласия.

В свое оправдание Лаэрт утверждал, что кровопускания – древний медицинский обычай, и, следовательно, вампиру в какой-то мере позволительно считать себя терапевтом. Филипп категорически запрещал ему заниматься подобным целительством, и после долгих уговоров вампир неизменно сдавался, каялся и клялся, что с прошлым покончено. Но стоило Филиппу столкнуться с кем-нибудь особенно несимпатичным, как Лаэрт снова был тут как тут, с жаждой крови и разрушительных действий, удержать его от которых стоило большого труда. Вися в воздухе, вампир поймал мыльный пузырь и перебрасывал его из лапы в лапу. Филипп сделал вид, что не замечает его присутствия. Лаэрт невозмутимо напомнил хозяину о том, что он вполне укладывается в сроки.

– Я не хочу туда идти! – простонал Филипп, попутно выдувая шар, похожий на смесь виселицы с хлеборезкой.

– Но там же будет Матильда, – наседал Лаэрт.

– И Вуглускр! – упирался Филипп.

– Какая вам разница? Вы ведь женитесь на его дочери, а не на нем самом, – заметил вампир.

– Лаэрт! – возмутился Филипп.

– Я тут, – сказал Лаэрт после того, как бросил шар в рот и проглотил его, отчего на его тощей длинной шее на несколько мгновений образовался впечатляющих размеров движущийся зоб.

– За кого ты меня принимаешь?

– А она любит вас, – ввернул медовым голосом вкрадчивый вампир. – И ждет. Неужели вы обманете ее ожидания?

Побежденный Филипп поднялся с дивана.

– Ты предатель, – сказал он Лаэрту. – Изумрудный! – велел он окнам, и комната немедленно оживилась зеленым светом. Заиграла музыка нежно-салатового оттенка, в тон освещению. Диван отъехал в сторону, прилепился к стене и обернулся камином, в котором неярко вспыхнули дрова.

Лаэрт ускользнул сквозь стену, пролетел через кладовую, где были свалены беспорядочными кучами отслужившие свое мыльные пузыри, пересек танцевальный зал, который в порядочные дни, то бишь в дни наведения порядка, складывали и убирали в шкатулку, и сгинул в недрах хозяйской гардеробной.

В гостиной Филипп подошел к зеркалу. Темная его глубь прояснилась – так в зимний день редеет дымка на стекле, если подышать на нее, и в зеркале показалось лицо. Нельзя было с определенностью сказать, принадлежит ли оно мужчине или женщине, красиво оно или уродливо, но тем необыкновеннее казалось выражение доброжелательности на нем. Веки медленно поднялись, и внимательные глаза всмотрелись в Филиппа. Он передернул плечом – не то досадливо, не то нерешительно.

– Здравствуй, – вежливо сказало зеркало. Мыльные пузыри, оказавшиеся при этом, запищали от восторга.

– Здравствуй, – ответил Филипп.

– Ты хочешь спросить меня о чем-то? – осведомилось зеркало. – Я к твоим услугам.

Филипп поколебался. Он не был уверен, что вопрос не прозвучит нелепо; но с зеркалом можно было быть откровенным.

– Как, по-твоему, счастье возможно? – спросил он.

Немигающие глаза, казалось, были неотрывно прикованы к его лицу. Филипп покачнулся на носках; в душе он сердился на себя за слова, нечаянно сорвавшиеся с языка.

– Может быть, – промолвило зеркало.

– Может быть?! – крикнул Филипп, топнув ногой. – Таков твой ответ? Тогда к чему все это? Ты же все знаешь; скажи мне.

– Не могу, – печально сказало зеркало. – У тебя несчастливый характер. Ты хочешь всего – и сразу, но так не бывает. Никто не может иметь всего. Умерь свои требования, Филипп.

Филипп отвернулся. Он чувствовал правоту зеркала; чувствовал – и в то же время бунтовал против нее. Она возмущала его, он и сам не понимал, почему.

– Я люблю Матильду. Но ее отец мне не нравится.

– Тогда думай не о нем, а о ней.

Филипп поднял голову; глаза Матильды смотрели на него из глубины мыльного пузыря. Он улыбнулся, и от его улыбки в комнате стало светло, словно в ней протянулись тысячи лучей, озарив ее всю. И лицо в зеркале тоже слегка изогнуло губы, словно ему тоже захотелось улыбнуться в зазеркальной дали.

– Ты идешь на день нерождения. Будь осторожен.

Филипп вздрогнул. Он редко получал от зеркала предупреждения, и всякий раз это означало что-то серьезное.

– В чем дело? Мне что-то угрожает?

– Твоя натура, – раздумчиво проговорило зеркало, – может далеко тебя завести. Пока ты на правильном пути; не сворачивай с него.

– Ты совсем как Лаэрт – то и дело даешь мне указания, словно я ребенок… Скажи лучше, что мне надеть? Или покажи, что меня ждет.

Зеркало словно подернулось туманом. На мгновение Филипп увидел себя и Матильду, озаренных огнями фейерверков. Он хотел спросить о чем-то, но таинственное лицо уже потускнело, расплылось, и зеркало вновь сделалось темным и неподвижным. Лаэрт, подслушивавший за дверью, покачал головой и скользнул в комнату. Вампир никак не мог взять в толк, зачем надо разговаривать с собой на два голоса, но, как хорошо вышколенный упырь, он не подвергал обсуждению поведение хозяина.

– Что это? – спросил Филипп, указывая на ворох одежды, которую вампир приволок с собой.

Лаэрт объяснил, что, поскольку хозяин идет на день нерождения, ему не следует ударить в грязь лицом, не то его верный вампир-домоправитель (не путать с домовым, это вообще низшая категория темных сил по классификации высокочтимого ученого Шпренгера), – так вот, оный вампир в случае неудачи будет до скончания веков терзаться угрызениями совести. Филипп понял, что Лаэрт не отступит, и покорился неизбежному. С неимоверной быстротой вскрывая и разворачивая коробки и пакеты, вампир показывал, объяснял, расточал хвалы, примерял на хозяина, на себя, тряс в воздухе, сыпал словами, описывая все неописуемые достоинства этой вещи, словом, вел себя точь-в-точь как торговка в приснопамятных Лужниках конца далекого ХХ века, когда она твердо решила вытянуть у вас деньги, – с той только разницей, что Лаэрт проделывал все это совершенно бескорыстно.

– Рекомендую, – верещал Лаэрт, – ультрамодный костюм «Умри от зависти», сделан из особо прочной паутины, сшитой лазерным швом, с металлическими заклепками; или «Принц не нищий», джинсы с прорехами, залатанными рубиновыми и сапфировыми заплатами; или…

Но Филипп был противником излишеств в одежде. С помощью Лаэрта он облачился в белую рубашку, простой костюм из серебряной парчи и куртку-хамелеон из кожи Бальзака, менявшую цвет в зависимости от того, сколько красивых девушек находилось рядом с ее обладателем. Обычно куртка стояла на максимуме, выражавшемся в переливчатом пунцовом оттенке. Впрочем, вела она себя вполне прилично.

– Жуткий красавец! – в экстазе заключил Лаэрт.

Вампир летал вокруг Филиппа, пинал шары, сдувал с хозяина пылинки и восхищался во весь голос: несомненно, это было самое удачное одеяние хозяина, с которым не мог идти в сравнение никакой жалкий смокинг, – как известно, род халата, который наши предки носили за неимением лучшего.

– Изумительно! Восхитительно! Обворожительно! – простонал вампир в 624-й раз, потирая три пары рук и обмирая от неподдельного восторга.

Филипп повернулся к зеркалу, и оно показало ему стройного молодого человека с тонкими чертами одухотворенного лица и непокорной каштановой прядью на лбу. Он отбросил ее назад, и отражение в зеркале показало ему язык. Что и говорить, он был очень хорош.

– Я возьму истребитель, мало ли что может случиться в дороге. Если будет пробка, придется нырять штопором.

Лаэрт хлопнул в ладоши, и в стене, мягко зазвенев, открылся лифт. На прощание Филипп в отместку показал своему изображению нос. А потом дверцы лифта сомкнулись, и в следующее мгновение он вознесся на крышу, где Филиппа ждал аэромобиль «Черный айсберг» 2200 года выпуска, коллекционная модель, снабженная к тому же четырьмя сверхреактивными двигателями, усовершенствованной катапультой и особыми средствами на случай столкновения с воздушной полицией. Филипп пристегнулся. Лаэрт висел над взлетной площадкой и, утирая слезы, махал платочком. Плавно поднявшись над крышей, машина развернулась на двести шестьдесят пять градусов и ринулась в ночь.

Сон второй

Циклон без устали несся на северо-северо-восток, а Серж Сутягин, пассажир нулевого класса, уютно расположился в везделете, летевшем в обратном направлении. Кроме него, в салоне было еще двое человек; третьего выпихнули в иллюминатор где-то над Тупиковой улицей за то, что он громко храпел. На Сутягине было щегольское одеяние лимонного цвета с перламутровым отливом, а голову венчал черный цилиндр с закрученными спиралью полями. Своим неотразимым видом он рассчитывал произвести впечатление на Матильду, чей день нерождения был как раз сегодня. Для тех, кто не знает, что такое день нерождения, объясним: поскольку в году 365 дней (а иногда и все 366), несправедливо, что день рождения празднуется всего раз в год, и поэтому, чтобы заполнить ожидание, назначаются дни нерождения с танцами, морем шампанского и игрой в прятки. На дни нерождения (в отличие от дней рождения) хозяева всегда дарят гостям подарки, причем на приличный день нерождения гостей является никак не меньше сотни, и поэтому легко себе представить, что далеко не всякий может себе позволить роскошь устраивать подобный праздник раз в месяц, как нормальные люди; а у Матильды, например, дни нерождения бывали даже по несколько раз в неделю. Некоторые находили из-за этого, что в Матильде много разных «чересчур»: она чересчур богата, чересчур умна и чересчур красива; впрочем, по-настоящему ей не прощали только последнее. Что касается Сутягина, он не понимал, как можно быть чересчур красивой, и в знак своей преданности вез Матильде букет из ежей и ужей, втайне рассчитывая, что он ей понравится; и потом, может быть, у нее не все так серьезно с этим Филиппом, у которого такие ясные глаза и такая лучезарная улыбка. До появления Филиппа Сутягин числился в списках соискателей Матильдиной руки. Под трехзначным номером, но все-таки числился; однако стоило появиться Филиппу… Стоило Сутягину вспомнить о том, какими глазами Матильда смотрела на Филиппа, как ему стало тесно в своем мягком кресле, тесно в везделете, тесно на этой планете, где приходилось дышать одним воздухом с удачливым соперником. Он ожесточенно рванул узел галстука, завязанного омертвевшей от соседства с сутягинской шеей петлей, и стал мечтать, как Филипп, пикируя на небоскреб Вуглускра, бубликового короля и Матильдиного отца по совместительству, сломает себе шею и Матильда, оплакав его, в законном порядке станет госпожой Сутягиной.

Филипп плавно приземлился на площадку перед домом. Это был обыкновенный небоскреб со всем, что полагается иметь небоскребам: окнами, дверями, фронтонами, грифонами, химерами, колокольней и никелированным громоотводом. Перед главным входом три химеры играли в футбол головой минотавра. Завидев молодого человека, первая химера поставила ногу на «мяч» и подбоченилась.

– Скажи волшебное слово, – потребовала она.

– Осторожно, голова! – крикнул минотавр. Он следил, чтобы игроки не нарушали правила, что в его положении было довольно-таки тяжелой задачей – ведь на плечах у него ничего не было. Впрочем, у многих судей в этой области тоже не наблюдается ничего выдающегося, что вовсе не мешает им судить, рядить, карать, а изредка – даже миловать.

– Я по приглашению, – сказал Филипп, протягивая конверт с переливчатым голографическим гербом, перевязанный элегантной полоской из кожи сириусского нетопыря. Герб принадлежал Вуглускру, отцу Матильды, и представлял собой ленту Мебиуса, склеенную из множества акций, облигаций, чеков и кредитных карточек. Сверху над лентой Мебиуса красовался сверкающий золотой бублик – основная денежная единица Города, который был ей обязан своим процветанием, а внизу, как и положено, извивался благородный девиз, полный самого высокого сокрытого смысла. В данном случае он звучал так: «Завидуй, сколько влезет, все равно не добьешься моего».

– Важный гость! – пискнула первая химера, кивая на нестерпимо сияющий герб.

– Особый гость! – подхватила вторая химера.

– Пропустить немедленно! – заключила третья.

В следующее мгновение все три химеры превратились в красивых девушек и заулыбались. Почему-то у второй во лбу оказался третий глаз.

– Милости просим! – хором закричали они, растягивая рты в сладкой улыбке.

Филипп вошел; в холле он сел в санки-лифт, которые помчали его по лифтопроводу, сделанному в виде русских горок, вдоль стен и потолков залов, вихляя и петляя с головокружительной скоростью. Наконец санки выплюнули гостя на груду подушек в виде бубликов, издавших при соприкосновении с телом юноши чрезвычайно приятный звон.

– Ты в раю! – шепнули ему в уши чьи-то голоса. Филипп поднялся. Громадный, размером со старинный стадион, зал был на три четверти заполнен гостями. В тот же миг молодой человек увидел Матильду, и ему захотелось сесть, лечь или пасть ниц – он так толком и не понял. Сегодня у нее были вишневые волосы, светившиеся изнутри алым светом, и такие же губы, а платье – из чего-то изумительного, яркого и полупрозрачного. Она поглядела на Филиппа, и тот почувствовал себя на седьмом небе, хотя и то небо он не променял бы сейчас на эту землю. Рядом с Матильдой стоял Сутягин. Его букет шипел и извивался.

– Очень, очень мило, – сказала ему Матильда. – Прощайте, меня ждут.

И она поплыла, рассекая толпу гостей, а они склонялись, когда она проходила мимо, и долго провожали ее восхищенными взглядами и шепотом зависти. Матильда приблизилась к Филиппу. Он взял ее руки в свои; его улыбка ослепляла, он даже забыл про Вуглускра и про то, как не хотел сюда идти.

– Я счастлив, – сказал Филипп.

Невидимый оркестр грохнул и лопнул в лиловом экстазе. С потолка потоками хлынуло конфетти из черного жемчуга. Гости аплодировали. Сутягин обливался потом. Ёж цапнул его за палец, и Серж взвыл от боли. Ужи хихикали, глумясь над его несчастьем.

– Пр-релестная пара! – произнес чей-то голос за его спиной. – Бр-раво! Бр-раво! Изумительно!

Обернувшись на манерный голос, Сутягин узнал в его обладателе знаменитого профессора Пробиркина. Профессор был, как обычно, в зеленом докторском халате и резиновых перчатках. На всякий случай Сутягин поклонился ему: Пробиркин слыл очень могущественным человеком. Впрочем, не он один привлекал в тот миг общее внимание: почтительный шепоток пробежал по рядам гостей, – вошел хозяин. Матильда, ведя жениха за собой, устремилась к отцу.

– Папа, Филипп здесь! – крикнул она.

И при этом оклике вся радость молодого человека куда-то улетучилась. Он незаметно высвободился, но Вуглускр уже заметил его и кивнул отечески-покровительственно. Толпа гостей кинулась к хозяину, спеша засвидетельствовать свое почтение, восхититься, вовремя вставить нужное словцо и, как знать, быть может, урвать кусочек от этой непристойной, кричащей, выставленной напоказ роскоши. Интерьер менялся каждые пять минут; зал попеременно превращался то в оплетенные лианами джунгли, то в морское дно, поле битвы, арену с гладиаторами; сразу же было видно, что здесь поработал опытный иллюзионер, и особо впечатлительные гости только успевали шарахнуться от львов, разгуливавших среди них как ни в чем не бывало, а животных уже сменяли пираты, берущие на абордаж какой-то корабль. Филипп, которому прискучили эти детские развлечения, ускользнул, но дорогу ему преградила женщина-пантера с подносом в руках.

– Шампанское?

Филипп, не глядя, взял волнистый бокал с прозрачной зеленой жидкостью, переливавшейся, как драгоценный камень; в глубине ее началось легкое брожение, и она тотчас окрасилась в небесно-лазоревый. Филипп почувствовал разочарование: он загадывал свой любимый цвет – сиреневый. И внезапно совсем близко от него, как дуновение прохладного ветра (но нет, это невозможно, в наш век, когда погода регулируется одним мановением руки всесильного министра осадков), повеяло предчувствием чего-то большого, важного и еще не свершившегося. Филипп замер: он не мог оторвать взгляд от бокала, где шампанское медленно наливалось розовым. Словно Неизреченное коснулось его лица своим крылом и упорхнуло прочь – но он был в том же зале, где гости смеялись, шептались, злословили и дурачились. Филипп поднял голову. Новый шквал конфетти обрушился на толпу, на этот раз – золотого, и блестки застряли в каштановых волосах Филиппа, осыпали его куртку и скользнули в бокал. Сначала он не увидел ничего, вернее, ничего достойного внимания: дородный Пробиркин, Ровена, подруга Матильды, в металлическом скафандре с соблазнительным декольте, содержимое которого более чем соответствовало международному силиконовому стандарту, какая-то разбитная девица лет сорока в платье из чертовой кожи и ангельских перьев, которая смеялась, запрокинув голову, так что он видел ее нёбо; с ней военный… потом знаменитый репортер Сильвер Прюс с двумя парами очков на носу… но за плечом Сильвера мелькнули чьи-то глаза, и Филипп замер. Он видел их долю секунды, может быть, одну тысячную, а может быть, и того меньше, но этого было достаточно; словно воды, сомкнувшиеся над его головой, разошлись, и он поднялся на поверхность. Ничего не изменилось, и ничто уже не было таким, как прежде; все стало другим. «Как чудно! – подумалось Филиппу. – Как странно!» Бокал в его руке стал совсем сиреневым.

– Филипп!

Матильда подошла к нему сзади и поцеловала в шею; он обернулся к ней, а когда вновь посмотрел туда, незнакомки уже не было. Сильвер Прюс разглагольствовал. Шампанское в руках Филиппа покрылось сизой пленкой. Та же женщина-пантера, а может быть, другая предложила бокал Матильде.

– За нас, – сказала Матильда, и в своенравном личике ее было столько любви и обожания, что Филипп не нашелся, что ответить. Гул восхищения бежал по залу, и перед Филиппом на мгновение мелькнуло свежее миловидное лицо Орландо Оливье, актера, о котором говорили, что он затмит всех предыдущих, если уже их не затмил. «Что это было?» – думал Филипп, ища вокруг очаровавшие его глаза, но их не было. Подошедший Вуглускр громко смеялся крокодильим банкирским смехом и веселился до неприличия. Попросив тишины, он громко объявил о помолвке своей дочери с Филиппом, здесь присутствующим, и галантно извинился за вынужденный размах праздника, чтобы не шокировать самых бедных миллиардеров. Льстивые поздравления, хлынувшие из всех уст, окончательно сбили Филиппа с толку. Пока Матильда с видимым удовольствием отвечала на них, он вспомнил о чем-то и бросился за Вуглускром.

– Я хотел бы попросить вас об одолжении, – волнуясь, проговорил он. – Речь идет об одном моем друге.

Бубликовый король рассеянно выслушал его, хлопнул по плечу и заверил, что все это мелочи и что он рад будет оказать Филиппу такую пустячную услугу. Сам не зная отчего, молодой человек почувствовал облегчение. Он выпил шампанское и скомкал бокал.

– Что у тебя? – спросила Матильда.

Филипп раскрыл ладонь; на ней лежала бабочка.

– Играем в прятки! – закричала Матильда и потащила его за собой. Водил несчастливец, чей бокал – о ужас! – оказался розой: это был Сутягин. Свет погас, гости с хохотом разбежались по комнатам. На какой-то лестнице Филипп налетел на пиратского канонира, выстрелившего в него из иллюзорной пушки. Грохот на миг оглушил Филиппа; Матильда со смехом поманила его из мрака и исчезла. Лестница заскользила под Филиппом, как эскалатор.

– Матильда! – тихо позвал молодой человек.

Ответом ему была звенящая тишина. Он повернулся и лбом стукнулся о скафандр, загремевший, как барабан. Филипп догадался, что это Ровена: она с давних пор преследовала его, пытаясь рассорить с Матильдой, но у нее ничего не выходило.

– А я вас поймала, – сказала она, жарко дыша ему в ухо.

Филипп пробормотал что-то невнятное и на всякий случай поспешил прочь. Раз или два он налетал на диван, который мгновенно превращался в стол с острыми краями.

«Я неуклюж, – думал Филипп. – Здешние вещи меня не любят. Точнее, они понимают, что я не люблю Вуглускра, их господина. За что? Вот вопрос!»

Вуглускр был богат. Вуглускр был удачлив. В свои 72 года он имел самую цепкую хватку на свете. Город склонялся перед ним, как перед богом. Бублики Вуглускра исчислялись миллиардами, будущее его было безупречно, а прошлое – невероятно плодотворно. Весь свет принадлежал Вуглускру, между тем как сам он принадлежал своей дочери, в которой души не чаял, а она – Филиппу, которого любила всем сердцем. Так что Филипп, будь в нем хоть капля самомнения, мог считать, что весь свет принадлежит ему, и извлекать из этого соответствующие выгоды, о которых, несомненно, позаботился бы более предусмотрительный человек. Впрочем, если бы Филипп был предусмотрителен, вряд ли Матильда полюбила его – по крайней мере, так, как она любила.

Филипп не знал, началась игра или уже закончилась; во всяком случае, ему было все равно. В лифте, сделанном в виде кареты Золушки (и оттого жутко неудобном, но что поделаешь – сказка есть сказка), он спустился в сад, где росли пластмассовые штыкрозы, обвитые колючей проволокой. Первое время садовник пытался удержать ее в рамках приличия с помощью бульдозера и лазерных ножниц, но она насмехалась над ним и буйно раскинулась по всему саду. Филипп остановился в нерешительности: он ведь приказал лифту везти себя наверх, но в доме Вуглускра ни одна вещь не слушалась его. Впереди, между кустами, что-то белело. Филипп подошел ближе, и колючие гирлянды с тихим, шипящим свистом раздвинулись, уступая ему дорогу. Белое пятно плыло перед ним, то обретая очертания женского платья, то скрываясь в темноте. Они оказались в аллее, с обеих сторон обрамленной фонтанами, выбрасывавшими пестрые светящиеся струи, и здесь девушка оглянулась. Филипп узнал эти глаза, эти длинные загнутые кверху ресницы. Над длинными русыми волосами девушки порхала настоящая бабочка, и Филипп не мог понять, откуда она взялась. Он хотел заговорить – прямо над его головой с рокотом прокатился фейерверк, и весь дом вспыхнул огнями. Когда же молодой человек пришел в себя от неожиданности, незнакомки уже не было.

– Филипп!

Матильда повисла на его шее. В темном небе кувыркались, кружились фейерверки, выписывая их имена. Ровена, оказавшаяся тут же, сдержанно улыбалась, и в ее улыбке Филиппу чудилась насмешка. Сутягина, не поймавшего ни одного гостя, закинули за терновый куст и, в знак бесчестья, забросали ежами и ужами. Филипп обнял Матильду и поцеловал ее, и она ответила ему поцелуем.

Сон третий

– И все-таки, – говорил Филипп, летя домой на своем истребителе, – и все-таки, и все-таки… Такое ощущение, как будто я пропустил что-то… что-то очень значительное. И еще эти глаза… Как все это удивительно! Ты понимаешь меня?

Он обращался к компьютеру, который вел воздушный автомобиль, пока Филипп размышлял вслух.

– А что было потом? – поинтересовался компьютер. Он не любил лирических отступлений и всегда смотрел в корень дела.

– Потом? О, много разного: танцы, раздача подарков и пир горой.

– А тебе что подарили? – спросил компьютер.

– Не помню. Честно говоря, я даже не посмотрел, но это неважно, потому что свой подарок я отдал химерам. В конце концов, у них тяжелая работа – все время стоять там и ждать гостей. Вуглускр старался, как мог, но… не знаю. Не нравится он мне, есть в нем что-то такое… Неприятный он все-таки тип.

– Ой, как ты мне надоел со своим нытьем, – отозвался компьютер. – Я это слышал уже много раз, уши вянут! Может, прошвырнемся лучше по девочкам?

– Умолкни, маньяк озабоченный, – посоветовал Филипп.

– От маньяка слышу, – не остался в долгу компьютер.

Они пререкались еще минут пять в таком же духе. Неожиданно компьютер умолк. Машина вылетела на аэробульвар. Со всех сторон на нее красными хлопьями сыпался снег.

– Опять! – проворчал компьютер. – Честное слово, Филипп, я пошутил. Я вовсе не хотел портить тебе настроение.

За окнами танцевала метель. Компьютер смачно выбранился, чтобы поднять температуру, но это не помогло. Филипп едва удостоил метель взглядом.

– Я хочу белый снег…

Компьютер, получивший хорошую взбучку, пилотировал машину в молчании.

– Поговори со мной, – попросил Филипп. – Я счастлив, черт возьми, я во что бы то ни стало должен быть счастлив. Мне все завидуют, я видел это по их лицам и речам, а я… я не понимаю, что со мной. Скажи, отчего мне так плохо?

– Не знаю, – отозвался компьютер, зевая, – и вообще, это не по моей части. Сходи в галактический театр, развейся.

– А ты сам был там?

– Видел представление. Ничего, забавные такие уродцы.

– Для них, наверное, уродцы – это мы, – сказал Филипп.

– Статья первая кодекса Дромадура, – предостерегающе шепнул компьютер. – За заявление об ущербности человеческого рода можно угодить на виселицу, да так на ней и остаться.

– Нет, в галактический театр я не пойду, – решительно заявил Филипп. – А что нового в кино?

– Ничего особенного. Орландо Оливье на прошлой неделе снялся в трех фильмах.

– Как это он успевает? – удивился юноша.

– Он просто продал свое лицо, – объяснил компьютер, – а остальное рисуют программы. Живьем он снимается только в рекламе, и то, если хорошо заплатят.