Священный Синай: Рассказы о святых землях

Владыка вспомнил еще о чем-то и направился вверх. Вернулся он с фонариком и будильником и вручил их мне: будильник был поставлен на половину второго ночи. Когда, благословив нас в дальнюю дорогу, он тяжело поднялся по лесенке, отец Иоанн порывисто обратился ко мне, словно не решаясь поверить своему недолгому впечатлению:

– По-моему, он очень хороший человек?

Я с удовольствием подтвердила эту догадку. Владыка напомнил мне одного дивного нашего старца, и мне захотелось рассказать о нем этим священникам, ничего не знающим о нашей внутренней, не афишируемой экранами жизни, и потому, может быть, под напором своих церковных властей и впрямь сомневающимся в благодатности русского духовенства.

В келлию я вернулась в половине девятого: можно было поспать часов пять. Но в эту ночь я не спала ни минуты. И когда поняла, что это не удастся, зажгла свечу – электричество отключали в десять, – и раскрыла ту же книгу Исхода. События обретали ужасающую достоверность, но тем более я ощущала, как мало мы способны их вместить.

Дорогою на ночлеге случилось, что встретил его Господь и хотел умертвить его…

Господи, что же это – умертвить того, кого Ты Сам избрал для спасения сонмов будущих избранников, кому впервые назвал Себя?

Вот, я прийду к сынам Израилевым и скажу им: «Бог отцов ваших послал меня к вам». А они скажут мне: «Как ему имя?» Что сказать мне им?

Бог сказал Моисею: Я есмь Сущий.

Как ему имя? – этот вопрос задают люди от начала дней. И не потому, что мы хотим услышать звук имени: ответ должен приблизить нас к знанию о том, КТО ОН, и тем определить наш выбор между добром и злом, жизнью и смертью.

Я есмь Сущий – Я есть Тот, Кто есть, был и будет.

Но разве это ответ? Или он и означает, что нет слов, которыми Ты мог бы выразить, объяснить, исчерпать Себя, ибо Ты превыше всякого имени. И каждый человек заново, как Авраам и Моисей, получает повеление идти в неведомую страну, не зная, куда идет и придет ли.

Г. Доре. Пророк Моисей

Моисей принимает повеление и выводит народ, не защищенный ничем, кроме поражающих или спасительных явлений божественной силы, из рабства – в пустыню. Этому народу Господь говорит через Моисея:

Если вы будете слушаться гласа Моего и соблюдать завет Мой, то будете Моим уделом из всех народов: ибо Моя вся земля;

а вы будете у меня царством священников и народом святым…

И весь народ отвечал единогласно, говоря: все, что сказал Господь, исполним.

Но сколько трагизма в этом избранничестве… Вот они оставляют все, что имели, – страну, где родились, свои жилища, пусть жалкое, но имущество, даже привычную пищу. Сорок лет идут по пустыне, под испепеляющим солнцем, под зимними ливнями и пронизывающими ветрами, несут своих детей и свои болезни, не всегда имея возможность утолить жажду… И все это для того, чтобы потом умереть у границы обещанной земли, так и не напившись из ее колодцев и не вкусив от гроздей ее винограда. Разве это не больше похоже на обреченность?

Или это жертвенное избранничество? И призвание к священническому служению – тоже призвание на заклание?

Беззвучная ночь окружает меня вплотную, когда я выхожу к воротам. Над черной монастырской стеной, заслонившей половину неба, над незримым садом сияет невиданное множество звезд, но свет их не достигает земли, спящей во мраке. Едва уловимое веяние ветра касается лица и тоже растворяется во тьме. Поставив рюкзак на выступ стены, прислонившись к нему, я обретаю равновесие и жду. Такая глубина в покое ночи, что трудно поверить, что кто-нибудь бодрствует в ней, идет к воротам, вот сейчас загремят тяжелые засовы…

Не очень скоро, но засовы загремели. Тьма сгустилась в три высоких фигуры.

– Давно ждете? – спрашивает отец Иоанн. – А мы искали келлию Николая и его будили.

Наверное, это непросто, найти в спящем без света монастыре неизвестную келлию, но я так и не узнала, как это удалось, разговаривать не хотелось – этот путь мы должны были совершить молча.

Спустились вдоль стены. Между монастырем и склоном Джебель-Деир горит костерок, и в его неверных отсветах лежат верблюды и сидят несколько бедуинов. Один из них двинулся нам навстречу, предложив доставить сразу к середине пути – на хребет Хорива – за двадцать долларов с человека.

Остался позади костер, и вдруг обозначились контуры двух гор – огромными срезами краев звездного неба – и несколько цепочек огней на невидимых склонах. Прерывистые цепочки движутся: это паломники несут свои малые светы на вершину Синая.

Дорога полого поднималась. Я пропустила спутников вперед, они идут быстро. Вскоре мы догоняем далеко растянувшуюся группу немцев и долго не можем от нее оторваться: громкие голоса и смех режут слух. К счастью, они остаются у первого сколоченного из досок ларька с пивом, ярко освещенного керосиновыми лампами.

Луч фонаря скользит по краю обрыва и вдруг срывается в провал, шуршат скатывающиеся из-под ног камни. Жарко идти в куртке, я на ходу заталкиваю ее в рюкзак. Он быстро тяжелеет, хотя кроме теплой одежды в нем только мой большой английский бинокль, лепешка и бутылка с кофе.

Чем дальше, тем круче подъем, скоро мне будет трудно идти в ногу с монахами, но когда они приостанавливаются, я стараюсь дышать легко.

Гора Моисея

Идем молча, иногда догоняем группу, иногда пропускаем вперед. Вдруг рядом со своим плечом я обнаруживаю огромный, бесшумно движущийся силуэт верблюда и пугаюсь. Проплывает надо мной его узкая голова на гордо изогнутой шее, звездным светом блестит на мгновение глаз; можно различить позвякивающую уздечку, бахрому на седле, седока на высоком горбу. Может ли верблюд наступить человеку на ногу или задеть его и столкнуть в провал? Наверное, нет: он видит нас лучше, чем мы его, у него есть чутье, он совершает этот путь не впервые. Но кто знает, что придет в маленькую голову животного, загадочного для нас, как и все их царство со времени адамова изгнания.

Все шире распахивается небесный свод, усыпанный мириадами звезд, покрывая оставшиеся внизу ущелья, склоны, вершины гор. Только одно знакомое созвездие мне удается различить в несметном сонме светил – огромную бабочку Ориона, задевшую крылом за излом горы. И чем выше мы поднимаемся, тем светлее становится ночь над нами, и звезды повисают в прозрачной темно-синей бездне, уходящей дальше звезд.

В эту бездну я смотрю на привале, сидя на камнях у края дороги перед началом более крутого подъема. Иссякли потоки, исчезли травы, а небо осталось тем же, как тысячи лет назад, как при Моисее. И тем же остался Ты, создавший горы и небо, Великий художник, творящий из камня и живой плоти, из света и духа. Так Ты сотворил наедине и наши души, несметные, как звездные миры, мириады душ, ушедших, пребывающих и 100 будущих – и все они у Тебя живы. Разве не всем Ты можешь сказать, как Моисею: Я знаю тебя по имени, если сокровенным именем Ты вызвал нас из небытия, наделил разумом и бессмертием? В этом имени – Твой тайный замысел о каждом из нас, и вот мы блуждаем в пустыне мира, алчем и жаждем, разгадывая его. Созданная по Твоему образу душа алчет хлеба небесного, но мы стараемся насытить ее яствами земными, плодами, до которых легче дотянуться и которые тоже даны Тобой, а потому прекрасны. Мы жаждем приблизиться к Тебе и не можем, и наша неутоленность не избавляет нас от привычного рабства.

С тех давних времен Ты назвал нам другие Свои имена: Любовь, Красота, явил Свой лик в образе Всемилостивого Спаса, говорившего о Тебе, непознаваемом и неизреченном, на доступном нам языке. Но Ты остался столь же таинственным, превосходящим слово и образ, Ревнителем, пламенеющим любовью, требующим от нас той же полноты веры и жертвы на пути к обетованному небу…

Взбираемся по ступеням, все более крутым. Одни из прежних паломников насчитали три тысячи семьсот этих ступеней, другие семь тысяч, а кто-то даже одиннадцать. Мы не прошли и половины, но мне кажется, что силы мои на исходе. Почему никто не догадывается взять у меня рюкзак? Но никто не догадывается, и мне ничего не остается, кроме как дойти и донести его.

Однажды у меня погас фонарик: в последний момент я взяла не тот, который дал мне Владыка, а другой, больше и ярче, – предпочла благословению расчет и вот была поделом наказана. Стараясь не отстать, я тщетно продолжала щелкать выключателем, и вдруг из тьмы протянулась рука с фонариком: это отец Иоанн молча отдал мне свой.

Так символически изображали Неопалимую Купину в прежние века

Теперь он шел передо мной, часто оступаясь, и я светила вперед. От жара пересохло во рту, не хватало дыхания, колотилось сердце, болели ноги, давно я не видела неба, а только выхваченный бледным лучом камень, на который надо было взобраться… На середине пути, помнилось мне по описаниям, должна стоять небольшая церковь – значит, мы и до нее не дошли…

На высоте начался пронизывающий ветер; наверное, можно было и простудиться, но простуда сказалась бы не сегодня, а идти стало легче.

Еще один короткий привал и за ним самый крутой подъем в узком и долгом, будто прорубленном вверх тоннеле. Я отталкивалась рукой от скал, иногда прислонялась к ним, повторяя короткую молитву. Спутники мои возносились почти незримо, такая к утру опять сгустилась тьма.

И наконец, часа через три после выхода из монастыря, – какая-то ограда, стена, ступени… Я села на них, привалившись спиной к стене, с наслаждением отпила несколько глотков горького кофе с выжатым в него лимоном и принялась за лепешку с зеленью и сыром. Отец Иоанн сидел у стены, свернувшись, поджав колени и положив голову на руки, и все устроились на долгий отдых.

Около пяти часов я осведомилась, не пора ли нам двигаться выше.

– Выше невозможно… – засмеялся послушник. – Это пик Моисея. Вы шли в хорошем темпе. Приятней было бы идти не в таком хорошем, но и сожалеть о чем-нибудь было поздно.

Теперь, когда мы пришли, мне показались преувеличением рассказы о великих трудах восхождения. Но, возможно, многое изменилось, и дорогу улучшили: с тех пор, как на Синай поднимались паломники из России, прошло не менее семидесяти роковых лет. Куда мы могли бы подняться за эти десятилетия, если бы не обрушивались в черный провал, из которого теперь, может быть, нам еще дольше не выбраться? Но и у народов есть время восхождения и падения, умирания и воскресения из мертвых.

Светает быстро и задолго до восхода. Уже хорошо видна небольшая церковь, в ограде которой мы сидели. Построенная при Юстиниане, она тоже посвящалась Преображению Господню, как и базилика монастыря, но в поздние века разрушилась и восстановлена из древних гранитных блоков, но теперь с другим именем – Пресвятой Троицы.

Почти все туристы собрались за оградой справа от храма, где срез скалы выровнен и обведен невысоким каменным барьером, как смотровая площадка. Мы поднялись на верхний выступ скалы с другой стороны и осмотрелись. Только человек десять, обращенных лицом к востоку, сидят чуть ниже, затихнув в ожидании всегда повторяющегося и всегда неповторимого таинства рождения дня.

Часовня Пресвятой Троицы на вершине горы Моисея

Вокруг, насколько видит глаз, из синеватой рассеивающейся мглы поднимаются горы – гигантские, пустынные, мертвые, будто оставшиеся от тех дней творения, когда Слово еще не вызвало из небытия живую жизнь.

На востоке над озаренным краем гор лежит длинная гряда серых и синих облаков, а между ними – ослепительные золотые озерца с четко прорисованными синей каймой берегами. Вдруг красная точка появляется в разрыве облаков, и оттуда, из этого разрыва, проливается огненное сгущение, еще недостаточно расплавленное, чтобы светить. И вот уже красный срез круга высвободился вверх над плотной грядой облаков, и раскаленный диск без лучей быстро поднимается над ней, на глазах округляясь, наливаясь светом.

Над торжественным безмолвием и неподвижностью горных далей восходит солнце, – священный сосуд, вобравший в себя изначально сотворенный пламень, чтобы он светил, не испепеляя.

И сразу утро наполняется золотистым благословенным светом, и еще вдвое раздвигается необозримое кольцо горизонта. Но и все это преувеличенное пространство заполняют островерхие и округлые горные вершины, изрезанные хребты, растрескавшиеся склоны и ущелья, таящие в глубинах полупрозрачный утренний дым.

Прямо под апсидой церкви Синай обрывается в бездну. Страшно сидеть на краю и смотреть вниз, на обломки и нагромождения камней у подножия, где взлетают и садятся на камни две едва различимые птицы. А по самому обрыву от верхушки до основания тянутся черные языки – обожженной солнцем породы или божественного огня?

С головокружительной высоты я вижу распластанную внизу широкую и ровную долину с точками нескольких домов и длинными нитями пересекших ее дорог: в этой долине стоял народ Израиля, когда Господь сошел на Синай в огне, и молниях, и громе. У начала Хорива, где сливаются несколько ущелий и где теперь растянулся поселок Санта-Катарина, но откуда не видна вершина Синая, евреи ополчились станом. А навстречу Господу Моисей привел их сюда. Кажется, что равнина слишком близка, и Огонь Поядающий мог расплавить взыскующих Его столь дерзновенно.

Стоя у края скалы над беспредельной горной далью, над долиной, мы, как и все достигавшие этой вершины паломники прежних веков, прочли вслух девятнадцатую главу Исхода: отец Георгий с послушником на английском языке поодаль, отец Иоанн для нас обоих по-русски.

В третий месяц по исходе сынов Израиля из земли Египетской, в самый день новолуния, пришли они в пустыню Синайскую…

И сказал Господь Моисею: пойди к народу и освяти его сегодня и завтра; пусть вымоют одежды свои,

Чтобы быть готовыми к третьему дню: ибо в третий день сойдет Господь пред глазами всего народа на гору Синай.

И проведи для народа черту со всех сторон, и скажи: берегитесь восходить на гору и прикасаться к подошве ее; всякий, кто прикоснется к горе, предан будет смерти…

На третий день, при наступлении утра, были громы, и молнии, и густое облако над горою, и трубный звук весьма сильный; и вострепетал весь народ, бывший в стане. И вывел Моисей народ из стана в сретение Богу, и стали у подошвы горы.

Г. Доре. Евреи у подножия горы Синай

Гора же Синай вся дымилась от того, что Господь сошел на нее в огне; и восходил от нее дым, как дым из печи, и вся гора сильно колебалась.

И звук трубный становился все сильнее и сильнее. Моисей говорил, и Бог отвечал ему голосом.

И сошел Господь на гору Синай, на вершину горы, и призвал Господь Моисея на вершину горы, и взошел Моисей.

И как прежде, сколько бы раз ни читала я эти слова, они сотрясли и сокрушили, как достигшие через тысячелетия подземные толчки от того колебания горы, когда Господь сошел на нее в огне.

Слишком быстрым оказался переход из великолепия Божьего творения в полутемный бедный храм, когда послушник Николай открыл тяжелую дверь. Очень похоже, что это наши русские мужички в начале века своим благочестивым усердием раскрасили картинки для иконостаса, развесили их по стенам. Да и каким творческим гением и духовной силой надо обладать иконописцу, чтобы создать что-нибудь достойное славы и высоты этой вершины… Но так разительно несоответствие, что очень хочется вернуться под голубой небесный свод, и снова смотреть на горы, а может быть, увидеть и синий край моря.

Но Николай уже запер дверь от туристов, а отцы скрылись в алтаре. Они прочли акафист святой Екатерине, – очевидно, только этот славянский текст нашел Николай спросонок. В акафистах – кроме двух-трех самых древних – меня угнетают тяжеловесные конструкции и неуклюжие в русской речи нагромождения дословных переводов из пышной византийской риторики. И такими надуманными, бедными остаются человеческие славословия, несоизмеримые ни с Божией славой, ни со славой святых, в которых дивен Бог.

Николай, не знавший ни русского, ни тем более славянского, мирно уснул в уголке на скамейке. Ключи остались у него в кармане, и выйти на свет Божий мне удалось только вместе со всеми…

Уже сияет день, такой прозрачный и яркий, что в глазах начинается тонкая резь, и хочется прикрыть их ладонью.

Со смотровой площадки тоже открывается грандиозная и неповторимая панорама Синайских гор – безжизненные громады из расплавленной первоматерии, словно вздыбленные в едином порыве к небесам и окаменевшие. Над ними возвышается вершина горы Святой Екатерины, отделенная от нас более низкими горами и ущельями. На самом верху белеет часовенка, там, где обретены мощи одной из самых почитаемых святых.

Хочется рассмотреть залив Акаба, или Суэцкий залив, в бинокль. Но с востока в него бьет слепящий свет. А на западе гольф Красного моря заслоняет гора с ровной каменной стеной по гребню: там один из восточных правителей строил заоблачный дворец на костях рабов, чтобы укрепить легкие горным воздухом, но был призван в мир иной, не успев исцелиться.

Туристов наверху не осталось, только праздные бедуины, на рассвете продававшие сладкий чай и выставленные на дощатый длинный стол камни, – я долго рассматривала их.

На одних, розовато-коричневых и твердых, как базальт, прорастают целые рощицы веточек, будто изысканно прорисованных черным пером. Если такой камень расколоть на пластинки, на каждой остается тот же тонкий рисунок.

Позже в «Описании святой горы Синайской и ее окрестностей» Паисия Агиапостолита, я с удовольствием прочту главку «О расписных камнях»: «…И найдешь камни с мелкой порослью. Они называются камнями Всесвятой Купины: ибо они расписаны Самим Богом, по Его неизреченному промыслу. Собрав камешков, возьми их с собою, понеси домой: они избавляют от всякой болезненности, от озноба, головной боли и от других недугов, благоговейным дают здоровье. Когда кто заболеет, помолись, поплачь, и тотчас погрузи камешек в освященную воду и дай испить больному с великим благоговением; и он немедленно исцелится, а ты тогда подивишься…»

Другие чудесные камни – разрезанные пополам правильные шары и овалы голубовато-опалового цвета в охристой шероховатой скорлупе: их вскрытые сердцевинки изнутри сверкают прозрачными кристаллами.

Я держу в руках тяжелые полусферы, и смотрю, как солнце высвечивает узорные белые и опаловые на голубом ободки вдоль их края, искрится на гранях кристаллов. Миллионы лет был скрыт этот камень в толще земли, пока его не откопали, или не вымыл бегущий с горы поток. Для кого же сотворена его красота? Только Сам Творец видит ее всю сразу – в глубинах морских и в земных безднах – и радуется ей. А она таит одно из Его имен.

Так сокрыт в человеке – под жесткой земной оболочкой, под напластованиями греха и зла – сияющий образ Божий. Господь видит его и потому знает другого человека иначе, глубже, чем окружающие, чем знаем себя мы сами. И обращаясь к нам, называя по имени, Он проходит сквозь все тяжелые и темные пласты – в эту светящуюся сердцевину.

Это неизреченное имя – логос, божественное слово, брошенное в землю семя, из которого прорастает жизнь и судьба. Это тайное имя – уголь под золой, под дыханием Духа разгорающееся в пламя. Это стрела, уязвившая нас бессмертной любовью и мукой. В недосягаемой красоте и совершенстве Возлюбленного – источник благодарной радости о Нем и покаянного плача, в Его бесконечности – причина бесконечной жажды…

– В этой расселине Господь сокрыл Моисея… Николай подвел нас к скале, на которой мы встречали рассвет, и показал наклонную трещину за отдельной оградой…

Ю. Карольсфельд. Моисей получает Десять заповедей

Уже начертаны заповеди на скрижалях Завета. Моисей взошел на Синай, осененный облаком славы Господней, и провел на горе сорок дней. Он введен в неизреченные созерцания – нерукотворного ковчега и скинии, в которых является Бог, и получил повеление воплотить увиденное в символы, весомость и зримость золота, пурпура и виссона.

…И говорил Господь с Моисеем лицем к лицу, как бы говорил кто с другом своим…

О чем же еще он может теперь просить?

Моисей сказал Господу:…если я приобрел благоволение в очах Твоих, то молю: открой мне путь Твой, дабы я познал Тебя… И сказал Господь Моисею: и то, о чем ты говорил, Я сделаю; потому что ты приобрел благоволение в очах Моих, и Я знаю тебя по имени.

Моисей сказал: покажи мне славу Твою.

И сказал Господь: Я проведу пред тобою всю славу Мою, и провозглашу имя Иеговы пред тобою; и, кого помиловать, помилую, кого пожалеть, пожалею.

И потом сказал Он: лица Моего не можно тебе увидеть; потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых.

И сказал Господь: вот место у Меня: стань на этой скале;

Когда же будет проходить слава Моя, Я поставлю тебя в расселине скалы, и покрою тебя рукою Моею, доколе не пройду.

И когда сниму руку Мою, ты увидишь меня сзади, а лице Мое не будет видимо.

И Господь еще много раз явит Моисею эту славу – в словах Завета, в облаке и столпе облачном над скинией во время странствия по пустыне, в процветшем Аароновом жезле, и наконец в Сыне Своем – Превечном Свете, Сиянии Славы Отчей…

Хорив

Спускались по другой дороге, по выбитым в граните высоким ступеням: их и можно сосчитать только на этом пути.

Но слава Богу, что не его выбрали ночью. Даль сглаживала подробности, а вблизи следы первозданного хаоса поражали невиданными формами. Из глубины ущелья по сторонам узкого прохода поднялись монолитные скалы с огромными впадинами, похожими на перевернутые набок чаши, или округлыми и гладкими сквозными проемами, сквозь которые голубело небо, – словно во вздыбленной когда-то лаве остались пустоты. Казалось, что мы переходим из одного пространства в другое, напоминающее о неисчислимом множестве миров, сплавленных в нашем едином земном пространстве. Они заставляли останавливаться в удивлении, восхищали и ужасали.

Из узкого прохода неожиданно вышли на каменное дно долины, окруженной горами. Неправдоподобно синело озерцо, обведенное по краю полоской зелени, и высоким шпилем зеленел кипарис. Под ним прямоугольником крепости в малых размерах стоял опустевший скит.

В часовне пророка Илии на горе Хорив

Николай извлек из кармана подрясника связку ключей, – мы подошли к оштукатуренному и побеленному сооружению без окон, похожему на сарай. Эти стены ограждали пещеру, в которой после сорока дней и ночей пути остановился предшественник синайских отшельников – пророк Илия. Он, низводивший божественный огонь на жертву истинному Богу, чтобы посрамить жрецов Ваала, убегает от гнева Иезавели в пустыню Иудейскую. И, засыпая в изнеможении под можжевеловым кустом, просит смерти:…Довольно уже, Господи, возьми душу мою. Но Ангел Господень касается его, ставит у изголовья кувшин с водой и кладет лепешку:

Встань, ешь; ибо дальняя дорога пред тобою. В этой пещере у горы Божией Хорива было к нему слово Господне, и сказал ему Господь: что ты здесь, Илия?

Он сказал: возревновал я о Господе, Боге Саваофе; ибо сыны Израилевы оставили завет Твой, разрушили Твои жертвенники, и пророков Твоих убили мечем; остался я один, но и моей души ищут, чтоб отнять ее.

И Господь отвечает на все вместе – на молитву одинокой души, на ее смертную усталость:

Выйди и стань на горе пред лицем Господним. И вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом; но не в ветре Господь. После ветра землетрясение; но не в землетрясении Господь.

После землетрясения огонь; но не в огне Господь. После огня веяние тихого ветра.

Бог отвечает с наибольшей полнотой – вечно таинственным и вечно новым явлением Своим, тихим освежающим дыханием любви.

В том светозарном круге вечности, в которой нет ни начала, ни времени, ни конца, как отстоит это явление от видения Илией Господа в свете Преображения?

Часовня еще заброшенней и бедней, чем на вершине Синая, – и лучше бы не было в них никаких украшений. В пещере за алтарем может поместиться только один человек. Отцы поочередно прошли туда и, преклонив колени, поставили по огарку, найденному на подсвечнике. Благословили и меня пройти краем алтаря; и я коснулась губами стены пещеры и поставила свой огарок, – больше нам нечего было принести величайшим из пророков и причастников Славы Божией.

…Сразу же после явления Илие во гласе хлада тонка Господь отправляет его в обратный путь – с повелением помазать царей над Сирией и Израилем. Зачем же было так далеко идти? Разве не мог пророк совершить это, не выходя из пределов израильских? Теми же остались Иудейская и Аравийская пустыни, – но, очевидно, после сорока дней поста и жажды, после долгого следования по глаголу Божию в неведомую страну что-то изменилось в самом пророке, и только здесь и теперь он смог принять еще более высокое повеление.

Не то же ли было и с евреями, обреченными проделать всего две длины такого пути, но уже за сорок лет, – пока не умерли все, кто нес в себе даже память о земле рабства…

Вода из глубокого колодца у кипариса чиста, легка и холодна. Может быть, и Илия или Моисей утоляли жажду из этого источника после сожженной солнцем пустыни, где нет рек, и только зимний дождь, поздний и ранний, проходит ливнями, обрушивается водопадами и без следа поглощается растрескавшимися камнями или песками. Опаленными губами, пересохшей гортанью ощущаешь в пустыне вечную тему жажды.

Простираю к Тебе руки мои; душа моя к Тебе, как жаждущая земля.

Скоро услышь меня, Господи, дух мой изнемогает; не скрывай лица Твоего от меня, чтобы я не уподобился нисходящим в могилу…

Миновали озерцо, перекрытое на стоке запрудой и мостиком. И скоро подошли к самому узкому месту: здесь проход между двумя обрывами перекрывала арка ворот, вытесанных еще при Юстиниане из того же камня, что и скалы. Это были известные по всем описаниям Врата в небо.

Древние ворота, ведущие на гору Моисея

В прежние времена паломники повторяли путь евреев – от Египта, через Суэц и пустыню Древние ворота, ведущие на гору Моисея Сур к Эль-Тору – древней Раифе, или, повернув к востоку раньше, через вади Фаран – к Хориву и Неопалимой Купине. Услышав в себе некий таинственный зов, шли, подвергаясь опасностям от зноя и диких зверей, нападавших на караваны бедуинов, жгучего хамсина, покрывающего песчаные равнины останками людей и верблюдов. И, если удавалось благополучно завершить путь, благодарили Бога, несколько дней говели в монастыре, исповедовались, оставляя у подножия Святой Горы груз греха, причащались. И потом уже – омытые, освященные – переступали запретную некогда черту… А у этих ворот на хребте Хорива, перед подъемом на Синай и пик Моисея, – сидел монах, благословлявший на восхождение только тех, кто исполнил древний обычай, или исповедующий тех, кто почему-либо не успел это сделать.

Зато теперь туристы с комфортом прилетают из Америки, Японии, Австралии и всех прочих стран, кроме России, прямо в аэропорт СантаКатарина; освобождают бумажники от избытка долларов в муниципальной гостинице, и, отдохнув после обильной трапезы, возносятся верблюдами на Хорив. А по краям дороги на покоренную священную высоту остается множество банок от пива, которым привычно утоляется жажда. Потом, в течение двух часов по утрам, когда богослужение закончено, и храм безмолвен и пуст, их большими группами приводят в монастырь на экскурсию, и они фотографируются здесь, как и на фоне Гроба Господня или Голгофы… На переднем цветном плане – сытые, улыбающиеся мистер X. с супругой, на заднем – распятый Христос.

Вниз идти легко, камни уложены ступенями и отшлифованы ногами многих поколений православных. Кто их вытесал во славу Божию и сколько паломников прошли по ней вверх и вниз? Не эти ли тысячи ступеней дали зримый образ игумену Синайской горы Иоанну для его «Лествицы»?

Ущелье похоже на разлом; по обрывам тянутся вертикальные трещины, а из них пробиваются иногда то одинокое деревце, то сухая полынь, то кустики иссопа. В их дымчатых мелких веточках и горьковатом запахе вдруг воплощается строка псалма: Окропиши мя иссопом и очищуся, омыеши мя, и паче снега убелюся… или строка евангельского повествования о последних часах распятого Бога…

Над обвалом гигантских глыб, – простой деревянный крест на забытой могиле. Не наш ли это рязанский или костромской богомолец остался навсегда в каменистой Аравии? Успел ли он подняться на пик Моисея, или так и остался у подошвы горы? Помяни, Господи, раба Твоего по имени…

Еще ворота, за ними пустующая часовня – Богородицы «Экономиссы».

Николай рассказывает, как в забытые времена бедствовал окруженный арабами монастырь, и совсем иссякли запасы пищи. Братия долго терпела голод, потом осталось только умереть или уйти. Со слезами отслужили литургию и пошли в последний раз поклониться Святой горе. И вот навстречу эконому нисходит прекрасная женщина в монашеской одежде, и спрашивает: «Как это вы хотите покинуть святую обитель?» Заплакал эконом, ничего не может ответить. А она говорит: «Идите обратно, за терпение ваше получите все, что нужно». Только успел он подумать: откуда же тут монахиня в пустыне? – она стала невидимой. Вернулась братия, а у ворот караван с пшеницей и богатыми дарами из Дамаска.

Богоматерь «Страстная». Монастырь св. Екатерины. XVI в.

У каждого монастыря есть такие события небывалые, похожие на притчи, они запечатлеваются на века, и из них складывается особая священная история обители. Или: кончился елей, нечего было налить в лампады. Попросили монахи старца Георгия Арселаита помолиться и поспешили приготовить побольше кувшинов, чтобы они не переполнились, и елей не затопил кладовую. А елей потом еще несколько лет наполнял кувшины, как не заканчивалась мука у вдовы сарептской, – и на этом месте устроили часовню «Живоносный источник».