Незаметная вещь

Сейчас мы закончим разговор – и цыганский скрипач Сергей Эрденко опять куда-нибудь поедет. Он всегда куда-нибудь едет. Чтобы убежать от горя. Чтобы разделить с друзьями радость. Чтобы сыграть концерт или записать пластинку из серии «Джипси Соул». Или просто так.

Вот совсем недавно он просто так ехал из Гамбурга в Париж и читал в купе православный молитвослов. На какой-то остановке вошел мулла. Сказал, что цыганская музыка похожа на музыку суфиев, что Иса был великим пророком и братом Магомеда, подарил Коран и вышел. А на следующей остановке вошел раввин. Сказал, что он из Назарета, и что в Назарете много цыган. И подарил четки.

Встреча

Я видел Встречу только однажды, и это одно из самых сильных впечатлений за всю мою жизнь. Вообще-то доноры костного мозга не могут знать, для кого они стараются. У них берут кровь, заносят результаты анализа в международный регистр, а потом проходит долгое время, и они забывают, что однажды согласились стать донорами. Шансов, что именно их костный мозг кому-нибудь понадобится – один на сто тысяч.

Они забывают, что внесены в регистр. И вот однажды им звонят или присылают письмо. Звонят и говорят, что их костный мозг кому-то нужен. Но не говорят кому. Они могут отказаться. Имеют право передумать. У них могут появиться какие-нибудь противопоказания. Но если они не передумали и если не появилось противопоказаний, то им оплачивают авиабилет до Франкфурта, а там встречают на машине и везут в маленький город Биркенфельд на юге Германии.

С этого момента человек становится «активированным донором». Это значит, что где-то на Земле есть другой человек, который готовится к трансплантации. Готовится стать реципиентом костного мозга. И донор не может знать своего реципиента, таковы правила. Максимум, что могут сказать: ваш реципиент – мальчик из России, или женщина из Голландии, или девочка из Канады. Донора быстро обследуют, дадут общий наркоз и выкачают из тазовых костей немного костного мозга. Костный мозг выглядит как кровь ярко красного цвета. А тазовые кости донора на несколько дней становятся мягкими, прогибаются, если нажать на них пальцем. Это быстро проходит. Донор уезжает домой. А врач кладет его костный мозг в контейнер и везет реципиенту. Донор не знает куда.

Проходит три года. Если костный мозг донора прижился, если реципиент выжил и выздоровел, то через три года донору звонят и спрашивают, не хочет ли он познакомиться с реципиентом. Донор может отказаться. Реципиент тоже может отказаться. Но если оба согласились, то донор опять летит во Франкфурт, за ним опять присылают машину и опять везут в город Биркенфельд. На Встречу.

Встреча происходит в большом и почти никак не украшенном зале. Что-то вроде столовой при клинике. Там – металлические столики и простое угощение: канапе, пирожные, лимонад. Я был там несколько лет назад вместе с моим другом доктором Мишей Масчаном и группой российских детей, Мишиных пациентов, перенесших неродственную трансплантацию костного мозга. Детей наших было пятеро или шестеро. Они ели пирожные и начинали уже скучать. А мы с Мишей стояли поодаль у окна и ждали, когда придут доноры.

Потом открылась дверь и вошла молодая женщина лет тридцати. Худенькая и нескладная блондинка. У нее был очень растерянный вид. Она не знала, куда ей идти.

А мы знали. С первого взгляда.

– Господи! – прошептал доктор Миша. – Такого не может быть!

Эта худенькая блондинка была похожа на одну из наших девочек, как старшая сестра бывает похожа на младшую. Ошибиться было невозможно.

Миша подошел к блондинке, спросил имя девочки, которую та ищет, и разумеется, блондинка искала именно ту девочку, про которую мы думали. Миша представился, сказал, что это он, доктор, который делал трансплантацию, повел женщину через зал знакомиться с девочкой. Блондинка что-то щебетала по-английски. А потом увидела девочку, замерла и прошептала:

– Mein Gott! Das bin doch ich als Kind!

Я не знаю немецкого, но я понял, что она сказала: «Господи, это же я в детстве».

Наша девочка, кажется, испытывала подобные чувства. Она встала и, раскрыв рот, молча смотрела на себя взрослую.

Когда прошло первое потрясение, женщина рассказала нам, что она неудачливый юрист из Мюнхена, и что эта девочка – первая в ее жизни удача. А мы ей рассказали про девочку, что девочка из Сибири, и что ей тоже изрядно повезло с неудачливым юристом из Мюнхена. Надо было шутить как-то, тем более, что вокруг происходило черт знает что такое.

Явился двадцатипятилетний панк из Торонто, весь в цепях и с красными волосами. Но несмотря на красные волосы, он был как две капли воды похож на нашего мальчишку из Таганрога. Пришел американец, живущий на Гавайях, и наша девочка из-под Тулы выглядела как его родная дочь. Женщина из Португалии больше была похожа на нашу девочку из Архангельска, чем девочкина родная мать…

За соседними столами происходило примерно то же. На всех европейских языках люди выкрикивали: «Господи! Это же я в детстве!» Обнимались, смеялись, плакали, гадали, какая может быть связь между голландцами и канадцами, шотландцами и удмуртами, испанцами и поляками…

Некурящий доктор Миша сказал:

– Пойдем на улицу покурим. Невозможно же смотреть на это наглядное свидетельство того, что все люди братья.

В это время отворилась дверь, в зал вошла полная женщина лет сорока и закричала зычно по-английски:

– Где этот русский мальчик?

Единственный из наших детей, который еще не нашел своего донора, был совершенно на эту женщину не похож.

– Ну слава богу, – сказал доктор Миша. – Хоть эти не похожи друг на друга как две капли воды. Хоть как-то разбавляется экзистенциальное напряжение.

Мы подозвали женщину, познакомили с ее реципиентом. Она села рядом с мальчишкой на корточки, принялась щипать его за щеки, трепать ему вихры, подарила медведя… Потом подмигнула нам и сказала:

– Сейчас придут мои дети.

Через минуту в зал вошли дети этой женщины, близнецы. Наш мальчишка из Оренбурга был похож на этих близнецов из южной Англии как третий близнец.

За Виню

Моя мама купила Виню в магазине «Лейпциг» за год до моего рождения. «Вот у меня родится сын, – подумала мама, – и пусть у сына будет Виня». Первое мое отчетливое воспоминание о Вине относится к тому времени, когда мне было два года. Мы летим на самолете из Москвы в Петербург, Виня задумчиво смотрит в иллюминатор. Подходит стюардесса, улыбаясь, предлагает кислые карамельки. Я беру восемь и говорю Вининым голосом: «И мне тоже две».

Так Виня впервые заговорил. С годами эта способность в смышленом медведе развивалась. Я изощрялся, как мог. Я дошел чуть ли не до чревовещания. Во всяком случае, голос и характер Вини сильно отличались от моих. Я был болтлив, толст и трусоват. Виня же, наоборот, задумчив, ловок и бесстрашен. Я, безропотно покоряясь бабушкиному повелению, ел отвратительную рисовую кашу с курагой, а Виня, несмотря ни на какие угрозы, выбирал из тарелки только курагу. Виня ходил голым зимой, валялся в снегу, оставался ночевать на улице в шалаше и не боялся темноты. А я соглашался спать в носках.

Как-то раз взрослые мальчики остановили нас возле магазина и хотели отобрать выданные мамой на покупку молока деньги. Я убежал, а Виня остался невозмутимо лежать на траве и следить за движением облаков. На левой Вининой лапе белела (лапы набиты ватой) продольная рана. Наполовину оторвавшаяся от туловища голова болталась на нескольких суровых нитках.

Это было первое серьезное ранение в Вининой жизни. Несколькими месяцами позже медвежонка изуродовал в детском садике мой одногруппник и тиран Кирилл Щекотуров. Я боялся Щекотурова как огня, льстил ему, подносил тапочки после прогулки и добывал для него в столовой горбушки. Виня никогда ничего такого не делал, и однажды в самом начале тихого часа Щекотуров оторвал Вине голову.

Я прямо в белых трусах и белой майке побежал к заведующей. Меня пытались остановить воспитатели, но я покусал их и вырвался. Я знал, что на клиническую смерть человеку отпущено четыре минуты. Почему же медвежонку больше?

– Что? Босиком? – всполошилась заведующая.

– Спасите Виню! – крикнул я, бросил две медвежьи половинки на стол и выбежал из кабинета.

В игровой комнате я взял большую пластмассовую кеглю, вернулся в спальню и, захлебываясь слезами, крикнул:

– Встань, старый Щекотуров!

Слово «старый» было тогда единственным и самым страшным известным мне ругательством.

Я, наверное, выглядел чудовищно, потому что тиран Щекотуров послушно встал, прижался к какой-то тумбочке и в знак примирения протянул мне недавно выломанный из игрушечного автомобиля выключатель. Но поздно. Я бил Щекотурова кеглей и выкрикивал какие-то бессвязные слова: «За Виню! За черепаху! За тапочки! За воробья! За Виню! За Виню!»

Виню зашили. Я стал водить его гулять на Воробьевы горы. Однажды мы возвращались домой по метромосту, и Виня сказал мне:

– Почему ты жмешься к проезжей части? Боишься высоты?

– А ты разве не боишься? – парировал я.

– Нет, – лукаво отвечал Виня. – Спорим, спрыгну?

И Виня спрыгнул. Он медленно летел вниз в Москву-реку с самого верхнего яруса метромоста, а я стоял наверху, и постепенно до меня доходило, как ужасно то, что произошло. Из оцепенения меня вывел увесистый отцовский подзатыльник. Я закричал и перестал видеть вокруг предметы.

– Папа, спаси его!

Так, кажется, я кричал, а отец быстро тащил меня за руку назад к смотровой площадке, а потом вниз, вниз к набережной. По пути мы набрали камней, и отец стал бросать их в реку так, чтобы невозмутимо плывущего медвежонка прибило к берегу.

Я боялся, что Виня намокнет и утонет, или что его унесет куда-нибудь в открытое море, но отец кидал и кидал камни, пока наконец не вытащил Виню на остановке речного трамвайчика.

– Никогда больше не топи друзей, – сказал мне отец.

– Он сам прыгнул… – я пытался оправдываться.

– И не ври!

С этих пор Виня начал лысеть. Шерсть вылезала, и ткань расползалась во многих местах на лапах и на голове. Я сшил Вине комбинезон, а соседка по коммунальной квартире связала ему шарф. Примерно в это же время я дорос до той критической отметки, когда мальчики перестают интересоваться плюшевыми мишками. Я все чаще не брал Виню на прогулки. Мне нужно было интересоваться девочками, меня приняли в комсомол, мне исполнилось четырнадцать лет.

Тут-то и произошло предательство.

– Почему бы тебе не назначить Виню талисманом? – посоветовал мне как-то дядюшка.

То есть не играть с ним больше. Не разговаривать, не носить на уроки в школу, а просто посадить в комнате на почетное место и забыть. Я послушался. Я разыскал медвежонка и сказал ему:

– Виня, ты теперь будешь у меня талисманом. Это же лучше, чем игрушкой…

Медвежонок не сказал ни слова. Больше никогда. Я предал его. И он онемел от горя. Теперь изредка, вытаскивая Виню из шкафа, я думаю: «Вот мы были ровесниками. Он – сорвиголовой, я – трусом. Он никого не предал, я предал его. Ему отрывали голову дважды, мне – никогда. Он лежит теперь на полке среди старых вещей все равно что мертвый. Я работаю в журнале «Столица» шеф-корреспондентом и дружу с главным редактором».

По всему выходит, что мой способ жить правильнее Вининого. Но откуда тогда печаль? Я не знаю.

Может быть, Виня знает. Но Виня молчит.

Компот

Когда нынешний шеф-редактор «Коммерсанта» Азер Мурсалиев служил в армии, поваром у них в полку был человек по прозвищу Компот. У него и фамилия была говорящая: то ли так-таки Компот, то ли Кампо – одним словом, фамилия была малороссийская, а сам повар представлял собой тот тип добродушного великана-украинца, который часто встречается в жизни, в классической русской литературе, да и в современных анекдотах тоже.

За первый год службы (тогда в армии служили два года) Компота никто не видал ни злым, ни раздраженным. Никто не слыхивал от Компота ни крика, ни ругани. Компот ни разу никого не ударил по причине крайнего своего добродушия. И, хотя драки среди солдат случались, Компота никто не бил по причине великанской его стати. Весь день Компот кашеварил, продуктов не воровал, сам стоял на раздаче, отпуская незлобивые шуточки, порции отмерял богатырские… Одним словом, Компота любили, и не было у него в части врагов и недоброжелателей.

До тех пор, пока на второй год Компотовой службы не появился в полку новобранец по прозвищу Нос. Этот самый Нос был юноша небольшого роста, но вертлявый и жилистый. В глазах, в повадке, в манере сплевывать сквозь зубы и во всей фигуре его была та особенная подвижная наглость, которая свойственна шпане и которую остановить могут только нож или пуля. А Носом его называли не потому, что он был Носов какой-нибудь, а потому, что нос у него был сломан, причем так радикально, как нельзя сломать кулаком, а можно только дрекольем или обрезком железной трубы.

Чуть ли не в первый день в солдатской столовой Нос просунулся вдруг по пояс в раздаточное окошко, сквозь которое Компот отмеривал товарищам плов с тушенкой, и потребовал, чтобы ему положили тройную порцию мяса.

– Как я тебе положу? – улыбнулся Компот. – Оно же с кашей перемешанное. Выковыривать, чи шо?

– Вон, вон у тебя мясо отдельно отложено! – кричал Нос, размахивая руками и указывая на плиту, где, по его мнению, стояло украденное у солдат мясо.

– Нема там ничего. – Компот даже подвинулся, чтобы продемонстрировать Носу пустую плиту. – Ты шо, сказився?

– Вон! Там! Есть! – Нос еще больше просунулся в раздаточное окошко и размахивал руками.

Он так размахивал руками, что опрокинул доску с хлебом. Тут впервые на лице Компота промелькнула тень раздражения. Он сказал:

– Хлопчик, улезь. Неможно же хлеб разбрасывать!

– Что? Чего не можно? Ты кому?!. Ты на кого?!. – верещал уже Нос, взяв интонацию блатной истерики.

– Неможно! – Компот положил конец спору и мягко толкнул Носа ладонью в лоб наружу из раздаточного окошка.

От этого мягкого толчка Нос вывалился в обеденный зал и шлепнулся на задницу. Упал и немедленно вскочил.

Люди, которые не видели Носа в этот момент, не знают, наверное, как выглядит ярость. А Нос был в ярости. Нос трясся. Нос плевался пеной. Нос сжимал кулаки до побеления костяшек. Нос топотал ногами и крутился на месте, как бешеная собака, пока не сообразил наконец, как попасть на кухню. Ворвался туда и бросился на Компота с кулаками.

Компот, кажется, не замечал ударов. Нос махал кулаками, как мельница, а Компот пальцами левой руки уперся нападавшему в грудь, держал от себя на вытянутой руке и, улыбаясь, обращался к товарищам:

– Хлопцы, оттащите его. Сказився.

И тогда Нос укусил Компота за руку. Сильно укусил. В кровь. От неожиданной боли Компот свободной рукой закатил Носу умеренную по великанским понятиям оплеуху, но Нос от удара этого упал и потерял сознание.

– Ну, вот, теперь и я скажуся, – констатировал Компот, разглядывая и перевязывая чем попало укушенную руку.

Через минуту Носа унесли в лазарет, и там он пришел в сознание. Похоже, Компотова оплеуха стоила ему небольшого сотрясения мозга. Во всяком случае, под глазами у Носа появились темные синяки, а когда он попытался встать, его вырвало.

Но он все равно встал. Наорал на санитаров, оделся и побежал в столовую. И снова ворвался к Компоту в служебное помещение, и снова набросился на Компота с отчаянными криками, и снова молотил кулаками куда попало. И не слушал увещеваний повара, пока тот не отправил сказившегося в нокаут вторично.

На этот раз Носа унесли совсем уж обмякшего, как тряпочка, и он лежал обмякший, как тряпочка, в лазарете по меньшей мере до следующего утра. А Компоту не избежать уже было разборок со старшиной, или с офицерами, или кто там у них тогда разбирал солдатские драки. Компот разводил руками, улыбался добродушно и говорил, что впервые видит человека, заболевшего бешенством, и не знает, как себя с бешеным человеком вести.

На том и порешили. Никаких дисциплинарных мер командиры к Компоту не применяли, на гауптвахту не сажали, даже нарядов по кухне Компоту не назначили, поскольку вся его служба была один сплошной наряд по кухне. Ограничились воспитательной беседой и разъяснили, что мог бы ведь Компот и убить этого придурка заполошного.

Компот кивал.

На следующее утро, едва проснувшись, Нос с синими подглазьями, с распухшим ухом, с кровяной губой – вскочил и бросился на кухню, имея единственное, отчетливое и безоглядное желание убить Компота.

Компот не сопротивлялся нападению. Сначала Нос бил его кулаками, но совершенно безрезультатно. Компот стоял, опустив руки, удары сыпались на него, а он стоял с глуповатой улыбкой и даже не говорил ничего. Потом Нос увидал и схватил огромную деревянную поварешку, которой помешивали в солдатском котле кашу. Один раз ударил, второй, третий. После четвертого или пятого удара Компот упал. Солдаты стояли вокруг безучастно. Уже лежачего Нос продолжал колотить повара ногами и поварешкой. Разбил лицо, растоптал пальцы, пытался сломать руку, но не смог… Когда захрустели под каблуками Компотовы пальцы, солдаты опомнились и оттащили нападавшего, впрочем, со всем уважением. Тем дело и кончилось.

Через пару месяцев, когда Компот вернулся из госпиталя, а Нос был переведен в другую часть, товарищи спрашивали повара:

– Чего ты ему поддался? Настырный, конечно, парень, но ведь не убил бы он тебя.

– Забоялся, – доверительно отвечал Компот, улыбаясь и пожимая плечами. – Забоялся просто.

Среди восемнадцатилетних солдатиков мало кто понял тогда, что великан не боялся быть убитым. Боялся убить.

Все цвета радуги

Насте было десять лет, когда родился Вячик. Мама была уже немолодой, хотя и красивой еще женщиной. Настя забыла уже думать, что у нее может быть маленький брат или сестра. Но потом вдруг родители стали серьезными, мама бросила курить, и после пары месяцев этой серьезности однажды вечером на кухне папа сказал так значительно, как будто Леонардо ди Каприо женится на Дженнифер Лопес:

– Настя, мама беременна.

Потом мама долго ходила с огромным животом, давала Насте щупать, как в животе копошится что-то живое, и Настя постепенно к этому живому привыкла.

Потом родился Вячик.

Его привезли завернутым в одеяло. У мамы лицо было счастливое и глупое. Мама была очень толстая, а младенец был похож на паучка, а вовсе не на человека.

В первые же дни девочке дали подержать маленького брата, и она не испытала ничего, кроме отвращения. Ну и еще страха, что сломает случайно бессмысленную его руку или ногу. Как веточку или креветочку: хрусь – и пополам.

Потом Вячик не мог переваривать молоко, и родители долго обсуждали, что малышу не хватает лактобактерий. Потом он орал по ночам, не давая никому спать. Потом еще мама со счастливым лицом показывала всем памперс, загаженный желтым младенческим дерьмом, и говорила, что, слава богу, посмотрите, слизи совсем нет.

Короче, месяцев до шести Настю от брата просто тошнило, а дальше она привыкла. В полгода Вячик научился сидеть и стал похож на человека. Толстенький стал, кареглазый, квакающий и смешной, с этими своими двумя зубами, торчавшими из розовой десны. Настя даже с ним играла. От скуки, конечно, когда ничего не показывали по телевизору.

В год Вячик пошел, и мама сказала, что скоро он должен сказать свое первое слово. Но Вячик ничего не сказал. В полтора года малыш должен был уже говорить фразами, но он молчал, не называя даже маму «мамой» и папу «папой». Зато годам к двум он научился замирать. Скажешь ему:

– Вячик!

А он отбежит на два шага и замрет минут на десять, словно играет в «море волнуется раз».

– Вячик, отомри!

Но Вячик не отмирает, а только лицо его с каждой секундой становится все красивее, словно вырезано из мрамора, и все страшнее, словно он вампир какой или инопланетянин.

К трем годам Вячик научился плакать.

Не так, как плачут обычные дети, а страшным истошным голосом. И не по пять минут, пока не дадут шоколадку, а часа по четыре кряду, пока не придет время замереть и смотреть в окно.

Вместе с Вячиком научилась плакать мама. Она плакала тихо, дни и ночи напролет, а папа, когда приходил с работы, кричал на нее и говорил, что лучше бы она все эти слезные силы потратила на занятия с ребенком.

Настя привыкла, что с мамой нельзя поговорить. Ни про кино, ни про музыку, ни даже про оценки в школе. И черт с ней, и не надо. Насте все время было противно. Противные мамины слезы, противный папин крик, противный уродец-брат. Хотя, конечно, Вячик уродом не был точно. Он был настоящим красавцем, Маленьким принцем из книжки Экзюпери. А мама еще нарочно одевала его в бархатные курточки и береты с перьями. А папа злился.

Один только раз Насте стало очень одиноко. Как-то вечером у девочки вдруг заныло внизу живота. Настя сначала подумала, что аппендицит, но потом вспомнила, что должны уже начаться месячные, и черт их знает, может, именно так они и болят, эти месячные. Потом Насте стало противно, что из нее течет кровь, и вообще стало очень грустно, как будто месячные – смертельная какая-то болезнь.

– Мама, у меня месячные, – сказала Настя.

А мама молча дала ей прокладку и таблетку но-шпы. Но хотелось поговорить, и Настя вышла на кухню.

Мама сидела за столом и пила чай. А Вячик стоял у окна и смотрел на улицу.

На улице была зима, темнота и ночь.

Горело несколько фонарей, а Вячик смотрел на фонари так, словно они волшебные. Так, будто он мальчик Кай, а из метели за окном глядят на него холодные глаза Снежной Королевы. Стоял и смотрел, не двигаясь. Бесконечно долго. И мама смотрела на мраморного своего мальчика. По маминым щекам текли слезы. На щеках у мамы уже давно были проплаканы две розовые дорожки – русла для слез.

– Что с ним? – спросила Настя.

– Аутизм. Детская шизофрения.

– И что? Он вырастет дебилом?

Мама вздрогнула, и Настя поняла, что сказала очень неправильное и злое слово.

– Ты хоть немножко его любишь? – спросила мама.

– Нет, – Настя ответила честно. – За что мне его любить?

– А за что ты любишь Леонардо ди Каприо? За поросячьи глазки?

Вячик смотрел на улицу. Он видел там фонари и дома, словно бы связанные друг с другом тоненькими светящимися нитками. Он видел, что небо живое и похоже на большую Птицу. И будто Птица эта смотрит вниз. И сейчас смотрит на Вячика. А когда Птица смотрит, то обязательно замираешь и не можешь двигаться. Еще Вячик видел, как по улицам движутся разноцветные прозрачные шары или, вернее, клубки из разноцветных огонечков. И большинство этих шаров не нравилось Вячику. Шары были темно-багровые и двигались не по светящимся ниткам, а поперек, и наступали на светящиеся порожки, которыми разделена земля и на которые наступать нельзя.

Вячик обернулся. Всех людей на свете он видел немножко как людей, но одновременно и как светящиеся шары. Маму и сестру тоже. Мама светилась очень красивым розовым и голубым светом. А сестра желтыми и искристыми, как шампанское, легкими, но грустными всполохами. Вячик подумал, что если передвинуть сестру налево от мамы, то мамин шар заискрится, а шар сестры перестанет быть таким одиноким и грустным.

Вячик так и сделал. Он подошел к Насте, взял ее за руки и просто передвинул, как мебель, немного налево. И отошел. И посмотрел, как художник смотрит на законченную картину. А Настя вдруг почувствовала, что ей хорошо и спокойно. Она не хотела больше говорить с мамой про месячные, потому что все само собой разумелось в этом построенном Вячиком мире. Мать и дочь. Снег за окном, светлая кухня, горячий чай, месячные. Настя подумала в первый раз, что теперь, значит, у нее могут быть дети. И слов никаких не нужно. А Вячик стоял и смотрел, как сине-розовые мамины огоньки переплетаются с желто-искристыми Настиными огоньками.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.