На смертном одре (в 1921 г.) он просил свою сестру записывать, что он чувствует, о чем он думает, от чего страдает, умирая. Он считал, что, может быть, такие предсмертные записи принесут какую-то пользу медицине. И вот этого человека, своими демократическими взглядами опередившего на десятилетия многих партийных товарищей, - Ленин считал кретином, "полуидиотом". Плеханов писал, что "Акимов никому не страшен, им не испугаешь даже воробья на огороде". А именно Акимовым то и дело пугал Ленин. В 1903 и 1904 г.г., как только где-либо в ком-либо замечался уклон от его - Ленина - мыслей, он немедленно в качестве позорной печати вытаскивал имя Акимова: "здесь пахнет Акимовым", это "акимовщина", "дух Акимова", "ты победил, тов. Акимов", тут "реванш Акимова", "союз с Акимовым", "уступка Акимову", "ликование Акимова" и т. д. в том же духе. Подобными фразами изобилует "Шаг вперед - два шага назад" и их еще в большем количестве я наслушался от Ленина во время наших прогулок. Акимова я тогда совсем не знал, никогда не видел, но {181} ленинское насмешливое запугивание и клеймение именем Акимова - мне совсем не нравилось.
      Я хотел слышать аргументы по существу вопроса. Должен сознаться, что в конце концов, незаметно для себя, я стал к этому привыкать. О чем это говорит? Ленин умел гипнотизировать свое окружение, бросая в него разные словечки; он бил ими словно обухом по голове своих товарищей, чтобы заставить их шарахаться в сторону от той или иной мысли. Вместо долгих объяснений - одно только словечко должно было вызывать, как в экспериментах проф. Павлова, "условные рефлексы". В 1903 г. и половине 1904 г. таким словечком была "Акимовщина", в следующие годы появились другие: "ликвидатор", "отзовист", "махист", "социал-патриот" и т. д. Спастись от гипноза штампованных словечек можно было лишь далеко уходя от Ленина, порывая с ним связь. В январе - мае 1904 г. у меня об этом еще не могло быть и речи.
      От анализа "дрянца", спутника, компрометирующего меньшевиков, Ленин скоро перешел к критике их самих и здесь мне пришлось быть наблюдателем невероятно крутого поворота всей позиции Ленина. Пятого и девятого января он говорил мне, что между большинством и меньшинством нет серьезных принципиальных разногласий. Теперь такого рода разногласия стали сыпаться как из рога изобилия. В каждую новую прогулку число их прибавлялось.
      Параграф 1 устава партии, - говорил Ленин, - в моей формулировке представляет осадное положение против вторжения в партию оппортунистических элементов. В формулировке Мартова - это открытые двери для заполнения партии именно такими элементами. Меньшинство, зараженное духом анархического буржуазного индивидуализма, не признает ни авторитета партийного съезда, ни партийную дисциплину. Оно фактически отрицает централизм, видя в нем, подобно Аксельроду, "организационную утопию теократического {182} характера". Вместо того, чтобы строить партию сверху, оно, следуя за Акимовым, хочет строить ее снизу. Меньшинство высмеивает значение твердого устава партии, формально и строго определяющего ее организацию. Оно хочет, чтобы партия была в расплывчатом состоянии.
      Как и в критике "дрянца" не нужно перечислять всякие другие обвинения меньшинства Лениным, они напечатаны в его книге; гораздо важнее указать на изменения психологического состояния Ленина по мере того, как он всё более и более отыскивал действительные и мнимые политические грехи меньшевиков. От презрительно насмешливого тона, с которым он приступил к анализу "дрянца", Ленин скачками перешел к едкой злобе, а потом к тому, что я называю ражем.
      Мне особенно запомнился один день, когда одолеваемый этим ражем Ленин поразил меня своим видом. То было, кажется, после 10 марта (Ленин сделал тогда не очень яркий публичный доклад о годовщине Парижской Коммуны). Можно было подумать, что Ленин пьян, чего не было и не могло быть в действительности. Я не видел никогда, чтобы он пил более одной кружки пива. Он был возбужденный, красный, словно налитый кровью. Никогда еще он не говорил о мартовцах, новоискровцах, словом, меньшевиках с таким ожесточением и ругательствами. Никогда еще его обвинения меньшевиков не шли так далеко. В течение 7 или 8 дней, что я его не видел, отношение Ленина к меньшевикам превратилось в жгучую безграничную дикую ненависть.
      - Есть, - сказал он мне, - детская игра - кубики. На каждой стороне их представлена часть какой-нибудь вещи - дома, дерева, моста, цветка, человека. В несобранном виде эти картинки ничего не дают, только бессмысленный хаос. Когда же, выбирая соответствующие сторонки кубиков, всячески повертываете их, прикладываете одну к другой - получается осмысленная картинка, рисунок. Совершенно такой же результат {183} получается при разборе "кубиков" меньшинства. С первого взгляда в заявлениях, словах, действиях меньшинства, одна только непродуманность, глупая кружковая болтовня, вспышки личной обиды, раздутое самолюбие. Однако, если у вас есть терпение достаточно долго повозиться с кубиками меньшинства, находя на стороне одного кубика продолжение изображения на другом, в результате обнаружится политическая картинка, смысл которой не возбуждает никаких сомнений. Эта картинка неопровержимо свидетельствует, что меньшинство есть оппортунистическое, ревизионистское крыло партии. Рано или поздно, а вернее всего скоро, оно должно уйти от ортодоксального марксизма. Этим крылом командует зараженный буржуазным духом и ненавидящий пролетарскую дисциплину интеллигент. Аксельрод прав, говоря, что в нашем движении есть чуждый пролетариату буржуазный элемент. Только с больной головы он валит на здоровую.
      Антимарксизм не в большинстве партии, а в другом ее течении - в меньшинстве. За несколько месяцев открытого существования этого течения - оно сказало столько, что даже без большой прозорливости можно понять, что, став на этот путь, меньшинство через несколько лет заткнет за пояс всех Акимовых, Фольмаров и даже Мильеранов. Сейчас сторонники меньшинства бунтуют против "самодержца" Ленина. Всмотритесь хорошенько в их кубики, прислушайтесь хорошо к их ариям и вы легко поймете, что у них бунт против ортодоксального марксизма. Пока бунт на коленях, - подождите - они встанут на ноги и, начав с организационного оппортунизма, кончат полной ревизией теории и программы партии.
      Обычно во время речей Ленина я предпочитал только слушать, "учиться", но на сей раз не выдержал.
      - Помилуйте, Владимир Ильич, неужели можно серьезно утверждать, что Плеханов, Аксельрод, Мартов уходят от марксизма? Ведь это недоказуемо. Вспомните, {184} что, недели три тому назад, вы говорили мне о Плеханове лучшем теоретике марксизма на ваш взгляд, в наше время!
      Ответ Ленина на мое восклицание - засел в памяти. Он находится в тесной связи с взглядом Ленина на ортодоксальный марксизм и ревизионизм, который он изложил, когда я пришел к нему после ошарашившей меня встречи с Плехановым (об этом позднее).
      - Оставьте в покое Плеханова, к нему это не относится, и не заслоняйте вопрос частностями. Ставьте общий вопрос, отдайте себе ясный отчет - что значит быть вообще настоящим марксистом. Быть марксистом не значит выучить наизусть формулы марксизма. Выучить их может и попугай. Марксизм без соответствующих ему дел - нуль. Это только слова, слова и слова. А чтобы были дела, действия, нужна соответствующая психология. У меньшинства слова внешне марксистские, а психология хлюпких интеллигентов, индивидуалистов, восстающих против пролетарской дисциплины, против отчетливых организационных форм, против твердого устава, против централизма, против всего, в чем они могут увидеть обуздание их психики. У них психология не социалистов, а буржуазных демократов.
      Когда на съезде Посадовский указал, что демократические принципы совсем не являются абсолютной ценностью и должны быть подчинены "выгодам нашей партии", а Плеханов, поддерживая Посадовского, заявил, что в случае надобности можно лишить буржуазию избирательных прав, разогнать не отвечающий интересам пролетариата парламент, - друзья меньшинства впали в настоящую истерику. Гольдблат из Бунда, Егоров из "Южного Рабочего" стали бешено шикать на Плеханова. Знаете ли вы Попова из "Южного Рабочего? Это то же политическое тесто, что Егоров из "Южного Рабочего", а ведь меньшинство на съезде настойчиво хотело провести Попова как своего человека в Центральный Комитет. Жаль, {184} что прения на съезде по вопросу, поднятому Посадовским и Плехановым, были прекращены. Не будь этого, непременно бы обнаружилось, что среди меньшинства Егоровых не мало.
      Ведь обнаружилось же через месяц после съезда, на заседаниях Революционной Лиги, что Мартов тоже разделяет негодование Гольдблата и Егорова, тоже признает абсолютную ценность буржуазных демократических принципов. Буржуазная мягкотелость меньшинства, полное несоответствие его психологии той, которой требует революционный марксизм, - лучше всего определяется их криками по адресу "заговорщичества", "бланкизма", "якобинизма". Чем меня хочет опозорить Троцкий? Тем, что называет якобинцем-Робеспьером. Чем нас пугает Аксельрод? Тем, что наше движение может попасть под влияние "якобинского клуба". Что о якобинцах на собрании меньшевиков недавно говорил Мартов? Что между социал-демократизмом и якобинством не может быть ничего общего. Я уже не говорю о Засулич и Потресове, их взгляды на якобинизм давно знаю. Они смотрят на якобинизм глазами либералов. Бегство от якобинизма обще всем Акимовым, жоресистам, жирондистам, оппортунистам, ревизионистам в современной социалдемократии. Только у одних оно выпирает наружу, у других - замаскировано.
      - Мне кажется, - заметил я, - нужно все-таки установить что понимать под якобинством.
      - Не давайте себе этот труд! Лишне.
      Это давным давно, с конца 18 столетия, уже установлено самой историей. Что такое якобинизм, всем революционным социал-демократам давно известно. Возьмите историю французской революции, увидите, что такое якобинизм. Это борьба за цель, не боящаяся никаких решительных плебейских мер, борьба не в белых перчатках, борьба без нежностей, не боящаяся прибегать к гильотине.
      Те, кто как Бернштейн и Ко, считают демократические принципы абсолютной ценностью, - якобинцами, разумеется, {186} быть не могут. Отрицание якобинских мер борьбы самым прямым логическим путем приводит к отрицанию диктатуры пролетариата, т. е. того насилия, которое необходимо, обязательно, без которого нельзя обойтись, чтобы сломать, уничтожить врагов пролетариата и обеспечить победу социалистической революции. Без якобинской чистки нельзя произвести хорошую буржуазную революцию, а тем более социалистическую. Она требует диктатуры, а диктатура пролетариата у лиц, ее осуществляющих, требует присутствия психологии якобинства. Тут всё связано. Без якобинского насилия диктатура пролетариата - выхолощенное от всякого содержания слово. Когда нынешние жирондисты из меньшинства, с глубокомыслием Акимова, бросают свои словечки против якобинства, они фактически тихой сапой подкапываются под идею диктатуры пролетариата, т. е. под самый основной пункт ортодоксального революционного марксизма. Скажите это нашим мартовцам, они расплачутся от горькой обиды: как вы, мол, смеете это говорить, всем известно, что мы великие революционеры, самые ортодоксальные марксисты! И найдутся наивные люди, которые этому плачу поверят, и, подобно вам, Самсонов, скажут - невозможно доказать, что у вождей из меньшинства есть поползновение уйти от марксизма. Однако, это весьма и весьма доказуемо.
      Во время следующей прогулки вся речь Ленина буквально без остановок вертелась около заявлений, что "настоящий революционный социал-демократ должен быть якобинцем". Все полчаса или 35 минут прогулки были нескончаемым повторением этой мысли. Раньше я от него ее не слышал. Можно было думать, что мысль эта была у него где-то спрятана и вылетела, или вдруг появилась и оседлала его.
      - Они (меньшинство) обвиняют нас в якобинстве, бланкизме и прочих страшных вещах. Идиоты, {187} жирондисты, они не могут даже понять, что таким обвинением делают нам комплименты.
      От ража у Ленина краснели скулы, глаза превращались в острые точки. Говоря, он вдруг останавливался, запускал большие пальцы за борт жилетки, прихлопывая ногой, смотрел на меня, но вместе с тем куда-то поверх меня, сквозь меня, в сущности, говорил сам с собою, сам себе ставил вопросы и со злостью на них отвечал :
      - Какое различие между старой и новой "Искрой"? А вот какое. В старой "Искре" было два якобинца - Плеханов и я. Был еще Мартов, но только на "припряжку". Старая "Искра" по духу, по всему направлению была якобинской, а новая "Искра" сознательно в поте лица своего вытравляет, изгоняет у себя всякие следы якобинства. Мартов из "припряжки" убежал, он нашел теперь свою настоящую полочку - вместе с Аксельродом, Засулич и Старовером воюет с якобинством. Бедный Плеханов.
      В этой жирондистской компании он в качестве военнопленного. Поздравляю, тов. Плеханов, поздравляю, в незавидное положение вы попали! А вы-то прекрасно знаете, что отношение именно к якобинству разделяет мировое социалистическое движение на два лагеря - революционный и реформистский (В дальнейшем развитии это означало тоталитарный коммунизм и демократический социализм.).
      Революционный социал-демократ должен быть и не может не быть якобинцем. Вы спрашивали меня, что понимать под якобинством. Современное якобинство, во-первых, требует признания необходимости диктатуры пролетариата, без этого нельзя утвердить его победу. Якобинство, во-вторых, в интересах образования этой диктатуры, требует централизованного строения партии. Отрицание этой истины ведет к организационному оппортунизму, а последний постепенно и неуклонно ведет {188} к отрицанию диктатуры пролетариата, на чем и сходятся все противники ортодоксального марксизма.
      Якобинство, в-третьих, в интересах борьбы требует в партии настоящей, крепкой дисциплины. Крики меньшинства против "слепого подчинения", "казарменной дисциплины" - изобличают у их авторов любовь к анархической фразе, интеллигентской расхлябанности, взгляд на себя как на "избранную душу стоящую вне и выше законов партии, выработанных партийным съездом. Выньте дисциплину, опрокиньте централизм - на что тогда будет опираться диктатура? Диктатура, централизм, жесткая и крепкая дисциплина - всё это логично связано, одно дополняет другое. А всё вместе это и есть якобинизм, против которого теперь с благословения Ак-сельрода, пошли войною и Мартов и Акимов, и все прочие жирондисты. -Революционный социал-демократ - нужно это раз навсегда усвоить - должен быть и не может не быть якобинцем (Ленинское определение якобинизма ничем не отличается от существовавшего в партии "русских якобинцев бланкистов", с которой в 1891 г. в Самаре молодого Ленина знакомила Ясенева. Зайчневский проповедывал, что нужно "в подходящий момент захватить власть, посадить всюду своих комиссаров, издать ряд декретов, которые бы в корне изменили существующий порядок", а чтобы "суметь захватить власть, мы должны иметь строго централизованную организацию". Это всё мысли "Молодой России". Ясенева рассказывала, что Зайчневский - вместе с тем требовал "беспрекословного" исполнения партийных постановлений и предписаний. Он пресекал даже "отдаленные намеки" уклониться от этих предписаний, "моментально призывал к порядку своей любимой поговоркой: "иди кума в воду и не булькай". Пролетарская дисциплина в понимании Ленина тоже не мирилась с попыткой "булькать". Было бы неестественно, чтобы при обдумывании "Шага вперед - два шага назад", когда у Ленина выплыло якобинство - он не вспомнил разговоров с Ясеневой. И он их вспомнил. Письмо к Ясеневой тому доказательство. Взгляды Ткачева несущественно отличались от Зайчневского и его партии "якобинцев-бланкистов", у него те же идеи захвата власти, диктатуры, "организации иерархии, дисциплины, подчиненности". Становится понятным, что (об этом в одной из следующих глав) Ленин считал "неправильным отношение Плеханова к Ткачеву". Он был, - сказал он мне, - в свое время большим революционером, настоящим якобинцем.).
      {189} Через два дня я снова встретился на прогулке с Лениным. Он по-прежнему находился в состоянии полного ража (Я говорю раж, но должен заметить, что эта характеристика состояния свойственного Ленину принадлежит не мне. Заимствую ее у Крупской, из одного ее письма из Сибири к родным Ленина.).
      Почти не обращая на меня внимание, как бы продолжая разговор с самим собой, он всё время на разные лады повторял: "нужно aussprechen was ist, настало время aussprechen was ist". ("обьяснить в чем суть дела" - лдн-книги)
      - Диагноз партийной болезни теперь твердо установлен. В партии находятся не просто путанники, истерики и болтуны, а определенно - правое, ревизионистское крыло, под флагом борьбы с "бонапартизмом", сознательно разлагающее, парализующее всю партийную работу. Центр этой отравы - редакция новой "Искры", состоящая из людей, отвергнутых съездом и взбунтовавшихся против решений съезда. Так продолжаться не может. Довольно размагниченности. Нужно aussprechen was ist - нужно прямо, ясно, решительно сказать: с этими господами мы в одной партии находиться больше не можем. Нам они не товарищи, а враги. Нужно немедленно, иначе мы режем себя, создать наш орган печати. Нужно из комитетов большинства вышибать всех представителей меньшинства, а где это невозможно, образовывать на местах параллельные комитеты только из наших людей. Нужно возможно скорее из представителей большинства созвать съезд, который, объявляя об образовании партии непреклонного революционного марксизма, - порвет всякую связь с меньшинством, открыто заявит об окончательно происшедшем расколе.
      Сколь ни подготовлялся я предыдущими речами {190} Ленина к мысли о глубокой пропасти, отделяющей большинство от меньшинства, требование полного и оформленного раскола партии - меня привело в ужас. Нельзя идти так далеко! Партия не должна идти на такой шаг. При всей моей тогдашней малой симпатии к меньшевикам я полагал, что нужно все же пытаться с ними примириться и одновременно ставить в ультимативной форме вопрос о возвращении Ленина в редакцию "Искры". Ленин мне на это ответил:
      - Если большинство сейчас, т. е. после моей книги, где я всё изложу, не пойдет на раскол, будет продолжать жить в гниющей партии, а еще хуже будет заниматься примиренческими речами, значит, оно готово, чтобы ему мартовцы плевали в рожу. Если большинство не объявит о своем решении полностью и окончательно отделиться от меньшинства, значит оно - безнадежно и состоит не из революционеров, а высохших, анемичных, старых дев. Что же касается "Искры" - я никогда больше в нее не войду. "Искра" стала загаженным ночным горшком и пусть другие возлагают его на себя как лавровый венок.
      После этого - я дня через два снова виделся с Лениным. Он был по-прежнему в раже и повторял, что в своей книге полностью развернет все аргументы за неминуемый раскол. При одном из этих свиданий я передал Ленину некий документ на самом деле "исторический", о котором было бы непростительно ничего не сказать.
      Распря между большевиками и меньшевиками была так остра, что в подавляющем большинстве случаев личные отношения между ними переставали существовать. В частности, я ни с одним меньшевиком, кроме А. С. Мартынова (Пикера), того самого, который вместе с Акимовым, в глазах Ленина - представлял тип "кретина", не встречался. Мартынов стоял тогда на крайнем правом флаге меньшевизма и был ярым {191} противником организационных схем Ленина. "Вы строите, - сказал он ему, - не социал-демократическую партию, а что-то весьма похожее на организацию македонских четников", на что Ленин ему ответил: "вы ровно ничего ни в чем не понимаете и разговаривать с вами мне не о чем". Если прибавить к этому, что Мартынов на съезде критиковал аграрную программу отрезков Ленина, его теорию, что рабочее движение стихийно стремится к трэд-юнионизму и социалистическое сознание привносится в пролетариат "извне", - то уже этого одного для Ленина было достаточно, чтобы считать Мартынова "кретином" и делать из его имени имя нарицательное.
      Не знаю, не помню, при каких обстоятельствах мы с ним познакомились, знаю только, что к моей жене и ко мне он очень привязался и частенько к нам заходил. В молодости в качестве народовольца, он попал на многие годы в ссылку в самое отдаленное место севера Сибири и можно было часами слушать его рассказы о сибирских лесах, реках, весне, зиме, морозе, бурях, северном сиянии, животных, птицах, рыбах. Рассказчик он был замечательный. Никто не мог бы предположить в этом толстом, неэстетического вида сюсюкающем человеке, страдавшем тяжкой формой экземы на руках и голове (что многих от него отталкивало) огромный дар поэтического повествования. Если бы, вместо писания на политические темы, Мартынов написал книгу о своих сибирских впечатлениях, наблюдениях над природой, я уверен, это было бы яркое, оригинальное произведение. О фракционных разногласиях, чтобы не ссориться, - мы твердо решили с ним не говорить, а когда темы для разговора исчерпывались, Мартынов поучал нас старым французским революционным песенкам и мы распевали:
      "Peuple en avant cest dans la barricade que lavenir cache la liberte".
      Один раз Мартынов всё-таки нарушил договор. Он прибежал к нам, совершенно не владея собой. Он {192} держал документ, называвшийся: "Заявление представителей Уфимского, Уральского и Пермского комитетов партии".
      - Читайте, читайте, - кричал Мартынов, протягивая мне бумагу. - Это так бомба! Это в своем роде исторический документ. Непостижимо, как в голову тех, кто называет себя социал-демократами и марксистами могли придти такие мысли. Эти типы считают, что пролетарское движение во всем мире должно возглавляться диктаторами. Иначе оно не может победить. Вы слышите - диктаторами. Диктатура пролетариата у них превращается в диктатуру диктатора. Они считают, что важнейшей организационной задачей пролетарских партий выращивать, как в инкубаторе, диктаторов и будущих вождей социальной революции. Вот что наделал ваш Ленин! Это дело его рук! Вот как в голове идиотов отразилась его пропаганда властной, антидемократической, ультрацентрализованной, увенчанной "кулаком", партийной организации.
      Я стал читать. Сомнения не было - документ составлен ярыми сторонниками Ленина. Они защищали в нем его организационную доктрину и возмущались, что он ушел из редакции "Искры". "Как мог он решиться выпустить из рук редакцию органа, вверенного ему и Плеханову партией". Сомнения не было и в другом: Уральцы, (как их для краткости называли), исходя из идеи властной организации, действительно приходили к тому, что мы теперь бы назвали - "фабрикацией диктатора". Властная организация, по их мнению, как дом крышей, должна увенчаться диктатором.
      "Надо сказать, - писали они, - не только о России, но и о всемирном пролетариате, что ему необходимо подготовлять и подготовляться к получению сильной, властной организации. Без сильной, властной, централизованной организации он не сможет управлять, не сможет использовать власть, которая, уже не долго ждать {193} этого, попадет в его распоряжение. Подготовка пролетариата к диктатуре - такая важная организационная задача, что ей должны быть подчинены все прочие. Подготовка состоит, между прочим, в создании настроения в пользу сильной, властной пролетарской организации, выяснения всего значения ее. Можно возразить, что диктаторы являлись и являются сами собою. Но так не всегда было и не стихийно, не оппортунистически должно это быть в пролетарской партии.
      Здесь должны сочетаться высшая степень сознательности с беспрекословным повиновением; одно должно вызывать другое (сознание необходимости есть свобода воли). Можно высказать опасение, что властная центральная организация будет подавлять личную инициативу, превращать членов партии в пешек. Но это совершенно напрасное опасение. Это такое же опасение, как и то, что самостоятельный крестьянин полуфеодального времени потеряет самостоятельность и цельность, становясь пролетарием".
      Безграмотное заявление уральцев, напечатанное потом в неполном виде в "Искре", - наделало в партийной среде Женевы много шума. Некоторые большевики им были очень смущены. Например, Красиков говорил, что нужно проверить, не есть ли это фальшивка, пущенная в обращение, чтобы скомпрометировать Ленина и показать, какие "болваны" за ним идут.
      Меньшевики, конечно, подвергли уральский документ ожесточенной критике, в частности, Плеханов писал о "нелепой идее дважды нелепой диктатуры трижды нелепых уфимских и прочих представителей". Через 48 лет после появления заявления уральских представителей приходится признать, что оно действительно исторический документ. Идея, так называемой, "диктатуры пролетариата", дорогая Плеханову, осуществляется именно в форме указанной "трижды нелепыми уфимскими и прочими представителями".
      Кто может теперь отрицать, что мы живем в эпоху, когда взращивание с помощью {194} коммунистической партии диктаторов превратилось в разветвленную политическую индустрию и те, кто называет себя наследниками Ленина, ввозят в разные страны диктаторов в сталинских фургонах или приготовляют кандидатов в диктаторы из местного сырья. Далеко не лишено исторической пикантности, что заявление уральских представителей написано, по словам Б. И. Николаевского, Трилиссером, будущим членом коллегии ГПУ, и организатором Иностранного Отдела сего кровавого учреждения (См. примечание Б. И. Николаевского к моей статье "Уральские провидцы" в "Народной Правде", 1950 г., No 7-8.).
      На меня "бомба" уфимских, уральских и пермских комитетов не произвела тогда столь потрясающего впечатления как на Мартынова (Непонятно - как в 1922 г. он мог сделаться коммунистом.), а всё-таки очень смутила. Чем конкретно может быть "диктатура пролетариата" в этом я, как и многие другие, без всякой критики принимавшие это требование программы партии, - плохо разбирался. Всё это было совершенно непродуманно и туманно.
      Диктатура пролетариата представлялась мне скорее всего в виде энергичного напора, безличной акции масс, совсем не требующей особой, возвышающей над всеми, власти личности, какого-то пригибающего всех к земле Бонапарта. Чтобы в партии был "Наполеон" - такого абсурда мысль не допускала. Против этого бурно восставало чувство самого элементарного демократизма. Я очень хорошо помню, что немедленно после прочтения резолюции уральских комитетчиков две мысли меня охватили. Первая - узнать скорее, что о ней скажет Ленин. И вторая, впервые меня укусившая: нет ли во властной, централизованной организации, проповедуемой Лениным, некоторых опасных сторон, тех, что меньшинство называет "бонапартизмом"? С Лениным я увиделся в тот же день. Резолюцию уральцев он дважды прочитал очень внимательно.
      {195} - Откуда вы ее взяли?
      - Мне дал ее Мартынов.
      - А что он сказал по этому поводу? - Я рассказал.
      - Мартынов, - заметил Ленин, - кудахчет как глупая курица, ничего другого от него ждать нельзя. Резолюция несомненно чрезвычайно глупа, но впадать от нее в истерику нечего, пишутся вещи и более глупые.
      Больше ничего Ленин к этому не добавил. Разговор на эту тему он просто оборвал. Что он тогда думал - об этом можно гадать, но следует напомнить, что через 15 лет, став у власти, - он поучал: "Волю класса иногда осуществляет диктатор, который один более сделает и часто более необходим... Советский демократизм единоличию и диктатуре нисколько не противоречит. Необходимо единоличие, признание диктаторских полномочий одного лица с точки зрения советской идеи".
      После указанной встречи и еще одной, во время которой Ленин с тем же ожесточением говорил о необходимости раскола партии, я, по ряду чисто личных причин, не видел его в течение более недели. Снова увидев его, я ахнул. Он был неузнаваем. Постепенное нервное изнашивание его организма, очевидно происходившее в течение многих недель, - теперь было явно. У него был вид тяжко больного человека. Лицо его стало желтое, с каким-то бурым оттенком. Взгляд тяжелый, мертвый, веки набухли, как то бывает при долгой бессоннице, на всей фигуре отпечаток крайней усталости. "Вы больны"? - спросил я. Ленин дернул плечом и ничего не ответил.
      Обычно во время наших прогулок от моста через озеро до одного дома на route de Lausanne, от которого мы повертывали назад, Ленин шагал быстро, энергично. "Мне нужно размяться от долгого сидения", - говорил он. Теперь он шел медленно, вяло, еле передвигая ноги. Он ничего не говорил. Нарушая это довольно тягостное молчание, я спросил - как идет его работа, подвигается ли она к концу?
      {196} - Ни одну вещь я не писал в таком состоянии. Меня тошнит от того, что я пишу и выправляю. Мне приходится насиловать себя.
      Слова показались загадочными. В чем он насилует себя? Желая навести его на ответ, я осторожно спросил: вы, действительно, решили идти на раскол? На это, после всего, что я слышал от него во время предыдущих встреч, я получил столь неожиданный ответ, что он вверг меня в изумление. Смотря на меня с каким-то раздражением, Ленин сказал:
      - Об этом не может быть и речи! Неужели вы думаете, что я стану вот на этот мост и буду кричать: да здравствует раскол! Политический деятель, подготовляющий большую кампанию, должен помнить пословицу: не зная броду, не суйся в воду. Затевая войну, нужно тщательно обдумать всю диспозицию, подсчитать силы у себя и у противника. Нужно принять меры, чтобы не зашли в ваш тыл и не обошли с бока. Нужно уметь нейтрализовать враждебные вам или непонимающие вас силы. Меньше всего нужно задевать Плеханова, это большая сила, в нем следует видеть человека, случайно плененного меньшевизмом. Аксельрода за все его выверты и статьи следовало бы крыть матерными словами, но, считаясь с тем, что это чучело пользуется еще авторитетом в партии, приходится сдерживать себя. Если раскол сейчас невозможен, приходится сожительствовать с меньшинством.
      В том, что я только написал несомненно чего-то не хватает. На страницах моих воспоминаний уже приходилось подчеркивать, что по ряду причин, а не только потому, что изменила память - я не всегда могу указать достаточно ясно аргументы, которыми Ленин мотивировал некоторые свои мысли, хотя они представляли очень большой интерес. Так было с его речью, предшествующей заявлению, что он убежден дожить до социалистической революции. То же самое и в данном {197} случае. Из того, что сказал Ленин, точно помню отдельные выражения вроде: "об этом не может быть и речи", "с моста не буду кричать", "не зная броду, не суйся в воду", "не задевать Плеханова", и т. д., но остается неясным - почему вместо требования раскола Ленин вдруг заговорил о сожительстве с меньшинством и какие соображения он привел и привел ли в защиту такого решения. Мне кажется, он чувствовал, что его угрозы полным расколом пугали многих большевиков и вызывали у них сопротивление. Ведь не один я их слышал.