H. ВАЛЕНТИНОВ
      ВСТРЕЧИ С ЛЕНИНЫМ
      ОГЛАВЛЕНИЕ
      Предисловие М.Карповича
      "Конфидансы" предисловия
      Переход через границу. Катя Рерих
      Встреча с Лениным. Мой большевизм
      Попытки узнать Ленина
      Ленин спортсмен. История с ручной повозкой
      Два признания
      Ленин пишет "Шаг вперед - два шага назад".
      Гнев Крупской
      Семен Петрович и профессор С. Н. Булгаков
      Столкновение с Плехановым.
      Первая стычка с Лениным
      Н.Нилов в руках Ленина
      Бурное столкновение с Лениным.
      Я взбунтовался
      Две встречи. Полный разрыв с Лениным
      Заключение
      {5}
      ПРЕДИСЛОВИЕ
      Почти полстолетия тому назад, когда автор этих воспоминаний был еще совсем молодым человеком, судьба свела его на некоторое время с Лениным и притом в таких условиях, которые позволили ему наблюдать будущего вождя русской революции и творца советского режима изо дня в день и в атмосфере близкого общения.
      Николай Владиславович Вольский (Валентинов), уроженец города Моршанска, Тамбовской губернии, тогда еще студент, стал революционером в 1898 году, когда ему было 24 года. То было время идеологической борьбы между народничеством и недавно появившимся на русской сцене марксизмом, и вместе со значительной частью тогдашней русской молодежи Н. В. примкнул к последнему. В своих воспоминаниях он очень хорошо вскрывает те психологические мотивы, которые привели его и его сверстников к марксизму, а некоторых из них, включая самого Н.В., позднее - и к большевизму (это было непосредственно после раскола социал-демократической партии на съезде 1903 года). В 1904 г. Н. В., которому угрожал арест, бежал заграницу, где и произошла его встреча с жившим в эмиграции Лениным. Приехал он в Женеву убежденным "ленинцем", но после года общения с Лениным навсегда порвал и с ним лично, и с большевизмом. Рассказ его об этом разрыве столь же интересен и поучителен, как и то, что он говорит о своем обращении в большевистскую веру.
      Н. В. Валентинов ушел от Ленина и от большевиков задолго до того, как большевики показали свое {6} подлинное лицо, - ушел потому, что не мог примириться с их идейной нетерпимостью и с их отрицанием объективной правды. В этом сказалась одна из характерных его черт: духовная независимость и связанная с нею неспособность подчинить себя какой бы то ни было партийной "линии", если она расходится с объективной правдой, как он эту правду понимает. Вернувшись в Россию, Н. В. примкнул к меньшевикам, но, по его собственному признанию, меньшевиком он был "плохим". Опыт 1905 года сделал из него "ревизиониста", т. е. заставил его предпринять критический пересмотр многих из основных положений марксизма. В течение этих предреволюционных лет, Н. В. Валентинов занимался, главным образом, публицистической работой и печатался в целом ряде периодических изданий, включая такие крупные по масштабам того времени газеты, как "Русское слово" и "Киевская мысль". Здесь нужно отметить еще одну характерную особенность Н. В. Валентинова: широкий диапазон его умственных интересов. Он много писал по экономическим вопросам, и экономика стала его профессиональной специальностью. Но он в такой же мере интересовался и вопросами текущей политики, и проблемами социологического характера.
      Кроме того, он серьезно занимался философией, а перед самой революцией начал писать широко задуманную работу по истории русской культуры. Готовясь к этой работе, он не только погрузился в изучение печатных источников, но, в силу своей любви к конкретности, предпринял еще ряд "исследовательских поездок" по России. Написанные части этой книги, к сожалению, погибли в революционные годы.
      Летом 1917 года Н. В. Валентинов ушел из меньшевистской организации и с тех пор больше ни в какую политическую партию не входил. Сейчас его можно охарактеризовать как беспартийного демократа и умеренного (эволюционного) социалиста, но для {7} полной точности и то и другое определение требовало бы дальнейших пояснений, так как Н. В. Валентинов прежде всего человек своеобразный. Чтобы закончить свою биографическую о нем справку, скажу еще, что после октябрьского переворота он провел в России больше десяти лет, и в эпоху НЭПа, в течение семи лет, был редактором "Торгово-промышленной газеты", органа Высшего Совета Народного Хозяйства. В тот сравнительно либеральный период советского режима такие вещи были еще возможны. Работа в газете, в постоянном контакте с ВСНХ, дала ему такое основательное знакомство с советской экономикой, какого он, по собственному своему заявлению, ни из каких книг получить не мог бы.
      В 1928 году Н. В. удалось выехать в Париж, где он и проживает в настоящее время. За последние 25 лет Н. В. напечатал большое количество статей в различных русских эмигрантских изданиях (обычно под псевдонимом "Н. Валентинов" или "Е. Юрьевский"), а также сотрудничал во французской прессе.
      ***
      О Ленине, как известно, существует огромная литература, но лишь сравнительно незначительная ее часть носит биографический характер. Изучались преимущественно его идеи и деятельность, а личность этого человека, сыгравшего такую роковую роль в истории России, оставляли в тени. Не только в официальной и официозной советской литературе, но и в книгах или статьях, написанных вне России, облик Ленина, за редкими исключениями (укажу, например, на вышедшую на английском языке биографию Ленина, написанную Д. Н. Шубом), оставался лишенным конкретных индивидуальных черт. Воспоминания Н. В. Валентинова восполняют этот пробел в гораздо большей мере, чем {8} какая-нибудь другая книга о Ленине, появившаяся до сих пор. Автор прав, когда говорит, что может сообщить о Ленине то, о чем никто другой не писал. Это объясняется как обстоятельствами, при которых произошла его встреча с Лениным, так и особенностями личного его подхода к Ленину. Случилось так, что ему был открыт вход в такие "уголки ленинской жизни", куда многим другим последователям Ленина доступа не было. К Ленину Н. В. Валентинов в то время относился с огромным интересом и из его воспоминаний видно, с какой жадностью он к нему присматривался. Ленин занимал его не только как политический деятель, но и как человек. Вместе с тем, при всем своем (первоначальном) увлечении Лениным, он всё-таки не утратил духовной независимости, не стал слепым поклонником Ленина и сохранял способность зоркого наблюдения со стороны. Вот почему со страниц его книги Ленин встает перед нами таким живым.
      Читая воспоминания Н. В. Валентинова, мы ясно видим и наружность Ленина, видим, как в выражении его лица отражается та или иная эмоция, видим его характерные жесты, как видим и обстановку его комнаты. Мы узнаем подробности о распорядке его дня, о его интересе к спорту и физическим упражнениям. Перед нами возникает непривычный образ Ленина "гимнаста" и "альпиниста", неутомимого ходока по горам. В более "духовном" плане - мы узнаем об эстетических вкусах Ленина, о том, что он любил в русской музыке и в русской классической литературе.
      Особый интерес имеют воспроизведенные Н. В. Валентиновым автобиографические признания Ленина, Укажу для примера тот разговор, в котором Ленин, защищая Н. В. Валентинова от упреков в дворянском происхождении, сказал, что он и сам "помещичье дитя", и не без ностальгического чувства вспоминал о "красоте старых липовых аллей". Или ценное по своей {9} точности показание Ленина, что он "начал делаться марксистом" в январе 1889 г. Или, наконец, подобный, рассказ Ленина, тогда же записанный по свежей памяти Воровским, но потом так и не напечатанный, о том решающем влиянии, которое оказало на формирование его революционных взглядов чтение Чернышевского.
      Много интересного рассказывает Н. В. Валентинов и о методах работы Ленина. Я имею в виду те страницы, где он говорит о том, как Ленин писал свой антименьшевистский памфлет "Шаг вперед, - два шага назад", или о том, как Ленин в два с половиной дня "ознакомился" с философией эмпириокритицизма путем "перелистывания" принесенных ему Н. В. Валентиновым объемистых томов.
      Отмечает Н. В. Валентинов и ряд существенных психологических черт Ленина его непоколебимую уверенность (уже в то отдаленное время!) в своем неоспоримом праве на "дирижерскую палочку", ту ярость, которую он проявлял в спорах даже на отвлеченные философские темы; и, в особенности характерные для него, циклы перехода от крайнего нервного напряжения (ленинского "ража", по определению Н. В. Валентинова) к более или менее длительной депрессии. Восстанавливая образ Ленина, Н. В. Валентинов его при этом не идеализирует. Если Ленин становится для нас живым, то от этого он не делается более привлекательным. В каком-то смысле фигура его начинает казаться еще более жуткой.
      Н. В. Валентинов подробно передает содержание многих своих бесед с Лениным, причем делает это в форме диалогов. Как бы предупреждая возможные сомнения насчет точности такой передачи разговоров, происходивших почти пятьдесят лет тому назад, автор указывает, что всё, что ему тогда говорил Ленин, как и всё, что он высказал Ленину, резко запечатлелось в его памяти. Если принять во внимание крайнюю {10} напряженность тех переживаний, которые вызывало в нем общение с Лениным, то этому заявлению легко можно поверить. Конечно, и сам Н. В. Валентинов не станет настаивать на стенографической точности своих ретроспективных записей. Я убежден, однако, что не только дух и общее содержание этих бесед, но и оттенки мысли обоих собеседников, и даже характерные для каждого из них обороты речи, переданы им достаточно точно. Сама же разговорная форма узаконена многовековым ее употреблением в мемуарной литературе. Н. В. Валентинов пользуется ею с большим искусством: все приводимые им тирады и реплики Ленина звучат действительно "по-ленински". Это придает рассказу Н. В. Валентинова необычайную живость, не лишая его вместе с тем характера достоверного и крайне ценного свидетельства.
      М. Карпович
      {11}
      "КОНФИДАНСЫ" ПРЕДИСЛОВИЯ
      - Кто имеет право писать свои воспоминания? - спрашивает Герцен и отвечает:
      - Всякий. Потому, что никто их не обязан читать. Для того, чтобы писать свои воспоминания вовсе не надобно быть ни великим мужем, ни знаменитым злодеем, ни известным артистом, ни государственным человеком, - для этого достаточно быть прост) человеком, иметь что-нибудь для рассказа и не только хотеть, но сколько-нибудь уметь рассказывать, Всякая жизнь интересна; не личность - так среда, страна, жизнь занимают...
      При предположении, что я "сколько-нибудь умею рассказывать", приведенных слов Герцена вполне достаточно для установления "права" на нижеследующие страницы. Никто "не обязан" их читать. Но я даю им название не просто воспоминания, а "Встречи с Лениным" - это в них главное. Все, кто с ним встречались - поспешили, считали даже своим долгом, в первые же годы после его смерти сказать всё, что они о нем знают. Почему же я это делаю с таким большим опозданием, лишь после больших колебаний и подталкивания лиц, с мнением которых очень считаюсь. Одна из причин колебаний - писать или не писать такова.
      Октябрьская революция 1917 года, вождем творцом, инспиратором главнейших идей которой был Ленин, установила на шестой части земной суши особый {12} строй. Его постепенная трансформация и посягательства на мировое господство привели в 1952 г. весь мир к вопросу: быть или не быть апокалипсическому ужасу, третьей мировой войне с применением атомных бомб? На фоне всего происшедшего с 1917 г. Ленин выступает как гигантская историческая фигура. Он "зачинатель", от него начался новый исторический период. Когда описывают его жизнь, дают его биографию, характеризуют или оспаривают его идеи, лица сим занимающиеся остаются в тени. По положительному или отрицательному отношению к Ленину, мы узнаем о их взглядах, не более того. Да, большего и не нужно. Иной характер имеют личные воспоминания о Ленине. В них автор не может быть отсечен, отодвинут от того, о ком он вспоминает. Он неизбежно "прицепливается" к нему. Воспоминания, если они не скука смертная, не должны быть сухими протокольными донесениями, например, сообщающими, что в апреле 1904 г. в одном кафе Женевы Ленин заявил, что он "в некоем роде помещичье дитя", а немного раньше, в марте того же года выразил глубокое убеждение, что "доживет до социалистической революции". Читая такие и всякие другие сообщения о Ленине, всякий захочет узнать, кому же Ленин это говорил? Кто это лицо? При каких обстоятельствах, по какому поводу он это сказал? Почему сказал этому ,лицу, а не другому?
      Каковы были отношения к этому лицу? Всё это неизбежно приводит к лицу, сообщающему слова Ленина. Хочет оно того или нет, выдвинуть столько Ленина и ничего не говорить о себе, остаться в полной тени - оно не может. Это лицо, в данном случае я, принужден говорить о себе, рассказывать всякие случившиеся с ним события, иначе та или иная встреча, беседа с Лениным не могла бы быть связно представленной, была бы вырванной из реальной обстановки.
      Ведь слова, высказывания Ленина, приводимые в воспоминаниях, были реакцией на {13} мои слова, на мое поведение, на то, что он слышал от меня.
      Но тут-то и появляется щекотливый вопрос о первом лице личного местоимения, о "я". Автор принужден всё время "якать" (Ленин мне сказал, я ему ответил и т. д.) А это порождает весьма неловкую несоразмерность: с одной стороны - простой смертный, "ни знаменитый злодей, ни государственный человек", с другой - фигура из эмигрантского подполья поднявшаяся на трон российских царей и уже навеки записанная в скрижалях истории. Несмотря на это, в поле воспоминаний обе фигуры выдвигаются как бы на одной плоскости, с одной и той же силою. Многих других, писавших свои воспоминания о Ленине и неизбежно заводивших речь о себе, указанная несоразмерность, "непропорциональность", видимо, не смущала. Меня это смущало, вызывая в памяти одну басню Крылова. Если теперь, весьма поздно, я преодолел чувство, мешавшее мне писать - на то повлияли и подталкивания друзей, и такой еще мотив. Ознакомившись, скажу без преувеличения, почти со всем, что писалось о Ленине, я убедился, что могу в дополнение сообщить то, что никто о нем не писал. Не обещаю ничего сенсационного (самое сенсационное, что сделал Ленин всем известно октябрьская революция!), но я укажу на ряд фактов, высказываний Ленина, о которых нигде не упоминается, а они мне кажутся важными для его биографии. Среди них есть мелочи, и их нужно знать, если хотят иметь представление о живом, настоящем Ленине, весьма отличающемся от того, каким его изображают и ленинцы, и антиленинцы.
      Была и вторая причина колебания - писать ли воспоминания о Ленине. Один из главных пороков, существующих о нем воспоминаний, не касаюсь казенных биографий, ценность которых вообще равна нулю, тот, что в повествование они вводят не взгляды, оценки, {14} мнения, психологию, существовавшие у их авторов в описываемое ими прошлое время, а те, которые у них появились гораздо позднее. Многие факты, считавшиеся важными в прошлом, определявшие личное поведение и личные отношения, из такого рода воспоминаний совсем исчезают или соответственным образом сознательно и бессознательно "препарируются". От этого воспоминания приобретают искаженный, лживый характер, картина теряет свою "историческую" правдивость, чувствуется приспособление к заданиям и стремлениям не прошлого, а позднейшего времени.
      Но возможно ли воспоминания освободить от этого порока? Возможно ли, содрав с себя то, что наслоило на личность время, то, что она пережила и пересмотрела, что в нее въелось нового - перенести в таком виде в прошлое?
      Пишущий эти строки в 1904 г. более чем часто встречался с Лениным. Я считал себя настоящим "твердым" ленинцем, большевиком. За это, как выразилась однажды Крупская, ко мне тогда "благоволил" Ленин. Смогу ли я, отрешаясь от себя, каков я в настоящее время, правдиво представить в чем же состоял мой большевизм, в чем была его сущность? Смогу ли я без фальши изобразить мое отношение к Ленину, указать, что меня к нему притягивало, что в нем интересовало? Старость располагает оглядываться на пройденную дорогу жизни и в этих "оглядках", как я убедился, возможно и самоперенесение в прошлое. А поскольку это так, оно переносимо и на бумагу - при условии, что запись ведется, без умалчивания и с полной искренностью. Вот тут и возникли колебания. Нужно в этом признаться. Будучи вполне правдивым, автор должен будет говорить о таких фактах, которые рисуют его подчас в довольно смешном виде. Описывая всё как было, придется сознаваться и в некотором бахвальстве, и в большом {15} непонимании, и в незнании, и в барахтаний в противоречиях. А это неприятно. Будучи правдивым, я не должен умалчивать ни о чем, что бросал в меня Ленин 16 сентября 1904 г., воспоминание же о том, даже через 48 лет, бьет по самолюбию. В конце концов, колебания были преодолены. Ведь речь идет о молодом человеке - таких тогда было много, жившем 50 лет тому назад, физически, психически, интеллектуально столь отличающемся сейчас от меня, что я, без особого стеснения, могу относиться к нему как человеку чужому. Слово "я" остается, но "я" сейчас и "я" - 50 лет назад - два разных "я".
      Остановлюсь еще на одном вопросе: то, что я описываю и сообщаю происходило почти полстолетия назад, в какой мере это прошлое можно помнить и вспоминать? Могу ли утверждать, что всё ясно и крепко помню? Этого я и не говорю. В ряде случаев и бесед было бы особенно интересно вспомнить, что Ленин говорил, а Я пишу: этого не помню. Из массы, что следовало бы запомнить, в запись пошла лишь часть, остальное испарилось. Добавлю: не нужно думать, что память заработала и воспоминания о прошлом прилетели ко мне сразу в тот самый момент, когда взялся за перо. Многие факты и беседы были давно записаны, другие с давних пор прочно сидели в голове. О них не раз приходилось рассказывать моим знакомым, а больше всего моей жене - В. Н. Вольской. Такие воспоминания были как бы сложены в "конверты", нужно было только эти конверты "распечатать". Но при подобном распечатывании есть одна сторона, на которой стоит остановиться.
      Толстой в "Войне и Мире", описывая князя Николая Андреевича Болконского, говорит: у него появились "резкие признаки старости - забывчивость ближайших по времени событий и памятливость о давнишнем". Феномен памяти, воспоминаний, изучен весьма плохо. Немного лучше чем явление сновидений. Проникновение в {16} тайну атома оказывается легче, чем проникновение в тайну функционирования нашего психического аппарата. Неизвестно удастся ли науке убедительно объяснить почему это происходит, но самый факт несомненен: у многих в старости параллельно росту забывчивости ближайших событий - появляется, даже не просто памятливость, а, иногда удивительная по своей интенсивности, памятливость о событиях давнопрошедшего времени.
      Можно подумать что перед тем как совсем исчезнуть, организм, мозг, тщательно осматривает пройденный жизненный путь. Благодаря приобретенной старческой способности, откуда-то из шкафа памяти вылезают, припоминаются детали, делающие картину прошлого столь живой, точно вспоминаемое событие происходило на днях. У одних старческая памятливость направляется больше всего на внешнюю обстановку, внешние стороны прошедшего события - год, число, день события, место события, присутствующих лиц, их костюм и т. д. У других память фиксирует, главным образом, то, что человек слышал, что он говорил, что и как ему отвечали. Память о внешней стороне происшедших событий - у меня довольно плохая. Я много раз гулял с Лениным в Женеве по quai de Mont-Blanc, однако, кроме смутного, неясного, воспоминания об этой улице на берегу озера Леман ничего не сохранил. За домом на rue du Foyer, где жил Ленин, в нескольких шагах от него находился, и судя по нынешней карте Женевы, продолжает находиться, большой парк. Почему с Лениным мы гуляли по quai de Mont-Blanc и дальше по route de Lausanne, a не в этом парке? Не могу сказать, не помню. Моментами "кажется", что в парк заходили, всё же никакой уверенности в том нет. Наоборот, многие беседы и с Лениным, и с другими лицами и не только в 1904 г., но и раньше, так четко сидят в памяти, что точно где-то выгравированы. Поэтому, на нижеследующих страницах я часто смог передавать не "резюмэ", не смысл того, что мне говорил {17} Ленин, а почти "стенографически" живую речь, его подлинные слова и выражения. Кроме прилива "старческой памятливости", этому, конечно, весьма способствовало влияние на меня в прошлом Ленина, огромный к нему интерес, почитание очень важным всего того, что он говорил и отсюда желание и усилие это запомнить, крепко задержать в памяти. Максимально-точная передача отношений, мыслей, чувств прошлого была главнейшей задачей моих воспоминаний. Однако замкнуться в одном былом невозможно. И я выходил из него, делая к нему дополнения, внося объяснения, намекая на его продолжение или уничтожение в настоящем.
      {19}
      ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ ГРАНИЦУ. КАТЯ РЕРИХ
      5 января 1904 г., приехав в Женеву с поездом из Вены, я, 20 минут спустя, был уже у Ленина. А 31 декабря 1903 г. находился еще в Киевской тюрьме и наверное назвал бы сумасшедшим всякого, кто мне сказал бы, что через пять дней буду в Швейцарии. О ней не думал и попасть в нее тогда не испытывал желания. Как же всё это случилось? И почему, сойдя с поезда, я очутился именно у Ленина?
      В 1901-1903 годы я три раза арестовывался в Киеве охранным отделением. Последний раз осенью 1903 г. я попался в его руки с таким обилием улик о моей принадлежности к местной социал-демократической организации, что нужно было ожидать долгого сидения в тюрьме, а потом высылки в какую-нибудь часть Сибири. Оставалось, что и было принято более старшими товарищами, сидеть спокойно в тюрьме, изучать политическую экономию и иностранные языки или, что я первое время и делал, заниматься философией, расшифровывать, прибегая к словарю, тяжеловесную "Kritik der reinen Erfahrung" Авенариуса.
      Но в декабре по мотивам чисто личного характера (если скажу, что за несколько месяцев до ареста я женился, наверное найдутся люди, способные признать "серьезными" эти мотивы!) я решил, что сидеть спокойно в тюрьме не могу, не буду, а сыграю ва-банк, объявлю голодовку, потребую или освобождения, на что не было никакой надежды, или - что было вернее - немедленной высылки куда угодно. Или пан, {20} или пропал! Чувство солидарности в то время глубоко соединяло всех политических заключенных: один за всех, все за одного. Однако, товарищи по заключению, а я скрывал от них мотивы "личного характера", отказались меня поддерживать. Они считали мою затею мальчишеством, сумасбродством и всячески разубеждали меня. Я уперся и стал голодать.
      Много лет позднее пришлось читать, что лидер ирландской республиканской партии Давид Флеминг выдержал в бельфастской тюрьме голодовку в течение 77 дней. Такой рекорд не постигался моим умом, пока я не узнал, что Флеминг, отказываясь от всякой другой пищи, поддерживал себя "лишь" разведенным водою соком апельсинов и таблетками витаминов. При всем моем сочувствии к Флемингу, должен всё-таки сказать, что такая голодовка не настоящая, не та, что проводили в царской России тогдашние революционеры. Почти двенадцать дней полного голода, который я выдержал без сока апельсинов и без витаминов, остались в памяти как нечто крайне мучительное. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что чем сильнее человек, а я был тогда силен как бык, тем труднее он переносит голод, тем разрушительнее его действие на организм.
      Много глупостей было мною сделано во время голодовки. Например, желая показать, что "ничто меня не берет", - я, выматывая силы, боролся во время прогулки с соседями по камере. А самая большая глупость была сделана утром на седьмой день голодовки. Ванна в тюрьме была вещью редкой. На три этажа тюрьмы была только одна ванна и горячая вода в ней была один раз в неделю. Записавшись в очередь, ее ждали месяцами. Очередь моя пришла как раз во время голодовки. Я не хотел ее пропустить. Эффект от горячей ванны на ослабевший организм был молниеносный. Я начал терять сознание, едва вылез из ванны и с величайшим трудом дополз до моей камеры. С этого момента силы стали {21} стремительно падать, в конце одиннадцатого дня я еле держался на ногах. Если бы я сидел в тюрьме при коммунистическом режиме в управление Сталина - то, что я описываю, не могло бы иметь места: за попытку чего-то требовать, угрожая голодовкой, мне просто бы всадили пулю в затылок. В царствование Николая II-го правительство не прибегало к таким приемам и вечером одиннадцатого дня голодовки, к общему удивлению, стало известно, что охранное отделение решило меня освободить. Действительно, в 6 часов следующего дня, т. е. 31 декабря, двери тюрьмы предо мною открылись и через полчаса я был уже дома.
      Мы, а это значило - два брата - Виктор и Леонид Зеланд, студенты, как и я, Политехнического Института, моя жена и я - жили тогда настоящей коммуной, на редкость дружной. В общую кассу поступали не одни заработки и денежные средства, а наши радости и горести, мысли и желания, знания и незнания. Мы корпели над схемами II и III тома "Капитала" Маркса, вместе анализировали книгу Э. Бернштейна, копались в старых марксистских журналах "Новое Слово", "Начало" и "Жизнь", спорили о философии, рьяно отвергали вышедший сборник "Проблемы идеализма" и единогласно признавали замечательной книгу Ленина "Что делать".
      После узкой и темной тюремной камеры настоящее блаженство сразу перелететь в иной мир, в ярко освещенную комнату и, сидя на диване рядом с женой, любоваться зажженной елкой, которой встречает меня наша коммуна Канун Нового Года! Какое удовольствие класть в рот всякие вкусные вещи, приготовленные для встречи со мною этого Нового Года. "Коммуна" знала, что меня выпускают из тюрьмы, об этом прокурор сказал жене. Виктор, умильно глядя на меня, говорит: ешь! Леонид накладывает на тарелку огромные куски ветчины, колбасы и густо смазывает их горчицей: ешь! Никому (глупая молодость!) в голову не пришло, что после стольких {22} дней голодовки нельзя класть в рот вещи в количестве превосходящем всякие разумные пределы. За забвение этого правила, за пожирание, еще в тюрьме, перед выходом, нескольких кусков черного черствого хлеба, вообще за голодовку я расплатился потом язвами желудка и многими неприятными последствиями. В жизни за всё нужно платить. Всё, что случается сказывается на каком-нибудь последующем этапе.
      Ощущение блаженства продолжалось не более 30-35 минут. Послышались шаги кого-то, быстро подымавшегося к нам на четвертый этаж. Резкий звонок, заставивший нас всех вздрогнуть, и незнакомый студент вручает мне записку от M. M. Тихвинского. Это был блестящий профессор химии в Политехническом Институте. С давних пор социал-демократ, он лично знал Плеханова, Аксельрода, Засулич, был приятелем Красина, Кржижановского и других партийных "генералов". На съезде Союза Русских социал-демократов в Женеве в 1900 г. он участвовал под псевдонимом "Брей". С появлением "Искры" он стал "искровцем" и оказывал партии громадные услуги.
      Для "Искры" он собирал очень значительные средства. Из одного разговора его с Ленгником (тоже партийный генерал, которого он устроил лаборантом в Институте) я узнал, что на дело революции ему удалось однажды получить несколько тысяч рублей даже от Бродского - киевского миллионера и большого реакционера. С. M. Тихвинским, так же как и его женой В. А. Тихвинской (она тоже была с.-д.) я познакомился в 1900 г. и часто у них бывал. Бывать у них было тем интереснее, что он всегда первым в Киеве получал вышедший No "Искры". Извлекая его из какого-то хранилища, помахивая им пред моим носом, он говорил: ну, рассказывайте, что делается в низах, в награду получите "Искру"! "Низы" это было подполье, студенческие и рабочие кружки, сходки. Всем, что делалось там - Тихвинский очень интересовался. Его судьба, {23} как и множества других русских интеллигентов - трагична. После смерти его жены (окончившей свои дни самоубийством) Тихвинский, до этого крепко связанный с большевистским крылом партии, стал от него уходить. В 1917 г. он был противником октябрьской революции, а в 1920 г., находясь уже в Петербурге, был обвинен в заговоре против советской власти, объявлен злостным контрреволюционером и, по настоянию большевистского наместника Зиновьева, расстрелян. Через 16 лет Зиновьев, в свою очередь, был объявлен контрреволюционером и за оппозицию Сталину расстрелян в подвале Московского ГПУ. Герцен прав: революция, как Уран, беспощадно поедает своих детей.
      В записке, переданной от Тихвинского, стояло: "немедля ни минуты, приезжайте ко мне". Посланник уходит. Мы остаемся одни. Переглядываемся, радости от встречи уже нет на наших лицах. Я прощаюсь и ухожу. У Тихвинского, занимавшего квартиру в одном из зданий Политехнического Института, я нашел симпатичного инженера Г. M. Кржижановского, входившего вместе с Лениным в 1893-5 г.г. в петербургский союз социал-демократов и вместе с ним высланного в Сибирь в Минусинскую область. Он считался другом Ленина, и одно время (до 1906 г.) был с ним даже на ты. В Киеве он появился только в 1903 году, служил в управлении Юго-Западных железных дорог, куда его устроил всё тот же Тихвинский.
      После октябрьской революции в ее планирующих учреждениях Кржижановский, выдвинутый Лениным, играл очень крупную роль. В 1920 г. по назначению Ленина, он делается председателем т. н. "Гоэлро" - Государственной комиссии по электрификации РСФСР, а в 1921 г. председателем Госплана - Государственной Комиссии, планирующей всё хозяйство страны. В тридцатых годах (точно не помню когда) Кржижановский с этого поста был снят, но он один из немногих из старой ленинской гвардии, которому в {24} царствование Сталина удалось избегнуть тюрьмы и сохранить жизнь. Ныне он академик, вице-президент Академии Наук, директор научно-исследовательского энергетического Института, названного в его честь "Институтом имени Кржижановского" - награда за его беспрекословное признание Сталина "великим вождем". Из статьи Кржижановского "Великие сооружения сталинской эпохи", помещенной в 1950 г., в No 10 "Вестника Академии наук СССР" я мог понять - как далеко пошел мой старый знакомый в своем желании угодить и польстить Сталину. План электрификации, составленный в 1920 г. по инициативе Ленина группой специалистов, он называет "ленинско-сталинским планом", хотя лучше чем кто либо знает, что ни малейшего отношения Сталин к этому плану не имел и иметь не мог.
      Друг и поклонник Ленина сознательно искажает истину в угоду нынешней концепции, требующей возвеличения Сталина за счет умаления значения Ленина. В своей статье он много раз говорит о "Ленинско-сталинском учении (!) об электрификации" и кончает указанием на "советского человека, одушевленного безграничной любовью к великому Сталину". Эта цена, которую Кржижановскому, как и всем другим, нужно заплатить за право на жизнь, за право не быть в той или иной форме ликвидированным...