В нише что-то шевельнулось - и в сумраке слабо проступило лицо, а затем - чуть светящиеся очертания стройной фигуры Лукавого (проявившейся несколько позже лица) и некий громоздкий предмет в его правой руке.
      По-видимому, это и был пресловутый шлем.
      - Великоват он мне, дядя, - пожаловался Лукавый. - Все время на нос сползает.
      - А ты б не хватал без спроса - глядишь, и не сползал бы. Ладно, шлем пока оставь у себя. Тебе он нужнее - попадешься Арею в лапы, он с тебя три шкуры спустит.
      Лукавый презрительно хмыкнул.
      - Спасибо, дядя, - чуть погодя добавил он.
      - Пожалуйста. Все слышал?
      - Ни единого слова. И вообще, я только что пришел.
      - И что думаешь?
      - Думаю? Я? Ну ты шутник, дядя...
      - А чего не думаешь?
      - О мачехе, что ли? Ревнует. Но и беспокоится. Только не о том, о чем надо. Я меж людей толкусь чаще вас всех - потому и замечаю то, чего вы не видите.
      - Что именно?
      - Человеческие жертвоприношения. Снова. Там, где их приносили раньше - их приносят чаще. Там, где о них стали забывать - вспомнили опять. И даже там, где их не было никогда... А ведь ты знаешь, дядя, кому они идут, даже если их приносят нам с тобой, - Лукавый ткнул пальцем себе под ноги.
      - Знаю. Даже если их приносят нам с тобой, даже если их приносят Громовержцу - они идут вниз. В Тартар. И кормят Павших.
      - Вот именно. Так что прикрикни на Кербера, дядя, - сторожит плохо, все блох гоняет! И Харону скажи - пусть челн лучше проверяет... проглядит тень-беглянку!
      - Ты пугаешь меня, Гермий. А я не из пугливых... но из осторожных. И очень надеюсь на ребенка, который должен родиться сегодня. Если Младший не ошибся...
      - Папа не слишком умен. Но при этом он редко ошибается.
      - Допустим. А ты все равно приглядывай за отцом - на Афину я не очень-то рассчитываю. Сам говоришь - не слишком, мол, умен...
      - Пригляжу, дядя.
      - Только смотри - не попадайся.
      - Я? - расхохотался Лукавый. - Чтобы я - и попался? Скорее ты умрешь, дядя!..
      Мрак еще долго потом хохотал на два голоса.
      ЭПИСОДИЙ ВТОРОЙ
      1
      "Тафос - и тот было легче взять", - беспомощно подумал Амфитрион, когда целая армия мамок, нянек, повивальных бабок и всяких-разных женщин под предводительством раскрасневшейся Навсикаи в очередной раз изгнала его из гинекея, перехватив еще на подступах к заветной двери.
      Он спустился во двор и стал ходить кругами, как лев по пещере, стараясь не обращать внимания на многоголосый шум, доносившийся из-за забора с улицы. Это оказалось трудно - едва ли не труднее, чем думать о том, что в гинекее кричит в муках рожающая Алкмена, кричит уже чуть ли не полдня, и ты ничем не можешь ей помочь, будь ты хоть трижды герой.
      - Это Илифии! - послышался с улицы чей-то пронзительный визг. Илифии-родильницы! Это все они!..
      - Что - они? - пробилось сразу несколько голосов.
      - А то, что родить не дают! По приказу Геры! У порога сидят и рожи корчат...
      "Я т-тебе сейчас скорчу!" - зло подумал Амфитрион, выдергивая засов и рывком распахивая створки ворот.
      Толпа зевак при виде его попятилась, а какая-то бойкая старушонка-карлица, похожая на ласку, проскочила под рукой Амфитриона и мигом оказалась во дворе.
      Амфитрион повернулся было к ней, но старушонка вместо того, чтобы удирать, сама подбежала к Амфитриону и вцепилась ему в запястье.
      - Галинтиада я! - заблажила она, плюясь и уморительно кривляясь. Галинтиада, дочь Пройта! Гнать их надо, гнать Илифий, господин мой! Гнать! Прочь! Я Галинтиада, дочь Пройта, я умная, все знаю...
      И забегала, заскакала по двору, истерически визжа:
      - А-а-а-а! Сын у Алкмены родился по воле великого Зевса! Сын богоравный, могучий, герой, Истребитель Чудовищ! Кукиш Илифиям, кукиш, забыли их, жертв не приносят! - хладны стоят алтари, покарал Громовержец злосчастных! А-а-а! Правду сказала дочь Пройта, что служит Трехтелой Гекате! [Геката - ночная богиня, покровительница волшебства и призраков, но в то же время подательница земных благ, помогающая при деторождении; ее атрибуты - собаки, змеи, ключи и кинжалы] Правду! Правду! Правду!..
      Амфитрион тряхнул головой, словно избавляясь от наваждения - и шагнул к карлице с твердым намерением выставить ее на улицу. Меньше всего он хотел видеть сейчас служительницу Гекаты, пусть даже безобидную с виду и полубезумную.
      Но когда он приблизился к задыхающейся Галинтиаде - дверь в гинекей отворилась, и на пороге возникла сияющая Навсикая. В пухлых руках ее был небольшой сверток, заботливо прикрытый женой Креонта от сквозняка.
      Сверток негромко квакал.
      Амфитрион забыл про толпу, про визгливую Галинтиаду, дочь Пройта, про все на свете - он видел сейчас только этот сверток, и начнись сейчас потоп, Амфитрион бы его не заметил.
      - Сын? - одними губами выдохнул он.
      - А то кто же? - рассмеялась Навсикая, удобно пристраивая сверток на сгибе локтя. - Не то что я - одних девчонок рожаю... Гляди, герой - какой мальчишка! Всем на зависть!
      Амфитрион приблизился к Навсикае и робко заглянул под откинутые пеленки. На него смотрело морщинистое красное личико, пускающее пузыри из беззубого рта - самое красивое, самое замечательное из всех лиц человеческих.
      Протянув руку, Амфитрион слабо коснулся щеки младенца.
      - Я назову тебя Алкидом, малыш, - неслышно прошептал он. - В честь Алкея, моего отца, а твоего деда. Алкид - значит Сильный... Хорошее имя. Чьим бы сыном они не считали тебя, а имя тебе дам я! У тебя был хороший дед; и, надеюсь, у тебя будет хороший отец - даже если ты станешь звать отцом Громовержца... Ты будешь сильным, маленький Алкид, а пока что я побуду сильным за тебя. Договорились?
      Ребенок скривился и заквакал значительно громче.
      - Напугали детоньку, напугали бедную, - принялась успокаивать новорожденного Навсикая, укачивая его на руках. - А ты, герой, кончай бормотать и... и не рвись, куда не следует! Рано тебе еще на женскую половину, не до тебя там! Иди, иди, займись чем-нибудь, распорядись насчет пира, подарки раздай...
      - Мальчик! - вдруг завопила Галинтиада, бегом устремляясь к незапертым воротам. - Сын! Сын у Алкмены родился, герой богоравный, герой, Истребитель Чудовищ! Сын! Кукиш Илифиям, кукиш!.. забыли их, Гериных дщерей...
      Ее щуплое тельце ужом проскользнуло в щель между створками - и спустя мгновение зеваки за воротами загалдели в десять раз сильнее, чем прежде.
      - Погоди! - опомнившийся Амфитрион кинулся к воротам, выскочил на улицу, огляделся и увидел Галинтиаду, дочь Пройта, во все лопатки улепетывающую прочь от дома.
      - Погоди, Галинтиада! Да стой же!..
      Старушонка обернулась на бегу - и Амфитрион рванул с шеи золотой диск с изображением Гелиоса на колеснице.
      Цепь, не выдержав, лопнула, два звена упали в пыль, но Амфитрион не нагнулся за ними.
      - Лови, дочь Пройта! Спасибо тебе!..
      Уверенным движением дискобола Амфитрион послал украшение в воздух, диск со свистом описал пологую дугу, и толпа зевак разразилась приветственными криками, когда карлица ловко извернулась и, подпрыгнув, поймала дорогой подарок на лету.
      Потом старушонка вновь кинулась бежать, и если бы Амфитрион видел выражение хищной радости, исказившее ее мордочку, то он бы, возможно, крепко задумался - но он ничего не видел.
      Он попросту вернулся во двор, запер за собой ворота, пятерней взлохматил свои и без того непослушные волосы - и принялся вновь бесцельно слоняться по двору, но на этот раз улыбаясь и напевая себе под нос.
      ...А Галинтиада, дочь никому не известного Пройта, все бежала и бежала, прижимая дареный диск к дряблой обнажившейся груди, у самой Кадмеи круто свернув на северо-запад, к окраине Фив, пока не добежала до одинокой развалюхи, чьи полусгнившие деревянные опоры были густо затянуты зеленым плющом.
      Старушонка вбежала внутрь, откинув с пола циновку, с натугой приподняла обнаружившуюся под ней крышку люка - и принялась спускаться в открывшийся черный провал по приставной лестнице, которая угрожающе скрипела даже под ее легким телом.
      - Свершилось? - нетерпеливо спросили снизу, из темноты.
      - Да, - коротко отозвалась Галинтиада и резко, тоном приказа, так не похожим на ее предыдущую манеру речи, добавила:
      - Начинайте! У нас мало времени...
      Ударил кремень, полетели искры, через некоторое время в углу загорелся небольшой очаг, огонь его с трудом раздвинул мрак в стороны, высветив земляные стены, огромный камень, кое-как обтесанный в традиционной форме жертвенника - и двух людей у этого камня.
      Один из них спешно разворачивал какой-то сверток, очень похожий на тот, который держала радостная Навсикая.
      - Скорее! - бросила ему спустившаяся Галинтиада.
      Человек молча кивнул, и вскоре на алтаре лежал голенький ребенок девочка, живая, но не издававшая ни звука, будто опоенная сонным настоем. Галинтиада склонилась над ней и ласково улыбнулась улыбкой матери, нагнувшейся над колыбелью. Ее сверкающие глазки не отрывались от ребенка, высохшие руки суетливо рылись в лохмотьях одежды, словно дочь Пройта страдала чесоткой - и почти неразличимые люди позади карлицы начали слабо раскачиваться из стороны в сторону, мыча что-то невнятное, что с одинаковым успехом могло сойти за колыбельную и за сдавленный вой.
      - Слышу! - вырвалось у одного, того, который распеленал девочку. Слышу Тартар... слышу, отцы мои!.. слышу...
      Галинтиада даже не обернулась.
      - Сын у Алкмены родился по воле великого Зевса! - забормотала она, приплясывая на месте. - Сын богоравный, могучий, какой до сих пор не рождался!.. Жертву прими, Избавитель, младенец, Герой Безымянный - жертву прими, но уже не по воле Зевеса, а тех, кто древней Громовержца... жертвуем искренне новорожденному...
      - Слышу Тартар! - подвывали сзади уже оба помощника. - Слышим, отцы наши... о-о-о... недолго уже... недолго!..
      Правая рука Галинтиады резко вывернулась из лохмотьев, сжимая в кулаке кремневый нож с выщербленным лезвием; почти без замаха она вонзила нож в живот даже не вскрикнувшей девочки и косо повела лезвие вверх, со слабым хрустом вспарывая грудь. Левую руку дочь Пройта, не глядя, протянула в сторону - и один из помощников, не промедлив ни мгновения, вложил в нее дымящуюся головню из очага.
      Нож снова поднялся вверх, с его лезвия сорвалась капля крови - и, зашипев, упала на подставленную головню. Противоестественная судорога выгнула тело Галинтиады, она зажмурилась и запрокинула голову, вжимая острый птичий затылок в плечи.
      - Принято, - страстно простонала она. - Свершилось! Дальше...
      ...В это время на руках у Навсикаи истошно закричал маленький Алкид.
      2
      Зеваки уже давно разбежались во все стороны, гоня перед собой мутную волну слухов, сплетен и пересудов, когда Амфитриона наконец впустили в гинекей.
      Он остановился у ложа, где откинулась на подушки бледная измученная Алкмена, хотел было... он так и не вспомнил, чего именно хотел, уставившись на два свертка, лежавшие рядом с женой.
      Два.
      Два свертка.
      - Близнецы, - заулыбалась Навсикая, а следом за ней и все женщины, находившиеся в гинекее. - Близнецы у тебя, герой! Ну ты и мужик - с самим Зевсом на равных! Да не мнись - иди, глянь на детей, жену поцелуй...
      Амфитрион, не чуя ног под собой, послушно обошел ложе, поцеловал в щеку тихую и какую-то чужую Алкмену - и почувствовал, что губы его помимо воли расползаются в совершенно дурацкую и безумно счастливую улыбку.
      Два совершенно одинаковых личика - сердитых, безбровых, еле выглядывающих из пеленок - одновременно сморщились, и двухголосое хныканье огласило гинекей.
      - Алкид и... Ификл, - вслух подумал Амфитрион. - Да, так я и назову вас: Алкид и Ификл. А боги... боги пусть разбираются сами. Да, дети? Мы-то с вами разберемся, а боги пусть сами...
      - Совсем ошалел на радостях, - с притворным раздражением буркнула Навсикая. - Городишь невесть что... Лучше вели кому-нибудь бежать в город и кричать, что у тебя двойня!
      - Обойдутся, - отрезал Амфитрион. - Нам спешить некуда - завтра все равно узнают, так что не будем пинать судьбу. И вот что...
      Он еще раз посмотрел на близнецов и наугад ткнул пальцем в того, что лежал слева от Алкмены.
      - Этот похож на меня, - уверенно заявил Амфитрион. - Клянусь небом, вылитый я!
      - А этот? - спросила Навсикая, указывая на второго.
      - А этот - на Громовержца!
      И еле удержался, чтоб не расхохотаться при виде серьезно кивающих нянек.
      Сейчас Амфитрион уже напрочь забыл о странной Галинтиаде, дочери Пройта, словно ее и не существовало вовсе; ничего не знал он и о том, что на его родине в златообильных Микенах, откуда Амфитрион был изгнан родным дядей Сфенелом за убийство другого родного дяди (а заодно и тестя) ванакта [ванакт (ванака) - царь: в Микенах правили цари, более высокие по титулу и общественному положению, чем басилеи] Электриона - что у властолюбивого Сфенела и Никиппы, дочери коварного Пелопса [Пелопс - сын Тантала, убитый отцом (Тантал, приготовив из Пелопса еду, предложил ее Олимпийцам) и воскрешенный Гермием по приказу Зевса; позднее Пелопс коварно сбросил со скалы Миртила - возничего, сына Гермия - и тем самым навлек проклятие на весь свой род; среди Пелопидов начались кровавые распри братьев, матереубийства и т.п.] и внучки проклятого богами Тантала, не далее как вчера вечером родился хилый и недоношенный мальчик.
      Первый сын после двух дочерей.
      Мальчика назовут Эврисфеем, и он, как это ни странно, выживет - что лишит Амфитриона и его потомков надежды на будущее воцарение в родных Микенах.
      Нет, ничего этого Амфитрион не знал - да и узнай он о рождении Эврисфея, все равно не омрачился бы духом, ибо не был в сущности склонен к правлению городами. Рассмеялся бы, налил бы в кубок черного хиосского вина и выпил бы до дна во здравие всех детей, родившихся в эти дни.
      И очень удивился бы, если бы какой-нибудь прорицатель сообщил ему, что через полвека с лишним его жене Алкмене принесут седую голову нынешнего мальчика по имени Эврисфей - и Алкмена выколет у этой страшно оскаленной головы мертвые глаза своим ткацким челноком.
      Очень удивился - и не поверил бы.
      А зря.
      3
      - Мойры!
      - А я тебе говорю - Илифии!
      - А я говорю - Мойры!
      - Ну и дурак! Станут Мойры сидеть на пороге у какой-то Алкмены! Тоже мне...
      - А вот и станут, если по приказу Геры!
      - Станут-сядут... Оба вы олухи! И вовсе не Илифии, и уж тем более не Мойры (будут они Геру слушаться!) - а сестры-Фармакиды!
      Третий голос... тридцать третий... триста тридцать третий голос... Шумят Фивы, ох, шумят...
      - Да какая вам разница, кто сидел? Главное, что роды задержали... У Никиппы в Микенах семимесячный родился - у-у, Танталово племя! - и ничего, а у Алкмены первенький едва вылез, а второй вообще через неделю...
      - Ой, сестры! Ой, посмотрите на дурищу-то! И деткам своим покажите! Это ж не баба, это ж корыто глупости! Через неделю... Ты ж сама рожала, толстая, должна понимать, небось!
      - Это я толстая? Это я-то толстая?! Это ты толстая!
      Дерутся женщины в Фивах... дерутся, спорят, друг дружку перекрикивают. Откуда им знать, когда у Алкида брат-близнец Ификл родился? - если про первенца слушок сразу побежал, чуть ли не с первым криком младенческим, а про второго-то сплетня припоздала, на целый день, почитай, задержалась... и то - пока сказали, пока услышали, пока поверили да проверили...
      Шумят Фивы, ох, шумят... Спят братья-близнецы Алкид с Ификлом, знать ничего не знают, ведать не ведают, грудь сосут, пузыри пускают, не слушают голосов глупых, и того голоса визгливого не слышат, что и другими не больно-то услышан был!
      - Жаль!
      - Чего жаль, Галинтиада?
      - Жаль, что вторую жертву принести не успели! Кто ж мог знать, что у нее двойня... Поздно узнали мы, поздно!
      - Да зачем нам второй, Галинтиада? Первый - герой, Избавитель; а второй? Ификл Амфитриад - невелика слава!
      - Жаль... ах, жаль...
      И снова тихо.
      Да где там тихо - шумят Фивы, во всю глотку шумят, месяц шумят, другой, третий, полгода шумят...
      Когда угомонятся?
      4
      ...Жара взяла семивратные Фивы в осаду.
      Гелиос в раскаленном добела венце - полководец умелый и беспощадный обложил город пылающим воинством своих лучей, и тщетны были все попытки владыки ветров Эола прорваться в изнемогающие Фивы и освежить их дыханием хотя бы Зефира - потому что неистовый северный Борей-воитель умчался на косматых крыльях в Гиперборею, нимало не заботясь судьбой злосчастных Фив.
      Дом Амфитриона также не был обойден вниманием раздраженного Гелиоса что совершенно неудивительно, ибо даже великие герои страдают от жары подобно последним рабам, и это наводит на неутешительные мысли о всеобщем равенстве. Тишина царила во всех покоях, взмокшая, разомлевшая тишина; рабы, слуги и члены семейства хозяина дома искали прибежища в ненадежной тени - и лишь из западных покоев доносился веселый шум детской возни.
      Один угол этих покоев был надежно огорожен четырьмя боевыми щитами Амфитриона - хотя нет, центральный щит был парадным, с искусным барельефом, изображавшим Зевса, глотающего свою первую жену Метиду; в реальном бою такое украшение скорее мешало, чем помогало - и там, за этими щитами ползали восьмимесячные близнецы Алкид и Ификл, галдя, агукая и выясняя свои нелегкие отношения.
      Дети великого Амфитриона и целомудренной Алкмены.
      Или, вернее, дети божественного Зевса, великого Амфитриона и целомудренной Алкмены.
      Повод для сплетен и пересудов по всей Элладе.
      Напротив, сидя на низком ложе, клевала носом дряхлая нянька Эвритея. Впрочем, голова почтенной Эвритеи, чья иссохшая ныне грудь выкормила в свое время немало достойных фиванцев, в последние пять лет стала слишком тяжелой для тощей старушечьей шеи и тряслась практически всегда - так что лишь из-за этого не стоит упрекать Эвритею в излишней сонливости.
      Тем более что трое нянек помоложе спали уже давно, развалившись на циновках у стены, и их крепкий здоровый сон не вызывал у постороннего наблюдателя никаких сомнений в его подлинности.
      - Дай! - донеслось из-за щитов, и в щели мелькнула сперва розовая младенческая спина, а после и то замечательное место, по которому любят шлепать мамы не только в семивратных Фивах. - Да-а-а-ай!..
      Звук оплеухи, возня, протестующие вопли... тишина.
      Тишина.
      Кто обвинит спящих, если в жаркий воздух летнего дня исподволь вкралось дыхание Сна-Гипноса, божества темного и неотвратимого, как и его старший брат, не знающий жалости Танат-Смерть?!
      Поэтому раскачивающаяся в полудреме Эвритея была единственной, кто заметил некое движение на полу, и старуха отнюдь не сразу поняла, что оно означает.
      - Да-а-а-ай! - еще раз послышалось из огороженного угла.
      Тишина.
      Две маслянисто-отсвечивающие ленты лениво скользили от порога к щитам, изредка задерживаясь и приподнимая узкие треугольные головки; они текли беззвучно, они были невинны и ужасны, и дряхлая нянька следила за ними сперва равнодушно, потом, когда понимание забрезжило в ее мозгу испуганно; а родившийся в горле крик распух и застрял, мешая дышать и лишь слабым хрипением пробиваясь наружу.
      С перепугу Эвритее показалось, что змеи гораздо больше, чем они были на самом деле, что они - порождения Ахерона, реки подземного царства мертвых, что чешуя их отливает грозным огнем Бездны Вихрей; и голова старухи впервые за последние годы перестала трястись, застыв в оцепенении. "Зевс Всеблагий, - Эвритее казалось, что она кричит, но на самом деле губы ее лишь беззвучно шевелились, - матушка наша Афина-Тритогенейя... дети!.. дети, дети, де..."
      И было совершенно непонятно, молится ли старая нянька, и если молится, то кому - Зевсу, Афине или каким-то странным детям... Впрочем, все мы дети, чьи-то дети - и Зевс, сын Крона, и Афина, дочь Зевса, и нянька Эвритея, дочь вольноотпущенника Миния Лопоухого.
      Возня за щитами на миг прекратилась.
      Две змеи сплелись в один клубок, и две головки, растревоженно постреливая жалами, неуловимым движением просунулись в щель между парадным щитом и обычным, боевым, с изображением пылающего солнца; и тут же вынырнули обратно.
      - Да-а-ай!..
      Две пухлые ручки показались в щели. Они возбужденно хватали воздух растопыренными пальцами, ссорясь, отталкивая друг друга, норовя догнать убежавшую игрушку... Позднее, когда Эвритея будет в сотый раз рассказывать о случившемся ахающим рабам и слугам, она выставит перед собой руки, задумается, пожует запавшими губами, отрицательно покачает головой и левой рукой возьмет за локоть стоящую рядом рабыню. Так и будет показывать: рука Эвритеи и рука рабыни. Только никто не поймет, что же хотела этим сказать выжившая из ума старуха, никто не поймет, а зря.
      Обе руки были правые.
      ...Дрогнул парадный щит, раскачиваемый изнутри, детские руки втянулись за ограду, следом за ними шмыгнули змеиные головы - и тут одна из подпорок не выдержала. Что-то заскрипело, треснуло, поплыл вбок барельеф, изображавший заглатывание несчастной Метиды, края двух щитов тяжелого парадного и более легкого, боевого - резко сошлись, подобно гигантским ножницам, клубок на полу завязался немыслимыми узлами, наливаясь упругой силой...
      И обмяк.
      Когда центральный щит с грохотом рухнул - к счастью, наружу - Эвритея нашла в себе силы закричать.
      Пока молодые няньки-засони продирали глаза да соображали, что к чему, в покои уже ворвалась испуганная Алкмена. Не останавливаясь, она кинулась к детям, с разгона упала на колени и принялась ощупывать малышей.
      Мало-помалу до нее дошло, что ничего страшного не случилось, что дети живы-здоровы, и можно спокойно повернуться и отвести душу на нерадивых няньках. Она глубоко вздохнула, набрав воздуха, отчего прекрасная полная грудь Алкмены стала еще прекрасней и полнее, бросила на детей последний взгляд - и увидела, что держит в руках торжествующий Алкид.
      Весь набранный воздух пропал втуне, вылетев ужасным воплем, к которому немедленно присоединились няньки. Женщины кричали, старая Эвритея силилась приподняться с ложа, юный Алкид вертел в руках двух дохлых змей, держа их за перебитые шеи и силясь засунуть одну из голов в рот, а вокруг него ползал красный от возмущения Ификл и орал не своим голосом:
      - Дай! А-а-а... да-а-ай!..
      Вдруг он успокоился, вытащил из-под рухнувшего щита змеиный хвост и принялся деловито обматывать им ногу брата.
      Как раз к этому времени в покоях объявился всклокоченный Амфитрион, совершенно голый, зато с мечом в руке; следом за ним вбежало человек пять-шесть челяди, и не прошло и часа, как все Фивы знали о случившемся, причем у каждого фиванца было свое мнение на этот счет.
      А к вечеру в дом Амфитриона прибыл самый знаменитый в Элладе прорицатель, женоподобный слепец Тиресий.
      Его проводили в печально известные покои, дали потрогать змей, лежавших на полу у стены, после чего подвели к детям, сидевшим на руках у нянек.
      - Змеи Геры, - глубокомысленно возвестил Тиресий, вытирая о льняной хитон палец, которым он только что трогал змеиные зубы.
      - Змеи Геры! - зашептались вокруг со значением, и у слепца хватило ума не объяснять, что эти змеи всего-навсего неядовитые полозы, каких может приобрести в храме Геры любая рабыня, довольная своими хозяевами (или собственным мужем!), приобрести и пустить жить под дом, посвятив их богине домашнего очага.
      Считалось, что это способствует благосостоянию и миру в доме.
      - Мальчик вырастет героем! - Тиресий ткнул пальцем вверх, подумал, не сказать ли "великим героем", и решил не скупиться.
      Тем более, что однажды он уже пророчествовал Амфитриону примерно о том же.
      - Величайшим героем Эллады! - громогласно уточнил Тиресий, и почувствовал, как у него холодеет затылок. Это случалось с ним нечасто, лишь тогда, когда волна истинного предвиденья накатывала на слепца - и он не любил эти мгновенья, не любил и опасался их, потому что за истину мало платили; и еще потому, что Тиресий до колик, до боли в желудке боялся открывавшегося ему будущего.
      Уже у дверей Тиресия робко тронули за плечо.
      - Прости, господин мой, - еле слышно прошамкала старая Эвритея, - я о мальчике... ты тут сказал - героем, мол, будет... Который мальчик-то, господин?
      - Вон тот, - Тиресий указал себе за спину и, сопровождаемый рабом-поводырем, двинулся дальше.
      - Тот? - переспросила старуха. - Который - тот? Ведь их двое!.. двое ведь мальчиков, господин мой!..
      Но ее уже никто не слушал.
      5
      Выйдя из дома Амфитриона, Тиресий неторопливо двинулся по улице, сжимая правой ладонью мускулистое плечо поводыря и легонько постукивая о дорогу концом посоха, зажатого в левой.
      Он давно привык к своей слепоте, сжился с ней, даже полюбил в некоторой степени этот мрак, позволяющий спокойно рассуждать и делать выводы; он иногда чувствовал себя чистым духом, по воле случая заключенным в горе жирной плоти - и поэтому зачастую бывал неопрятен и рассеян.
      Единственное, к чему Тиресий никогда не мог привыкнуть - это к дару прозрения.
      Предсказывать людям будущее, основываясь на обычном знании людских чаяний и стремлений, на умении складывать крохи обыденного в монолит понимания - о, это было для Тиресия несложно! Он слушал, запоминал, сопоставлял - и предсказывал, причем делал это не туманно и двусмысленно, подобно дельфийскому оракулу, а просто и однозначно, за что Тиресия любили правители... и, наверное, любили боги.
      За это - любили.
      Зато когда темная и ненавистная волна прозрения захлестывала его с головой, когда он тонул в будущем, захлебываясь его горькой мякотью, и потом его рвало остатками судьбы - тогда Тиресий зачастую сам не понимал смысла своих ответов, или понимал слишком поздно, что было мучительно.
      Но в эти минуты он не мог молчать.
      ...Впрочем, сегодня он и сказать-то толком ничего не смог. Потому что уже на пороге, перед самым уходом, когда в спину что-то бормотал старушечий голосок, Тиресия оглушил рокот той преисподней, которую Тиресий звал Тартаром, и рокот этот странным образом переплетался со звенящим гулом тех высей, которые Тиресий звал Олимпом... два голоса смешивались, закручивались спиралью, превращаясь в пурпурно-золотистый кокон (Тиресий не был слепым от рождения, и память его умела видеть), и там, в двухцветной глубине, ворочалось двухтелое существо с одним детским лицом, излучая поток силы без конца и предела, дикой первозданной мощи вне добра и зла, вне разума и безумия, вне...
      Тиресий остановился, крепко сжав плечо раба-поводыря и уставясь перед собой незрячими глазами.
      В конце улицы, упирающейся в базар, приплясывал тощий и грязный оборванец в драной хламиде с капюшоном. В руках нищий держал двух дохлых змей, пугая ими прохожих, которые сторонились оборванца и ругались вполголоса. Наконец нищий умудрился засунуть одну змею в корзину какой-то женщины - причем сделал это настолько умело, что сама женщина ничего не заметила - после чего угомонился и подошел к Тиресию.
      - У-тю-тю! - нищий вытянул губы трубочкой и сунул голову оставшейся змеи в лицо слепому, ловко увернувшись при этом от кулака раба-поводыря. Угощайся старичок!
      - Кого ты хочешь обмануть, Гермий? - тихо спросил Тиресий, жестом отпуская поводыря. - Меня, сына нимфы Харикло? Обманывай зрячих, Лукавый, лги закосневшим в зрячей слепоте!
      - Зачем мне обманывать тебя, старичок? - рассмеялся нищий, гримасничая. - Ты и сам себя обманешь, без меня!
      - А вот зачем, - Тиресий протянул руку и коснулся головы дохлой змеи.
      - О-о, - почти сразу добавил слепец. - У тебя хорошая игрушка, Гермий-Киллений! [Киллений (Килленец) - прозвище Гермия (Гермеса), родившегося на горе Киллене, в Аркадии] Эти змеи дают человеку вдохнуть а выдохнуть он уже не успевает... Я не удивлюсь, если узнаю, что эти замечательные змеи стали твоей игрушкой на половине их пути в дом Амфитриона! А дальше поползли уже совсем другие...
      - Если узнаешь? - изумился нищий. - А разве ты не знаешь обо всем на свете, мудрый Тиресий?
      - Нет, - спокойно ответил слепец. - Я не знаю обо всем на свете. Но и ты не всеведущ, Лукавый - и в этом мы равны. Когда я вернусь домой - я принесу тебе жертву. Прощай.
      И двинулся по улице, ощупывая дорогу концом посоха. Вскоре его догнал раб, ожидавший в стороне, и привычно подставил плечо под ладонь Тиресия.
      Нищий долго смотрел им вслед.
      - Твою душу я отведу в Аид с особым почетом, - пробормотал он, швыряя дохлую змею в спину проходившему мимо ремесленнику. - Впрочем, не думаю, что это случится скоро...
      И побежал прочь, спасаясь от разгневанного прохожего.
      6
      - ...Мама! Иди посмотри! Ма-а-а-ма!..
      Это кричит маленький Алкид трех с половиной лет от роду, воздвигающий из мокрого песка некое сооружение, столь же грандиозное, сколь и бестолковое. Он кричит звонко и чуть-чуть сердито, потому что мама все никак не подходит; курчавые волосы падают на его выпуклый лоб, все тело с головы до ног перемазано грязью, как у борца в палестре [палестра частная гимнастическая школа для мальчиков 12-16 лет; палестры имели открытые площадки, беговые дорожки, бассейны, крытые гимнасии и т.д.] после долгой схватки, и нижнюю губу он закусывает точно так же, как это делает Амфитрион, когда чем-то увлечен.
      А может, это вовсе не Алкид, а его брат Ификл.
      - Ку-утя! Кушай, кутя, кушай...
      Это бормочет маленький Ификл трех с половиной лет от роду. Он сует палец в пасть недавно родившемуся щенку их гончей суки Прокриды, еще полуслепому и совершенно не умеющему лаять и понимать, что с ним играются. Щенок сосет палец, и Ификл заливисто смеется, а потом зачерпывает свободной рукой пригоршню грязи, обмазывает себя ею и закусывает нижнюю губу точно так же, как это делает Амфитрион, когда чем-то увлечен.
      А может, это вовсе не Ификл, а его брат Алкид.
      Все может быть...
      Что вечно раздражает нянек и веселит челядь, выясняющих - кто есть кто? У кого болит животик - у Алкида или у Ификла? Животик в конце концов болит у обоих, и оба не желают пить горький лечебный настой, плюясь и вопя на весь дом. Кто разорвал любимый мамин пеплос, подаренный ей тетей Навсикаей - Ификл или Алкид? Пеплос разорвали оба, и никто из нянек не понимает, как можно было успеть столь основательно изорвать прочное на вид полотно, оставшись без присмотра всего на минутку?!