Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.
Апостол Павел.
Послание к Коринфянам, гл. 13, 1 – 3.

      – А пялиться на чужих людей некрасиво!..
      – Кто сказал?
      – Мама! – Кудрявый бутуз лет шести подумал, сунул палец в нос и уточнил с гордостью урожденного жадины: – Моя мама!
      – Ну раз мама… тогда да, конечно… Ты не в курсе: кто здесь Жора Мясник?
      – Дядя Жорик вон там, на ящике!
      Мужчина поправил очки: дорогие, французские, в золотой оправе от «Antoine Bourgeois». Антибликовый пластик зловеще сверкнул зеленью, как глаза хищника.
      – Они все на ящиках…
      – Дядя Жорик с бухлом!
      – Они все с бухлом…
      Очкарик был прав: трое грузчиков, коротавших обеденный перерыв во дворе, у черного входа в гастроном, сидели на дощатых ящиках и трепетно разливали вторую бутылку портвейна «Таврического» в пластиковые стаканы. Стаканы были пивные, поллитровые, с жеваными краями. От вина посуда отсвечивала густо-лиловой тьмой, напоминая гроздь персидской сирени.
      – Дядя Жорик самый главный!
      – Э-э… В каком смысле?
      Бутуз аж подпрыгнул от такой вселенской тупости собеседника:
      – На разливе сидит! Ну вы ваще…
      – Ага, я ваще…
      Соглашаясь, очкарик явно имел в виду что-то свое, непонятное чужому человеку. Так сознаются на приеме у венеролога в дурной болезни, подхваченной в командировке.
      – На, держи, умница… Привет маме!
      Он сунул бутузу пачку жевательной резинки. Мальчишка возликовал, сунул в рот горсть мятных подушечек и умчался играть в «банки». Еще за три метра от «стартовой» черты он запустил биту – обломок держака от швабры – в полет, и та лихо снесла пустую жестянку из-под ананасных ломтиков. Девчонки, оккупировавшие неподалеку раздолбанную карусель, брызнули прочь, спасаясь от снаряда. Старушки на лавочке заворчали с неодобрением, вспоминая, как в мезозойскую эру претерпели от таких же хулиганов. Бутузовы соратники хором завопили: кто от зависти, кто от восторга, кто просто так, за компанию.
      А грузчиков пустые банки интересовали мало. Грузчики сказали тост: «Ну!..», выпили портвейн, отдали бутылки сборщику стеклотары, деду в потертом камуфляже и принялись деловито закусывать хлебом со шпротами.
      – Серый, жди здесь, – сказал очкарик шоферу, высунувшемуся из окна черного «Лексуса». Шофер кивнул. У него было глуповатое и добродушное лицо человека, достигшего предела личных амбиций.
      – Проходимец! – внятно сказала одна из старушек, ткнув спицей в сторону машины. Наверное, имела в виду ходовые достоинства джипа.
      Очкарик пересек двор и остановился возле грузчиков.
      – Добрый день! – сказал он. – Жора… э-э… Георгий? Извините, отчества не знаю…
      Мордатый детина поднял голову.
      – Ну, – сказал детина не пойми к чему.
      Радушия в его голосе не ощущалось.
      – Вот деньги. – Очкарик достал из бумажника крупную купюру и протянул ее другому грузчику, молодому парню с рябыми щеками. – Сбегайте в магазин, возьмите водки. И закуски получше. А вы, – это уже адресовалось третьему, – прогуляйтесь за компанию. Чтоб правильно скупился. Хорошо?
      В голосе очкарика сквозила определенная харизма. Обращаться к грузчикам «на вы» не всякий умеет.
      – Ну, – без большого одобрения, но и не возражая, повторил мордоворот Жора. – Палыч, сходи с Хлебчиком. Водки не надо, она вся паленая. Бери крепленое. И сала венгерского, с красным перцем. И черного хлеба буханку. Сдачу вернешь начальнику.
      Оставшись наедине с очкариком, он уцепил шпротину за чахлый хвостик, заглотил целиком и в третий раз сообщил:
      – Ну?
      – Меня зовут Лазарь Петрович. – Очкарик присел на освободившийся ящик, поддернув отутюженные брюки. – Меня к вам направил Глеб Артюхов. Ваш клиент. Вы помните Глеба?
      – Ну, – кивнул Жора, не балуя гостя разнообразием. – Какие проблемы, Лазарь?
      – Я жену не люблю.
      Наверное, любой собеседник должен был удивиться такому ответу. Любой, но не Жора Мясник.
      – Я тоже, – сказал он. – Хрена их любить, жен?
      – Вы не понимаете. Я ее раньше любил. Очень. Мы со школы встречались. У нас двое детей. Мальчик и девочка. И жизнь вполне… достойная. Я хорошо зарабатываю. И вот однажды смотрю: не люблю я ее, и все.
      – Заведи бабу на стороне, – посоветовал Жора. – Или секретаршу, с ногами.
      – Заводил.
      – С ногами?
      – С рогами. А толку?
      – Ты ко мне зачем пришел? – Мордоворот подозвал деда в камуфляже и отобрал дареную бутылку. Обнаружив на донышке жалкие остатки портвейна, он допил прямо из горлышка и вернул бутылку огорченному деду. – В любовники звать?
      Очкарик оставался спокоен. Чувствовалось, что спокойствие дается ему с трудом.
      – Глеб предупреждал, что вы станете хамить. И сказал, чтобы я не обращал внимания. У вас, значит, стиль такой. Нет, Жора, как любовник вы меня интересуете мало. Вы мне любовь к жене верните, я рассчитаюсь и уйду. Глеб сказал, вы можете.
      – Что я могу? – хмыкнул Жора.
      – Восстановить. Любовь, дружбу, уважение. Если какое-то чувство было и умерло, вы умеете его воскресить.
      Мордатый детина расплылся в щербатой ухмылке.
      – И ты поверил? Слышь, Лазарь, скажи честно: поверил?!
      – Я поверил, – кивнул очкарик Лазарь.
      – Ну и правильно сделал. Вера, она горами движет. Только на кой она тебе?
      – Вера?
      – Любовь.
      – А это уже, извините, не ваше дело.
      – Нет, Лазарь. Это не я к тебе, это ты ко мне пришел. Сам пришел, я тебя не звал. Теперь у нас одно дело, общее. Зачем тебе жену любить?
      – В каком смысле – зачем?
      – В прямом. Ну, разлюбил, бывает. Сам говоришь: двое детей у тебя, баба, секретарша, заработки. Живи с супругой, как все. Без любви. Небось, раз со школы, надоела до чертиков?
      – Нет. Просто разлюбил. Была любовь и сплыла. Равнодушие. Вы, наверное, не поймете: это как счет в банке. Или дом. Или привычные тапочки. Смотришь однажды, а счет пустой, дом кто-то перекупил… тапочки сносились. Я привык, Жора. Привык любить жену. Мне без этого не по себе. Словно обокрали.
      – Тапочки – это да, – согласился Жора. – Тапочки я понимаю.