—        Адальберт Меморандум, — теперь уже Кручек пришел на помошь другу,
      —        Кто такой? Арифмет? Чисельник? Прикидчик?
      —        Поэт. Штабс-секретарь Ложи Силлаботоников, автор «Куртуазного Декларата». Знаменитый, между прочим, пиита...
      Пумперникель с брезгливостью наморщил бровки.
      —        Поэ-э-эт! Я всегда говорил: эта ваша поэзия — жалкое подобие арифметики! Простейшая числовая основа: ямб, дактиль, трибрахий... тьфу ты, как бишь его?.. о, арандиль! У нас в академии говорили: в поэты идут те, кому не хватило воображения для математики!
      Он подбоченился: ну-ка, оспорьте!
      И вдруг скис. Сел на прежнее место, сгорбился, накинул на плечи шерстяной плед. Словно небо над молодым человеком покрылось тучами, мешая считать звезды.
      —        Господа, у вас случается страх?
      К счастью, храбрецы-гвардейцы были наняты своими делами. Иначе они непременно оценили бы удивительность реплики Пумперникгля. Случается ли у вас страх? Разве страх случается? Страх накатывает, приходит, охватывает...
      Оба мага кивнули без комментариев.
      Да, мол, случается.
      —        Беспричинный? Ирреальный?
      —        Разный, — ответили маги.
      —        Но такой, что страшнее не бынагг?
      —        И такой — тоже.
      Казначей вздохнул с облегчением.
      —        А я думал, это только у меня... Хотите, расскажу?

*  *  *

       Грустная повесть Авнуста Пумперникеля, рассказанная тихим, сонливым голосом при полном сочувствии слушателей.
      Во всем были виноваты звезды.
      Первый раз ужасный сон приснился Апгусту Пумперникелю за год до окончания Академии. Готовясь к экзамену по теории опасных приближений, он настолько погрузился в медитацию, что не заметил, как уснул. И первым, что увидел юноша в том сне, были звезды.
      Он находился в помещении без крыши. Звездная пыль безвозбранно осыпалась в зал, где арифметы — скопцы, руководители кафедр, и студиозусы-выпускники — наслаждались гармонией чисел. О, здесь царил истинный пир разума! Откинувшись на ложа, застланные коврами, упав на мохнатые шкуры зверей, временами освежая себя яблоками и подкрепляя вином, собравшиеся предавались самым изысканным удовольствиям мира.
      Одни в неистовстве играли скалярными и векторными величинами. Другие, впав в экстаз, отдавались стохастической аппроксимации. Третьи, хохоча, минимизировали функционал среднего риска. Те усердно пользовались интерполяционными полиномами, иные — выращивали деревья решений, во всей их пространственной и временной сложности.
      Короче, снился рай.
      Немые прислужники сновали меж ложами, разнося восхитительно белую бумагу, желтоватый пергамент и кремовый папирус из сахарного тростника. Чернильницы-непроливайки сладостно дышали розарием, скрипели перья, записывались формулы и уравнения, равных которым нет и не было — корень извлекался из всего сущего, восхитительный, квадратный корень, чей вкус сладок, а плоды ароматны!
      И вдруг звездная пыль над головами соткалась в руку великана.
      Волосатая, могучая, рука опускалась все ниже. Было хорошо видно, как играют атлетические мышцы, бугрясь под кожей. Предплечье, густо обросшее волосами, грозило раздавить собравшихся. В узловатых пальцах исполин сжимал мелок, заточенный на манер долота.
      —        О-о! — вскричал юноша, исполнен ужаса.
      —        О-о! —  воскликнули пирующие, согласные с Пумперникелем. Но это был еще не главный страх.
      По мере приближения карающей десницы стены зала начали меняться. Еще миг назад они были сплошь исписаны сопрягающимися цифрами, знаками умножения и деления, числителями и знаменателями — картина, лучше которой не сыскать в обитаемых пределах! О горе! — написанное растеклось, залив стены смоляным половодьем.
      Погасли светильники.
      Зашипели фитили лампад.
      Окружены непроглядной тьмой — лишь звезды мерцали над головами, да светился мелок в чудовищной руке! — арифметы дрожали, теснясь в центре зала. Пытаясь впасть в успокоительную медитацию, они замечали, что самые простые формулы им больше пе даются. Плюс сбоил, минус заикался, а за скобки не удавалось вынести даже сор из избы.
      Деление на ноль! — и то не вызывало былого омерзения.
      Рука остановилась. Едкий запах пота накрыл пирующих. Мелок зашаркал по черным-черным стенам. На каждой нозникло по три слова: горящих, пламенных. Август Пумперникель не знал языка, в лоне которого родились эти слова, но смысл их был ему всеконечно ясен.
      Больше нечего считать.
      Больше незачем вычислять.
      Больше ни к чему складывать и вычитать, умножать и делить, ибо путь от задачи к решению пройден отныне и навеки, и новым путям не бывать.
      Итог подведен.
      —        О-о!
      Вот и все, что осталось от гармонии.
      Стон дрожащих тварей.
      Юноша трясся, моля о смерти. Ему казалось, что он попал в конец учебника, туда, где ждут хладнокровные убийцы — ответы на вопросы, и страшнее финала он не мог придумать.
      Слова на стенах, догорев, погасли.
      Лишь ворочалась над головой рука исполина.

*  *  *

      —        Я проснулся в холодном поту, судари мои.
      Казначей принял из рук гвардейца миску с дымящимся жарким. Кивком поблагодарил, поставил рядом с собой на землю — и взял чашу с вином.
      Обычно умеренный, сейчас он залпом выпил полчаши, прежде чем поднять глаза на собеседников.    
      Нет, маги не смеялись.       
      Пумперникель был благодарен им за это.
      —        Немногим я рассказывал мой сон, - молодой человек втянул голову в плечи, как если бы в темном небе уже наметился контур гигантской длани. — Единицы поняли, остальные затаили улыбку.или пожали плечами. Что ж, каждому — свое. Добавлю лишь, что это был первый случай, когда мне являлся кошмар руки, подводящей итог. Первый, но не последний. Вскорости я заметил: если рассказать о видении кому-нибудь, сон бежит
      меня. Спасибо, сегодня я проведу ночь спокойно.
      Знакомый гвардеец принес еще две миски и стопку лепешек. Потом вояка вернулся к костру эскорта, и его хриплый баритон присоединился к хоровому исполнению «Милашки Сью».
      —        Сколько вам тогда было лет? — спросил охотник на демонов.
      —        Восемнадцать.
      —        На пять лет старше меня...
      —        В каком смысле?
      Венатор улыбнулся.
      —        В смысле дня встречи с большим страхом. Мне было тринадцать... Уверен, мой страх так же смешон, как и ваш. И так же страшен. Они часто ходят рука об руку: смех и страх. Мы просто делаем вид, что различаем их, братьев-близнецов.
      —        Ты ничего мне об этом не рассказывал! — заинтересовался Матиас Кручек, набивая рот жарким. — А я, между прочим, твой друг детства!
      —        Что тут рассказывать... Ладно, слушай.

*  *  *

       Воспоминания Фортуната Цвяха,
       изложенные со скупой иронией — лучшим щитом от кошмаров детства
 
      Три года обучения у лучшего венатора в мире — это ого-го!
      Считай, диплом с отличием на руках.
      Пора — в дело.
      Жаль, Гарпагон Угрюмец, наставник юного Фортуната, в полной мере оправдывал свое прозвище. Говорят, есть люди, из кого доброго слова не выдавишь. Из Гарпагона, грозы инферналов, ни доброго, ни злого, ни нейтрального — никакого слова не выдавливалось без особой причины. Хотя с друзьями и коллегами венатор бывал вполне разговорчив.
      Зато с учеником...
      День рождения тринадцатилетний ученик встретил, как обычно — в тишине и одиночестве, стирая пыль с толстенных гримуаров, отмывая закопченные реторты, полируя властные жезлы и зубря чинную классификацию демонов по Триеру-Лапфурделю:
      —        Девятый чин — искусители и злопыхатели; восьмой чин — обвинители и соглядатаи, седьмой чин — сеятели раздоров; шестой чин — сосуды беззаконий... Нет, сосуды — это третий! А шестой... Лжечудесники? Каратели? А, вспомнил: шестой чин — воздушные власти, наводящие заразу!
      Впереди маячили еще три классификации — планетарная, по роду занятий и по областям влияния. Честное слово, хотелось взять за шкирку мудрых классификаторов, которые живого демона, небось, и в глаза не видывали — и по сусалам, да под зад коленом! Мы — охотники, или жалкие зубрилы?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.