Нам здесь жить (фрагмент)

      Вот.
      Короткий взгляд на стенной календарь сообщил мне: сегодня рекомендуется из энвольтования, изготовления пентаклей и иных действий того же рода следующее -- стричь ногти, чтоб не слоились, лечить нестоячку и доить свинью для здоровья.
      Благополучный день, короче.
      Через десять минут я уже шел по Пушкинской, изо всех сил стараясь не поскользнуться. Время было светлое, центр города, согласно уверениям стариков вроде Ерпалыча, и задолго до Большой Игрушечной войны считался местом тихим и безопасным, так что газовый баллончик я брать не стал, и ничего такого брать не стал, кроме бумажника, ключей и постоянного билета на все виды транспорта.
      Странное дело: на момент катастрофы я имел честь уже заканчивать первый курс института -- стало быть, прекрасно должен был помнить и предыдущие времена (согласно традициям, старые и добрые). А вот не сохранилось; так, обрывки, эпизоды... ветошь. Шухер помню, разруху помню, восстановление помню -- нас, студиозусов, аборигенов Бурсацкого спуска, тогда гоняли на стройработы и крестные хода чаще, чем на лекции. Зато счастливая пора детства благополучно выветрилась из памяти. Бывает: один по пьяни все стрельбу из любимой рогатки вспоминает, другой об институтских пьянках балабонит, третий про службу, четвертый про баб, пятый все на будущее загадывает...
      Выборочная амнезия, однако. Говорят, у моих сверстников-земляков у всех так... последствия катастрофы, влияние потрясения на неокрепшую психику.
      Эх, ать-два, не тужи, завей память веревочкой!
      Выворачиваем на улицу, идем, шевелим ногами...
      Только далеко я не ушел. Потому что встретил -- кого б вы думали? -кого б вы ни думали, а встретил я нашего реликтового друга Ерпалыча. Возле кинотеатра, рядом с афишей фильма "Икар и Дедал", на которой были изображены двое мужчин резко выраженного гомосексуального типа с крыльями. Один из них пикировал на другого с вожделением во взоре, а жертва летела вниз головой, с тоской косясь на злополучного Ерпалыча.
      Зря, в общем-то, косился -- уж чего-чего, а сочувствия он не дождался. Наоборот, Ерпалыч прямо-таки брызгал слюной на ворот своего знаменитого кожуха из тибетской далай-ламы, и каждый волос встопорщенной бороденки старика излучал негодование.
      -- Рукоблуды! -- бушевал Ерпалыч. -- Художнички хреновы! Мазилы-изобразилы! Руки-ноги за такую афишу! Кисть по самые гланды! Холстом по морде!..
      Народ вокруг вяло толпился и подначивал Ерпалыча на новые словесные подвиги. Пора было вмешиваться -- пусть старого ругателя в нашем районе каждая собака знает, и ни один служивый сроду не потянет Ерпалыча в кутузку, и по шее ему никто не даст, а кто даст, того живо пьянчужки местные вразумят... Не в этом дело. Просто после таких выступлений Ерпалыч на скамеечке часа два отходит, воздух ртом хватает, сердобольные бабульки его чаем из термоса отпаивают, с валерьянкой пополам -- а однажды, когда Ерпалыча в нашем дворе приступ трепал, и вокруг никого, кроме нас, растерявшихся студентов-третьекурсников, так помню я: Тот из стены вышел. Мы врассыпную, а Тот подошел вперевалочку и лапу корявую Ерпалычу на лоб положил. Враз старика отпустило, а Тот-исчезник постоял минутку и опять в стену спрятался.
      Мы тогда еще тряслись, что он Ерпалыча с собой заберет; кукиши ему издалека крутили, как полагается, хотели штаны спустить да голые задницы показать, для умиротворения... не успели.
      Так обошлось...
      Раздвинул я толпу, послал кого надо куда надо и беру Ерпалыча за плечи. Худой он оказался, чисто скелет в кожухе! -- а пошел сразу, словно ждал, что его кто-то увести отсюда должен.
      -- Пошли, Ерпалыч, -- говорю, а сам с ним уже за угол сворачиваю, -чего зря разоряешься?! Мужик ты у нас грозный, это все знают, а что Икар на афише рожей не вышел, так это нам без разницы, ты только поскальзываться не вздумай, у меня у самого ботинки скользкие, не удержу я тебя, Ерпалыч...
      -- Алик, -- бормочет старик мне в ухо, -- вы же умный парень, Алик, вы же книжки пишете... это же символ, Алик, нельзя же так!.. опасно это, Алик, а у нас вдесятеро опаснее...
      -- Нельзя, -- соглашаюсь. -- Никак нельзя и даже опасно, ни к чему символ поганить, крылья ему косо пририсовывать... да ты ноги-то переставляй! У меня крыльев нету...
      Он тут как вцепится в меня, как тряхнет! Ну, думаю, здоров старик -- а он чуть ли не хрипит:
      -- Нету! Нету крыльев! Нету и никогда не было! Не было крыльев! Не было!..
      Я руки его костлявые от себя отрываю, соседям киваю -- все в порядке, мол, сам справлюсь!
      В первый раз, что ли?!
      -- Как это, -- отвечаю, -- крыльев не было?! Ты, -- отвечаю, -Ерпалыч, говори, да не заговаривайся! Любой дурак знает: Дедал крылья изобрел, себе и сыну Икару присобачил, потом улетели вместе... Ты чего, Ерпалыч?
      Говорю, а сам себя полным кретином чувствую: на улице, в снегу по уши с Ерпалычем о крыльях Дедаловых спорю! Кому сказать -- не поверят!
      -- Дурак-то знает! -- кричит Ерпалыч. -- Дурак знает, потому что он -дурак! Не было крыльев, Алик! Это не Дедал крылья придумал -- это ты ему их придумал! Ты да Овидий! Вот вам!
      Завелся я.
      Не выдержал.
      -- Какой Овидий?! Причем тут Овидий?! Тоже мне, нашел виноватых -- меня с Овидием! Делать нам с Овидием больше нечего -- крылья твоему Дедалу придумывать!
      -- Не было крыльев! -- у Ерпалыча аж опять слюна на воротник клочковатый потекла. -- Не было! Парус был, Алик! Парус! Парус он изобрел, косой парус для маленьких суденышек! И на двух парусных лодках ушел вместе с сыном с Крита! А гребной флот Миноса не догнал их! Вот, выкусите!.. Дураки вы с Овидием! Дураки! Афиши вам рисовать!
      Вот тут я ему и поверил.
      Считайте меня кем угодно, плюйте мне в лицо -- поверил. Стоят два психа на улице, снег метет, век на дворе даже стыдно сказать какой -- а я Ерпалыча за пуговицу беру и нежно так:
      -- Пошли, старик, ко мне в гости. Чайку выпьем...
      -- Нет, -- шепчет Ерпалыч, а сам зимний-зимний такой, белеет просто на глазах, -- пойдемте, Алик, лучше ко мне. И еще... у вас деньги есть, Алик?
      -- Есть, -- говорю. -- Деньги есть. Сейчас я на угол в магазин сбегаю... ты домой иди, а я мигом...
      2
      За водкой я ходил неожиданно долго. Дело, в общем, не в водке -- две бутылки перцовки я взял сразу, на углу, как и собирался. Сначала хотел выпендриться, "Менделейки" купить: дорогущей, с голограммой самого Преподобного Димитрия на этикетке, при нимбе, бороде и улыбке архипастырской. "Менделейка" у нас в основном идет на экспорт, за бугор; но спасибо родному ликеро-водочному! -- и о своих земляках печется, не забывает. Впрочем, почти сразу я устыдился тщеславия суетного, решил не выпячивать грудь и взял перцовой "Олдевки" -- посчитав из каких-то соображений, что Ерпалыч должен любить именно крутые напитки, пусть даже и с утра. Собственно, это даже не перцовка, а жгучий бальзам о семнадцати компонентах ("Семнадцать мгновений весны" -- шутили любители), но и собственно перца там -- то ли пять, то ли шесть видов, включая экзотический "Chilli-Black".
      Задержка же у меня вышла близ фонтана, не работающего с осени и по самый парапет заваленного слипшимся снегом. Остановился я, стою, в каждой руке по бутылке, и думаю: куда зимой водяница из фонтана девается? Очень уж меня вопрос такой волновал, когда я еще в институте учился и с лекций бегал пиво во дворах пить, под "молитву об отроке неудобоучащемся". Потом забылось как-то, а сейчас вот опять приспичило.
      Дружок мой, Ритка (его родители от большого ума Ричардом назвали, Ричардом Родионовичем, чтоб жизнь малиной не казалась, а мы все -- Ритка да Ритка), который сейчас в жориках, старший сержант патруля -- тот, помню, любил к работягам из горводтреста цепляться, когда они фонтан ремонтировать приходили. Он цеплялся, а они его посылали. Я давно заметил -- Тех-ники, особенно дипломированные, если по долгу службы с Теми напрямую работают, а не просто так, по схеме "моление -- воздаяние", очень не любят об этом деле лясы точить. "Они, мол, Те, а мы -- Эти." И все. Вали, парень, отсюда, а то по шее схлопочешь.
      Отца я вдруг своего вспомнил. Ни с того ни с сего. Как сидели мы с ним на кухне перед самым его отъездом в Штаты, коньяк "Ахтамар" лимоном заедали, а я его спрашивал: "Пап, а до Большой Игрушечной -- были Те или нет?" Отец морщился, глядел в рюмку, цедру лимонную без сахара жевал... "А шут их знает," -- отвечал. "Ну ты же должен помнить!" "Должен. Должен, Алик... А вот не помню. Кажется, были, только мы еще не понимали, что они -- Те. Нам, людям, все лишь бы свалить на кого... Вот и валили -- на барабашек, на полтергейсты, на пришельцев, на маньяков, в конце концов! Ты знаешь, Алик, незадолго до Большой Игрушечной -- ты тогда совсем пацаном был -- паром "Эстония" затонул. Странно как-то затонул: еще все по телевизору удивлялись, что огромное плавсредство, тыщи человек народа, спассистемы мирового уровня -- и даже пискнуть не успели! Никто, по-моему, не спасся... Потом чуть ли не полпарома в двадцати километрах от места гибели нашли, будто рванул кто-то "Эстонию" со зла! Тоже после свалили на погоду и невыясненные обстоятельства... Давай лучше еще по одной тяпнем, а?.. ты только к маме на могилку захаживай, не забывай..."
      И, под фортепьянный наигрыш, глядя мимо клавиш блестящими глазами:
      -- Запах акации, шум ребятни,
      Мягкий и тихий за окнами свет,
      Звуки курантов (хотя без пяти!),
      Мучает скрипку мальчишка-сосед,
      В кухне жара; недочитанный том,
      Краски и кисть в беспорядке лежат.
      Все это, все это, все это -- дом,
      Дом,
      Из которого я не хотел уезжать...
      Может, зря я тогда с тобой не поехал, папа? Пашку ты-таки увез, Павла свет Авраамовича, потому что Авраамович, и потому что в тринадцать лет право голоса куцее... Глядишь, и мне за океаном прилепиться удалось бы? Мыл бы сейчас посуду в детройтских кафешках или куковал на вашем островке близ южно-каролинского побережья, пил бы виски да акул считал, и знать не знал козла-редактора, и не снились бы мне по ночам пасквили в "Независимой Газете" -- дескать, автор небезызвестного "Быка в Лабиринте" вознамерился выехать одновременно на "умняке" и дешевой забойности, а поскольку в одну телегу впрячь не можно, особенно учитывая, что истинный талант по гроб жизни обязан быть голодным и остервенелым...
      -- Он для кого-то небросок и прост,
      Черточки-годы на краске ворот -
      Это мальчишкой я мерял свой рост,
      Вырос, и вот -- от ворот поворот.
      Дождь еле слышно шуршит за окном,
      Капли на листьях, как слезы, дрожат.
      Все это, все это, все это -- дом,
      Дом,
      Из которого я не хотел уезжать...* _________________________________________________________________
      * Здесь и далее, "Дом, из которого я не хотел уезжать" -- стихи С. Ладыженского. __________________________________________________________________
      Ладно, хватит рефлексировать, пора "Олдевку" пить!
      И я пошел пить ее, родимую. Шагов через двадцать ноги у меня поехали в разные стороны, я чудом извернулся, спасая бутылки -- и краем глаза увидел у фонтана босую девушку в легком платьице, глядящую мне вслед с каким-то неприятным сочувствием. Снег падал на золотистые волосы, на хрупкие, почти детские плечи, превращая Ту в стройного снеговика, я невольно передернулся, глядя на это незамерзающее чудо, а потом водяница шагнула в фонтан и исчезла, а я вздрогнул и побежал к Ерпалычу.
      Никуда она, оказывается, не девается, даже если фонтан зимой и не работает! Вот ведь как...
      3
      ...Нет, все-таки он -- псих. А то я вдруг начал в этом сомневаться.
      Поначалу все было просто: Ерпалыч сидел в дряхлом плетеном кресле, скособочившись и тяжело дыша, а я суетился вокруг журнального столика с исцарапанной инкрустацией, раскладывая на этом антиквариате нарезанное ломтиками сало и бутерброды с рыбой-шпротой. Или с рыбом-шпротом; кому как больше нравится. Закуску я принес с собой из дому -- спохватился-таки по дороге -- и правильно сделал, потому что Ерпалыч явно питался воздухом. Рюмки у него были свои, но все разные, так что я подбирал их по размеру, а эстетику пришлось отодвинуть в сторону. После я разлил перцовый бальзам, плеснул немного на порог -- квартирнику...
      И тут Ерпалыч вдруг бодро вскочил, кинулся к стоявшему в углу на футляре от швейной машинки магнитофону (катушечный "Садко", динозавр вымерший!) и запустил, мягко выражаясь, музыку.
      Трудно понять, как Ерпалычу удалось дожить до старости, слушая сей выкидыш муз. В магнитофонных динамиках звенело, топало, через неправильные промежутки времени раздавался лязг и молодецкие выкрики; я машинально проглотил перцовку, даже не заметив вкуса, и уставился на счастливого Ерпалыча, цедящего свою порцию мелкими глоточками (что само по себе было ненормально).
      -- Что это, Ерпалыч? -- прохрипел я.
      Не думаю, что он меня услышал -- скорее, по губам догадался.
      -- "Куреты" это, Алик, -- Ерпалыч придвинулся ко мне почти вплотную и радостно захлопал старческими белесыми ресницами. -- Группа такая. Да вы не волнуйтесь, к ним быстро привыкаешь...
      Сомневаюсь, чтобы мне хотелось привыкать к этим оглушительным "Куретам".
      -- А-а... зачем?
      -- Надо, -- строго сказал Ерпалыч и пальцем мосластым погрозил. -Надо, Алик! Вы мне лучше вот что скажите...
      Я даже не успел сообразить, что он меня до сих пор на "вы" величает, как Ерпалыч уже налил по второй и удрал из комнаты. Вернулся он с потрепанной книжкой в руках, в которой я с удивлением узнал своего собственного "Быка в Лабиринте".
      Еще первого издания, покет-бук в мягкой обложке.
      Пять тысяч тиража.
      -- Скажите, Алик, -- вопрошает Ерпалыч тоном матерого инквизитора, замыслившего расколоть еретика на "сознанку", -- вы сами додумались вести рассказ от имени Минотавра? От первого лица?
      -- Не знаю, -- искренне отвечаю я. -- Может, сам... а может, читал где-то или видел -- вот оно и отложилось. Борхесы там всякие, Олдя, Бушков с Валентиновым... хрена теперь вспомнишь!
      -- Вы честный человек, Алик, -- Ерпалыч сказал что-то еще, но я из-за "Куретов" не расслышал. -- Давайте выпьем за ваш талант.
      Я хотел было возразить -- но он уже выпил. И салом заел. Так что пришлось присоединяться. А после третьей гляжу: или "Куреты" вроде тише стали, или я и впрямь к ним привыкать начал, только сидим мы хорошо, рыбу-шпроту кушаем, и я Ерпалычу рассказываю, как "Быка" писал, как по ночам в зеркало глядел, боялся, что рога Минотавровы прорастают, а потом рога проросли-таки, бросила меня Натали к свиньям хреновым, и я Миньку-бедолагу за неделю убил, то есть не я, конечно, а Тезей, только Тезей у меня такой сукой вышел, что самому противно, а читатели и не заметили, что Тезей -сука, и Ариадну он сам бросил, нечего на Диониса валить, и пора по четвертой, или по пятой, не помню уже...
      "Куреты" брякают, я трезвый вдруг оказался, только тяжелый, а Ерпалыч меня спрашивает:
      -- Скажите, Алик, вы случайно Тех не боитесь?
      -- Нет, -- отвечаю, -- что я, сумасшедший? Чего мне их бояться? Жертвую я исправно, молюсь по графику, службы все в квартире работают, оберег-манок на месте, раз в месяц заговорщика вызываю -- подновлять... С кентаврами я вообще на коротком колесе, маньяков давно Первач-псы повывели, спасибо им!.. Нет, Ерпалыч, не боюсь.
      -- Кому "им" спасибо-то, Алик? Псам или маньякам?
      Я смеюсь, "Куреты" орут, а Ерпалыч бороду в кулаке крутит, ногу за ногу забросил, брючина обтрепанная чуть ли не до колена задралась, голень старческая, сухая, в пятнах каких-то синих...
      -- Ладно, -- смеется старый хрыч, -- оставим Тех в покое. И мольбы по графику -- за компанию. Лучше скажите мне, Алик, что вы сейчас пишете?
      -- Скажу, -- отвечаю. -- Сейчас скажу. Только яичницу поджарю.
      Яиц десяток я тоже с собой принес. Забрал их из сумки -- одно треснуло, зараза, но не потекло вроде -- и пошел на кухню. Сковородка у Ерпалыча почему-то в холодильнике стояла. Пустая, чистая, и под самой морозилкой. Вынул я ее, на плиту поставил, огонь зажег, яйца бью -- и только на пятом яйце соображаю, что плита-то у Ерпалыча четырехконфорочная, старого образца, без "алтарки"! Интересно мне стало: что старик делает, когда у него, к примеру, труба потечет? Шпагатом с наговоренным узелком перевязывает? Или к соседям идет? А может, на обычной горелке жертву приносит? Одной ведь молитвой, как известно, дом не ставится... да и шпагатик течь в лучшем случае неделю удержит. То-то у него кухня такая обшарпанная, краны все текут, и форточка выбитая целлофаном затянута.
      Вернулся я в комнату, стали есть яичницу, и начал я Ерпалычу на житье-бытье жаловаться. Хорошо он слушать умел -- я и сам не заметил, как от старого "Быка..." с Тезеем-зоофилом к новому, свеженькому перескочил; к заветным, м-мать их, "Легатам Печатей"! Терпеть ненавижу о недописанных вещах под водку трепаться, особенно когда текст второй месяц виснет, да только язык мой -- враг мой! Зря я, конечно, через слово ругался по-черному, но уж больно разобрало! Некому мне выговариваться, сижу над "Легатами" в тоске душевной, дерьмо в себе коплю яко во месте отхожем, травлю душу злостью, будто кислотой... раньше хоть перед Натали распинался -- все, глядишь, полегче становилось.
      -- Любопытно, любопытно, -- бормочет Ерпалыч, -- даже очень... Говорите, Легаты Печатей?.. Ангелы-Хранители?
      -- Скорее уж вредители, -- отвечаю; и по памяти, полуприкрыв глаза:
      -- И воскликнул он громким голосом к четырем Ангелам, которым дано вредить земле и морю, говоря...
      -- ...Не делайте вреда, -- мигом подхватил Ерпалыч, счастливо жмурясь сытым котярой, -- ни земле, ни морю, ни деревам, доколе не положим печати на челах рабов Бога нашего! Ишь ты -- ангелы-вредители... Вы, Алик, это тоже сами придумали, или как?
      -- Или как, -- говорю. -- Книжки умные читал.
      -- А позвольте поинтересоваться -- какие?
      -- Разные, -- говорю. -- "Шах-наме" в пересказе Розенфельда. "Откровение..." в адаптированном варианте "Новой Жизни". Мифы Древней Греции -- еще старые, Куновские... потом эту, как ее?.. Младшую Эдду, вот.
      -- А вы, Алик, -- перебивает Ерпалыч, -- небось, любите фильмы порнографические смотреть? Как там кто-то кого-то углом ставит? Так сказать, любовь в доступной форме?!
      Обиделся я. Яичницей даже подавился.
      -- Старый ты придурок, Ерпадлыч, -- говорю. -- Был бы ты молодой придурок -- дал бы я тебе по роже. Я еще сам кого хочешь углом поставлю! А фильмы твои поганые...
      Он вдруг обрадовался -- с чего только, неясно.
      -- Да не мои, Алик, не мои, а ваши! Ведь говорите, что сами можете, без голубого экрана, а "Шах-наме" в пересказе читаете. Тем более в пересказе идиота со справкой господина Розенфельда! Вы погодите, Алик, я сейчас... я вам для начала подыщу...
      И опять удрал из комнаты.
      Подошел я к магнитофону, посмотрел, как "Куреты" внутри "Садко" скачут, подумал, что пора и домой валить -- а тут Ерпалыч возвращается. С деревянной шкатулкой в руках. Крышку откинул и книгу достает. В мягком переплете, зеленовато-болотном; и издание незнакомое. Потрепанная книжица, клееная; вернее, была клееная, а сейчас все развалиться норовит.
      -- Что это? -- спрашиваю, а он уже книжку мне протягивает.
      Читаю на обложке: "Мифологическая библиотека". Чуть выше имя написано: Аполлодор. Автор, небось.
      Мифологический библиотекарь.
      Откладываю книгу, беру шкатулку.
      Стою, моргаю, шкатулку в руках верчу. Хорошая шкатулка, вместительная. И резьба на крышке обалденная: хоровод голых мужиков в шлемах с гребнями. А за ними вроде как море плещется. Редкая вещь. Антикварная. Как столик. Как сам Ерпалыч.
      -- Пойду я, Ерпалыч, -- говорю.
      -- Да, да, Алик, -- засуетился Ерпалыч, -- конечно, идите!.. И книжку с собой возьмите. Да, вот еще...
      Полез он в тумбочку, по плечи в нее зарылся и бухтит оттуда:
      -- У вас, Алик, магнитофон есть?
      -- Есть, -- отвечаю. -- Кассетник.
      -- Отлично! -- кричит Ерпалыч и вылезает с какой-то кассетой в руках. -- Вот вам, Алик, нужная музыка! Вы, когда Аполлодора читать станете, обязательно ее включите. А в особенности ежели мне после прочтения позвонить надумаете. Включайте, звук погромче -- и звоните. Договорились?
      -- А... что за музыка?
      Он даже удивился.
      -- Как -- что? "Куреты", Алик, это и дураку ясно...
      Дураку, может, и ясно...
      ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА...
      Древесный палочник с хитренькой мордочкой черепахи Тортилы, заныкавшей Золотой Ключик и от сявки-Буратино, и от пахана-Карабаса. Неожиданно грустные глазки часто-часто моргают, гоняют морщинки от уголков, и тоненькие "гусиные лапки" ручейками вливаются в океан впадин, складок, бугров и ямочек, теней и света, из которых время слепило это подвижное лицо, коему место скорее в музее, под стеклом, на пыльном листе бумаги с неразборчивой подписью типа: "Рембрандт. Возвращение блудного сукина сына. Эскиз соседа на заднем плане" -- нежели в обшарпанной квартире за рюмкой перцовки.
      И еще: руки.
      Пальцы скрипача на пенсии.
      Вот он какой, Ерпалыч...
      Уже в дверях стою и чувствую: чего-то мне не хватает. Постоял, подумал -- и дошло до меня: магнитофон старик выключил. Точняком как я на пороге встал и за замок взялся.
      Ни секундой раньше.
      4
      Вернувшись домой, я быстро разделся, плюхнулся на незастеленную кровать (ура моему разгильдяйству!) и почти сразу заснул.
      Снилось мне, будто я листаю полученный от Ерпалыча раритет, ничего в нем понять не могу -- то ли пьяный я, то ли во сне ничего понимать и не положено -- короче, листаю, злюсь ужасно, а из книги все листики в клеточку сыплются. Надоело мне их с пола подбирать, сунул я листики эти клетчатые не помню куда, книгу на стол бросил и сплю себе дальше.
      Плохо сплю.
      Коряво.
      Или даже не сплю, потому что звенит где-то. В ушах? А теперь громыхает. Гроза, должно быть. Зимняя. В подъезде. На моей лестничной клетке. Сперва гремела, а теперь опять звенит. В звонок звенит. В мой дверной звонок. А вот опять гром бьет. В дверь. Сапогом, похоже. На литой подошве. Сильно бьет. Видать, разошлась гроза не на шутку.
      Муть у меня какая-то в голове, мысли козлами скачут, и темно вокруг. Не то чтобы совсем мрак, но темнеет. Потому что вечер. Наверное.
      -- Сейчас! -- кричу. -- Открываю!
      А сам часы нашариваю. Нашарил. Без шести шесть. Все-таки вечера, надо полагать. Рано у нас зимой темнеет. А светлеет -- поздно. Вот ведь какие чудеса природы...
      -- Открываю!
      В дверь снова зазвонили и застучали. А я сижу на кровати, тупо смотрю на часы и стрелок ни черта не вижу. Только что видел, и вот -- не вижу.
      -- Кто там? -- кричу.
      -- Да я там! -- отзывается гроза. -- Ты что, заснул, что ли?! Открывай, придурок!
      Кто такой этот "я", шумевший за дверью, понять было сложно, но я -который сидел на кровати -- решил дверь все же открыть.
      Открыл. С трудом, но -- открыл.
      На пороге стоял Ритка. В смысле Ричард Родионыч, старший сержант патруля. Жорик-служивый и мой школьный товарищ. Злой в данный момент до чрезвычайности.
      -- Да ты и вправду спишь! -- изумляется Ритка-жорик.
      -- Сплю, -- виновато развожу руками я.
      И вдруг просыпаюсь!
      И Ерпалыча вспомнил, и две бутылки перцовки, и "Куретов" громогласных, и книжицу зеленую, и самое главное -- что обещал познакомить сегодня Ритку с моим приятелем из Дальней Срани, кентавром Фолом, для чего мы все трое должны были встретиться около пяти в "Житне".
      -- Ты извини, Ритка, -- мямлю я, невпопад моргая слипающимися веками. -- Мы тут утром с Ерпалычем... под Икара и Дедала...
      5
      -- ...Ну ты даешь! -- вопил Ритка, бегая по всей квартире и грохоча сапожищами. Он недавно сменился с дежурства, так что до сих пор был в полушубке (правда, без погон) и казенных сапогах -- только табельное оружие сдал и ушанку с кокардой сменил на легкомысленный вязаный "петушок".
      -- Нет, ну ты даешь! Алька-голик! С утра! С Ерпалычем! С горла! "Олдевку"! Не зря тебя Фима Крайц "прожженным интеллигентом" назвал! Золотые слова!..
      Великий умник и магистр всяческих наук Ефимушка Гаврилович Крайцман -а в просторечии Фима Крайц по кличке "Архимуд Серакузский" -- еще в школе обозвал меня "прожженным интеллигентом". И на мой резонный вопль: "А ты?!", не менее резонно ответил: "И я!".
      -- И он-таки прав! -- заискивающе ухмыляюсь я.
      -- Прав?! -- орет Ритка поставленным командирским голосом. -- А то, что твой Фол у подъезда битый час мерзнет -- это кто прав?! Ерпалыч?! Или Фима?!
      Оказывается, мой друг-кентавр с Риткой уже успели познакомиться и слиться душами в ожидании "этого разгильдяя Алика, вывесившего фонарь обоим (конец цитаты)". Я давно заметил: когда вместе с кем-то от души ругаешь одного и того же человека, сходишься с коллегой-ругателем необычайно быстро.
      Так что мой пьяный сон не пропал втуне: извечные антагонисты -- кент и жорик -- нашли общий язык, а я выспался и стал вполне готов к употреблению.
      В качестве амортизатора -- ибо жорики-служивые и городские кентавры друг друга, мягко выражаясь, не любят. Что вполне объяснимо. Служивые -- они стражи порядка, а там, где собираются кенты в количестве, большем, чем двое, (пожалуй, и одного-то много!) порядка быть не может по определению. Так уж эти двухколесные оболтусы устроены. То гонки затеют, да такие, что светофоры вслед мигают от обалдения, а дорожники из ГАИ валидол спиртом запивают; то старушек по вечерам пугают; то между собой передерутся, а драка у кентов -дело долгое и совершенно невыносимое, даже если со стороны смотреть.
      Плюс слухи: как кентавры винный магазин разнесли (а с их здоровьем что-нибудь разнести -- дело плевое) или случайную прохожую всем табуном до смерти изнасиловали. Не станешь же через прессу объяснять народу, что для насилия над гражданкой до смертельного исхода вовсе не требуется целый табун -- одного Фола за глаза хватит. И гражданки -- они всякие встречаются, иной и табуна мало. Видал я, как тот же Фол от таких гражданок во все колеса улепетывает.
      Чего тоже в прессе не разъяснишь.
      Только и кентов понять можно. Я, например, понимаю. Катишь себе по городу, ну, быстро катишь, ясное дело, и не то чтобы всегда по проезжей части катишь -- случается и по тротуару. Кенту ведь знаки дорожные без разницы, не то что обычному водиле: ежели стоит "поворот запрещен", значит, и захочешь повернуть, так руль сам из рук вывернется. Или там ограничение скорости: написано "60 км", и больше из машины, хоть лопни, не выжмешь! А кент даст восемьдесят -- лови ветра в поле! Ну, у жориков, как и у "скорой" с "пожаркой", казенные обереги имеются, для нарушения в связи со служебной спецификой -- так тут не специфика, тут кент-сволочь, антиобщественный элемент...
      На авторынке, правда, такими оберегами уже вовсю "из-под полы" торгуют, для частных лиц. Только если поймают -- штрафом не отделаешься: у покупателя права забирают, а у торговца -- лицензию. Трудно служивым, сплошная маета: поди разберись, оберег-нелегал это или просто чертик на цепочке болтается? Рамка-детектор стопроцентной гарантии не дает; вот и вымещают злобу на кентаврах. Едва разгонится двухколесный, а тут сзади сирена воет, мигалки сверкают, и жор всякий в мегафон базарит: "Немедленно остановитесь! Вы создаете опасную ситуацию! Остановитесь и поднимите руки!.." Ну какой болван после этого остановится?! Только болван и остановится! Ты, понятное дело, ходу, -- а они следом, создавая свою любимую "опасную ситуацию", а когда ты от них окончательно отрываешься, хватаются за стволы...
      Стволы-то в городе (если не считать мелкашек в тире) только у служивых, да еще иногда у работников прокуратуры. Потому как ствол-нелегал от Тех не укроешь -- из-под земли достанут. И под землю упрячут. А уж если под облавной молебен угодишь, с водосвятием, когда месячные чистки... Отец говорил: до Большой Игрушечной стволов левых было -- хоть в бочках соли! А сейчас поперек проспекта Свободы десяток стрелялок разложи -- никто и не позарится. Разве что самоубийца какой. Или ребенок без родителей. Или дебил из психушки.
      И тот через час в канализации сгинет. Исчезники -- они свое дело знают... про утопцев я и не говорю.
      Нюх у них на пушки...
      Ладно, не в стволах дело, а в том, что Ритка давно меня просил свести его с кентаврами. Видит ведь, что вокруг творится -- уже и дамочки нервные при виде кентов к подъездам жмутся, а мужики с искрой в глазах, кто покрепче да позадиристей, из-за пазухи кистень тянут. А жорики тоже люди -- Ритка говорил, будто их патруль за последнюю неделю дважды стрельбу открывал. Хорошо хоть, не попали ни в кого... Обошлось.
      Это я и Фолу сказал: дескать, друг мой, сержант Ритка, хочет, чтоб и дальше обходилось -- для того и встречи ищет...
      -- Ну ты идешь или нет?! -- возмутился Ритка, и я обнаружил, что полностью одет и стою в коридоре, вертя в руках ключи.
      -- Иду, -- ответил я, нахлобучивая шапку.
      И пошел.
      6
      Фол потихоньку катил слева от меня, скрипя снегом и с трудом приноравливаясь к нашему шагу, Ритка бухал сапогами справа; и оба они бубнили мне в уши всякие гадости -- для стереоэффекта, надо полагать.
      Причем в слове "писатель" оба делали ударение на первом слоге.
      Я слушал все это с некоторым мазохистским удовольствием, и сам не заметил, как мы добрались до известного в городе пивбара "Портянки Деда Житня", в народе именуемого просто "Житнем". Это было одно из немногих заведений вне Дальней Срани, куда без проблем пускали кентавров.
      Даже специальный наклонный пандус имелся, рядом с обычными ступеньками.
      Смотрю: вывеска мигает, Василий Новый, который в "питейных домах для торговли", над входом улыбается душевно, музыка изнутри гремит, мужской гогот и девичий визг вперемешку -- словом, веселье в самом разгаре. И мотоцикл Риткин тройной цепью у дверей прикован. Это правильно -- машина хоть и служебная, а все равно увести могут. Особенно вечером.