Светало. Медленно редея, плыла над землей кисея тумана, и сквозь нее углами проступали изломанные кусты, обугленные, сиротливо торчащие остовы дере вьев — и трупы, трупы, трупы…
      Видно было не дальше чем на два-три посоха, но этого хватало.
      Кусты, трупы…
      — Тростники вместо дворцовых стен, жабы вместо наложниц? — Насмешка ширилась, обжигая слух. — Озеро вместо державы?! Думаешь, это спасет тебе жизнь, Боец?
      В ответ расхохоталось несколько голосов — пять? шесть? дюжина?..
      Нет, не в ответ.
      В поддержку насмешке.
      — Царь Справедливости?! — удивленно спросил сам себя Здоровяк, тщетно пытаясь высмотреть хоть что-то в туманной мгле. — Раньше он был куда учтивее! Даже с врагами.
      Рама-с-Топором молчал. Он знал, что Царем Справедливости с рождения именуют старшего из братьев-Пандавов, братьев-победителей, но никогда не встре чался с ним лично, чтобы теперь распознать голос.
      А еще аскет знал: Бойцом звали хастинапурского раджу Дурьодхану, сына Слепца — того, кто сумел настоять на своем еще при жизни Гангеи Грозного, Деда Кауравов.
      Догадаться об остальном было проще простого.
      — Где твоя хваленая гордость, Боец? — Насмешка хищным ястребом взмыла над хохотом остальных. — Выходи, сразись с нами!
      — Ну?! — подхватил хор.
      — Значит, не все погибли! — Здоровяк явно воспрял духом. — Может, еще кто— нибудь уцелел?
      — Может быть, — сумрачно процедил Рама-с-Топором, разглядывая опрокинутую набок колесницу, запряженную четырьмя скелетами. — А может и не быть.
      — Ну что, теперь я свободен? — с надеждой осведомился наг.
      — Свободен, — кивнул аскет. — Но я бы посоветовал тебе задержаться.
      Возможно, ты скоро увидишь кое-что, о чем небезынтересно будет узнать Нагарадже и Адскому Князю.
      Любопытство перевесило, и после изрядных колебаний наг решил остаться.
      — Я прячусь здесь не из страха за свою жизнь! — Ярость и боль отшвырнули насмешку прочь, и даже язвительный хор приумолк в смятении. — Одна жизнь из миллионов, подвластных мне, — думаете, я дорожу ею больше прочих?! Я просто хотел отдохнуть и смыть кровь с моего тела…
      — Мы уже отдохнули. — Насмешка вернулась, игриво струясь в тумане. — Да и ты, надо полагать, успел омыться вдоволь. Выходи, прими вызов — и если ты побе дишь, царство будет твоим! Клянусь чем хочешь!
      Здоровяк отчетливо представил себе обессиленного вождя Кауравов, по грудь в воде, обнаженного, израненного, безоружного (хотя это вряд ли!), — и столпившихся на берегу озера воинов.
      В сверкании лат и смертоносного металла.
      Воображение обожгло сердце ледяными брызгами гнева.
      — Что мне в царстве, построенном на костях друзей и родичей?! — Ярость и боль, боль и ярость — последнее прибежище Бойца. — Ты хочешь быть царем над кладбищем?! — Будь им! Ты победил. А я облачусь в рубище отшельника и удалюсь в леса, проведя там остаток дней…
      Дружный гогот вновь был ответом законному радже Хастинапура.
      — И ты думаешь, что я поверю тебе? — вкрадчиво поинтересовалась насмешка.
      — Поверю, пожалею и дам уйти живым? Ты даришь мне царство ТЕПЕРЬ, когда перестал им владеть? Щедрый дар, Боец! Выходи и сражайся!
      — Нет, ты погляди, как он гладко стелет! — искренне изумился Здоровяк. — Попробовал бы он так говорить с Бойцом, когда тот был в силе!
      Аскет молчал, хмуря кустистые брови.
      Наг тоже помалкивал — от греха подальше.
      — Я буду сражаться! — взревела из озера ярость, заставив боль умолкнуть.
      — Один на один! С каждым! Или вы собираетесь задавить меня скопом, подтвердив врожденную подлость? Ха!
      — Вот теперь я слышу речь истинного кшатрия, — удовлетворенно проворковала насмешка. — Недаром же мы братья… Выходи. Бой будет честным, обещаю.
      Плеск расступившейся воды, шелест тростника…
      — Ты даже можешь выбрать оружие, которым станешь биться, — милостиво разрешила насмешка.
      Было слышно, что говоривший может позволить себе великодушие в таких мелочах.
      — Ты храбрый человек, о Царь Справедливости. — Ярость позволила и себе криво усмехнуться. — Я принимаю твою милость и выбираю палицу! Пусть тот из вас, кто осмелится, выступит против меня с равным оружием!
      Тишина.
      — Да, тут они, похоже, дали маху. — Здоровяк ткнул аскета локтем в бок. — Кроме Бхимы-Страшного…
      — Я, брат твой, Бхимасена, вырву шип, терзающий твое сердце, о Царь Справедливости! Сейчас я своей палицей лишу негодяя царства и жизни!
      — Когда это ты научился красивым речам, Волчебрюх? Когда строгал ублюдков сукам-ракшицам? Когда пил кровь моих братьев? Когда подлостью убивал наших общих наставников?! Хватит понапрасну молоть языком — выходи и бейся со мной!
      — Посмотрим? — предложил аскет.
      — Пошли, — кивнул Здоровяк.
      Ветви кустов хлещут по лицам, словно Поле Куру старается задержать бывшего хозяина, не дать пойти на звук, зябкий дождь из росы осыпается на плечи, руки… Впереди мелькают размытые силуэты, слышатся крики, треск первых ударов.
      Позади, стараясь не отстать, резво ползет Васятха.
      — Постоим здесь, — шепчет Рама-с-Топором, останавливаясь на пригорке, у чудом уцелевшей смоковницы, и придерживая тезку за плечо. — Не спеши.
      С этого места берег злосчастного озера и поединщики, окруженные изрядной толпой воинов из лагеря победителей, были видны как на ладони. На новых зрителей же никто не обратил внимания — всех захватило зрелище.
      Ох и зрелище!
      Странно: почему убийство сотен и тысяч вызывает омерзение или ужас, а вот так, один на один, в кругу возбужденных зевак…
      Подобные матерым быкам-гаурам на брачном лугу, кружат двое: нагой и одетый, плоть и доспех, всклокоченная шевелюра и плоский шлем с налобником, босые ноги и боевые сандалии в бронзовых бляшках. Вот с треском столкнулись шипастые палицы — единственное общее, что было у обоих… ложь, не единственное! — еще общей была сила. Удар, другой, третий… глаз человеческий безнадежно опаздывает, пытаясь уследить за молниеносными взмахами. Кажется, что подобным оружием с его чудовищной тяжестью невозможно биться, словно легкими булавами для метания, много чего кажется, глядя со стороны и гася в груди вопль восторга, но быкам в кругу нет дела до наших представлений о поличном бое.
      Они просто ежесекундно опровергают эти представления.
      Боец и Страшный, царь бывший и царь будущий — побежденный и победитель.
      Рама-с-Топором смотрел на поединок и чувствовал себя посторонним.
      Мумией из седых бездн прошлого, миражом с сияющих вершин будущего, незваным пришельцем, что явился к концу чужого пира и теперь нагло разглядывает гостей с хозяевами. Осознание собственного возраста впервые обрушилось на костлявые плечи, грозя стать последней соломинкой, ломающей спину буйволу. Сменились поколения, пока аскет предавался добровольному затворничеству на Махендре, возвелись и разрушились города, люди стали иными, лик земли стал иным, Поле Куру забыло грозного Палача Кшатры, пустив на свой простор новых палачей, помоложе, — и сотню раз успел сгнить до основания старый ашрам старого отшельника Сейчас же он смотрел и не узнавал лиц, путал имена с прозвищами, плохо разбирался в хитросплетениях родословных внутри Лунной династии и прочих царских семей, плохо разбирался хотя бы потому, что его это абсолютно не интересовало до сегодняшнего дня.
      Рама знал лишь, что трое его учеников были подло убиты один за другим здесь, на этом поле, которое согласилось лечь под армии друзей и родичей, как шлюха под гогочущий сброд в порту.
      Сердцу аскета было видение тех смертей.
      Гангея Грозный по прозвищу Дед.
      Наставник Дрона по прозвищу Брахман-из-Ларца.
      Карна-Подкидыш по прозвищу Секач.
      И бой нагого с доспешным в кругу зрителей, сгоравших от предвкушения финального удара, был сродни тем видениям.
      Аскет не замечал, что его пальцы скоро раздавят секирное древко. Он смотрел.
      …Противники разом отскакивают друг от друга, стремясь перевести дух на безопасном расстоянии. Доспешный потерял шлем, лицо его залито кровью из рассе ченного шипом лба, а на губах пузырится бурая пена — второй удар пришелся наискось в зерцало панциря. Голый, в свою очередь, движется, изрядно скособочасъ и подволакивая правую ногу, — похоже, у него треснуло ребро или два.
      Но ненавидящие взоры продолжают сталкиваться с беззвучным грохотом.
      Доспешный жаждет победить и насладиться победой.
      Нагой ничего не жаждет.
      Он умирает, выбрав смерть по своему вкусу.
      Он счастлив.
      — Если так пойдет и дальше, братьев-Пандавов останется четверо, — равнодушно произносит Рама-с-Топором.
      Здоровяк не отвечает, опершись на соху.
      Будто в подтверждение слов аскета, нагой внезапно кидается вперед, забыв о ранах и усталости. Палица описывает в воздухе сложную петлю, достойную древесного удава, выскальзывает из-под, казалось бы, неминуемого столкновения
      — и металл уже пострадавшего зерцала становится треснутой кожурой кокоса.
      Доспешный рушится наземь сбитой влет гридхрой, содрогаясь всем телом. Он надсадно хрипит, и бурая пена на его губах мало-помалу становится алой… ярко-алой, цвета свежевыстиранных одеяний Адского Князя.
      Цвета смерти.
      Нагой издает торжествующий клич и, верный закону паличного боя, отходит прочь в ожидании.
      Доспешный поднимается на одно колено. Время обтекает его, боясь столкнуть обратно, на землю, и клочья пены летят на палицу и бугристые руки доспешного Любой другой на его месте беседовал бы сейчас с киннарами или дружинниками Индры по пути в иные сферы — но Бхима-Страшный играючи ломал шеи ракшасам озерного Манаса и лесистой Экачакры!
      Впрочем, видно по всему: в глазах доспешного плещет огненными крыльями призрак погребального костра.
      И тут раздался голос, который заставил вздрогнуть двухголового нага. Васятха плотнее обвил ствол дерева, откуда наблюдал за поединком, но унять дрожь не удалось. Змий уже слышал этот голос. Тогда он был гораздо громче, тогда он рушился горным оползнем, и слова были совсем другие: «Павший в бою наследует райские миры! Пленных не брать!» Сейчас же голос был тих и спокоен:
      — Ты не можешь погибнуть, мощнорукий Бхимасена, не сдержав своей клятвы! Помнишь, ты поклялся отомстить злокозненному Бойцу, раздробив его бедра?! Помнишь?!
      — Проклятье! — утробно взревел Здоровяк, наливаясь дурной кровью и мало заботясь о том, что подумают стоявшие внизу воины-зрители. — Позор! Что ты делаешь, брат!
      И великан рванулся вниз, к бойцам.
      Но было поздно.
      Польза перевесила Закон, а над Любовью давным-давно каркало сытое воронье.
      Напоминание тихого голоса, казалось, мгновенно придало сил доспешному. Нагой еще только оборачивался, лишний раз убеждаясь в небоеспособности противника, а окровавленная палица в клочьях пены уже отправилась в полет.
      Клятва, была она на самом деле или нет, исполнялась.
      Доспешный бил ниже пояса, достойно завершая Великую Битву.
      Со страшным хрустом палица врезалась в бедро нагого, ближе к паху, и двое закричали одновременно — искалеченный Боец и Здоровяк, который видел, что не успевает… он не успел вдвойне. Потому что доспешный на четвереньках подполз к упавшему противнику, привстал, палица его взмыла в воздух заново, и оба бедра нагого стали похожи на гущу мясной похлебки с торчащими наружу обломками костей.
      Только тогда доспешный поднялся, довольно ухмыльнулся и наступил ногой на голову поверженного Бойца.
      — Мои клятвы всегда исполняются! — Наверное, он ожидал всеобщего одобрения, но ответом было подавленное молчание. Воины прятали глаза. Попрать ногой голову законного царя, близкого родича, пусть даже… пусть. Пусть?!
      В следующую секунду, расплескав шарахнувшуюся прочь толпу, как соха расплескивает податливую землю, в круг молча вошел великан.
      Волоча за собой настоящую соху.
      Баларама Халаюдха, трус и изменник, который позволил себе увильнуть от Великой Битвы…
      Сохач шел убивать.
      — Ты подлец. Твоя честь — собачья моча. Твоя жизнь — жизнь псоядца, — рубленые, тяжелые фразы камнями падали из уст Баларамы. — Твой погребальный костер — отхожее место. Но я добр. Я отдам твой труп шакалам.
      И впервые в жизни доспешный ощутил, что такое страх. Здоровяк возвышался над ним «быком среди кшатриев», как слон над гауром, а сверкающий металлический плуг — любимое оружие Сохача — уже начал свое неумолимое движение, набирая разгон для единственного удара, от которого доспешный не мог ни уклониться, ни отбить его.
      Это была смерть.
      Баларама слов на ветер не бросал.
      Когда Здоровяк вошел в круг, Раму-с-Топором пробрал озноб. Секундой ранее старый аскет думал, что нынешний поединок олицетворяет для него всю Великую Бойню — победа, победа любой ценой! — но ледяные пальцы вцепились в тело, до сих пор равнодушное к боли и холоду, вытряхивая прочь посторонние мысли.
      Так Палач Кшатры не мерз даже тогда, когда сходился для боя с собственным учеником, Гангеей Грозным, на льду Предвечного океана. Сперва ему померещилось, что отовсюду надвигается незримая стена из ледяных глыб. Стена, которая прежде окружала всю Курукшетру, а сейчас начала стремительно сжиматься, стягиваться в одну точку, острую, как игла палача, когда та приближается к влажному зрачку…
      Тревожно замычал белый бык с Топора-Подарка — и там, в круге, удивленно поднял голову гибкий чернокожий красавец. Сверкнули звезды очей, чувственные губы растянула тихая улыбка — и игла пронзила зрачок.
      Раме-с-Топором больше не надо было объяснять, кто стянул на себя незримое покрывало, сквозь которое не могли пробиться Локапалы Востока и Юга.
      На миг он ощутил нечто похожее на касание призрачных рук, которые отчаянно пытались ухватиться за аскета, за древко его секиры, даже за лезвие!
      — но равнодушная сила повлекла призраки дальше, как мать влечет за собой упирающееся дитя. Край покрывала из тумана и сырости скользнул по лицу аскета
      — и мир вокруг в одно мгновение стал иным, ярким и звонким, рассвет сменился утром, и застывшее на месте время встрепенулось, вспомнив о своих обязанностях.
      Черный Баламут рассмеялся, когда вокруг него зажегся радужный ореол, и даже Палач Кшатры не успел заметить рывка Кришны. Вот только что Баламут стоял и смеялся, а вот он уже висит на своем брате, прижимая руки-хоботы Здоровяка к могучему туловищу.
      Не давая возможности нанести смертельный удар.
      — Пиявка на слоне, — процедил сквозь зубы аскет и стал наблюдать за дальнейшим развитием событий.
      Наг делал то же самое в четыре глаза.
      Казалось, что Здоровяк легко должен стряхнуть с себя Кришну-миротворца, после чего довершить начатое. Но не тут-то было! Черный Баламут клещом вцепился в брата-великана, и все усилия Здоровяка высвободиться оказывались тщетны. Здесь и сейчас, в зародыше Мира Нового, для Кришны не существовало невозможного, и самым простым было удержать брата, вдесятеро превосходившего силой прежнего Баламута.
      — Остановись, брат! — пел звучный голос, и эхо подхватывало многоголосым хором, разглаживая складки на лицах воинов:
      «Остановись, брат!..»
      — Нет вины на убийце, ибо убитый пал во исполнение былой клятвы!
      «Нет вины!» — соглашалось эхо, и воины переглядывались, кивая:
      «Нет вины… вины… нет…»
      — Нет вины?! — опешил Здоровяк, едва не выронив свое грозное оружие, и кришна наконец отпустил брата, видя, что опасность почти миновала.
      — Конечно, нет! Исполнение обета… кроме того, пойми: возрастет могущество родичей наших — возрастет и наше могущество!
      Баламут осекся. Великан смотрел на него с невыразимым презрением, которое мешалось с былой любовью, и никакого Жара недоставало в любом из миров, чтобы закрыться от этой отравленной стрелы.
      Наверное, остановить «Беспутство Народа» было проще.
      — Убивайте всех ради их же блага? — еле слышно спросил Здоровяк. — Пленных не брать, да?
      Черный Баламут не ответил.
      Великан повернулся к нему спиной и побрел прочь из круга.
      Поднял взгляд.
      И встретился глазами с аскетом у смоковницы.
      Так они и столкнулись: дикий огонь пекла и вечный покой бездны, кипень пламени и неколебимость утеса, молния и гора, взор и взгляд.
      — Дети рабов, следующие бесчестным советам, — рык Здоровяка раскатился над примолкшим кругом, заставляя воинов втягивать головы к плечи. — Не побежденный, а вы достойны жалости! Он правил всей землей, попирая головы своих врагов. Кто более счастлив, чем он?! Он честно встретил смерть в бою, уступив не силе, но подлости Кто более счастлив, чем он?! Он идет на небо вслед за своими братьями, друзьями и наставниками. Кто же более счастлив, чем он?! Тишина была ответом.
      Здоровяк плюнул под ноги доспешному и молча пошел к смоковнице, где его ожидали аскет и наг.
      И никто не обратил внимания, как разлепились губы старого отшельника, выплевывая мантру-приказ, — но туманные нити сами собой протянулись из адской бездны в глазницах Рамы-с-Топором, намертво связывая хозяина с Черным Баламутом.
      Рама-с-Топором увидел. Плотный переливающийся кокон окружал гибкого красавца, кокон Жара, где не таилось ни боли, ни страха — только любовь. Любовь, которая заставляла бойцов обеих сторон избегать в сражении Господа Кришну, беречь как зеницу ока, отводить в сторону удар, прощать обман, внимать Песни… высшая любовь. Сотни, тысячи, миллионы безжалостно спрессованных душ, душ бхактов-любовников, нитей в черном покрывале, крупиц тапаса, сгоревшего на Курукшетре! Не зря пустовали райские миры и Преисподняя, не зря пошатнулись основы основ, не зря возмутились воды Прародины… Кришна Джанардана. Черный Баламут. Зародыш нового мира. Мира, где бьют ниже пояса.

КНИГА ПЕРВАЯ
ИНДРА-ГРОМОВЕРЖЕЦ ПО ПРОЗВИЩУ ВЛАДЫКА ТРИДЦАТИ ТРЕХ