Генри Лайон Олди
      Человек космоса
      Книга 2
      Одиссей, сын Лаэрта
      
      ...Если сопутник мой он, из огня мы горящего оба
      К вам возвратимся...
      (Илиада. X, 246; Диомед об Одиссее).
      Когда я вернусь, я пойду в тог единственный дом...
      А. Галич
      Не сравнивайте былое с грядущим, вход с выходом, смертного с вечным и рождение с тризной - иначе быть вам тогда подобным Фемиде Неподкупной, дочери Урановой, что добровольно отказалась от зрения телесного, получив взамен беспристрастие судьбы, ибо суждено зрячим судьям ослепление красотой и уродством, мольбой и гневом, отвагой и трусостью; слепым же - никогда, и в том отличие судьи от судьбы.
      Не сравнивайте былое с былым, вход со входом, смертного со смертным и рождение с рождением - иначе быть вам тогда подобным Линкею Афариду, герою-прозрителю, чей взор легко проникал сквозь землю и камень, дерево и кость, воду и металл; лишь собственная участь была тем-, на для остроглазого Линкея, как темен день завтрашний для дня нынешнего, и гибель усмехалась, стоя рядом.
      Не сравнивайте былое со входом, смертного с тризной, грядущее с вечным и выход с рождением - иначе быть вам тогда подобным Аргусу Золотые Ресницы, звездному титану, чья неисчислимость взглядов находила рыбью чешуйку в водах Океана и пушинку в просторах эфира, но уже таится под фригийским колпачком серп из адаманта, вот-вот блеснет исподтишка: украшать отныне мириадам ваших глаз суетную прелесть хвостов павлиньих.
      Не сравнивайте былое с рождением, грядущее с тризной, не сравнивайте входы, открытые смертным, с выходами для вечных - иначе быть вам тогда подобным вещунье Кассандре, видевшей приближенье бед, слышавшей шелест их горестных крыльев; но слепцами становились люди рядом с Кассандрой, и тщетно было взывать к слепцам.
      Не сравнивайте ничего с ничем - и быть вам тогда подобным самому себе, ибо вас тоже ни с чем не сравнят.
      А иначе были вы - все равно что не были...
      ИТАКА, Западный склон горы этос;
      дворцовая терраса
      (Кифаредический ном*)
      *Кифаредический ном- повествование, сопровождаемое игрой на кифаре.
      Я войду в дома просторные,
      Сердце встречами обрадую
      И забуду годы черные,
      Проведенные с Палладою.
      И. Гумилев, "Возвращение Одиссея"
      Я вернусь. Слышите?..
      Они смеются в ответ. Все. Деревья за перилами - каждым листом, каждой каплей ночной росы на этом листе. Птицы на ветвях - каждым озябшим перышком. Небо над птицами - наимельчайшей искоркой во тьме. Смеются. Небо, звезды, птицы, деревья. Море бьется о скалы - хохочет. Скалы безмолвно стынут над морем - ухмыляются. Я не осуждаю их. Есть ли у меня право на осуждение, если я и сам-то едва сдерживаю смех: страшный, холодный, как ползущая с алтаря змея?
      Улыбка сушит губы.
      Я вернусь.
      Я, Одиссей, сын Лаэрта-Садовника и Антиклеи, лучшей из матерей. Одиссей, внук Автолика Гермесида, по сей день щедро осыпанного хвалой и хулой, - и Аркесия-островитянина, забытого едва ли не сразу после его смерти. Правнук молнии и кадуцея.* Сокрушитель крепкостенной Трои; убийца дерзких женихов. Муж, преисполненный козней различных и мудрых советов. Скиталец Одиссей. Герой Одиссей. Хитрец Одиссей. Я! Я...
      *Кадуцей - атрибут Гермия-Психопомпа: жезл, увитый двумя змеями.
      Вон их сколько, этих "я". И все хотят вернуться. Возвратившись для других, ощутив под ногами каменистую твердь Итаки, теперь они хотят вернуться по-настоящему: для себя. Иначе возвращению суждено обернуться самой долгой и беспощадной из всех разлук. Небо! звезды! птицы и деревья... - смейтесь над нами! Глумитесь! Но ответьте: может ли случиться иначе?!
      Нет.
      Не может.
      Над западными утесами болтается неприкаянная звезда. Все прочие звезды оставили ее, бросили на произвол судьбы во тьме полуночи, и зеленый глаз отчаянно подмигивает мне: эй! тля-однодневка! видишь ли?! Вижу. Подмигиваю в ответ. Ты постарела, звезда. Истрепалась. Бахрома лучей вытерлась, будто кисти ветхого пояса, обреченного истлевать в недрах сундука. Блеск потускнел. Эй, тля-однодневка! - Да-да, это я тебе, моя звезда... И нечего моргать. Ты же видишь: я молод! прекрасен! силен! Конечно, ты видишь. Просто не в силах понять: это сегодня превратилось во вчера, или просто тьма морочит твой колючий взгляд?
      Не тьма. Я морочу. Я вернулся, звезда.
      Я вернусь.
      Так не бывает, моргаешь ты. Бывает. Если ты там, а я здесь - значит, бывает. Глупо расплескивать мрак удивлением. Еще глупее, чем висеть без смысла над утесами.
      Со стороны моря - тишина. Лишь горестный вздох прибоя: шшшли-пришшшли... Спрашиваю: вышли? Вы-шшшли, раболепно соглашается прибой. Врет, ясное дело. Кличи смолкли, луженые глотки навеки онемели, хлебнув из Леты. Тысяча врагов убита давным-давно. Тысячи врагов; десятки тысяч. Может быть, даже сотни. Некому горланить: "Я! убью!..", ибо тысяча друзей убита тоже. Одинокий колос посреди сжатой нивы, я качаюсь у перил, опьяненный кислым хмелем возвращения.
      Хочешь, я сорву тебя, звезда? Вот сейчас подымусь на небо, шлепая босыми пятками, и сорву? Тысячу звезд; десятки тысяч. Может быть, даже сотни. Боишься? Правильно делаешь.
      Ладно, свети пока.
      Мне двадцать с небольшим, и я скучный человек. Повторяю, как заклинание: я! скучный! человек!.. Слова теряют смысл, рассыпая его вдоль дороги хлебными крошками, и недоуменно переглядываются. Что значит "Я"?! Что значит "Скучный"?!
      Что значит: "Человек"?!
      - ...вы неправильно начинали. Дело не в силе. Дело не в мастерстве. Дело совсем в другом; в малом. Просто надо очень любить этот лук...
      Роговой наконечник скользнул в ушко тетивы сам собой.
      - ... очень любить эту стрелу... Тетива, скрипя, поползла назад, к плечу.
      - ...надо очень любить свою родину, этот забытый богами остров на самой окраине...
      Медное жало вопросительно уставилось на красавчика-Антиноя: ты понял? не понял? жаль...
      - ...надо очень, очень любить свою жену... своего сына...
      Мне понравилось убивать. К чему лгать самому себе? - Понравилось. Я плохо помню, как это происходило; вернее, я вовсе ничего не помню. Но главное осталось: удовольствие. На войне убивают иначе. По-человечески. В спину, исподтишка; как получится. А вчера я убивал, как бог. У себя дома. Смеясь. "Радуйся!" - приветствовали родные стены, мерцая копотью; "Радуйся!" приветствовала чужая смерть. Я радовался. Дом и бойня слились воедино, перепутались, словно два локона на одной подушке: рыжий и... рыжий. Мой спутник! друг детства! мой буян Эврилох, мечтавший о заветной тысяче и пошедший на корм лупоглазым рыбам - ты бы оценил. Жаль, не дожил. И нечего пялиться из дальнего угла, обиженно дергая щекой.
      Вокруг меня - царство мертвых. Я в Аиде.
      Тени смутной толпой бродят по террасе. Ждут. Вон тщеславный забияка Агамемнон, надгробный памятник державе Пелопидов от эфиопов до гипербореев. Голый, только что из ванной; шея рассечена секирой до ключицы. Вон малыш Лигерон: пузырится черной, ядовитой кровью. Как и Парис-троянец: в смерти Не-Вскормленный-Грудыо и Петух Мужей сделались похожи больше, чем близнецы. Вон Аякс-Большой: меч смешно торчит из подмышки. Мама. Отвернись, мама! Пожалуйста... Ладно, я отвернусь вместо тебя. Измочаленный Паламед лежит грудой падали; чудом сохранилась кисть правой руки. Блеск перстней режет глаза. Рядом тихо плачет Эней Анхизид. Он всегда плачет: в бою, на пиру, при смерти. Сколько помню, всегда.
      Мы звали его - Дакриостат.
      Плакса.
      Мне больно вспоминать. Их несуразно много вокруг - теней. Ждущих. Жаждущих. Грядущим аэдам, этим ангелам-пройдохам, придется тяжко: слушатели не запомнят даже половины имен. Слушатели будут браниться. Вместо ломтя свинины швырнут черствую корку. Запутаются в нити чужой жизни, в нитях, в клубке, в паутине, сетях, тенетах...
      Меня это беспокоит?
      Ни капельки.
      Черная овца моей памяти блеет в испуге, предчувствуя ласку бронзы. Был корабль, стала - овца. Было море, острова, ветер и небо - теперь овца. Жертва. Скоро отворятся жилы, и воспоминания густой струёй брызнут наружу. Жизнь за память. Я буду поить вас, друзья мои, враги мои, я буду гнать одних и привечать других, по своему выбору поднося чашу со странным, чудовищным, умопомрачительным напитком: кровью памяти Одиссея. Хитреца Одиссея. Героя Одиссея. Ах да, я уже говорил...
      Чтобы вернуться, я должен был уйти.
      Теперь, чтобы вернуться, мне надо вернуться.
      - Боги, за что караете ?
      Раньше так взывали чуть слышно, подразумевая меня. Скоро будут взывать громко, опять-таки подразумевая меня. Раньше - это значит давно, когда мир был большим, а я маленьким. Мир, собственно, и тогда был мал. Итака - вот и весь тебе мир, окруженный кипящим пределом моря. Но для рыжего сорванца ничего большего не представлялось. Скоро - это значит близко, на пороге, когда мир станет маленьким, а я большим.
      Сейчас - это значит сейчас. Между "раньше" и "скоро".
      Между движущимися скалами Симплегадами.
      Вот-вот сомкнутся.
      - Дядя Одиссей, мне надоело играть, - говорил малыш Лигерон, прежде чем отречься от гнева и надеть новый доспех. - Я устал, дядя Одиссей. Я боюсь, что выиграю.
      - Не бойся, - отвечал я.
      - Дядя Одиссей, мне надоело играть, - он повторяет это вновь и вновь, тенью отступая в седую мглу, едва я подымаю на него взгляд. - Здесь скучно. Это плохая игра. Можно, я поиграю во что-нибудь другое? Например, буду пахарем? Или рыбаком?
      - Поиграй в царя мертвецов, - отвечаю я. Зная, что это жестоко, но не в силах поступить иначе.
      - Ладно. Только недолго, хорошо?
      - Хорошо.
      Навсегда - это ведь недолго, правда?
      Вчера они клялись, что воздвигнут храм Одиссея Возвращающегося. Я испугался. Я не знал, что делать. Я и сейчас не знаю.
      Пока еще не знаю.
      Я вижу его, этот храм. Пустынный, каменистый распадок, и среди щебня алтарь, с которого ползут змеи. Одинокий алтарь; многие змеи. Свиваются в клубки, остро пахнущие мускусом, визгливо шипят, переплетают гибкие тела. Трепещут раздвоенными язычками. И после каждого моления змей становится больше. Хватит на сотни жезлов-кадуцеев. Какой бы храм ни воздвигли, на самом деле он будет таким. Папа, ты говорил, что гранатовую яблоньку из земель хабирру надо укреплять таинственным змием...
      Не мной ли?
      - У тебя хорошая жена, - ворчал носатый зазнайка Агамемнон, недовольный ласками очередной пленницы. - Моя стерва, дай ей волю... А у тебя - хорошая. Ты всегда умел устраиваться.
      - Поэтому я здесь, - соглашался я. - Моя жена там, а я здесь. Устроился.
      Агамемнон раздраженно глядел на меня, ища подвох. _ Тебя ждут. - Помню, голос его вдруг перестал быть брюзгливым. И лицо изменилось. Резче обозначились мешки под глазами, даже знаменитый нос перестал торчать стенобитный тараном. Тебе есть, куда возвращаться. Хитрюга, ты и здесь устроился: тебя ждут. А я уже и не знаю, зачем пришел под Трою.
      - За победой, - напоминал я.
      - Победа... - Агамемнон повторил это слово, словно забыв, что оно означает. - Моя стерва... а у тебя - иначе.
      Я до сих пор плохо понимаю, что он хотел сказать.
      Иногда кажется: мы все погибли под Троей. Все. Победители, кто на обратном пути утонул близ Эвбеи, обманувшись Каферейскими лже-огнями, или пошел на дно под угрюмым Теносом. Братья по оружию, в запале позабывшие, что войне конец, и павшие от братской руки. Смертные, неся смерть во все пределы, куда бы ни двинулись.
      И Глубокоуважаемые, чья западня оказалась столь вместительна, что в ней хватило места и для добычи, и для ловца.
      Год за годом осколки поколения обреченных бросаются к оракулам. С одним-единственным вопросом: где безопасно жить? Где поселиться, чтобы не испытывать вечного страха?! И оракулы честно отвечают: там, где падающее небо не причинит вам вреда. Многие понимают это буквально: берут семьи, имущество и переезжают, например, в Херсонес Карийский, окруженный горами со всех сторон. Мне смешно. Мне постоянно мерещится:
      Олимпийская Дюжина вопрошает и получает ответ - живите там, где вам не повредит падающее небо! После чего Глубокоуважаемые с семьями и имуществом переезжают в Херсонес.
      Когда земля грозит разверзнуться, она поглощает живущих на ней. Когда проваливается небо, синева топит в себе горстку небожителей. Когда-то, давным-давно, небо упало на землю, буйный Уран покрыл зрелую Гею - и родились первые дети. Где они сейчас? Кто умер в те дни, ложась перегноем под новые зерна? Оскопленное небо молчит, хмуря седые брови облаков, и молчит земля, баюкая во тьме усталую утробу.
      Море пахнет гнилым обещанием покоя.
      Мы погибли под Троей.
      - ...вы неправильно начинали. Дело не в силе. Дело не в мастерстве. Дело совсем в другом: в малом. Просто надо очень любить этот лук...
      Роговой наконечник скользнул в ушко тетивы сам собой.
      - ...очень любить эту стрелу... Тетива, скрипя, поползла назад, к плечу.
      Тела убитых уже убрали из мегарона. Часть для погребения вывезли рыдающие отцы, остальных я распорядился сжечь утром с подобающими почестями. Жаль, забыл уточнить - с какими именно. Могут неправильно понять. Из дюжины петель вынули дюжину рабынь, еще недавно через край полных кипящей жизни, а теперь годных лишь на корм воронам. Виновных в том, что любили заезжих женихов больше, чем следовало бы. Тринадцатая, самая дерзкая, оправдав свое имя - Черноцвет*, вчера родила сына. Надеюсь, крики совпали: первый детский и последний отцовский, когда стрела пронзила его грудь. Эвриклея велела закопать дитя вместе с матерью; я не стал возражать.
      Черноцвет*- греч. Меланфо или Меланфий, в зависимости от женского или мужского рода. Рабыня и козопас (тезки) в доме Одиссея.
      Падающее небо уже не причинит мне вреда. Во всяком случае, больше, чем причинило.
      Я вернулся, но я еще вернусь.
      - Остров Заката Манит покоем, Ручьями плещет. Не пей, о странник, из тех ручьев. Покой опасен, Покой обманчив, Покой - покойным. Ты жив, мой странник, спеши уйти...
      Мне бы хотелось свести тени с тенями. Как сводят счеты. Убитых женихов - с погибшими в долине Скамандра. И пусть одни жалуются на неудачную смерть, а другие хвастаются удачной гибелью. Пусть меряются славой и бесславием. Наверное, я бы мог это сделать. Но знаю: пройдет миг, другой, и мне станет скучно. Лук и жизнь - одно; лук и смерть - одно.* Сын Гектора, сброшенный со Скейской башни, един с сыном рабыни, умерщвленным в день своего рождения. Дочери Приама, заколотые на могилах ахейцев, - и мои любвеобильные красотки, развешанные на столбах. Приам-троянец, кощунственно убитый у алтаря Зевса Оградного - женихи моей супруги тоже пытались прибегнуть к защите родового очага...
      * Слова "лук" и "жизнь" по-гречески омонимы - "биос".
      Озноб крадется вдоль хребта.
      Если все повторить, я бы снова натянул лук. Лук Аполлона, с некоторых пор - лук Одиссея. Тайный голос убеждает меня в этом, и, разучившийся бояться, я боюсь, что он прав.
      Остров Восхода
      Манит лавиной,
      Прельщает бурей.
      Беги, о странник,
      Не жди обвала.
      Жизнь человека посередине,
      На тонкой нити
      Между покоем
      И ураганом...
      В последнее время, когда я вслушиваюсь в детский плач у предела, мне часто приходят на ум удивительные песни. Приходят и исчезают, расплываются утренней дымкой. Я забываю их почти сразу. Что-то подсказывает изнутри: эти песни запретны. Надеюсь, рано или поздно они забудут дорожку к Одиссею, сыну Лаэрта.
      Но не сейчас.
      Сейчас - это значит сейчас. Между "раньше" и "скоро". Блей, овца моей памяти! Дрожи в ужасе! Литься крови - густой, черной! Пейте, тени... вспоминайте...
      Я буду пить с вами, судорожно глотая память.
      Я вернусь.
      ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
      ВРЕМЯ КУСАЕТ СВОЙ ХВОСТ
      Не нам гадать о греческом Эребе,
      Для женщин воск, что для мужчины медь.
      Нам только в битвах выпадает жребий,
      А им дано, гадая, умереть.
      О. Мандельштам
      СТРОФА-1 Шли-пришли-вышли...
      Море обрушивалось на берег всей тяжестью, словно насильник-сатир - на застигнутую врасплох нимфу. Сгребало пригоршни грязного песка, вздымалось вверх, на дыбы, к бурлящей мути небес; злорадно медлило, прежде чем снова рухнуть на Авлиду, швырнув краденый песок в лицо Большой Земле. Тесно было морю в узости Эвбейского залива; хотелось простора. Обезумевшие чайки взахлеб орали над скалами, моля птичьих богов о милости; упрямые альбатросы молчали. От вони мокрых лент, намотанных на зубцы утесов, спирало дыхание. Случались бури посильнее, бывали куда более грозные штормы, но эта непогода, проигрывая в мощи, брала другим.
      Грязь, дрянь, пакость.
      - Корабль!. Смотрите, корабль!
      - "Пенелопа"! Клянусь грудью. Амфитриты, "Пенелопа"!
      - Радуйтесь!
      Ветер на лету подхватил крики, рванул с треском. Понес клочья в ярящуюся даль. Туда, где кренились набок три мачты, заблаговременно лишенные парусов, где надрывались гребцы и гнулись тростинками весла; где рождался из бури смоленый корпус "Пенелопы". Вернулось на крыльях ветра, удивительно ясное:
      Вздымает море Валы-громады, Любая - чудо, Любая-воин...
      - Безумец! - в восторге захлебнулся кто-то. - Слава Многокорабельному!
      ...Лазурноруки, Пеннокудрявы, Драконьи шлемы, Тритоньи гребни...
      Старый гимн кормчих вдохнул в толпу на берегу новые силы. Едва корабль достиг отмели, люди ринулись в воду. Сбитые с ног, вдосталь наглотавшись соленой воды, они цеплялись друг за друга, руки тянулись к крутым бортам, тащили судно вперед, на спасительную сушу - и волны стихали вокруг, изумленные порывом смертных.
      Вскоре корабль был в безопасности.
      И почти сразу, словно уставшее проказничать дитя, заснула буря, подложив под чумазую щеку кулачок Авлиды.
      Сколько досягал взгляд, берег усеивали шатры. Дымились кострища, даруя тепло, готовя еду и высушивая мокрую насквозь одежду. Отдыхали измученные суда, прикорнув на ясеневых катках. Солнце, изредка являясь в прорехах облаков, дивилось: великая армада, недавно отправившаяся под Трою добывать величия и подвигов, сейчас смотрелась блудным сыном, сполна вкусившим побоев. Песен не пели; явись в лагерь бродяга-аэд, прибили бы со зла. Больше молчали, недружелюбно поглядывая на соседа. В бедах всегда славно кого-нибудь обвинить. Почему не его, соседа?
      Одиссей сидел в сторонке, возле "Пенелопы".
      Хотелось лечь и сдохнуть, но сдохнуть было нельзя. Хотелось встать и уйти куда глаза глядят, но вокруг... глаза б не глядели! Хотелось, чтоб ничего не хотелось, но тогда не стоило бы так упрямо вырываться из цепких объятий моря. На дне покой, на дне тишина. Игра слов горше морской воды: на дне не надо заботиться о дне грядущем.
      Все тело ломило, старый гимн кормчих застрял в глотке войлочным кляпом. Наверное, так чувствуют себя победители.
      - С возвращеньицем! - насмешливо поздравил его проходящий мимо воин, голый по пояс. Латный запон* блестел влажными бляхами, напоминая яблоко в росе. Подобру ли, поздорову?!
      Запон- боевой пояс с передником, обшитым медными пластинками. Вместе с панцирем образовывал двойной слой брони.
      Рыжий поднял голову.
      Воина он не узнал. Зато узнал тень воина на песке. Не так много в Ахайе взрослых людей, за которыми волочится тень ребенка.
      - Протесилай? Из Филаки?
      - Смотри-ка, запомнил! А я уж думал: богатый буду... Он собрался было шлепать дальше, но обернулся напоследок:
      - Ты чего на меня вылупился, рыжий? Не нравлюсь?!
      - Нравишься... Ты мертвый, да?
      Воин озадаченно почесал волосатую грудь. Ниже ключиц волосы начали седеть, битые инеем лет. Большинство в недоумении чешут затылок; Протесилай же обычно скреб грудь - давняя привычка. Впрочем, затылок у него мощный, бугристый, что твоя грудь. Вон, бросил чесаться.
      Буркнул, раздражаясь:
      - Чтоб тебя!.. Зацепил на свою голову!
      - Нет, ты мертвый?
      - Ну конечно, мертвый! Только с костра! Оглядись: сплошной Аид!
      Одиссей не принял шутки. Сидел, горбил широченные плечи, отчего казался много ниже ростом, чем был на самом деле. Исподлобья разглядывал грузного фила-кийца - еще один памятник смертельной усталости. Вот он, пред тобой: Иолай-Копейщик, бывший возница Геракла. Почему же вместо вопросов, о каких мечталось, рождается хрипло:
      - Тебя убили. Сам видел!
      - Где?
      - Под Троей! Или не под Троей, кто тут разберет... Протесилай помрачнел. Хотя казалось: больше некуда. Плюхнулся рядом на песок - Одиссей даже не успел растянуть на двоих край подстилки. На щеке филакийца красовался свежий кровоподтек; нижняя губа была прокушена.
      - Ты сколько дней сюда плыл? - вместо брани спросил он еле слышно.
      Теперь настал черед мрачнеть рыжему.
      - День. Один день.
      - Или больше?
      - Или меньше.
      - Бред какой-то... - выдохнул Протесилай, куснув раненую губу и зашипев от боли. - Бред, чушь!..
      - Бред, - вяло согласился Одиссей.
      - Нет, ты не понимаешь! - Филакиец сорвался на крик, поперхнулся: вроде бы хотел добавить свое обычное "мальчик", но раздумал. - Гидра тебя заешь, ты ничего не понимаешь! День он плыл... А я - неделю. Треть кораблей растерял; гребцы ладони до кости стерли! И вот на тебе: я сегодня вернулся, на рассвете, а ты - тоже сегодня, только под вечер! Теперь понимаешь?!
      - А ты? - в свою очередь поинтересовался рыжий, тщательно просеивая мокрый песок сквозь пальцы. Можно было подумать, от этого зависел грядущий военный успех. Тучи издевательски клубились над головой, вертя из себя кукиши. Песок слипался в комки, отказываясь сеяться. Словно само Время, влажное от пота и крови, упрямо застревало в песочных часах.
      - И я, - был странный ответ. - Может, навоевались, а? Может, все?! Сплавали разок, и хватит?
      ... Тень ребенка корчилась на песке, что-то доказывая моему Старику. Дергала плечами, мотала головой. Никакого уважения к неподвижному хозяину. Старик молчал, зябко горбясь. Щупал ладонью потную лысину, хмурился. Наверное, ему тоже хотелось сдохнуть.
      Безнадежно.
      - А тебе вообще разговаривать не положено. - Одиссей с трудом оторвал взгляд от беззвучного разговора теней. - И кричать на меня не положено. Убили тебя, значит, убили. Молчи теперь.
      Протесилай скривился: будто поджившую рану зацепил, содрал корочку.
      - Молчу теперь, - согласился он.
      - Клялся ведь? В Спарте?
      - Ну, клялся. Успел, на свою беду. А что? Все клялись, и я тоже...
      - Вот и воюй, как все.
      - По-человечески?
      Обеими руками Одиссей взлохматил мокрый пожар шевелюры. Добавил тихо, с нажимом:
      - По-человечески. Слушай, у тебя выпить не найдется?
      - Крепкого?
      -Ага.
      * * *
      Если верить моим собственным ощущениям, первый раз мы отплыли из Авлиды под Трою дней пять тому назад. Это если верить. Когда все взывает: не верь! Погода и тогда была гнусней гнусного: "мряка", как шутили острые на язык феспроты. Ох, и словечко... ох, и погода!
      Уж лучше шторм.
      Калхант-прорицатель плыл со мной на "Пенелопе". Моргал совиными глазами, утробно икал. Злился. На его месте я бы тоже злился: знамения хором обещали ветер в спину и солнышко в небе. О чем Калхант, руководя общевойсковым жертвоприношением, имел неосторожность возвестить. Небось сейчас народ честит пророка на чем свет стоит - в Бездну Вихрей, в Тартар, в Эреба корни!..
      Вот и икается.
      Набухшая простыня болталась над головой. На ней спал капризный, страдающий недержанием ребенок: желто-серая гадость струилась по лицу, вызывая приступы тошноты. Ни день, ни ночь: ублюдок без названия. Лиловое море пенилось под эскадрами, но видимость была никудышная. Казалось, "Пенелопа" идет в гордом одиночестве. А плеск, отдаленные выкрики и хлопанье парусов - морок. Гребцы пробовали петь: впустую. Любой гимн глох на середине.
      - Удружили... - брюзгливо каркнул Калхант.
      - Кому?
      Я действительно не понял, о ком говорит прорицатель.
      - Аэдам. Нас воспеть - язык сотрется. Пока каждого восхвалишь, да список кораблей, да кто откуда... Слушатели черствыми корками забросают.
      Задрав голову к небу, я задумался: с чего бы Калханту беспокоиться судьбами грядущих певцов? Блик солнца, медовой каплей сверкнув на излете, походил на осеннюю луну: пористый, щербатый. Вечерний. По левую руку тучи лопнули, разошлись, и в прореху высунулись утесы, увенчанные дворцом.
      Знакомый силуэт.
      - Скирос?!
      Калхант встал, обогнул судовой алтарь. Подошел ближе к борту:
      - Похоже...
      Уж кому, как не мне, было знать: до Скироса еще по меньшей мере два дня пути. И все-таки - Скирос. Ну, не сошел же я с ума!.. То есть, сошел, конечно, но не до такой же степени! Вон там, на пляже, мы приманивали женщин безделушками, вон лестница, по которой гремел вниз голый Патрокл... Я даже не успел удивиться другому: почему мы так близко к острову, когда намечалось идти северней, мимо лемносских берегов, - и почему мерзкая погода позволяет видеть дворец с предельной отчетливостью? Как на ладони: верхняя терраса, у перил замер муравей, блестя спинкой, алой с чернью. Плащ, наверное. Кто-то из басилейского семейства.
      Или гость?
      Второй муравей тайком выполз из дверного проема. Приблизился к первому, хищно дернул усиками.
      - А-а-ах!
      Клянусь, это не я. Это Калхант. А я вообще ни словечка! Ни звука! Только смотрел, как первый муравей - ало-черный зигзаг! - летит с террасы на клыки рифов, чтобы сразу скрыться под водой.
      Минуту спустя весь остров исчез в густом киселе тумана.
      - Цвета Афин, - бросил внезапно осипший Калхант.
      - Что?
      - Алый с черным. Афинские, говорю, цвета. Такой плащ был у Тезея, когда его изгнали. Последняя память.
      Я слышал историю о предательском убийстве Тезея-Афинянина. Сброшенного с дворцовой террасы здесь, на Скиросе, ныне царствующим басилеем. Все знали, все слышали, но доказательств не было. Да никто особо и не рвался доказывать (а значит, вступаться!) за мятежного героя, выпущенного из преисподней могучим Гераклом вопреки воле темных владык. Изгнанник, руки по локоть в крови... святотатец!..
      - Я тогда еще в саду игрался, - говорить было трудно: саднило горло. Будто соленой воды наглотался. - За ограду только с няней... А ты?
      - Я уже за ограду, - непонятно ответил прорицатель. - Мама рассказывала: кричал ночами. Меня как раз накрыло... Видел, но не понимал: что?!
      Он осекся. Чудно сверкнул глазами: брызнули желтые искры на сером. Уставился поверх моего плеча.
      Добавил чуть погодя:
      - Вот как сейчас: не понимаю... Просто боюсь. Я обернулся. Там, где еще минуту назад торчали скалы Скироса - выше, между липкими медузами туч, скользили пять птиц. Крупных. Три торопились, две догоняли. На замызганном фоне плохо получалось что-нибудь разобрать, но преследователи больше походили на крылатых людей, чем на обычных альбатросов или орланов. Да и преследуемая троица... Не бывает у чаек женских голов.
      - Гарпии меня раздери!
      - Вот-вот, - согласился Калхант и замолчал надолго. Наверное, пытался по полету гарпий, или кто там летал, предсказать будущее. Судя по выражению его лица, меня такое будущее не устраивало.
      Ни капельки.
      Рыжий, рыжий, конопатый, На плече несет лопату! Не лопату, а весло - Чтобы мимо пронесло!
      Глупая дразнилка прицепилась хуже репья. Мы шли Лиловым морем на Трою, а я отчетливо слышал: дразнятся. Не поймешь, кто, но сволочь. Поймаю - удавлю. Гребцы стали оглядываться на меня: тоже небось услыхали. А я-то надеялся: видение... в смысле, обман слуха. Фигушки, как любил говаривать друг-Ментор. Мы шли Лиловым морем на Трою. Сперва раздались вопли испуга с других кораблей. Потом я заорал сам. Заорешь тут - когда он шел Лиловым морем из-под Трои. На запад. Или куда там он шел: огромный, больше горы, с выжженными глазами. По пояс в волнах; темечком под облака.
      Рядом с мосластым ухом болталась звезда: верный пес гиганта.
      Волна толкнула нас в бок, а когда гребцы выровняли судно, он скрылся из виду.
      * * *
      ...Протесилай кивнул. Опустевший на две трети бурдюк валялся рядом, неприятно напоминая дохлую, распухшую по жаре козу. Захватить чаши филакиец не сподобился; глотали крепкое вино по очереди, прямо из мохнатого горлышка.
      Забрызгались по уши; измазались в песке.
      - Я его видел, - сказал филакиец. - Здоровенный такой. Слепой. Знаешь, когда я с мальчиками... с Гераклом... Антей-ливиец тоже был сыном Посейдона. И тоже - большой.
      - Ты хотел бы вернуть те времена? - вдруг спросил Одиссей.
      Наверное, вино ударило в голову. Иначе откуда бы такой вопрос?
      - Нет, - ни минуты не колеблясь, ответил Протесилай. - Вернуть времена? Нет.
      Он встал. В ту же минуту встал Старик. Шагнув раз, другой, стараясь не наступить на детскую тень, приблизился к бывшему вознице Геракла. Рыжий обратил внимание: они похожи. Тяжкорукие, крепко сбитые; маловыразительные черты. Смущало другое: лицо Старика, обычно бесстрастное, сейчас пылало гордостью. Можно сказать, гордыней. С таким лицом штурмуют Олимп.
      - Скажи, рыжий, - буднично сказал Протесилай, сделавшись древним-древним, едва ли не ровесником Старика. - Ты действительно видел, как меня убили? Там, под Троей?
      И, не отворачиваясь, дождался ответа.
      ТРОАДА.
      Гераклов Вал. Долина Скамандра
      (Трагедия*)
      *Трагедия-греч. "Козлиная песнь".
      - Земля!
      И почти сразу, отовсюду наслоившись на первый выкрик:
      -Троада!
      ...а ребенок у предела, счастливый, смеялся и хлопал в ладоши.
      Этого не могло быть. Даже к Лемносу мы должны были подойти через сутки. На месте Калханта впору сетовать, посыпая голову пеплом: наверняка грядущие аэды припишут нам незнание морских дорог в Трою.
      - Земля! Троада! - надрывался сигнальщик, опасно качаясь в "вороньем гнезде". Словно испугавшись его воплей, тучи дрогнули, смешались... Я еще успел подумать: как он вообще разглядел берег?! - а простор уже стремительно светлел. Клок голубизны бесстыже выпятился из дерюги, словно шелковистое бедро красотки в разрезе дешевого хитона; миг, другой - и голубизна катится во все стороны, срывая одежду, обнажаясь с ловкостью страстной любовницы...