Отброшенное в сторону копье упало мягко, еле слышно.
      ...А тень копья осталась. Тень копья, и пронзенная ею тень ребенка, отбрасываемая взрослым мужчиной.
      Почти отброшенная; как и копье — прочь.
      — Ты мертвый, да?
      Вот тогда-то мой Старик подошел, взялся обеими руками — и, откинувшись назад всем мощным телом, выдернул тень из тени.
      Копье из мальчишки.

%%%

      Память ты, моя память. Лучше бы мне все это приснилось. Странный человек, впервые встреченный в Спарте, ничего не значил для меня. Мать, отец, жена, сын, друзья и случайные попутчики... нет. Не из моей жизни; из другой, где гидры. Я его даже попутчиком затруднюсь назвать: филакиец торил свой путь, давний, скользкий, и на этом пути мне отводилось мало места, как ему — на моем. Иногда кажется: сон, бред... темная греза.
      Сон о детской тени и тени копья в руке моего Старика.
      Бред о малом кенотафе, который я выстроил тут же, на щите с зеленой звездой вместо фундамента. Сбегал к излучине Скамандра за водой, накопал жирной глины; камешков вокруг и без того навалом...
      Темная греза о тризне, когда я отпел убитого Иолая, трижды назвав его по имени, — и на третий раз дитя-тень доползло до рукотворной гробницы. Встало сперва на коленки, затем во весь свой малый рост... исчезло.
      Чувствуя себя мокрой тряпкой, я обернулся.
      — Ты чего на меня вылупился, рыжий? Не нравлюсь?!
      — Нравишься... Ты мертвый, да?
      Филакиец уже не лежал. Сидел, потирая левый бок. Насмешливо глядел на меня, только насмешка его была... Фальшивая подделка. Нас, безумцев, не проведешь. А по обе стороны Протесилая, уже безо, всякой насмешки, истинной или ложной, смотрели они; мой Старик и тощий бродяга-Ангел.
      Вопрос без ответа и ответ без вопроса.
      А я вдруг захихикал. Нет, ну смешно ведь: словно в два бронзовых зеркала гляжусь... в два кривых зеркальца... смешно!
      — Ты посмейся, — разрешая, сказал Ангел. Почесал хрящеватый нос и кивнул своим мыслям. — Посмейся, а потом иди спать. Ничего не было. Ничего ты не видел. Понял?
      — Нет. Не понял.
      Ангел резко встал; шагнул ко мне. «Стой! Зачем?!» — толкнулось вслед предостережение воскресшего филакийца, но Ангел остановился сам.
      Правая рука его удлинилась.
      Змеи с жезла зашлись яростным шипением. А я, дурак дураком, стою на смутной дороге; хихикаю. Нет, ну смешно ведь: змеи! шипят! то с алтаря лезут, то на жезле вьются! Чистый гадюшник! Зачем-то потянулся домой, на Итаку; взял лук. Мне его любимый дедушка подарил. Повертел-повертел, даже тетиву натягивать не стал. Обратно бросил.
      «Нарушивший клятву черными водами Стикса бог на год погружается в мертвый сон и на девять лет изгоняется из мира живой жизни. Никто и никогда не слыхал о клятвопреступниках, вернувшихся после отбытия срока наказания...»
      — Ничего не было, — с нажимом повторил Ангел, бледнея. — Ничего ты не видел. Понял?
      — Нет.
      — Почему?
      — Я не умею понимать. Извини. . Исчезли змеи, исчез жезл. Синие глаза Ангела мерцали странно; удивленно мерцали они и еще чуть-чуть опасливо. Словно хорек-самец увидел хореныша с ядовитыми клыками. Гордиться бы, да не получается.
      — А что ты умеешь?
      — Слышать умею. Видеть. Чувствовать и делать.
      — Меня слышишь?
      — Да.
      — Нас видишь?
      — Да.
      — Что чувствуешь?
      — Спать хочу.
      — Что собираешься делать?
      — Не знаю.
      — А когда узнаешь?
      Я зевнул во весь рот. Ответил:
      — Когда сделаю.
      И едва удержался от смеха, глядя" как Ангел в растерянности разводит руками, оборачиваясь к довольному Старику. Потом они ушли — двое. Ангел и филакиец. А тени у филакийца больше не было.
      Совсем.
      Потом ушли и мы со Стариком.
      Спать.
      ...ответы — убийцы вопросов. Я молодец. Я их всех перебил.
      Ахейцы обустраивались на берегу.
      Основательно, надолго.
      Будто приплыли сюда навеки поселиться, а не взять с ходу коварный город — мысль эта, шустрей любого копейщика, ткнулась в печень шипом ядовитого ската. Дядя Алким говорил, бывают такие копья: с шипами вместо наконечника. И исцеления от нанесенных ими ран нет. Кое-где еще чадят погребальные костры. Едкий дым стелется по земле: помните? помните нас?! Нет, не помнят. Живым — живое: скорбь вчерашней тризны уступила место будням войны. Стук топоров, хлопанье полотнищ; от сложенных наспех очагов вкусно тянет бараньей похлебкой. В ответ чмокают голодные лопаты — вокруг лагеря, под веселую брань, копается ров. Пахнет разрытым курганом. Сырость щекочет ноздри. В рыхлых пластах копошатся личинки; перерубленные пополам, дождевые черви с философским спокойствием живут дальше.
      — Дурость! — презрительно цыкает сквозь зубы Аякс-Большой. Обнаженный по пояс, играет умопомрачительными мышцами. — Пустая работа! Мы сюда что, окапываться приехали?!
      И, по-бычьи раздув ноздри:
      — Я герой или крот?!
      Верные Аяксовы прихлебатели кидаются воспевать мудрость Большого. Добросовестно, с закатыванием глаз. Ясное дело, герой. Ясное дело, никак не крот. Не мышь, не землеройка. Не червяк дождевой. Лучше бы воспевали силу... ага, и до силы добрались. Сравнивают с Гераклом — не в пользу последнего. Поднатужась, расхваленный вдребезги Аякс рожает идею: по-быстрому укрепить остатки Гераклова Вала. До сих пор сохранился, значит, крепок старик. Проходя мимо. Одиссей предлагает великолепному Аяксу облачиться в доспех его тезки, Аякса Малого.
      — Так лопнет же! — растерянно несется вслед. И много позже, сердитым рыком:
      — Копайте, сожри вас Цербер!
      Из буковой рощи ползет вереница телег, доверху груженных бревнами для будущего частокола. Насколько помнится, вчера роща казалась заметно гуще. Так через неделю в округе все гамадриады сдохнут! А ведь надо и харчами озаботиться. Запасы подъедают — за ушами трещит! Впрочем, если по справедливости, голова в первую очередь должна болеть у милого друга, Диомеда Тидида. У лошадей и ванактов головы большие, есть чему разболеться. Кто у нас главный, до прибытия микенских кораблей?! — Скажете, горе-лавагет в лице малыша Лигерона?
      Глупость скажете: этому лишь бы мечом вдоволь помахать...
      В третий раз обходя лагерь, рыжий итакиец с удовольствием отмечает: сказано — сделано. Вон, в самом Гамадриады— древесные нимфы, рождающиеся вместе с деревом и умирающие с его гибелью. Просто дриады — нимфы-покровительницы деревьев; от жизни конкретного дерева их жизнь не зависела. В центре: будущая площадь народных собраний — ее сейчас как раз утрамбовывают. А рядышком: Одиссеев шатер.
      Молодцы свинопасы... как и воткнули-то, в теснотище?!
      Стан ахейцев блудливой псицей выгнут вдоль побережья. На многие десятки стадий. Хвост свернулся калачиком вокруг южных дюн Сигейской бухты; морда ткнулась в вечно мокрые скалы Ройтейона, на северо-востоке. У псицы как раз течка: устье Скамандра, впадающего в море, рассекает лагерь на две неравные части. В самом интересном месте: ближе к бухте. Здесь вовсю суетятся мирмидонцы, под злобный звон науськанного троянцами комарья. Ищут броды, налаживают через реку дощатую гать для колесниц. Рядом с ними, по обе стороны реки. Одиссей, к собственному удивлению, обнаруживает аргосцев. Почему ставка временного командующего не в центре?! — Мудрит что-то синеглазый Диомед...
      Или тылы себе обеспечивает, про запас?
      — Наддай! Еще раз!
      — Бревна! Бревна волоки!..
      — А пошел ты...
      Одиссей спешит повернуть обратно, едва сдерживая желание зажать уши ладонями. Или грозно прикрикнуть на человеческий табор: цыц! языки оборву! Странно. Шум и толкотня неизбежны при обустройстве лагеря — откуда раздражение? Налет брезгливости?! В конце концов, люди делом заняты, за что их бранить? Испуганной гадюкой злоба ползет прочь. Оставив мускусный, дрянной осадок.
      Между живыми бродят тени убитых, чьи тела еще не успели предать огню. Некоторые, плохо сознавая свою скорбную участь, подсаживаются к очагам. Заглядывают живым в лица, пытаются завести разговор. Созерцание душ вчерашних соратников не вызывает в собственной душе ничего. Совсем ничего. Ни сострадания, ни жалости — разве что легкая, едва уловимая грусть мимоходом коснется плеча, чтобы облачком унестись вдаль. Привык. Если с детства видишь их перед собой — поневоле привыкнешь.
      И все-таки... равнодушие пугает.
      Пара гулящих покойничков увязывается было следом, но Старик начеку. Одного его сурового взгляда из-под насупленных бровей хватает: отстали. Топчутся на месте. А для верности Старик грозит вслед тенью копья.
      На северном фланге рыжий задерживается: проведать своих. А дальше, у Ройтейонских скал, чуть не падает, споткнувшись на ровном месте: отсюда видно стоянку саламинцев Аякса-Большого. Не крота, не землеройки; героя из героев. Видимо, насмешка оказалась кстати: прониклись. Ровные, в ниточку, ряды палаток, ров с валом и частоколом уже готов, дозорные бдят, а прихлебатели вовсю копают малые канавы под корабельными днищами.
      Скоро закончат.
      — Эй, богоравный! Рыжий, кому кричу — иди к нам обедать!
      Зная гостеприимство Большого, Одиссей притворяется глухим. Аякс ведь пока не накормит до отвала и не напоит допьяна — не отпустит. Тратить остаток дня на пирушку? Жалко. До темноты надо успеть оглядеться.
      Взобравшись на вал. Одиссей садится на корточки, вольно или невольно подражая Стариковой привычке. Сам не заметил, как пришла она: скука. Шелест песчаной осыпи. Взгляд Далеко Разящего — змеиный, обманчиво-небрежный. Так скользит в траве гибкое тело: мимо. Сухость во рту; ледяная бритва вместо рассудка. Рыжий успел слегка подзабыть это состояние, и сейчас скупо улыбается старой знакомой — скуке.
      Троя желанной красавицей возвышается впереди. Елена с кожистыми крыльями, она горделиво оседлала спины рабов-холмов: пологие спереди, по краям холмы белеют меловыми отвесами. Отсюда, с расстояния в добрых тридцать стадий, возведенные богами стены не кажутся столь уж высокими, а кручи, охраняющие Трою с боков — столь уж непреодолимыми. Но вблизи это выглядит иначе.
      Любой посол всегда чуть-чуть лазутчик.
      Хочешь — не хочешь, а брать город придется по-геройски: в лоб. Наступая через гостеприимную западню долины — иначе не подойти. Хорошо было на Итаке штурмовать Семивратные Фивы: отвлекающий маневр, ложный приступ, удар в тыл... Может, и здесь удастся? Пехота двинется обходными тропами; да и куреты на их злющих лошадках... Зато колесницы — никак. Не говоря о том, чтобы тащить через горы осадные лестницы... На юге, за руслом Скамандра, начинаются лесистые утесы Иды, вплоть до Гаргарской вершины, где в свое время обретался петушок-пастушок Парис.
      С севера тоже особо не развернешься: холмы. Умный город Троя. Как на ладони, а кулак сожмешь — вопьется ядовитой занозой. Вот оно, раздолье для толпы героев! Приманка для серебряного ихора в алой крови. Меч из ножен — и вперед, только вперед, на стены! Сам Зевс меня не остановит!..
      — ...Герой Капаней из Аргоса так и сделал. Ого-го, и на стенку...
      — Ну и как?
      — Похоронили героя Капанея...
      Да, дядя Алким. Я вижу. Знаешь, это работа для нас — научить героев воевать по-человечески. Спросишь: «Почему?» Не спросишь? И правильно сделаешь. Потому что больше некому. Потому что работа — грязная.
      Потому что им все равно, а мне надо вернуться.
      Меня ждут.

АНТИСТРОФА-1
Есть страшное чудовище, Ахилл...

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.