То, что он собирался сделать, вот уже много веков носило на себе печать негласного запрета.
      То, что он собирался сделать, пугало его самого – но он умело гнал от себя страх. Две сухих палочки – одна в другой – были идеально притерты друг к другу. Готов был хворост, и готов был мох, высохший, ломкий, готовый с благодарностью принять любую, самую маленькую искру.
      И прежде чем взяться за тяжелую работу, он положил ладони на землю и попросил ее о снисхождении.
      За его спиной молчали исполинские ели в тяжелых платьях до самой земли. Нижние их ветви, частью сухие, подрагивали, как черные руки; зеленый пышный мох свисал со стволов неопрятной бородой.
      Молчал туман, стекающий по склону в долину; молчали дальние горы – та, что поближе, зеленая, другая – синяя, а самая дальняя – серая, как небо. Далеко-далеко позвякивал колокольчик – хороший хозяин привесил его на шею тонкорунному барану, добрый хозяин, звонкий, звонкий колокольчик…
      От приземистого неприметного жилья, наполовину скрытого теперь туманом, тянуло запахом дыма.
      Он перевел дыхание. Медленно расстегнул ремешок наручных часов, смял, засунул глубоко в карман, помассировал запястье; в последний раз огляделся вокруг – и взялся за работу.
      Чистый огонь рождается только так – трением дерева о дерево.
      Чистая ватра поднимется до неба, и тогда на несколько коротких часов человек окажется в безопасности. Потом огонь прогорит – и надо будет до утра сторожить горячие угли, чтобы тане явилась…
      Впрочем, таможет прийти и теперь. Теперь, когда он за работой и беззащитен; она уже почуяла угрозу, исходящую из его рук, и, возможно, нервно принюхивается, водя носом из стороны в сторону, ловя ветерки, дуновения, запахи…
      А может быть, она уже спешит сюда; человек снова оглянулся – и утроил усилия.
      То, что он делал, носило на себе печать негласного запрета – но разве у него был другой выход?
      Разве он умел защитить себя иначе – себя, своих детей, свою скотину, свой дом?..
      Пусть те, что живут в деревне, это пусть они откупаются. Пытаются еезадобрить; он, чьи предки годами не сходили в долину, чьи предки не ложились рядом с людьми на кладбище – а только здесь, на горе, у дома, в одной ограде… Он никому не станет кланяться. Он поможет себе сам.
      Дерево пахло дымом. Дым поднимался из-под его рук, еще немного, если ведьмане явится сейчас – значит, он почти победил.
      Дым. Сладостный запах дыма. Быстро произнесенная ритуальная фраза, щепотка земли и щепотка соли – вот оно, чистое пламя…
      Несколько секунд он блаженно отдыхал; потом поднялся и подбросил хвороста. Огонь трещал, разгораясь, выгоняя наружу синие узловатые клубы. Чистый огонь. Рано утром он проведет через остывшие угли детей – и они будут здоровы. Проведет корову – и дети будут сыты… И пройдет сам. И зашьет черный уголек в мешочек, и повесит себе на шею, и, встретив ее, смело посмотрит в глаза…
      Он вздрогнул. Ему показалось, что искры, высыпающиеся в темно-серое небо, летят не так.
      Здесь? Оназдесь? Или ему померещилось?..
      Он до боли в глазах оглядывал темнеющую гору, и дальние склоны, и ближние стволы; искры сыпались теперь, как надо. Значит, померещилось. Значит, подождем…
      Он уселся снова. И сцепил пальцы на рукояти острой, древней, как смереки, бартки.
      Ватра горела. Гибкий оранжевый язык, вылизывающий небо; человеку казалось, что мир вокруг чернеет, не в силах соперничать в красках с чистым огнем. Что он слепнет, что в глазах его пляшут огненные круги, что в мире нет ничего, кроме этого обволакивающего, дающего силу света.
      Он опустил веки, и огненно-желтый свет сменился ярко-красным.
      Где-то ухал филин и возились под корнями мыши; человек смотрел на красный круг, горящий на внутренней поверхности его век, и видел, как среди яркого белого дня по крутой тропинке с трудом взбирается его жена, беременная младшим сыном. Он смотрел, как осторожно она ставит отекшие ноги, как испуганно хватается рукой за его вовремя протянутую руку – и тоска, и нежность, и боль утраты забивали ему горло, не давая перевести дыхание.
      Металлический отблеск неподвижного топорика. Тишина. Остановилось время.
      Он открыл глаза; теперь ему виделись его дети, опасливой вереницей проходящие по остывшим углям. Старший, с вечно опущенными уголками рта, мрачноватый и жесткий, и лицом и характером похожий на своего сурового деда; средний, похожий на мать, светловолосый и любопытный, с вечно удивленными зелеными глазами и шрамиком над верхней губой; младший, полуторагодовалый, не знавший материнского молока, с трудом переступающий тонкими слабыми ножками…
      Человек прерывисто вздохнул.
      Он смотрел в огонь, и ему казалось, что и горы и лес смотрят в пламя тоже. Что и горы и лес вздрагивают, удивляясь его смелости; давным-давно никто не зажигал здесь чистого огня, одна только искра которого может дотла спалить полмира…
      Ветер переменил направление.
      Человек по-прежнему сидел неподвижно, но теперь глаза его ни на секунду не прекращали обшаривать темноту за гранью огненного круга. Может прийти и Чугайстер. Может прийти, чтобы танцевать у огня скверное, скверное соседство…
      Далеко, в темноте, на пороге приземистого дома пискнул приемник, знаменуя наступление полуночи.
      Чуть заметное напряжение пробежало по подсвеченным лапам смерек, чуть заметное дуновение ветерка; человек напрягся тоже, и по спине его продрал мороз. Померещилось? Стоны, звуки… шелест… блики… Померещилось или нет?..
      – Уходи, ведьма, – проговорил он, медленно поднимая бартку.
      Женщина стояла на краю освещенного круга.
      И он, уже готовый к броску, к удару – отпрянул.
      Потому что пришедшая на чистый огонь не была ведьмой.
      Тело белое, как овечий сыр. Лицо без единой кровинки; до последней черточки знакомое лицо, только глаза непомерно большие, больше, чем были при жизни.
      Ее имя так и не соскользнуло с его губ. Губы не повиновались ему; женщина медленно покачала головой, не отводя странного, прозрачного, печального взгляда. Тонкая кожа, кажется, просвечивает насквозь. Бесконечно родное лицо.
      – Ты… пришла… а дети… спят.
      А что он мог еще сказать?!
      – Дети… спят. Я скажу им… что ты… приходила.
      Движение головы – «нет».
      Он поднялся. Сделал шаг. И еще шаг, и еще; ему казалось, что стоит протянуть руку – и пальцы ощутят ткань ее сорочки. И тепло ее кожи. И прикосновение волос.
      И все вернется.
      Он забыл о чистом костре. Он забыл и о ведьме – бездумно тянулся и тянулся, и шагал в темноту, вслед за той, под чьими ногами не колыхались травинки. Она отступала, будто маня за собой, смущенно улыбаясь, прикладывая к губам тоненький бесплотный палец.
      – Пого…ди…
      Ее лицо вдруг переменилось. В матовых глазах стоял теперь ужас; она смотрела ему за спину.
      Он обернулся.
      Там, где плескался среди темноты сильный еще костер, стоял теперь лесной Чугайстер.
      Лесной человек, хранящий людей от нявок. Пришедший затем только, чтобы пожрать эту женщину, нявку, навь.
      И пусть белая женщина уже растворилась во мраке леса – человек знал, как просто Чугайству догнать ее. Догнать мгновение спустя.
      И он шагнул вперед, сжимая белыми пальцами бесполезную сейчас бартку. Что за дело лесному Чугайстру до изящного топорика, до его острого лезвия… Люди знают лишь один способ остановить Чугайстра. Ненадолго…
      И человек шагнул снова, развел руки приглашающим широким жестом:
      – Потанцуем? Потанцуем, дядьку?
      Лесное порождение молчало, и на широком лице, заросшем кольцеватой шерстью, человек прочитал насмешку. Слишком близко нявка, слишком близко добыча, Чугайстер не прерывает свою охоту даже ради любимой забавы…
      – Потанцуем?! – человек залихватски присел, и бартка в его руках завертелась широким сверкающим кругом.
      – Зачем ты стоишь у меня на пути? – спросил Чугайстер. Голос его был как скрип старой ели.
      Человек остановился, едва не выронив топорик.
      – Нявка несет тебе смерть, – черные собачьи губы Чугайстра растянулись в ухмылке. – И все же ты не хочешь, чтобы я убил ее?
      Человек молчал. Чугайстер качнулся вперед:
      – Пусть ты одолеешь ведьму – но навы тебе не одолеть никогда, потому что нава – это отчасти ты сам… Ты не боишься жить – и все же не хочешь, чтобы я убил твою наву?..
      Человек молчал.
      – Хорошо же, – сказал Чугайстер, и от голоса его тяжелые ели испуганно вздрогнули. – Пусть твоя нявка заведет тебя в туман над обрывом.
      Чугайстер ушел.
      Еловые ветви на его пути не качались.

      …Впервые за много дней Ивга позволила себе расслабиться.
      Человек, все эти дни настороженно ее изучавший, наконец успокоился и даже расцвел. Какая-то ее шутка заставила его хохотать до слез и, отсмеявшись, он потребовал, чтобы невестка перестала величать его «профессором Митецем», а звала как подобает – папа-свекор; Ивга расцвела в ответ и отправилась разводить костер посреди лужайки для пикников.
      – …Чтобы сердушко хотело, а все прочее могло! – профессор оказался прямо-таки прирожденным балагуром. – Где двое, там и вскоре и третий, а где трое, там и пятеро, выпьем же, ребятки, и пусть нас в мире будет больше!..
      Красное закатное солнце дробилось в высоких окнах ее будущего дома. Дома под красной крышей, где на фасаде – балкон, увитый виноградом и оттого похожий на этикетку старого вина. Подрагивал в высоте медный флюгер, и Назар топал через двор, неся под мышкой корзинку со снедью и постоянно что-то роняя – то полотенце, то ворох салфеток, то верткую картофелину.
      Потом папа-свекор настроил мандолину; в репертуаре этого серьезного и уважаемого человека во множестве водились игривые, а подчас и фривольные песни. От хохота Ивга дважды уронила бутерброд в костер; папа-свекор поблескивал глазами и шпарил такое, отчего даже у Назара на щеках пробивался смущенный румянец.
      Потом папа-свекор вдруг прижал струны ладонью, секунду помигал, глядя в костер – и завел совсем другим голосом, что-то напевное и с длинным сюжетом, где морячка махала платочком с берега, а из моря ее окликала русалка с круглым зеркальцем в руке и гребнем в зеленых волосах, и обе они желали заполучить себе красавца-капитана.
      Назар улегся в траву, и голова его оказалась на Ивгиных коленях. Папа-свекор невозмутимо откупорил следующую бутылку, одним глотком отхлебнул полбокала и запел студенческую лирическую; Ивге захотелось подпеть. Не зная ни слов, ни мелодии, она по-рыбьи открывала и закрывала рот, когда в нежную мелодию вмешался шум далекого мотора.
      – Кто-то едет, – сонно сообщил Назар.
      Ивга напряглась. Она не любила ни новостей, ни перемен, ни незваных гостей, ни даже веселых сюрпризов. Тем более сейчас, когда она разомлела, расплавилась в своем счастье, будто шоколад в ладони, когда у нее нет сил, чтобы защищать свое хрупкое внутреннее равновесие. Новый визитер – агрессор, непрошено вторгающийся в ее мир, где наконец-то, после стольких мытарств, наступили покой и порядок…
      Очень хрупкий покой. Вот – далекий шум мотора, и покоя как не бывало.
      Назар с сожалением убрал свою голову с ее колен. Поднялся; радостно ухмыльнулся профессору:
      – Па, а у Клавдия новая машина? Зелененький такой «граф» с антеннкой, да?
      Папа-свекор сразу же отставил мандолину:
      – Клав?! Елки-палки… Ну, дети мои, будем веселиться до утра…
      Ивга молчала. Нехорошо, если они заметят ее разочарование. По-видимому, приехал старый друг; по-видимому, его приезду следует радоваться. В конце концов, явление нехорошего, несимпатичного человека вряд ли привело бы папу-свекра в такой восторг. И Назар не стал бы ерничать у ворот, козырять сидящему за рулем наподобие дорожного гвардейца и кататься, как маленький, на железной отползающей створке…
      Папа-свекор взял мандолину наперевес:
      – А вот сейчас, Рыжая, я тебя с выдающейся личностью… Рыжая, что с тобой?!
      Зеленая машина неторопливо въехала во двор. Аккуратно и вежливо, будто живое и воспитанное существо – но фары, прикрытые щитками, показались Ивге мутными глазами чудовища. Кусок бутерброда встал у нее в горле – ни проглотить, ни выплюнуть; из закоулков ее тела поднимались тошнота и муть. Она помнила это ощущение – но тогда, в первый раз, оно было неизмеримо слабее. Теперь же…
      – Ивга, что с тобой?!
      Назар уже тряс руку того, кто вышел из машины; Ивга видела только спину пришельца, обтянутую светлой рубашкой. Черноволосый ухоженный затылок, гладкий, волосок к волоску…
      – Ивга, да что ты?..
      – Замутило, – выдавила она с трудом. – Папа-свекор, извините, мне бы в дом… Прилечь…
      Прямо перед ней оказались его встревоженные, подозрительные и одновременно радостные глаза:
      – Рыжая?! Ты, что ли?.. Дедом я буду, нет?..
      Назар уже вел прибывшего к костру; теперь Ивга могла рассмотреть смеющееся лицо нежданного гостя. Совершенно незнакомое. Нет, не его она видела в тот раз, нет…
      Почуяв неладное, Назар перестал улыбаться и в два прыжка оказался рядом. От прикосновения его рук сделалось легче – впрочем, ненадолго.
      – Извините, – она вымучено растянула губы, стараясь смотреть мимо гостя.
      А гость все еще улыбался. Кажется, сочувственно.
      Назар взял ее на руки. Прижал к себе крепко, будто котенка; понес к дому, ошарашено заглядывая в лицо:
      – Ну, Рыжая… Или ты съела чего-нибудь, или… Ну, Рыжая… Слушай, а врача не надо?..
      Она улыбнулась так успокаивающе, как только могла.
      Он внес ее на крыльцо. Не взирая на протесты, втащил на второй этаж – легко, только ступеньки жалобно скрипнули; коленом открыл дверь в ее комнату, уложил на кровать и уселся рядом, не выпуская ее руки.
      – Стыдно, неудобно… – она прикусила губу.
      Назар мотнул головой, стряхивая со лба жесткую челку. Ободряюще улыбнулся:
      – Не бери в голову… Клавдий – свой человек…
      Ивга вздохнула – глубоко, так, чтобы воздух дошел до самых пяток. Тошнота уходила, но лихорадочная дрожь оставалась. Бедный Назар; какая неожиданная получилась ложь. И как он искренне обрадовался… Она, выходит, зря морочила себе голову, и все эти слезы в подушку были тоже напрасно. Назар…
      Она испытала прилив нежности, такой, что пришлось отвернуться и спрятать лицо в подушке. Нежность – и стыд. Потому что она невольно обманула, потому что причина ее сегодняшнего недомогания не имеет ничего общего с радостным ожиданием потомства…
      – Рыжая, а?..
      Она провела пальцем по синей жилке на его твердой мускулистой руке:
      – Неудобно. Пойди к ним, скажи… Я сейчас оклемаюсь.
      Он сглотнул. Снова спросить не решился; погладил ее по щеке. Встал, отошел к двери; вернулся снова. Поцеловал ее в макушку. Сорвался с места, беззвучно подпрыгнул до потолка и качнул тяжелую люстру, так что звякнули гроздья подвесок.
      – Пацан… – Ивга через силу улыбнулась. – Послушай… А Клавдий – кто?
      Он поднял брови:
      – В смысле?
      Она молчала, не умея сформулировать свой вопрос.
      – Клавдий, – Назар почесал за ухом. – Замечательный мужик, папин старый друг… Ну, еще он Великий Инквизитор города Вижны. Вот и все.
      – Ага, – Ивга прикрыла глаза. – Иди…
      Деревянная лестница снова вскрикнула – потому что Назар прыгал через две ступеньки. Ивга лежала, глядя на тени на потолке, и прохладная постель жгла, будто сковородка.

* * *

      Оба молчали, и достаточно долго. В словах не было нужды; оба безмолвно наслаждались летним вечером, дымом костра и обществом друг друга. Гость лениво щурился, и огонек возле его губ неспешно пожирал тонкое тельце дорогой сигареты; хозяин вертел над огнем кусочек ветчины на острой палочке.
      Потом из дому вышел Назар. Виновато улыбнулся, подошел к костру:
      – Клавдий, вот так получилось… А я хотел вас познакомить.
      Тот, кого звали Клавдием, понимающе прикрыл глаза.
      – Что ж ты ее бросил? – сварливо спросил профессор социологии Юлиан Митец. – Оставил одну?
      Назар заволновался:
      – Я, собственно, только Клавдию хотел, ну, она прощения просила…
      Гость нетерпеливо махнул рукой – понял, мол, не болтай чепухи. Назар еще раз виновато улыбнулся и поспешил обратно; двое мужчин у костра проводили его взглядом.
      – Ты помнишь? – негромко спросил профессор Митец. – Относительно Назара. Я опасался…
      Тот, кого звали Клавдием, кивнул:
      – Ага… Он у тебя все никак не взрослел.
      Профессор Митец торжествующе улыбнулся:
      – Что делают с нами женщины, Клав!.. Выпьешь?
      Гость загадочно улыбнулся и вытащил из внутреннего кармана небольшую бутылку, плоскую, как камбала:
      – А я вот вчера только из Эгре, столицы, понимаешь, виноделия… И там мне всучили такую вот взятку. Завидно?..
      – Не может быть! – воскликнул профессор с театральным изумлением. – Но как кстати, Клав, удивительно кстати!..
      Оба знали толк в вине, а профессор еще и пил с видом знатока тщательно и сосредоточенно, как заправский дегустатор. Гость удовлетворенно усмехался.
      – А у меня будут внуки, – сообщил, наконец, профессор Митец, любуясь рубиновой жидкостью на дне. – Полным-полно, целый дом внуков… Я так и думал, что ты опять мотаешься по провинциям. Я звонил.
      – Труды, – неопределенно отозвался гость. – Праведные труды на благо… или во благо. У тебя будет красивая сноха, Юль. Когда свадьба?
      Профессор, довольный, кивнул:
      – Думаю, где-то в октябре.
      – Вы еще не назначили? – удивился гость.
      Профессор развел руками:
      – Не смейся, я всего неделю как… Как Назар меня познакомил. И ведь еще боялся, что рассержусь…
      – Но ты не рассердился, – кивнул тот, кого звали Клавдием. – И правильно сделал.
      Профессор поднял с травы свою мандолину. Глядя, как он заботливо подтягивает струны, гость выудил из узкой золотистой пачки новую обреченную сигарету.
      – Юлек…
      Профессор отчего-то вздрогнул. Оторвался от своего занятия, удивленно уставился на гостя:
      – А?..
      Тот, кого звали Клавдием, извлек из догорающего костра ветку с угольком на конце:
      – Юлек… Вот пес, не знаю, как и сказать.
      – Ведьм своих по подвалам пугай, – пробормотал внезапно помрачневший профессор. – Меня не надо… Ну?
      Гость закурил. Глубоко затянулся, не сводя с приятеля прищуренных, чуть воспаленных глаз:
      – Ты, конечно же, знаешь, что она ведьма?
      – Кто? – глупо спросил профессор.
      – Твоя сноха, – гость затянулся снова. – Будущая сноха… Как ее, кстати, зовут?
      – Ивга, – механически ответил профессор. Потом вдруг резко поднялся со своего чурбачка. – Что?!
      – Ивга, – раздумчиво повторил тот, кого звали Клавдием.
      – Ты соображаешь, что говоришь? – глухо поинтересовался профессор. Его собеседник кивнул:
      – Юлек… За двадцать пять лет этой каторжной работы… Я определяю ихдаже по паршивым черно-белым фотографиям. И, что самое печальное, онименя тоже чуют… Им от меня дурно. Вашей Ивге стало плохо не потому, что она беременна, а потому, что рядышком оказался злобный я.
      Профессор сел. Подобрал брошенную мандолину.
      – Плохо, что ты не знал, – сообщил тот, кого звали Клавдием. – Я рассчитывал, что… Но это простительно, Юль. Они, особенно молодые, особенно те, что из глухой провинции… Очень боятся. Может быть, Назару она сказала?
      – Помолчи, – пробормотал профессор, методично подтягивая и подтягивая струну. – О, зараза!..
      Вырванный колок от мандолины оказался у него в руках. И сразу же после этого – в костре; потревоженные угли вспыхнули ярче – и успокоились снова.
      Его собеседник выждал паузу. Вздохнул:
      – Собственно, ничего страшного не случилось. Я сто раз видел счастливые семьи, в которых жена была – ведьма. Ты знаешь, сколько в одной только столице легальных их? Тех, что мы попросту держим на учете?
      Оборванная струна на мандолине профессора Митеца свернулась спиралью, будто виноградный ус.
      – Юлек…
      – Замолчи.
      Из дому вышел Назар. Слегка сбитый с толку, даже огорченный:
      – Она сказала, что поспит… Но ей вроде бы лучше… Папа?!
      Профессор отвернулся:
      – Будь добр… будь добр, пойди и свари нам кофе.
      Парень не двинулся с места. Когда он нервничал, ресницы его часто моргали – почти как у куклы, которую мелко трясут. Нервный тик.
      – Папа…
      – Назар.
      Гость неожиданно усмехнулся:
      – Все в порядке, Назарушка. Иди…
      Оба напряженно молчали, пока за парнем не закрылась дверь кухни. И потом промолчали еще несколько долгих тягостных минут.
      – Юлек, – медленно проговорил гость. – Ты разумный парень… всегда был. А теперь, вот зараза, я начинаю думать, что лучше бы мне этот маленький факт – сокрыть. Чтобы когда-нибудь потом, в спокойной обстановке…
      – Ты соображаешь?..
      Профессор отшвырнул от себя мандолину. Так, что она жалобно бренькнула, угодив на камушек в траве. Гость неодобрительно пожал плечами – но на этот раз промолчал.
      – Ты… – профессор перевел дыхание. – Ведьма… В моем доме… С моим сыном… Тайно… Как гадко. Какая гадость, Клав…
      Он поднялся, сунув руки глубоко в карманы; голос его обрел требовательные нотки:
      – Я прошу тебя, Клавдий, поговорить с Назаром прямо сейчас. Я не желаю… Ни минуты…
      – Юль? – тот, кого звали Клавдием, удивленно поднял брови. – А что я, по-твоему, могу сказать Назару? В конце концов, если он ее любит…
      – Любит?!
      Некоторое время профессор кружил вокруг костра, не находя слов. Потом уселся на место – и по выражению его лица гость понял, что на Юлиан Митец наконец-то взял себя в руки, надежно и крепко.
      – Я так понимаю, – бесцветным голосом начал профессор, – что ты по долгу службы должен ее забрать? Для учета и контроля?
      – По долгу службы, – гость в задумчивости закурил третью сигарету, – этим занимаются несколько другие люди. Вот распорядиться, чтобы ее забрали – это я, в самом деле…
      – Попрошу тебя – только не в моем доме, – уронил профессор все так же бесцветно и глухо. – Я не хотел бы…
      – Да нет никакой необходимости ее брать! – его собеседник сощелкнул с элегантных серых брюк черную снежинку копоти. – Она сама придет куда надо, и, уверяю тебя, ни один сосед…
      – Мне начхать на соседей.
      Лицо профессора налилось желчью. Всякий, кто час назад был свидетелем праздника с песнопениями, поразился бы случившейся с Митецем перемене.
      – Мне начхать на соседей. А вот на сына мне не начхать; инициирована ведьма либо нет… Ты смотришь на все это глазами, зараза, специалиста, а я… – профессор осекся. Перевел дыхание, поднялся, намереваясь идти в дом.
      – На месте твоего сына я бы ослушался, – негромко сказал ему в спину тот, кого звали Клавдием.

* * *

      Назар явился через полчаса; о человеке, пережившем потрясение, принято говорить, что он внезапно постарел. С Назаром случилось обратное – молодой мужчина, который не так давно на руках внес в дом свою будущую жену, теперь казался испуганным и смертельно обиженным мальчиком:
      – Клавдий?..
      За время, проведенное в одиночестве, друг семьи успел прикончить пачку своих замечательных сигарет и теперь смотрел, как изящная картонная коробочка догорает в костре.
      – Назарушка, она бы тебе сама сказала. Не сегодня-завтра… Но не посвятить твоего отца я не мог. Это было бы, м-м-м… некрасиво с моей стороны. Непорядочно. Да?
      Назар шумно сглотнул:
      – А может так быть, что она и сама не знает? Вдруг?..
      Некоторое время Клавдий раздумывал, а не соврать ли. Потом вздохнул и покачал головой:
      – Увы. Онивсегда и все про себя знают.
      – Она мне врала, – сказал Назар глухо.
      Клавдий удрученно пожал плечами.

* * *

      Ивга не спала – лежала, натянув на голову одеяло, уткнувшись носом в подтянутые колени и воображая себя улиткой. В домике, в раковине, уютно и тепло, все, что за стенками раковины, безразлично и безопасно…
      Потом у нее кончилось воображение, а вечер все не кончался; кто-то ходил по дому, кто-то вполголоса переговаривался, потом ей послышался звук заводимого мотора.
      В какой-то момент она почти поверила, что кошмар закончился и все обошлось, что Великий Инквизитор сейчас уедет и все останется по-старому…
      В этот самый момент и пришел Назар. Не зажигая света, молча остановился в полумраке, у самой двери; Ивга напряглась, но первой вступить в разговор у нее не хватило смелости.
      – Как ты? – спросил Назар, и она поняла, что он уже все знает. – Как ты себя чувствуешь?
      Как я себя чувствую, спросила себя Ивга. Как вошь в парикмахерской – легкий дискомфорт…
      Назар молчал; под его взглядом лежащая в темноте Ивга действительно ощутила себя вошью в пышной шевелюре – мелкая тварь, обманом проникшая в этот прекрасный и прекрасный мир.
      – Ну, спокойной ночи, – сказал Назар деревянным голосом и прикрыл за собой дверь.
      Несколько минут Ивга лежала неподвижно, вцепившись зубами в собственную руку. Потом вскочила, включила торшер и судорожно принялась собирать вещи.
      Лихорадочная работа помогла ей на короткое время освободить себя от мыслей; она потрошила шкаф и выворачивала тумбу, а тряпок обнаружилось неожиданно много, а старенькая дорожная сумка, Ивгина спутница в странствиях, оказалась маленькой и невместительной.
      Она отвыкла от такой жизни. Когда все имущество – в потертой спортивной сумке. Ох, как она отвыкла, расслабилась, разомлела…
      Осознание потери проткнуло ее, будто ржавой иголкой, она опустила руки, села на пол и закусила губу, чтобы не разреветься. Потом, потом, все слезы – потом…
      Она все-таки расплакалась бы, если бы не другая мысль, положившая ледяную лапу на вздрагивающее плечо: Инквизиция. Не та провинциальная, от которой она много раз уворачивалась; настоящая Инквизиция, Великая Инквизиция, разъезжающая в «графах», шикарных машинах цвета сочной жабы…
      Ивга погасила торшер, едва не оборвав шнурок-выключатель. Неслышно подошла к окну; дивный летний вечер благополучно сменялся дивной же ночью, звездной, сверчливой и совершенно безмятежной. Вчера в это же самое время они с Назаром…
      Ивга шлепнула себя по лицу. Удар оборвал мысль, и острая внутренняя боль сменилась болью простой и вульгарной; Ивга видела в темноте достаточно плохо, но все же лучше, чем любой другой человек…
      Если он не ведьма или не инквизитор.
      Ее сумка вздулась, как коровий труп. Как тот, что она видела в детстве у дороги, и впечатлений хватило надолго…
      Она прерывисто вздохнула.
      Большую часть Назаровых подарков пришлось безжалостно выкинуть. Она избавилась бы от них полностью, но теплая серая куртка еще ох как пригодится, если зарядят дожди, а в новых кроссовках так удобно идти по пыльной дороге – с утра и до вечера…
      Потом среди вещей она наткнулась на белую рубашку Назара – и две долгих минуты сидела, прижавшись лицом к пустому безвольному рукаву. Воротник пропитан был Назаровым запахом – она чуяла запахи не очень хорошо, но все же лучше, чем любой другой человек…
      Если он не ведьма… Или не инквизитор…
      Ей остро захотелось хоть что-нибудь взять на память. И написать для Назара хоть слово, хоть букву… Невыносимо, если он будет думать о ней…
      …так, как она того заслужила.
      Открыв дверцу шкафа, она долго глядела в ясное, но запылившееся зеркало. Рыжая, с провинциально круглыми щеками и наивными веснушками на все лицо, с чуть вздернутым носом, с по-детски пухлыми губами… и взглядом матерой, но очень усталой и очень несчастной лисицы.
      Сезон охоты открыт…
      Слово «инквизиция» подхлестывало, как кнут. Неслышно ступая в полной темноте, Ивга шире отворила окно, забросила за плечо сумку и легко перемахнула через подоконник.
      Второй этаж ее бывшего будущего дома сошел бы и за невысокий третий; некоторое время они сидела в траве, ожидая, пока утихнет боль в ушибленных ногах. В комнате Назара было темно; в буфетной горел свет. Чем сейчас занимается бывший папа-свекор? Можно вообразить, какое лицо у него было, когда…
      На этот раз она не стала бить себя – шлепок может донестись до чужого уха. Она свирепо ущипнула себя за ляжку – и ненужная мысль оборвалась. Вот как просто, только синяк будет лиловый и противный. Хорошо хоть, Назар его не увидит…
      Она сорвалась с места. Замерла за углом, там, куда не достигал свет фонаря; ветка яблони с крохотными недорослями-яблочками жалобно поскребывала кирпичную стену. И тень от нее падала изломанная, жалкая…
      Задержав дыхание, Ивга осторожно выглянула; калитка запирается на простой крючок, и у калитки в этот поздний час не было ни души – и все же сердце ее стукнуло обреченно и глухо.
      Машина. Зеленый «граф» стоял все там же, где подбежал к его дверце веселый Назар…
      Что такое, ведь она слышала шум мотора?! Может быть, это папа-свекор вывел из гаража свою…
      – Ивга.
      Рядом. За спиной. Муторные, липкие мурашки; как она не почувствовала приближения?..
      – Не волнуйся… Я не собираюсь тебя трогать.
      – Вы меня уже тронули, – сказала она шепотом, не оборачиваясь. Хотя могла бы и не дерзить.
      – Извини, – сказал Великий Инквизитор города Вижны. И, кажется, сделал шаг вперед, потому что Ивга мгновенно ощутила и тошноту, и слабость – правда, в каком-то щадящем, придавленном варианте. Вероятно, он умеет этимуправлять.
      – Я хочу уйти, – сказала она, прижимаясь спиной к стене – как раз под жалобной яблоневой веткой. – Можно?
      – Можно, – неожиданно легко согласился инквизитор. – Но я бы на твоем месте дождался утра. Как-то это… мелковато. Смахивает на бегство. Да?
      – Да, – она кивнула, прижимая свою сумку к груди. – Что вы будете со мной делать?
      – Лично я – ничего, – в голосе инквизитора ей померещилась укоризна. – Но если ты в течение недели не станешь на учет – тебя могут наказать. Общественными работами в компании подобных тебе, неинициированных, но в большинстве своем обозлившихся и несимпатичных. Зачем?..