Дяченко Марина, Дяченко Сергей
Судья
За мою голову обещано столько денег, сколько я ни разу не держал в руках. Мало того - вы, наверное, тоже не держали. Я живу в маленькой квартире на втором этаже. Напротив, за черной кожаной дверью, живет человек, это вознаграждение назначивший; справа от лестницы имеется большой плакат, убедительно и в подробностях повторяющий то, что и так известно любому мальчишке в нашем городе: человеку, доставившему по нужному адресу мою голову в полиэтиленовом пакете, полагается сумма более чем приличная. Лет эдак на сто безбедной, а временами и богатой жизни. (Кстати, полиэтиленовые сумки с моим портретом одно время были очень популярны; если поискать у меня в кладовке, наверняка отыщется штуки две. Или даже три. Правда, от времени и частого использования краска облупилась, и меня почти невозможно узнать.) Люди, желающие поправить свое финансовое положение за мой счет, до сих пор появляются довольно часто. Правда, раньше их было больше; раньше, признаться, не проходило и дня, чтобы мне не снесли входную дверь, или не разбили окно очередью из автомата, или еще что-нибудь в этом духе. И все мои визитеры при последующем рассмотрении оказывались не такими уж плохими - просто всем очень нужны были деньги, кому на лечение, кому на учебу, кому на мечту. Когда-то в детстве один знакомый рассказывал мне, что водитель, намеренно задавивший курицу, не несет за это никакой ответственности. "Почему?" спрашивал я. "Потому что курицу очень трудно задавить", - отвечал он авторитетно. Тот факт, что меня трудно убить, почему-то заранее лишает людей всяких сомнений относительно их права попытаться. Ценность моей жизни никем не принимается в расчет; не скажу, чтобы это огорчало меня, но както, знаете, все-таки... В то утро ко мне ворвались четверо в пятнистых комбинезонах. Одновременно полезли по двое из каждого окна, поливая комнату очередями и что-то свирепо крича - скорее для того, чтобы себя подбодрить, нежели затем, чтобы меня напугать... ... Переступая через их пятнистые тела, выбираюсь в коридор и звоню в дверь напротив. Сосед открывает сразу же - разумеется, он слышал стрельбу и заранее поджидал у дверного глазка, воодушевленный, хотя и не слишком обнадеженный. - Доброе утро, - говорю я. Ни слова не говоря, он принимает бумажку - счет - из моих рук. Поправляет на переносице тонкие золотые очки: - Окна? Пустяки... - Они были пуленепробиваемые, - напоминаю я горько. Во дворе уже курлычет "скорая помощь". На станции "скорой" давно знают мой адрес на память. Сосед наклоняет лицо - он ниже меня на голову - и смотрит поверх очков, поверх зеркальных персиковых стекол. Всякий раз от его взгляда мне делается неприятно; глаза у него серые, совершенно спокойные, и на дне их сидит моя смерть. Он желает, чтобы я умер. И знает, что я когда-нибудь все-таки умру. И уверен, что переживет меня. И еще собирается плюнуть на мою могилу. Или, может быть, насчет "плюнуть" я все-таки преувеличиваю?
* * *
В три часа пополудни в дверь звонят. Я как раз недавно проснулся и стою в ванной перед треснувшим зеркалом, пытаясь разглядеть изнанку своего правого нижнего века. - Кто там? - спрашиваю я, отпирая дверь. Девушка - еще выхода из ванной, я точно знаю, что это девушка - отпрыгивает, будто наступив на змею. В соседском "глазке" загорается свет и почти сразу гаснет. Девушка преотличная. Не вульгарная. Неглупая с виду. Подтянутая, ясноглазая, короче говоря, очень удачная девушка. - Заходите, - говорю я. - Извините, - бормочет она. - Я, наверное, не вовремя... Я предлагаю средство от тараканов и муравьев. У меня есть пробники. Вы можете попробовать, а потом заказать по почте. Очень дешево. И она протягивает - опасливо, издалека - круглую коробочку с дохлым тараканом на этикетке. При ней нет ни отравленной иглы, ни баллончика с парализующим газом, ни другой подобной пакости. Вероятно, она собирается познакомиться, потом обольстить меня, а еще потом - в интимной обстановке - прикончить... Очень непредусмотрительно, просто глупо. Кто же поверит девочке, явившейся вот так, безо всякой убедительной легенды? Это же надо додуматься - в нашем-то доме продавать средство от тараканов и муравьев... - Заходите, - предлагаю я. - Побеседуем. Покажете мне ваше средство... У меня нет тараканов, но, возможно, отыщутся муравьи, которых следует истребить. Я попробую, а потом закажу по почте... Заходите. Хотите чаю? - Да, - говорит она и отступает еще на шаг. - Спасибо... И, невольно проследив за моим взглядом, оборачивается к плакату на стене напротив. Я улыбаюсь с него, как живой, а поперек моей шеи тянется, будто лезвие, выписанное тушью число с вереницей нолей.
* * *
Наверное, я все-таки счастливый человек. Я люблю свою работу. Обычно я работаю по ночам - мне так удобнее, а дневной свет в моем деле ни к чему. В цистернах - внутри - всегда ночь. Опустевшие цистерны из-под реактивов вывозят с химкомбината и ставят на отстой; мало кто из людей согласится на мою работу. Малейшая оплошность там, внутри - и ты труп; впрочем, меня это не касается. Я никогда не погибну в цистерне - если, конечно, не буду забывать об осторожности. Я остерегаюсь оставлять снаружи шланг для воздуха - незачем вводить в искушение малых сих. Я принимаю кое-какие меры, чтобы крышку люка над моей головой нельзя было внезапно захлопнуть. Я надеваю специальный скафандр, на голову - шлем, на спину - плоский баллон со сжатым воздухом; наконец, я спускаюсь в вечную ночь - только фонарик надо лбом и свет единственной звезды, заглядывающей в круглое окошко люка, разгоняют мою темноту. Внутри, в цистерне, по-другому текут мысли. Звук моего дыхания возвращается ко мне, отражаясь от черных стен. Я в другом мире враждебном, но и снисходительном. Чудовищные жидкости, заполнявшие брюхо цистерны еще несколько дней назад, оставили на внутренней ее поверхности следы неизвестных мне химических реакций. Черные сосульки и желтые цветы на маслянистых стенках, едва курящийся дымок испарений, отсветы моего фонаря: цистерна изнутри по-своему красива. Мне достаточно поскользнуться или напороться на какой-нибудь острый выступ, чтобы повредить свой скафандр и оказаться обреченным. Но я никогда не поскользнусь, конечно. Я осторожен. В руках у меня два шланга. Из одного - красного - хлещет моющий раствор. Другой - черный - всасывает пенную жижу помоев, так что я почти никогда не погружаюсь в жидкость глубже чем по колено. Дна не видно. Его приходится нащупывать ногой. Иногда я пою за работой. Без слов, разумеется, потому что во рту у меня загубник. Ни бульканье жидкости, ни моя песня не нарушают черной тишины этого замечательного места, где никакая жизнь невозможна. Иногда я думаю: а за что я люблю свою работу? Не только ведь за риск чего-чего, а этого добра в моей жизни хватает и дома. Может быть, работа укрепляет во мне чувство собственной исключительности? А может быть, мои далекие предки (кто знает?) обитали именно в таких вот черных мирах, куда их выжили более удачливые конкуренты по экологической нише? Цветы-кристаллы медленно тают, смываемые раствором. Сидя в цистерне, как в маленькой модели мира, я помню, что это не навсегда. Может быть, я люблю свою работу за эту вот эфемерность? Не знаю.
* * *
Когда я возвращаюсь с работы, уже под утро, поперек входной двери натянута невидимая режущая проволока, а давешняя девушка сидит в кустах с активатором наготове. Я устал. Вытаскиваю девушку из кустов, отбираю активатор, уничтожаю проволоку. Тащу визитершу на второй этаж и сгружаю у себя в квартире прямо на пол. Пленница отползает в угол и оттуда смотрит, как умирающий фламинго. Я иду в ванную и мою руки; когда возвращаюсь, девушка уже стоит на подоконнике и табуретом пытается высадить непробиваемое стекло. (Мой сосед щепетилен. Его люди поставили мне точно такие же окна, какими они были до утреннего визита пятнистых головорезов.) При виде меня девушка бросает табуретом, и довольно метко. Я уклоняюсь. - Вы меня убьете? - спрашивает она сверху, с подоконника. - Милая девушка, - говорю я, усаживаясь в кресло. - Если бы я убивал всех охотников за моей головой, население этого города заметно сократилось бы. - А что вы со мной сделаете? - спрашивает она уже менее уверенно. - А чего бы вы хотели? - любезно отзываюсь я. Она пугается почему-то даже сильнее, чем тогда, когда я вытаскивал ее из кустов. Пытается открыть окно, но инженерное решение рамы этого не предусматривает. - Как вас зовут? - спрашиваю я сурово. Она легко соскакивает с подоконника и пытается прорваться к двери. Мне приходится встать. - Как вас зовут? - спрашиваю я, опуская ее на потертый ковер. (У ножки дивана вижу стреляную гильзу. Уборщица могла бы работать и тщательнее.) - Ада, - говорит она, на секунду перестав вырываться. - Скажите, Ада, вам не стыдно? Она не понимает вопроса. - Хорошо... Вам меня не жаль? Убивать? - Жаль, - врет она. - Но у меня нет другого выхода. Я отпускаю ее и возвращаюсь в свое кресло. Она остается сидеть на полу. - И какого же такого выхода у вас нет? - Мне нужны деньги, - говорит она просто. - Очень нужны. - Да, но ведь и мне нужна моя голова! - Значит, я проиграла, - говорит она, помолчав. - Меня предупреждали, что это будет сложно... Я хмыкаю. "Сложно". - Ада, я вас чем-нибудь обидел? Я ваш враг? Вы желаете моей смерти? - Нет, - говорит она на этот раз искренне. - Но раз за вашу голову дают такие деньжищи - я должна была хоть попытаться! - Но ведь это безнравственно, - говорю я, не надеясь на понимание. Убить человека за деньги! - Может быть, - говорит она тихо. - Но только меня ведь тоже скоро убьют за деньги. Тут, понимаете, такое дело - либо я вас убью, либо они меня. Только я вас, скорее всего, уже не убью... В ее голосе звучит странная надежда. Вот оно что - в рукаве ее курточки имеется отравленная игла в жестяном чехольчике. Девушка потрясена, но отнюдь не деморализована. - Зачем вам деньги? - спрашиваю я. - Я задолжала, - объясняет она охотно. - Надо отдавать. - Как же вы умудрились? Она машет рукой: - Долго ли... Меня подставили, я сглупила... Неважно. - И вы решили променять мою жизнь на свою? - Что вы все ноете, - говорит она с внезапным раздражением. - Я молодая, мне еще жить и жить... А кроме того, вы-то сам - святой, что ли? Почему за вашу голову назначены такие деньжищи? Не случайно ведь? Она намекает на некое тайное знание. В самом деле полагает, что знает правду. - Почему же? - спрашиваю я. Еще минуту назад она и сама лихорадочно придумывала тему для разговора чтобы было время подобраться ко мне поближе и без помех вытряхнуть иголку из рукава. - Все знают, - говорит она небрежно. - Вы приговорили к смертной казни человек десять невиновных. Все это знают. Вы всегда выходили сухим из воды... Вам просто нравилось приговаривать к смерти. За такое приходится расплачиваться, я удивляюсь, как вас до сих пор не убили! - Прямо-таки "человек десять", - не верю я. Она подползает на четвереньках: - А даже если и меньше... Если вы хоть одного человека приговорили без вины... Будь у вас совесть - вы давно бы с моста в воду кинулись! Слово "совесть" звучит в ее устах пикантно, даже экзотично. - Задолго до твоего рождения, - говорю я, плавно переходя на "ты", когда я действительно был судьей... И замолкаю. - Что? - спрашивает она, подползая ближе. - Назначать награду за чью-либо голову могло только государство, - говорю я. - А человек, убивший кого-то, при определенных обстоятельствах мог легко отправиться за решетку. Такое было время. - Ну? - она прикидывает, как лучше до меня дотянуться. - Государство или за решетку, все едино. Не надо делать гадостей, и никто не назначит за вас награду... Нет? - Нет, - говорю я. Но она не слушает - ей не до того. Отравленная игла потихонечку скользит из рукава в ладонь. - Все равно, - говорит она. - О вас рассказывают такое... - Что же обо мне рассказывают? Зрачки ее расширяются. Она шагает вперед, тянется лицом, будто собираясь меня поцеловать. Я аккуратно заворачиваю ей за спину атакующую руку правую, с иглой. Вот теперь она осознает свой проигрыш. Вырывается уже не молча - с обиженным ревом, так что слезы летят по всей комнате. Я не позволяю ей укусить себя (хотя ей очень хочется). Сношу с лестницы и легонечко спускаю с крыльца - без членовредительства, но так, чтобы запомнилось. А потом опять возвращаюсь домой. В "глазке" двери напротив горит свет.
* * *
Я сплю почти весь день. Все спокойно. Никто не вламывается ко мне, никто не стреляет с крыши напротив, никто не тычет в форточку трубкой с парализующим газом. Я просто сплю. Мне хорошо. Я просыпаюсь перед закатом и некоторое время лежу, глядя в исклеванный пулями потолок. Следы попаданий и старые, и свежие: я давно зарекся делать в этой квартире побелку... Я хотел бы когда-нибудь жить в уютном доме с лепными потолками, светильниками из цветного стекла и сувенирным оружием на стенах. Но какой смысл заводить в доме лепнину, если ее уже через полчаса собьют выстрелом? Мне делается грустно. Тот, кто живет напротив, безукоризненно верно рассчитал свою месть. Прежде чем меня убьют (а когда-нибудь это все-таки случится!), я окончательно разуверюсь в человеческой порядочности. Еще тридцать лет назад мир не был таким циничным... или мне кажется? Цинизм. Вот что я особенно ненавижу. Не жестокость, нет. Я сам жесток. Например, вчерашнюю девицу вполне можно было не спустить с крыльца, а спокойно усадить на землю... При воспоминании о девице во рту моем намечается вкус гнили. Я морщусь. Мой ранний ужин (или поздний завтрак) оказывается прерван диким грохотом. Бронированная дверь слетает с петель - кажется, ее взорвали. Я поднимаюсь и с пучком зеленого лука в одной руке и куском хлеба в другой иду посмотреть, кто пришел. Пришел коренастый смуглый парень в тесном спортивном костюме. Движется, как летучая мышь. Очень быстрый. Пластичный. Мне даже доставляет удовольствие пару минут за ним наблюдать. После долгой подготовки он атакует. Я стараюсь не повредить ему позвоночник; обмякшее тело сгружаю на ступеньки и звоню в "скорую". Мой сосед стоит в дверях своей квартиры, и лицо у него озадаченное. - Поставь обыкновенную дверь, - говорит он. - Если всякий раз восстанавливать эту железку, у меня не хватит денег на вознаграждение. - Тогда поставь такую, как у себя, - соглашаюсь я довольно вяло. Недоеденный пучок лука лежит на полу в прихожей; мне уже не хочется есть. Если бы не мои цистерны - давно впал бы в депрессию, ей-богу. ...Когда я возвращаюсь с работы домой, как обычно, под утро, под ковриком у крыльца имеется пластиковая мини-бомба, а упрямая девушка сидит на крыше с пультом дистанционного управления в руках.
* * *
В пятницу у меня выходной. Вечером я иду на концерт в городской парк. Иногда со мной здороваются. Чаще - почтительно уступают дорогу. Охотиться за моей головой в этот вечер никто не рискует, и это прекрасно. Я сажусь на траву, поближе к оркестру. Справа от меня - озеро с проточной водой, лилиями и парой белых лебедей. Лебеди спят, спрятав голову под крыло, и их тихонько сносит течением. По всему парку горят фонари. Люди ждут начала концерта; оркестранты понемногу рассаживаются и настраивают инструменты. Рядом со мной никто не рискует сесть. Тем приятнее мне встретить соседку из дома напротив. Это уже очень пожилая, нездоровая, но ироничная и уверенная в себе особа. Заметив меня, она машет рукой, и я машу в ответ. Она устраивается рядом. Раскладывает скамеечку, ставит на траву корзинку со снедью для пикника: - Добрый вечер, Судья. Вы, как обычно, в одиночестве? На краю поляны, в кроне большого каштана, вдруг во весь голос запевает, будто включается, соловей.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
