Вот уже несколько дней Ким был пьян, не прикасаясь к спиртному; растерянность была столь же непривычна для него, как для форели – жажда. Потрясение пополам с эйфорией привели наконец к несчастью: подмерзшая трасса не пожелала носить на себе рассеянного и беспечного ездока. В четыре утра вокруг было темно и пусто, по обе стороны трассы чернел лес, машина, оказавшаяся на обочине в позе опрокинутого жука, вхолостую вертела колесами, а Ким Андреевич висел на ремне безопасности, пытаясь открыть дверцу и выбраться из мышеловки.
      Дверцу заклинило. Мимо промчались фары и скрылись за близким горизонтом: водитель либо не заметил катастрофы, либо решил не забивать себе голову пустяками. Сегодня утром Ким наполнил бензобак до краев. “Странно, что он не взорвался до сих пор”, – думал Ким, вернее, не думал, а ощущал, пытаясь освободиться от ремня. Пытаясь высадить стекло. Пытаясь хоть что-то – в эти последние секунды – для себя сделать.
      Дверь открылась без его участия – кто-то сумел отпереть ее снаружи. Чья-то рука поймала Кима за руку; сквозь холодный пот и железный привкус во рту он успел запомнить и осознать это прикосновение. Помощь! Откуда?!
      Спустя мгновение он был снаружи, и они со спасителем успели отбежать в сторону, прежде чем бензобак взорвался наконец, и на трассе сразу сделалось светло.
 
      * * *
 
      Все началось две недели назад с того, что Ким неверно поставил диагноз.
      Результаты анализов, обследований, рентгеновские снимки не оставляли надежды нестарому еще учителю химии и биологии; Ким понял это сразу, разговор с женой учителя был похож на десятки подобных разговоров, выпадающих на долю врача специализированной клиники. Пытаться что-либо сделать было поздно – Ким долго объяснял несчастной женщине, почему операция бесполезна и только принесет больному новые мучения; конечно, она не согласилась. Состояние ее мужа ухудшалось день ото дня, он почти не приходил в сознание, тем не менее Ким назначил – скорее для очистки совести – поддерживающую терапию и новое обследование…
      Спустя несколько дней больному стало лучше. Анализы изменились словно по волшебству, Ким назначил новый рентген и долго разглядывал темную пленку. Уверенный в ошибке, потребовал повторного снимка; спустя день учитель уже порывался вставать с койки, а жена не отходила от него ни на шаг и смотрела мимо Кима невидящими, полными презрения глазами.
      Ким ошибся в диагнозе – это было ясно и без заведующего больницей, тем не менее заведующий явился на негодующий призыв пациентовой жены. Ким был пристыжен, можно сказать, погружен носом в лужу, как нашкодивший котенок; все это было бы печально, если бы не румянец, вернувшийся на округлившиеся щеки недавно умиравшего учителя. Уязвленный и сбитый с толку, Ким успевал все-таки радоваться, что палату покидает не труп, а здоровый человек, у которого впереди долгие годы полноценной жизни…
      Авторитет Кима в глазах коллег сильно пошатнулся. Правда, через несколько дней безнадежная больная из соседнего отделения вдруг почувствовала себя лучше, и обследование показало положительную динамику немыслимой скорости.
      Авторитет коллеги, ставившего диагноз этой больной, пошатнулся уже не так сильно. Особенно в свете того, что все тяжелые больные – а в клинике легких не держали – вдруг ожили, и печальные диагнозы их принялись лопаться один за другим.
      Послеоперационные восстанавливались без единого осложнения. Тех, кого к операции готовили, можно было уже не пускать под нож – нескольких человек прооперировали просто по инерции, чтобы не дать остановиться “конвейеру”. Все выжили, все чувствовали себя удовлетворительно, вокруг клиники росло кольцо возбужденных родственников – от них-то, сплоченных бедой, невозможно было скрыть странную счастливую новость. Родственников не допускали в боксы, однако известия о каждом, кто пошел на поправку, передавались из уст в уста, и вот уже в округе болтали о чудодейственном знахаре, о пролетавшей мимо тарелке, о том, что больница попала под благословение некоего святого проповедника…
      Заведующий понимал в происходящем не больше других, тем не менее ему ясно было, что дальнейшее бездействие чревато взрывом. В один из дней (даже самые тяжелые больные уже поднимались, их анализы становились лучше день ото дня, дом борьбы и отчаяния превратился в дом твердой надежды) клиника была оккупирована корреспондентами, всего их было штук сорок. С камерами и диктофонами, фотоаппаратами, блокнотами они заполнили центральный холл, где заведующий дал пресс-конференцию; он был очень сдержан в выражениях, десять раз повторил, что чудес не бывает, что в клинике идет испытание новой методики и что первые положительные результаты – еще не повод для эйфории; корреспонденты разбежались по аппаратным и редакциям, и уже на другое утро вся страна знала, что в больнице города N творят чудеса по специальной методике…
      Выпроводив корреспондентов, собрались в ординаторской. Говорили мало. Никто ничего не понимал. Кое-кто невнятно упрекал заведующего. Большинство отмалчивалось. “Как странно, – думал Ким. – Мы все стали свидетелями настоящего доброго чуда, люди, обреченные на мучительную смерть, теперь здоровы и будут жить, но мы не находим себе места, потому что не понимаем, как. Незыблемые законы нарушились, мы не знаем, чего ждать дальше…”
      Дальше случился наплыв пациентов. Койки приходилось ставить в коридоре; все потерявшие надежду, выписанные из других клиник на верную смерть собрались теперь здесь, Ким ходил бледный и растерянный, медсестры сбивались с ног, аппаратура для сложных обследований работала круглосуточно, под наплывом пациентов пали обязательная стерильность и даже обыкновенная больничная чистота, и на всех снимках, анализах и диаграммах было одно и то же: бурная положительная динамика. Как будто сотни врачей по всей стране дружно ошиблись в диагнозах.
      Киму не следовало садиться за руль.
      Киму не следовало оставлять так надолго молодую, на седьмом месяце беременности, жену.
      В полчетвертого утра он закончил описание очередного снимка, снял халат, сделал выбор между женой и здравым смыслом – и поспешил домой, в то время как подмерзшая трасса…
 
      * * *
 
      – Ничего страшного, – примирительно сказал его спаситель. – Бывает хуже.
      В свете бензинового костра Ким впервые посмотрел на него. Его спаситель оказался мальчиком лет пятнадцати, тонколицым темноволосым подростком в слишком легкой, не по сезону, курточке.
      Киму захотелось сесть, и он сел на полосатый бетонный столбик. Машина пылала, костер был виден издалека. “Что, если Арина узнает? – подумал Ким. – Надо позвонить Арине и сказать, что все понятно… то есть все в порядке…” Однако телефон остался в машине, деньги, документы, все осталось в машине.
      “Это потому, что я взял слишком влево, – стуча зубами, подумал Ким. – Не надо было забираться на третью полосу. А Арина наверняка спит, сейчас ведь ночь, вер: нее, глухая грань между ночью и утром…”
      – Ничего страшного не случилось, Ким Андреевич, – сказал мальчик.
      Его слова доносились сквозь шум огня и стук крови в ушах, Ким подумал, что слова излишни, что любое слово, произнесенное сейчас у бензинового костра, останется пустой шкуркой, звуком. “Ничего страшного не случилось, Ким Андреевич…”
      “Чей он сын? – подумал Ким. – Он меня знает, он сын кого-то из знакомых, а может быть, пациентов?”
      – У тебя нет мобильного телефона? – хрипло спросил Ким.
      Мальчик сунул руку во внутренний карман курточки и вытащил плоскую трубку. Надо же, подумал Ким. Кнопки светились спокойным зеленоватым светом – как солнце сквозь морскую воду.
      – Она спит, – сказал мальчик. – А милиция уже едет. Никуда не надо звонить.
      Некоторое время Ким разглядывал клавиатуру, пытаясь вспомнить свой собственный домашний номер.
      – Кто спит? – спросил он наконец.
      – Арина Анатольевна, – мальчик смотрел спокойно и отвечал просто.
      – Спасибо, – сказал Ким, возвращая трубку.
      – Не за что.
      – Нет… Спасибо, если бы не ты…
      – Я понял, – мальчик улыбнулся.
      Ким посмотрел на то, что недавно было его машиной. Зачем-то пошарил по карманам. Огляделся; трасса по-прежнему была пуста, только где-то очень далеко – на краю света – голосила милицейская сирена.
      – Как ты здесь?.. – удивлённо спросил Ким. Мальчик пожал плечами:
      – Да так… вот.
      – Мотоцикл?.. Велик?.. Ты ведь сын Евгении Яковлевны, нет?
      – Нет, – мальчик вздохнул.
      – А чей? Прости, я даже не спросил, как тебя зовут…
      В этот момент из-за близкого горизонта вынырнули две пары фар и сине-белая мигалка.
 
      * * *
 
      Арина спала. У изголовья горел ночник – Аринина дизайнерская работа; задержав дыхание, Ким прикрыл дверь, жестом пригласил спасителя на кухню.
      Упираясь пяткой в носок, мальчик стянул с ног мокрые ботинки.
      – Чай будешь? – шепотом спросил Ким. – Кофе? Может быть… коньяк?
      – Чай, – сказал мальчик, подумав. – Можно вымыть руки?
      Через пятнадцать минут они сидели, разделенные клеенчатым красным столом, и на чистых клетках стояли, будто шахматные фигуры, две чашки без блюдец и два блюдца с неровно нарезанным сыром.
      Ким смотрел на чашки, видел нежный парок, поднимающийся над палевой чайной поверхностью, и ни о чем не думал. Вернее, думал ни о чем.
      – Это важно? – спросил его гость.
      – Что? – Ким поднял голову.
      – То, что случилось, важно? – спросил мальчик.
      – Да, – подумав, сказал Ким. – Если бы не ты, я сгорел бы заживо.
      – Вы будете жить до глубокой старости, – сказал мальчик.
      – Да, – снова согласился Ким. – Есть такая примета.
      – И ваши пациенты будут жить до глубокой старости, – мальчик заглянул в свою чашку.
      Ким подумал, что за несколько прошедших недель он мог бы и привыкнуть к ощущению нереальности происходящего. Точнее, к новой реальности, где обреченные выживают, зато здоровых, уверенных в себе людей поджидает бензиновый костер на ровном месте… Впрочем, костер его так и не дождался, и этого достаточно, чтобы вздохнуть с облегчением.
      Мальчик пил чай как ни в чем не бывало. За его спиной уверенно и резко тикали часы в виде лунного диска: часы тоже были Арининой работой, год назад она купила в хозяйственном магазине самый простой механизм с пластмассовой тарелкой-циферблатом, тарелку сняла, а новый циферблат вылепила сама, сверяясь с увеличенными фотографиями Луны. Синеватые тени оранжевых кратеров были данью Арининой фантазии; на месте цифры “девять” имелся черный силуэт нетопыря.
      – У меня к вам разговор, Ким Андреевич, – сказал мальчик.
      Место в больнице для какого-нибудь родственника? Деньги? Семейные проблемы?
      – Я слушаю, – сказал Ким.
      – Вы помните двадцать девятое февраля?
      Ким ожидал чего угодно. Вернее, не знал, чего и ждать.
      Двадцать девятое февраля…
      – Помню, – сказал Ким.
      (…Больная посмотрела на него удивленно. “Кажется, я слышу голоса, – пробормотала она. – Как вы думаете, Ким Андреевич, это к лучшему?” – “Голоса?” – переспросил в свою очередь удивленный Ким, в тот же момент внутри его головы, в области затылка, послышалось ясно различимое: “Ким! Не бойся! Я говорю с тобой!..”)
      Ким содрогнулся, вспоминая ту нехорошую среду. Он сразу подумал о наркотике, подсыпанном в вентиляционную шахту; у всех, собравшихся в ординаторской, была сходная версия, все были почти спокойны, все владели собой и даже шутили – пока не прибежала сестра, смотревшая в холле телевизор…
      – Конечно, я помню, – медленно повторил Ким.
      – Прошло два года, – сказал мальчик. – Что же это было?
      – Испытание психотропного вещества. – Ким с новым интересом рассматривал гостя. – Или космический катаклизм, вызывающий массовое помутнение рассудка…
      – Вы в это верите? – мальчик тонко, по-взрослому, улыбнулся.
      – Нет, – Ким не знал, как с ним говорить. Не мог найти верного тона.
      – А в то, что диагноз Прохорова Виктора Антоновича от четырнадцатого февраля был ошибочный?
      В словах гостя была некая ненормальная точность; к историям болезни, хранившимся в сейфе, никакие мальчики допущены не были. Ребенок Прохорова?
      – Ким Андреевич, вы действительно ошиблись в диагнозе? – снова спросил мальчик, глядя Киму в глаза.
      – Нет, – сказал Ким.
      На кухне сделалось тихо. Снаружи скреблись, ворковали, топтались по жестяному козырьку нахальные дворовые голуби.
      “Все всё знают, – подумал Ким. – Только верят по-разному: кто в новую методику, кто в святое благословение, кто в летающую тарелку…”
      – Они просто раздумали умирать, – признался он со вздохом. – Я не готов объяснять тебе, почему так случилось.
      – Я и не прошу объяснять, – мальчик снова улыбнулся. – Наоборот… я хотел бы сам. Если позволите.
      – Объяснить? – Ким не хотел, чтобы в голосе его прорвалась насмешка. Но она все-таки прорвалась. Мальчик не обиделся:
      – У вас ведь объяснений нет? Почему бы не выслушать мою версию того, что случилось в вашей больнице? И заодно того, что случилось двадцать девятого февраля. И того, кстати, что случилось сегодня с вами…
      “Стресс, – подумал Ким. – Возможно, приключение с горящей машиной подранило меня куда сильнее, чем кажется…”
      Скормить ему легонький транквилизатор?
      – Кстати… – сказал он легко и буднично, как обычно говорил с пациентами. – Как ты все-таки оказался… на трассе? Ты что же, ночевал там в ожидании, пока я навернусь?
      – Нет, – сказал мальчик. – Не знаю, как вам сказать… как это преподнести получше. Поудачнее, нежели двадцать девятого февраля.
      – Что?!
      – Вы скоро потеряете работу. Просто некого будет лечить.
      Ким открыл рот, чтобы мягко пошутить в ответ – но так и не придумал шутки.
      – Что, все будут здоровы, да?
      Мальчик кивнул:
      – Да. Как ваши теперешние пациенты. Как Прохоров Виктор Антонович.
      – Он твой родственник, да? Может быть, отец? Дядя?
      – Нет, не родственник. Мне кажется, родственников в обычном понимании у меня вообще нет…
      Ким осознал вдруг, что гость сидит, не разжимая губ, а голос его звучит внутри Кимовой головы. На секунду вернулся ужас двадцать девятого февраля – когда останавливались поезда, и самолеты бессильно опускались куда попало, когда телефонные линии не выдерживали лавинообразной нагрузки, когда алкоголики бросали пить навсегда-навсегда, кто-то вопил от ужаса, кто-то пытался покончить с собой, а кто-то искренне недоумевал, из-за чего сыр-бор: подумаешь, голос внутри головы… Стучали часы. Уютно булькали голуби.
      – Как ты это делаешь? – спросил наконец Ким. Мальчик вздохнул: “Да вот так…”
      – Да вот так, – повторил он вслух. – Я подумал, как раз сегодня вам будет легче в это вжиться… в новую реальность. Стресс размывает границы вероятного…
      – И… что?
      Мальчик смотрел Киму в глаза:
      – Предположим, что некое существо… Нет, не так. Предположим, что информация, преодолев некий порог, получает способность… Нет. Предположим, что есть такой комплекс свойств – всеведение, вездесущесть и всемогущество…
      – Так, – вырвалось у Кима.
      – Так, – мальчик кивнул. – Не всеведение… Но знание, которое приближается ко всеохватному. Не всемогущество… Но возрастающая со временем способность находиться сразу во многих местах. Не всемогущество, но…
      Часы за его спиной в последний раз тикнули и остановились.
      Ким поднялся, добавил воды в остывший чайник, поставил его на огонь и уселся снова.
      – Это… надо переварить, правда? – тихо спросил мальчик.
      Ким молчал.
      – Два года назад, – медленно сказал гость, – я решил, что, явившись всем одновременно, весело так, по-дружески… что человечество придет в восторг.
      Ким молчал.
      – Сейчас я пойду, – сказал мальчик. – У вас будет время, чтобы… осознать. Когда – если – захотите еще раз со мной поговорить…
      – Я тебя провожу, – резко сказал Ким.
      – Не надо, – мальчик помотал головой. – Я и сам… доберусь. А плохо будет, если Арина Анатольевна проснется и не застанет вас…
      – Эй… Как тебя зовут?
      Мальчик обернулся от входной двери:
      – У меня нет имени. Только самоназвание. Пандем.

      Почти четыре года назад Ким встретил свою будущую жену перед входом в художественный институт. Арина стояла, прислонившись спиной к чугунной ограде, а рядом стоял ее однокурсник Генка Травников; его имя Ким узнал много позже – тогда же он увидел просто парня, орущего на девушку.
      На тот момент Арина была девушкой Генки. Вернее, добывала в этом качестве последние секунды. Генка был талантлив, он был самый талантливый на их курсе, Арина любила его безумно. Ей было девятнадцать лет.
      Генка был талантлив и вспыльчив. Потом, успокаиваясь, он всякий раз на коленях умолял Арину простить его. И она всякий раз прощала, потому что любила его безумно.
      Он был ревнив. Она была кокетлива. На этот раз он счел, что она слишком часто улыбается Зубалову. Кто был этот Зубалов, Ким сейчас уже не помнил.
      Итак, Генка орал на Арину, прижимавшуюся спиной к чугунной ограде, и ее растерянность давала пищу самым скверным Генкиным догадкам. Глубоко внутри себя он считал, что девушка, если она не виновата, не станет вот так, со слезами на глазах, слушать оскорбления – она непременно даст обидчику по морде, и если бы Арина съездила Гене пятерней с накрашенными ногтями, если бы оставила пять красных полос на бледной от гнева щеке – тогда, вполне вероятно, судьба ее сложилась бы по-другому, и судьба Кима сложилась бы по-другому, и их дети никогда не появились бы на свет.
      Арина, застигнутая врасплох, смотрела на Генку широко раскрытыми влажными глазами, и он, называя во всеуслышание ее поведение брутальными точными словами, видел в черных зрачках себя и даже раздумывал, не попробовать ли такой вот ракурс, не набросать ли сейчас эскиз или что-то в этом духе (Ким слабо себе представлял, какими словами думают художники о работе, однако Генкину природу – в каждый момент своей жизни тот был прежде всего рисовальщик – угадал правильно).
      Ким в это время возвращался с ночной смены, был сер лицом, но вполне оптимистичен в душе. Увидел сперва девушку, прижавшуюся спиной к чугунной ограде, а потом орущего – и успевающего любоваться собой в благородной ярости – Генку Травникова. И счел, что юноша ведет себя неприлично.
      Со стороны это выглядело так: некто неприметный, со страшным осунувшимся лицом и ввалившимися щеками, подошел к Травникову сзади и взял его за плечо. А когда Генка раздраженно обернулся – сгреб его за щегольской галстук расцветки павлиньего пера, притянул прямо к узким воспаленным глазам и сказал нечто, слышимое только двоим. И Генка, увидев свое отражение на этот раз в небольших глазах незнакомца, вдруг сник, опустил плечи, как-то неуверенно – с третьей попытки – вырвался и поспешил прочь, разом забыв о занятиях, о толпе студентов вокруг и, конечно, об Арине, все еще прижимавшейся спиной к чугунной ограде…
      Студентов как ветром сдуло. Все спешили на пару; Арина стояла, прижимая к груди большую картонную папку, и Ким молча проклял себя: зачем он опять вмешался в чужую жизнь?! Кто его звал, защитника хренова, эти двое, может быть, назавтра бы помирились, это же богема, они же сверхэмоциональны, может быть, они так живут, может быть, это такая любовь…
      Он извинился и пошел своей дорогой. На углу не выдержал – обернулся; Арина стояла все там же, загородившись от мира папкой, будто картонным шитом, и Ким, потоптавшись, почему-то вернулся.
      Потом Генка Травников стал мировой знаменитостью. Но Кима – даже спустя много лет – не мог видеть. Отводил глаза.
 
      * * *
 
      …Он сидел в кресле перед кроватью и смотрел, как Арина просыпается. Как вздыхает, переворачиваясь со спины на бок, и медно-каштановые волосы на подушке укладываются по-новому. Скоро она проснется. Впрочем, время еще есть.
      Небольшая, Киму по плечо, она иногда дразнила его: “Дядя, достань воробышка”.
      Она была то близкая, легкая, вечно улыбающаяся, то, наоборот, замкнутая, отрешенная, далекая. Ким никак не мог отыскать тот таинственный переключатель, который переводил ее из одной ипостаси в другую, впрочем, он давно уже научился любить “сумрачное” Аринино лицо не меньше, чем “солнечное”.
      Первая ее беременность закончилась трагически.
      Сейчас она была бледна до того, что веснушки почти пропали. Ким знал, что беспокоиться, в общем, не о чем. Специалист, которому Ким доверял как себе, два дня назад сказал, отвечая за каждое слово как под присягой: беспокоиться, в общем, не о чем…
      В общем.
      Арина заметила – нет, почуяла его присутствие. Улыбнулась, не открывая глаз:
      – С добрым утречком…
      Села по-прежнему слепая. Протерла глаза кулаком; у нее были продолговатые, как листья ивы, кофейного цвета глаза.
      – Привет…
      Обняла. Почти сразу обмерла, отстранилась:
      – Что?..
      Света в комнате было чуть – узкая желтая полоска под дверью да рассвет за шторами. Может, она почуяла запах гари, который он смывал с себя минут двадцать – шампунем, мылом, пемзой?
      – Ничего, – сказал он осторожно. – Машину разбил.
      – Машину… – она провела рукой по лицу, потом коснулась свежей ссадины на его щеке. – Ты?..
      – Только царапины…
      Она посмотрела на потолок – не то коротко благодаря, не то спрашивая о чем-то.
      – Не волнуйся, – Ким осторожно привлек ее к себе. – Машина – ерунда, железо…
      – О господи, – сказала она еле слышно.

      Март был очень теплый.