Время было начинать рассказ, но слова не шли с языка. Мы молчали минуту, пять минут, четверть часа; для хозяина, в чьем доме объявился неожиданный гость, это уже достаточный срок для того, чтобы начать беспокойно ерзать: а в чем, собственно, дело?
Черно Да Скоро сидел неподвижно, как изваяние. И не сводил с меня взгляда, так что ерзать приходилось мне.
– Любезный, э-э-э, господин… Чонотакс. Меня привела к вам… необходимость проконсультироваться со сведущим в магии человеком. Вы, конечно же, знаете, что род мой берет начало от мага исключительной силы и заслуг – однако ни сам я, ни покойный батюшка… к сожалению, к этой области… не имели… касательства. Вы знаете так же…
– Давай на «ты», – негромко предложил Черно. Меня трудно сбить с толку – но теперь я растерялся. И не сразу смог эту растерянность скрыть.
– Давай на «ты», – повторил Черно, и его неподвижные глаза впервые за все это время мигнули. – Дело-то действительно есть; чем болтать – давай сразу и по-простому.
Я молчал. Мне очень не нравилось, когда инициатива так запросто уплывала к собеседнику, да и предложения сделать что-либо «по-простому» не радовали меня никогда.
Черно сильнее налег подбородком на пальцы – теперь его раскосые глаза смотрели чуть исподлобья:
– Не вертись – не отвертишься… Замок развалился, имение оскудело – или ты от хорошей жизни бродяжничаешь? Чего ты по миру искал, не мое, конечно, дело, но что приволок петлю на шее – это заметно… Не сразу и не всякому глазу, но видно, Ретано, отметили тебя от щедрот, давай рассказывай, а байки я и сам выдумывать могу…
Я поморщился – слишком уж ярко бил отраженный зеркалами свет. Слишком уж резко.
Господин маг был чересчур волен в выражениях. Ре-танаар Рекотарс никогда не «бродяжничал». Он странствовал инкогнито. Хорошее слово «инкогнито», покрывает все неизбежные шероховатости, вот только больно уязвимо для болтливых языков…
Черно наблюдал, как я пытаюсь сообразить, кто и где меня разоблачил; он заранее был уверен, что все мои попытки тщетны.
– Оставь, Ретано. Тебе нет смысла меня обманывать. Я тебе нужен, а не ты мне… Выкладывай.
Я вполне мог раскланяться и уйти. Но за пазухой у меня лежал круглый деревянный календарь: с первого взгляда кажется, что дней в году полным-полно, но для человеческой жизни все-таки недостаточно, даже если не принимать во внимание уже истекшие две недели…
Я остался.
Солнце, по моим расчетам, давно клонилось к западу – но зеркала все ловили жадной поверхностью горячие полуденные лучи, и всякий раз, когда в своей повести я хотел чуть-чуть отступить от действительности, язык отказывался мне повиноваться. Зеркала грубо и прямолинейно высвечивали правду, подавляя и отсекая все остальное; мне не удавалось приукрасить рассказ ни единой выдуманной деталью. Ловко устраиваются господа маги – но, тем не менее, выкладывать бритоголовому Черно все подробности последнего приключения не входило в мои планы.
– Эту часть рассказа мы пропускаем, – говорил я небрежно, не отводя глаз, – пропускаем, как не имеющую отношения к делу…
Черно морщился, но молчал. Я не стал посвящать его в историю со сборщиком налогов, смолчал о тюремных вшах и о предложении, с которым обратилась ко мне Тиса по кличке Матрасница – но в остальном мой рассказ был довольно подробным, и, доведя его до конца, я испытал нечто вроде облегчения.
Черно Да Скоро сидел, навалившись подбородком на сплетенные пальцы. Глаза его сделались совсем узкими, будто прорези маски:
– Еще раз, подробно. Что он сказал? Я вздохнул. Речь Судьи по-прежнему помнилась мне до последнего слова.
– «Дорожка твоя в тину, Ретано, – начал я с отвращением. – Ты уже в грязи по пояс – а там и в крови измараешься…» – Ну, здесь небольшой пропуск, а затем…
– Никаких пропусков! – рявкнул Черно, и на бритом черепе прыгнули солнечные блики. Никаких пропусков в тексте Приговора, неужели не ясно?!
Я заколебался. События повернулись совсем не так, как я рассчитывал – но, сказав «А», следует помнить и о прочих буквах алфавита. Явившись к лекарю с непристойной болезнью, поздно краснеть и утаивать симптомы.
– «Сборщик податей, – выговорил я через силу, – повесился на воротах, кто-то скажет – поделом, но смерть его на тебе, Ретано. Ты тот же разбойник – где лесной душегуб просто перерезает горло, ты плетешь удавку жестоких выдумок. Год тебе гулять. По истечении срока казнен будешь… Я сказал, ты слышал, Ретанаар Рекотарс. Это все.»
Минуту в ярко освещенной комнате было тихо. Черно не смотрел на меня – глядел в сторону, шевеля губами, с сомнением морщась, будто решая в уме сложную арифметическую задачу.
– Так что? – не выдержал я наконец.
– Ничего, – отозвался Черно с неожиданной беспечностью. – Ты, понятно, хочешь, чтобы никакие Судьи над твоей душей не стояли, а?
У меня внезапно перехватило дыхание. Слишком легко прозвучали эти слова. Слишком непринужденно.
– Никто не в праве судить меня, – сказал я глухо. – Надо будет – сам за себя отвечу…
– Понимаю, – Черно кивнул. – Ты хочешь, чтобы я это сделал? Снял с тебя Приговор?
– А ты можешь? – не удержался я.
Он улыбнулся.
Лицо его, лишенное выражения, вдруг преобразилось. Окрасилось нескрываемым довольством, темные глаза вспыхнули, рот растянулся до ушей:
– Могу.
Некоторое время мы молчали. Черно смотрел на меня, как сытый кот на обомлевшую мышь: расслабленно, с удовольствием, с какой-то даже отеческой грустью.
– Я могу это сделать, Ретано… Считай, что тебе повезло. Но и мне повезло тоже – потому как даром, сам понимаешь, такие услуги никто не оказывает…
– Сколько? – спросил я механически. Сердце мое трепыхнулось от радости: так просто?!
Черно растянул рот еще шире – хоть это, казалось, было уже невозможно:
– Экий ты практичный… Нисколько. Отслужи. Оскорбление – как черствый ломоть хлеба. Так просто его не проглотишь.
– Милостивый государь, – сказал я с отвращением, – заведите собаку и пусть она вам служит. Или ваше последнее слово обращено к потомку Рекотарсов?!
– А что я такого сказал? – удивился Черно.
Я сдержался.
В комнате снова повисло молчание; солнечные пятна лежали на потолке, как пришитые. Как будто здесь, в комнате с зеркалами, время не течет.
– Странные вы люди, – пробормотал Черно, обращаясь как бы к самому себе. – Собирать чужие налоги в личине фальшивого сборщика – это вот естественно для потомка Рекотарсов… А все прочее…
– Я заплачу, – сказал я зло. – Сколько скажешь, столько заплачу… «Все прочее» – не твое… дело.
Я хотел сказать «не твое собачье дело» – но вовремя сдержался.
– Какие мы гордые, – пробормотал Черно Да Скоро, и, кажется, он был огорчен. Вся его бесстрастная физиономия как-то потемнела, и опустились кончики длинного рта. – Ладно… Знаешь, сколько это будет стоить?
– Я заплачу, – повторил я высокомерно, и тогда он назвал сумму.
Некоторое время я просто смотрел ему в глаза. С немым упреком; проще всего было предположить, что я ослышался.
– Сколько-сколько?! Он повторил.
– Ясно, – сказал я шепотом. – Ничего ты не можешь. Цену набиваешь, паясничаешь, ты, колдун…
– Я сказал, а ты слышал, – пробормотал Черно знакомым до дрожи голосом Судьи. – Это все.
Я облизнул губы. На секунду мне поверилось, что Черно – это и есть Судья, только в другом обличье.
Он усмехнулся. Узкие глаза на мгновение вспыхнули-и тогда я понял, что нет, он не Судья, но он и не паясничает. Это я ошибся – передо мной вовсе не средней руки колдунишка. Чонотакс Оро знает себе цену, и назначает плату за стоящий, по его мнению, товар.
Но и для меня товар ничего себе – жизнь…
– Совесть имей, – сказал я внезапно охрипшим голосом. – Я столько… у меня таких денег нет. Он криво усмехнулся:
– Про первое мое предложение… помнишь?
– Нет, – сказал я холодно. Чонотакс пожал плечами:
– Тогда замок продай. Какой-нибудь купец богатый, может быть, с родословной и купит…
– С родословной?!
– А мало ли дураков лезет в аристократы? Я не нашелся, что ответить. Солнце било в окно, отраженные лучи заставляли болезненно щуриться; я вдруг почувствовал, что мои глаза устали, саднят и слезятся.
– Погаси, – выдавил я, прикрывая лицо ладонью. – Хватит…
Солнце село в течение минуты. В зеркалах отразился умиротворенный золотистый закат, а я почти ослеп. Непросто после яркого света переключиться на полумрак – я видел только силуэт Черно. Маг – а он был-таки магом! – стоял у окна, спиной ко мне, и смотрел в сад.
– Ты точно можешь это сделать? – спросил я беспомощно.
Черный силуэт в квадрате окна пожал острым плечом:
– У Судьи свои сильные стороны.у меня – свои.
– Сбавишь цену?
Он обернулся. Теперь бритый череп отсвечивал мягко, матово, в теплых закатных тонах.
– Не сбавлю. Не хочешь служить – так ищи деньги… или думай. Головой. Я промолчал.
– Думайте, Ретанаар Рекотарс, – официальным тоном повторил тот, кого звали Чонотакс Оро. – Думайте… все в ваших руках.
В окно влетела ворона, сделала круг под потолком и оттуда, с высоты, торжественно нагадила мне на колено.
Всю неделю, прошедшую после посещения Чонотак-са Оро, мной владела неуместная взвинченная веселость. Я искренне хвалил себя за смекалку, позволившую отыскать выход из полной, казалось бы, безысходности; теперь передо мной была новая задача, непростая, но бесхитростная: раздобыть к сроку назначенную Чонотак-сом сумму.
Всю неделю я пропивал последние деньги, гулял и веселился на всю округу, так, что даже на самом распоследнем хуторе знали, что это «господин Ретано домой возвратимшисы». Потом деньги кончились, наступило похмелье, я извлек на свет свой деревянный календарик и с ужасом увидел, что моя отмеренная жизнь сократилась еще на семь дней.
Идею о продаже замка я с ходу отмел как циничную – подобные бредни могли поселиться только в бритой голове корыстолюбивого Черно Да Скоро. Из других способов добычи денег мне на ум приходили почему-то кладоискательство, грабеж на большой дороге и шулерская игра в карты. Я прекрасно знал, что первое подчас бесполезно, второе – противно и опасно, а третье недостойно Рекотарса; мое радужное настроение улетучилось, и на смену ему явилась глухая тоска. Я в который раз пожалел, что, в отличие от легендарного предка? не способен к магии и не учен ее премудростям.
Много десятилетий тому назад Великий Маг Дамир, чье мужественное, чуть усталое лицо смотрело сейчас с трех разных портретов на стенах обветшавшего замка – много лет назад этот во всех отношениях замечательный человек одолел свирепого дракона, поселившегося во владениях барона Химециуса. Требовало чудовище жертв или нет – о том история умалчивает, но я склонен считать, что требовало-таки, это кажется логичным, у барона, как-никак, подрастали две красавицы-дочери, а сын был еще слишком мал, чтобы сесть на коня и взять в руки оружие…
Вот тогда-то в замке и появился Великий Маг Дамир, сопровождаемый верным слугой. А чуть позже появилась вот эта гравюра, изображающая моего предка в момент, когда он протыкает бестию копьем…
Я ближе пододвинул свечку.
Гравюра исполнена была любовно и тщательно – я видел гневное лицо своего предка, харю чудовища, совсем по-человечески искаженную злобой и страхом, и даже местность мог узнать – да, это южная оконечность охотничьих угодий, мне не раз случалось гулять там еще подростком. Помнится, в те времена я всякую свобод-ную минуту посвящал фехтованию – и, выхватив из ножен шпагу, самозабвенно играл в Мага Дамира, и от моих игрищ пострадал не один куст дикой малины…
Если бы мой предок Дамир мог услышать меня и прийти мне на помощь – разве понадобилось бы мне вступать в сделку с Черно Да Скоро?!
Тощая свечка догорала. Единственная свечка посреди темного, заброшенного, облупившегося замка…
Я вздрогнул.
Старый Итер давно спал в своей каморке – и все же я явственно услышал, как наверху, в запертых спальнях, тяжело отдаются чьи-то шаги. Вниз по лестнице…
Я никогда не был трусом.
Шаги остановились у двери, ведущей в кабинет. Шорох, будто от большой раскрытой книги; тяжелый вздох.
Тишина. Я сдержал дрожь.
Там, за порогом, никого нет. Это вздыхает замок.
Глава третья
Госпожа Танталь, госпожа! Госпожа Алана… все не отзываются… Я думала, спят они долго, так уж и время завтрака прошло… Служанка заламывала руки. Служанка чуть переигрывала – не было в ее голосе ни капельки беспокойства за непутевую госпожу Алану, был наигрыш, ухо прирожденной актрисы уловило его без труда. Хотя, если вдуматься, служанку винить не в чем – ну не прикипела она душей ко вздорной девчонке, которая швыряет свой ужин в лицо прислуге…
Рядом стояла темная, как тень, сгорбленная полуслепая старушка. Стояла и молчала; Танталь стиснула зубы и положила ладони на покатые старушечьи плечи:
– Не волнуйся, няня…
– И мне не отзывается, – скрипуче проговорила старуха. – Всегда, бывало… молчит-молчит, а я попрошу – и откроет…
Танталь вскинула подбородок, одним взглядом оборвала фальшивые причитания служанки и двинулась в комнату Аланы.
– …Или ты откроешь немедленно, или я пошлю за отцом.
За дверью было тихо. Ни дыхания притаившегося – человека, ни скрипа половицы. Пусто.
Танталь закусила губу. Ее раздражение мало-помалу сменялось беспокойством.
Алана… Ты всерьез решила свести нас всех в могилу?
Тишина.
– За господином Соллем послать, – свистящим шепотом предположила служанка.
Танталь раздумывала. Она представила себе Эгерта, которому сообщают, что в запертой изнутри комнате его дочери тихо и пусто, ни живой души, никто не откликается…
По коридору затопали тяжелые башмаки. Слуга так торопился, что за сотню шагов успел запыхаться, как после долгого бега:
– Госпожа… Танталь… веревочка-то… из окна ее веревочка чуть не до земли, я дом обходил – так увидел…
Танталь проглотила горькую слюну.
Главное, что с мерзавкой ничего не сталось. Что не придется взламывать дверь и входить в комнату, ожидая увидеть… что? В роду Соллей вроде бы не было самоубийц…
– Клов, – она обернулась к слуге. – Поднимись по веревке и открой дверь.
– Я?! – слуга отшатнулся. – Так, госпожа Танталь… Я не дотянусь, веревочка высоко обрывается… и не выдержит она меня, во мне же, к слову сказать, не то что в госпоже Алане, я поупитанней буду…
Танталь хмыкнула:
– Кстати, как она вышла со двора? Ворота были отперты?
– Как можно! – возмутился слуга. – Я ворота на ночь запер и собак спустил, да только собаки госпожу Алану любят, а забор у нас так… Одна видимость, а не забор…
Дикая кошка, мрачно подумала Танталь. Значит, за Эгертом все-таки придется посылать. Вызывать с занятий в Корпусе, сообщать, что дочь его Алана, благородная девица пятнадцати лет, покинула отчий дом посредством бельевой веревки, перелезла через забор и убыла в неизвестном направлении, короче говоря,сбежала…
– О-ой, – еле слышно вздохнула старая нянька, которой только теперь удалось доковылять до места проис-шествия. – Ой, девочка, как же…
– Вот что, – ровный голос Танталь не выдал ее мыслей. – Во-первых, всем держать язык за зубами. Во-вторых… Клов, будь добр, пройди по трактирам. Начни с «Северной коровы»…
Служанка охнула. Танталь свирепо сверкнула глазами:
– Ты, Дюла, из дома не на шаг. Я твой язык знаю.
И, не слушая возражений служанки, зашагала прочь. Вышла из дому, обошла его кругом, примерилась к бельевой веревке, свисающей из окна третьего этажа, огляделась, скинула туфли, подпрыгнула, со второго раза ухватилась за узел на конце. Подтянулась на руках, взялась за веревку поудобнее, рывком подобрала юбку и, отталкиваясь от стены босыми ногами, влезла вверх, в окно. Слуги наблюдали, разинув рты; по счастью, от оживленной улицы окно Аланы прикрыто было высоким старым тополем.
Перебравшись через подоконник, Танталь презрительно усмехнулась. Бегло оглядела царящий в комнате беспорядок и отодвинула засов, впуская заплаканную няньку.
У нее оставалась слабая надежда, что девчонку удастся отыскать раньше, чем о происшествии узнает Эгерт.
О том, чтобы сообщать о бегстве дочери госпоже Тории Солль, у нее не возникло и мысли.
Мужчин было двое – один коренастый и крепкий, издали видать, как посверкивают на богатой перевязи драгоценные камни; другой – высокий, весь в черном,будто грач, в широкополой шляпе, причем поля эти опускались книзу, прикрывая лицо едва не до подбородка. Я мельком удивился, как обладатель такой шляпы может ходить не спотыкаясь.
Оба пришли пешком. Ни один не заметил меня, проводившего послеполуденный час в зарослях около ручья; не то чтобы я так уж любил природу – просто солнце стояло очень уж высоко, и продолжать путь по жаре не хотелось ни мне, ни лошади.
Тем более странно было, что среди столь палящего зноя двое приличных людей задумали биться насмерть. А в серьезности их намерений я убедился тут же – коренастый содрал с себя богатый камзол, а высокий отшвырнул свою шляпу, и, не утруждая себе разговорами, благородные господа выхватили каждый по шпаге.
Я приподнялся на локте.
Коренастый был опытный боец. На скуластом лице грозно топорщились короткие каштановые усы, шпага хищно вспыхивала на солнце, мне несколько раз показалось, что черный человек не удержит удара – однако тот всякий раз ухитрялся парировать, а затем переходил в контратаку, опасную, как прогулка голодной гадюки. Поединщики друг друга стоили.
Я замер. Больше всего мне не хотелось, чтобы лошадь, бродящая неподалеку, выдала сейчас свое присутствие: минутное замешательство для любого из дуэлянтов означало смерть.
Потому что «до первой крови» так не дерутся. Мой скромный опыт в этой области не позволял сомневаться в самых серьезных намерениях и того, и другого.
Инициатива перешла к коренастому. Его противник имел преимущество в виде длинных рук – потому усатый, с виду неповоротливый и грузный, старался двигаться вдвое быстрее. Это было завораживающее зрелище; высокий использовал в основном уколы – коренастый обрушивал на противника удары, намереваясь пробить защиту и использовать преимущество в силе. Высокий начал выдыхаться – и заюлил, пытаясь развернуть соперника лицом к солнцу. В какой-то момент ему это удалось – но в этот момент ослепленный усач ударил что есть силы, и оборона высокого дала трещину.
Теперь они стояли лицом к лицу – высокий рукой зажимал рану на правом плече. Усатый побледнел и оскалился: подобный исход поединка не устраивал его ни в коей мере. Ему хотелось убить. Именно это желание читалось сейчас на хищной скуластой физиономии.
Высокий перебросил шпагу в левую руку и шагнул вперед. Коренастый соперник его ринулся в атаку, нанося удары в основном справа, будто пытаясь закрепить достигнутый успех; в планы его не входило победить красиво. Он намеревался просто победить.
Собственно, в его победе теперь уже не возникало сомнений; на его стороне была сила, но, как оказалось уже в следующую секунду, для успеха этого недостаточно.
Для успеха надо, чтобы на твоей стороне была судьба.
Именно в этот момент моей кобыле вздумалось выйти к ручью; удивленная поединком, она осуждающе фыркнула.
Возможно, коренастый боялся свидетелей. Возможно, его соперника чужие глаза заботили меньше; как бы там ни было, но коренастый вздрогнул и на мгновение отвлекся.
Высокий не упустил шанса, тем более что левая рука у него была не короче правой.
Усатый медленно повернул голову – возможно, потому, что на противника смотреть уже не было смысла. Здоровенный кусок железа уже сидел в боку, на щегольской рубашке расползалось красное пятно, усач попытался вздохнуть – кровь запузырилась. Все еще укоризненно глядя в мою сторону, усач повалился на истоптанную траву.
Секунду спустя мой взгляд встретился со взглядом высокого.
У него было бледное, нездоровое лицо. Как будто вислые поля шляпы никогда в жизни не позволяли солнечным лучам коснуться этих впалых синеватых щек.
Я ждал, что он предпримет; он отвернулся, подобрал свою шляпу, вытер шпагу пучком травы – и, не глядя на поверженного противника, двинулся прочь.
Прошло минуты две или три; поколебавшись, я выбрался из своего укрытия. Может быть, коренастый еще жив, сказал я себе без особой надежды. Во всяком случае, удрать, не убедившись в его смерти, представлялось мне неестественным.
Я перешел ручей, стараясь не оступиться на скользких камнях; вода бурлила, намереваясь залезть ко мне за голенища. Коренастый лежал навзничь, не закрывая глаз, и глаза эти были уже неподвижными, тусклыми перевязывать рану было поздно.
– Нет! Остановитесь! Не-ет!
Я похолодел и обернулся.
За стволами мелькнуло яркое, похожее на редкую бабочку платье; тонкий голос опять закричал, призывая остановиться, затрещали ветки под торопливыми ногами, я отшатнулся от покойника, намереваясь вернуться на свой берег ручья – в эту самую минуту на поляну вырвалась женщина.
Не время было судить, красива она или нет. Не время было осуждать ее за показное богатство и некоторую безвкусицу в туалете; от бега щеки ее разгорелись, от волнения на шее выступили красные пятна, но, увидев на земле залитого кровью дуэлянта, она в мгновение ока сделалась белой, даже вроде бы желтоватой, как кость.
Что говорят женщинам в таких случаях?
Вероятно, следовало увести ее отсюда. Или дать напиться.
Губы ее шевельнулись; за плеском воды я не расслышал слов. На дрожащих ресницах мне померещились слезы.
Женщина, плачущая в моем присутствии… Я коротко вздохнул:
– Сударыня, судьба бывает такова, что…
– Я так и знала, – сказала она шепотом. – Я так и знала, что он плохо кончит. Я запнулся, озадаченный.
– Ревнивец, – сказала она, с горечью глядя на распростертое тело. – Я знала, что рано или поздно он допрыгается… Ревность – болезнь со смертельным исходом.
Я стоял по колено в ручье. Ноги мои замерзли; она наконец-то оторвала взгляд от лежащего и посмотрела на меня – глаза ее были печальны, но совершенно сухи.
– Я не осуждаю вас, – сообщила она со вздохом. – Терпеть его грубые выходки… У меня тоже недоставало нервов, честное слово.
Я облизнул губы.
Я всегда по праву гордился тем, что быстро соображаю. Вот и сейчас – после секундного замешательства рассудок завопил мне, что надо немедленно убираться женщина смотрела на меня, ей было лет двадцать пять, из-под затейливой шляпки выбивался светло-русый завиток.
Ярко-зеленые глаза…
Перед ней стоял в ручье высокий мужчина в черном. Я привык путешествовать в черном – в дороге ведь не напасешься прачек…
Я всегда верил в судьбу. В частности в свою собственную; яркое платье женщины – повседневное, видать, платьице, в котором можно запросто бегать по лугам – посверкивало драгоценными камнями. Двумя изумрудными искрами поблескивали широко посаженные глаза.
– Вас будут преследовать, – сказала она устало. – В землях герцога Тристага дуэли запрещены под страхом смерти.
Новые новости.
Над водой висела стрекоза. Остроносые мальки доверчиво тыкались в черную кожу моих сапог.
Интересно, а каков был повод для ревности, если дама не знает кавалера в лицо?..
Круглый деревянный календарь преследовал меня даже во сне. Солнце, неуловимо похожее на Чонотакса Оро, скалилось и поводило лучами, а бородатые ветра хохотали, разевая бесформенные пасти: что, достукался?
Мне снилось, что время убывает, как вода в песок.
…Её муж при жизни был знатен, богат и ревнив. Ревность он забрал с собой в могилу, знатность пышно обустроила его усыпальницу, а богатство… Богатство осталось молодой жене с зелеными глазами.
Обо всем этом я догадался раньше – разговоры в поселке только подтвердили догадку.
Говорили возбужденно и много – все знали, что благородного господина Дэра укокошили на дуэли, что сам герцог Тристаг приезжал выразить соболезнования вдове и заодно выяснить, не знает ли кто имени убийцы?
Имени никто не знал. Человек в черной шляпе явился ниоткуда и исчез никуда, а я потратил последние деньги, чтобы разжиться обновкой: белой шелковой рубашкой и безрукавкой из тонкой темно-красной замши.
Госпожа Дэр надела траур. Над башенками дома-замка уныло повисли черные флаги; ворочаясь на жесткой койке скверной деревенской гостиницы, я вспоминал обеспокоенный зеленый взгляд и смуглую грудь в вырезе дорогого платья. Богатая вдова, тихо говорил здравый смысл, и молодой таракан на стене – юноша, только что покинувший отчую щель в согласии поводил усиками.
Ее звали Ивилина. Ее состояния вполне хватило бы на выкуп моей жизни, да еще осталось бы немножко на прожитье – жить-поживать в старом замке Рекотарсов на пару с зеленоглазой женушкой…
Таракана потешали мои бредовые идеи. Таракан смеялся.
…Случилось так, что круглую дату – два месяца со дна приговора Судьи – я встретил в постели зеленоглазой прелестницы.
По правде говоря, посылая Ивилине первый букет, я не особенно верил в успех предприятия. Это было к тому же и рискованно – а вдруг вдовушка, одумавшись, передаст меня в руки правозащитника-герцога? Я для нее был убийца мужа и свидетель ее собственного преступления, ибо как ни верти – а она пособничала злодею, не донося на него, то есть на меня, властям.
А если б донесла?!
По понятным причинам я не рассчитывал на успех и первый букет послал без надежды – однако дело внезапно пошло на лад, да такими темпами, что мне пришлось приостановиться и решить один очень важный для себя вопрос.
Возможно ли мне, Ретано Рекотарсу, ухаживать за женщиной ради ее денег?
Невозможно, без всяких компромиссов сказал мне голос крови. Никак.
А потому, если я хотел достичь заветной цели и откупиться в итоге от Приговора Судьи, мне следовало научиться ухаживать за Ивилиной ради самой Ивилины. Проще говоря, влюбиться.
За свою жизнь мне случалось проделывать это неоднократно; я влюблялся сотни раз, и порою до гроба, мне всегда казалось, что нет ничего проще, чем испытать к особе противоположного пола сердечную привязанность. Теперь оказалось, что влюбиться по заказу куда тяжелее, нежели просто вызвать у дамы ответное теплое чувство.
Как бы там ни было, а, вспомнив опыт собственных отроческих страстей, я принялся влюбляться в Ивилину Лэр.
Я поступил просто – всякий раз, получая от жизни удовольствие, вспоминал свой зеленоглазый объект и шептал его имя. Я говорил «Ивилина», вдыхая запах жареного мяса, я воображал ее лицо, удобнее устраиваясь на скрипучей кровати, и даже пышный бюст горничной, обтянутый кокетливым передничком, был для меня лишним напоминанием о прекрасной вдове. После нескольких дней настойчивых упражнений я убедился, что мысли об Ивилине вызывают у меня в душе приятный трепет, а значит, я влюблен, а значит, могу ухаживать за вдовушкой, не вступая в конфликт с собственным представлением о порядочности.
После этого дело пошло просто и быстро; Ивилина скоро смирилась с тем, что убийца ее мужа оказался столь пылок и очарователен. Правда, влюбленность в нее давалась мне все труднее и труднее – я почему-то обиделся за покойника Дэра, ревнивого коренастого усача. По моим понятиям, безутешная вдова – пусть даже и постылого мужа – как-то иначе должна относиться к его убийце…
Тем не менее прошло два месяца со времени Судной ночи, и по веревочной лестнице я взобрался в указанную мне спальню.
Богатство не считало нужным как-либо скрываться. На туалетном столике горели пять тонких витых свечей, в их свете комната, полная шелков, парчи, бархата, гобеленов и золотых безделушек, почему-то напомнила мне не то склад, не то тайник разбойничьей шайки. Даже ночная посудина под кроватью изготовлена была из тончайшего фарфора и расписана позолотой; Ивилина полулежала на подушках, и по ее округлым бокам струился шелк ночной сорочки. Кокетливо поддернутый рукав позволял видеть белую и пухлую, как у младенца-переростка, ручку. Я задержал дыхание.
О, прекрасная Ивилина! Твои формы… Сколько может стоить дом со всем содержимым? А еще поместье? Если отдавать целиком – выйдет дешевле, но распродавать все это великолепие в розницу хлопотно и долго, где прикажете искать, например, покупателя на этот роскошный ночной горшок?..
Ивилина переменила позу; под белым шелком колыхнулись груди, как две огромные капли, смолистые капли со ствола исполинской сосны, мне показалось, что я даже запах ощущаю – свежести, смолы и леса…
С другой стороны, кто сможет купить все это одновременно, какой богач, какой золотой мешок? Не выйдет ли ненужных кривотолков, не пожелает ли герцог Тристаг, к примеру, получить часть денег в виде налога на продажу?..
– Как вы прекрасны!
Кто это сказал? Неужели это я опустился до банальности?! Да и голос прозвучал как-то тускло – как будто я залез не в спальню к роскошной даме, а на отсыревший безрадостный сеновал…
Ивилина таинственно улыбнулась. Я должен любить ее, подумал я с испугом. Иначе выходит, что я корыстолюбивый расчетливый соблазнитель, негодяй и прочее. Я немедленно должен ею восхититься!..
С опаской ступая по необычайно ворсистому ковру, я приблизился к возлежащей даме. На белой ночной сорочке имелся кокетливый черный бантик – знак траура по мужу.
…А кстати, сколько времени продлится траур? Успею ли я жениться на ней за оставшиеся десять месяцев?
Я мысленно застонал. Опустился на колени, едва не задев некстати подвернувшийся горшок; Ивилина протянула мне руку, пальцы пахли незнакомыми духами, я поцеловал розовую ладонь, а затем, подумав, легонько укусил красавицу за мизинец.
– Ах, – сказала Ивилина. – Шалун… Насмешник, Ретано, откуда ты взялся, чудо, я не в силах противиться… силе, исходящей от тебя страсти…
Я часто задышал. Во мне боролись двое – неистовый любовник и холодный оценщик, и ни один не мог победить. И оба ужасно мешали друг другу.
– Сегодня… ты такой… ты молчишь. И я замираю… Когда ты молчишь и вот так смотришь, Ретано, мое сердце уходит в пятки, ты пугаешь меня, Ретано… это сладкий страх…
