— Прежде чем мы начнем говорить о делах, не могу не выразить восхищения вашей настойчивостью. Наверно, добраться сюда было нелегко.
      — Насколько я понимаю, Агасфер, эти слова должны означать, что вы не потеряли столь памятного нам всем чувства юмора. А смеяться, собственно, не над чем. Иного способа связаться с вами у нас не оставалось. Вы же не желаете выходить на связь…
      — Не желаю. Все, что могли, мы уже сказали друг другу.
      — Вы ошибаетесь…
      — Я добирался к вам через Сибирь. Сейчас там ад. Вы сидите тут, экспериментируете…
      — Спокойнее, мой друг, спокойнее… Вы, я вижу слишком вжились в роль ходока.
      — В чью роль?
      — Ах да, вероятно, вы учили язык по старым пособиям. Это неологизм. Так называют представителей местного населения, которые совершают длительные путешествия, надеясь найти истину. Приходится порой их принимать. Они очень забавны… Я хорошо знаю, что происходит сейчас в Сибири. Кстати, через несколько часов у меня как раз заседание, где будем обсуждать круг проблем, связанных именно с этим, так вам запомнившимся регионом…
      — Заседание? Вашего синедриона?
      — Как? Ах да, у вас, помнится, тоже есть чувство юмора. Ну, пусть будет синедрион, хотя вам неплохо бы выучить здешние названия.
      — Не надо, Агасфер. Я прекрасно знаю, чем совет народных комиссаров отличается от синедриона. Поверьте, мы знаем не только это…
      — Прикажете понимать, как намек о возможном разоблачении?
      — А вы не боитесь?
      — Помилуйте! Да меня здесь уже не первый год именуют куда похлеще. Я и немецкий шпион, и агент мирового еврейства, и масон. Один мой коллега всерьез считает меня марсианином. Ваша, так сказать, версия, будет выглядеть весьма бледно… Но к делу. Можете не затруднять себя уговорами. Вы, вероятно, уже догадались о моем ответе?
      — Это нетрудно. Вы скажете, что наша многолетняя болтовня не сделает людей счастливее, что мы все трусы, испугавшиеся реального дела…
      — Помилуйте, когда же я так выражался?
      — Дело не в тоне, а в сути… Вы считаете, что перед вами уникальный шанс ускорить и исправить человеческую историю, и ради этого можно пойти на определенные — кем определенные, Агасфер? — жертвы. И что ваши временные, так сказать, союзники в дальнейшем будут нейтрализованы, а утопические идеи — скорректированы. И что без вашего вмешательства крови пролилось бы значительно больше…
      — Именно так. В последнюю войну здешние аборигены пролили ее во много раз больше. И ради чего? Между прочим, первым делом мы эту войну прекратили…
      — Чтобы развязать новую! Знаете, Агасфер, в теории у вас все получается достаточно стройно…
      — Поверьте, на практике тоже.
      — Тогда почему под вашими знаменами воюют силы враждебные не только цивилизации, но и тому миру, к которому мы с вами относимся? А среди ваших врагов — все, что осталось в этой стране здорового?
      — Интересно, кого вы имеете в виду?
      — Ну хотя бы представителей науки. И деятелей здешней церкви.
      — Вы имеет в виду христианство? Это, как вы наверно знаете, еще молодая церковь. Ее позиции весьма слабы. Ну а ваши представители науки страдают близорукостью. К тому же мои противники действуют весьма недружно.
      — А если они все-таки объединятся? Не боитесь?
      — Представьте, нет. Кое-что они, конечно, могут. Об этом как раз и будет сегодня разговор на… синедрионе. Но они слепы. Их я, в общем, не боюсь. Я не боюсь даже фанатиков — их легко натравить на таких же фанатиков, но с противоположным знаком. Я боюсь других… отрешившихся.
      — Наверно, я плохо выучил язык. Я вас не понимаю.
      — Я просто неясно выразился. Вы никогда не бывали в цирке?
      — А что это такое? Что-нибудь научное?
      — Это место, где местные аборигены развлекаются. Там показывают фокусы. Помните факиров в Индии?
      — Факиры в Индии не показывают фокусов. Они…
      — Знаю, знаю! Но здесь это называется фокусами. Так вот, большая часть зрителей никогда не разгадает фокус, потому что смотрят на факира. В этом весь трюк. Но тот, кто почему-то отрешился, отвел глаза от приманки, может увидеть главное. Вот таких, отрешившихся, я побаиваюсь.
      — Я вас понял. И поэтому вы раздуваете войну, чтобы все смотрели на факира?
      — Зачем же так категорично! Я, как и мы все, против всякой войны. И очень жаль, что эти самые ваши представители науки до сих держат против меня камень за пазухой. Впрочем, это уже относится к повестке дня завтрашнего… точнее, уже сегодняшнего синедриона, перед которым мне хотелось бы немного отдохнуть. Все-таки я не марсианин.
      — Я ухожу, Агасфер… Кстати, почему вы выбрали такое нелепое прозвище? Или вы считаетесь с традициями?
      — В некотором роде так оно и есть. Здешние традиции, как и люди, весьма забавны.
      — Вы уже второй раз повторяете это слово, Агасфер. Неужели вам ничуть не жаль этих людей?
      — Жаль? Знаете, мой друг, мое чувство юмора поистине ничто в сравнении с вашим…

      — Огни, ваше благородие!
      — Что? — не понял Арцеулов, на всякий случай покосившись в ночную тьму, куда указывал незнакомый ему унтер-офицер — напарник по караулу.
      — Огни, господин капитан, — повторил унтер, вновь тыча куда-то вдаль. В голосе его чувствовался плохо скрытый страх. — Повстанцы, ваше благородие! Сторожат!
      Арцеулов пожал плечами и всмотрелся. Сквозь темень, опустившуюся на Нижнеудинск и затопившую станцию, он разглядел множество огоньков, охватывавших город неровным полукольцом.
      — Прекратите панику, унтер! — наконец буркнул он, морщась от налетевшего ледяного ветра. — Вечно вам повстанцы мерещатся… Лучше пройдемся, а то заледенеем.
      Капитан одернул свой черный полушубок и решительно зашагал вдоль эшелона. Но унтер не унимался — он заспешил следом, стараясь не отстать от Арцеулова.
      — Так костры же! — выкрикнул он. — По всем сопкам костры!
      — Это легионеры! — не особо уверенно возразил Арцеулов, вновь кривясь от холода. В полночь, когда они заступили на пост, было минус двадцать девять, а теперь мороз перешагнул тридцатиградусную отметку.
      — Не-а, — немедленно возразил унтер. — Чехи — они у самой станции костры жгут. Дальше — боятся. Дальше — эти…
      — Ну и черт с ними! — вконец разозлился капитан, резко останавливаясь и с трудом удерживаясь, чтобы не врезать напарнику прямо по перепуганной физиономии. — Бежать вздумал, сволочь! Своих увидел!
      — Бежать, — пробурчал унтер-офицер и бросил злобный взгляд на капитана. — Как же, убежишь! Я ведь, как и вы, черный гусар! Они меня сразу…
      Арцеулов повернулся к унтеру спиной и зашагал дальше. Эшелон был огромен, и, чтобы обойти его, требовалось больше получаса. Впрочем, они были здесь не одни — еще двое шли навстречу, еле заметные в тусклом свете станционных огней. Несмотря на лютый холод и панику, караульная служба неслась исправно — начальник штаба Верховного, генерал Зенкевич приказал ставить в караулы лишь офицеров и особо надежных унтеров. Многие заворчали, Арцеулов же отнесся к приказу спокойно — здесь, в ночной тьме, окруженной мигающими огоньками повстанческих костров, исчезло томящее чувство западни, не покидающее его за бронированными стенами поезда Верховного Правителя адмирала Колчака.
      В конвой Верховного Арцеулов попал три месяца назад, сразу после госпиталя. Точнее, адмирал приказал зачислить капитана в свой конвой еще в апреле прошлого, 19-го года, когда Арцеулов — тогда еще поручик, — вместе с полковником Гришиным-Алмазовым прорвался через красный фронт у Царицына, доставляя секретную депешу от Главкома Вооруженных Сил Юга России. Очевидно, Верховный решил дать молодому офицеру своеобразный отдых, а может, и украсить свой конвой ветераном Ледяного похода и Анненским кавалером. Но Арцеулов попросил лишь недельный отпуск, чтобы разыскать в Омске жену, а затем уехал на фронт. Он был зачислен в корпус Каппеля в самый разгар боев на Каме, воевал всего неделю, после чего потянулись месяцы госпиталей. В сентябре капитан вновь был зачислен в конвой Верховного и с тех пор, несмотря на несколько рапортов и личную беседу с адмиралом, служил в охране ставки. Впрочем, с начала декабря Арцеулов уже не просился на фронт — фронт сам нашел его, охватывая цепочкой ночных костров…
      Капитан козырнул поравнявшемуся с ним патрулю и ускорил шаг — холод, несмотря на полушубок, становился почти невыносимым. Унтер вновь заспешил, притопывая на ходу, и капитан мельком подумал, что надо распорядиться выдавать караульным валенки. Внезапно где-то вдали, среди окружавших станцию сопок, резко ударила пулеметная очередь. Арцеулов замер, но вокруг было тихо.
      — Стреляют, ваш бродь, — унтер уже был рядом и привычно ткнул рукой в толстой рукавице куда-то в ночную тьму.
      — Не сунутся, — уверенно заявил Арцеулов. — Не нас побоятся, так чехов…
      — И не холодно им, — каким-то суеверным тоном заметил унтер. — Словно медведи!
      Арцеулов на секунду задумался. Повстанцы, равно как и другая красная сволочь, слабо ассоциировались у него с родом людским, и мысль о том, что повстанцы тоже должны мерзнуть на тридцатиградусном морозе, как-то не приходила ему в голову.
      — Ну и пусть мерзнут, сволочи, — рассудил он. — Хоть бы все перемерзли!
      — И волков не боятся! — тем же тоном продолжал унтер.
      — Волков? — удивился капитан. Как и всякий горожанин, он помнил волков лишь по детским сказкам и редким посещениям разъездного зверинца.
      — Так волки же! Расплодилось в войну! — в голосе унтера чувствовалось недоумение по поводу непонятливости офицера. — И зима опять же…
      — Ерунда! — отмахнулся Арцеулов. — Они на винтовку не сунутся!
      — Как же, не сунутся… Вот их высокоблагородие полковник Белоногов тоже так думали…
      — Что? — дернулся Арцеулов. — Что ты сказал?
      Арцеулов неплохо знал полковника Белоногова и немного ему завидовал. Белоногов был высок, красив, к тому же, как рассказывали, был прекрасным спортсменом. Капитан слыхал, что Белоногова очень ценил Верховный и держал, как говорили, для самых опасных поручений.
      — Так что случилось с Белоноговым? — вновь поинтересовался он, заметив, что унтер молчит.
      — Нашли его сегодня, — проговорил тот. — Почти сразу за станцией. Только по полушубку и узнали, да и от того одни клочья остались! Говорят, он вчера ночью хотел уйти. И следы вокруг — ни одного людского…
      — Бред какой-то, — капитан знал, что такое смерть на войне, но гибель от волчьих клыков казалась почему-то особенно жуткой. — Почему же он не стрелял? Ведь вчера было тихо?
      — То-то и оно, что не стрелял, — буркнул унтер. — Волки… И хорошо, если просто волки.
      — Прекратите! — вконец озлился Арцеулов и молча зашагал дальше вдоль казавшегося бесконечным эшелона. Дурацкий разговор окончательно вывел из равновесия. Если унтер не врал, то Белоногов, пытался уйти не по своей воле. Такие люди не дезертируют, к тому же уходить ночью не имело смысла — куда проще это было сделать средь бела дня, просто отлучившись на станцию и скрывшись среди чешских эшелонов. Значит, их положение настолько невеселое, что адмирал послал с каким-то заданием своего самого надежного офицера. И, как выяснилось, послал на верную смерть. Но почему полковник не стрелял? Может, задание было настолько секретное, что он попросту не имел права обнаруживать себя? Нет, все равно получалось что-то несуразное…
 
      Сменившись, Арцеулов долго грелся у гудящей печки, а затем направился в свое купе, решив поспать до рассвета. Но еще в коридоре заметил, что дверь купе отодвинута, изнутри стелется папиросный дым и слышатся чьи-то голоса. Итак, к ним заглянули гости, и поспать едва ли придется.
      Арцеулов не ошибся. В купе, кроме его соседа, подполковника Ревяко, сидел неизвестный ему капитан с Владимирским крестом на груди и заместитель коменданта эшелона полковник Любшин. Впрочем, капитан с Владимиром так и остался инкогнито — он мирно дремал, не выпуская из рук пустого стакана. Подполковник Ревяко тоже явно собирался последовать его примеру, но при виде Арцеулова встряхнулся и попытался привстать.
      — А, Ростислав! Добрый вечер! Как там большевички, не высовываются?
      — По-моему, уже почти что «доброе утро», — спокойно отреагировал капитан, присаживаясь и принимая от Любшина стопку шустовского коньяка.
      Еще пара таких же бутылок, но уже пустых, сиротливо стояла в углу.
      — Так все-таки, — не унимался Ревяко, — как там господа повстанцы? Говорят, их уже видать?
      — Говорят, — неопределенно реагировал Ростислав, которому почему-то совершенно не хотелось рассказывать о кострах, горевших на сопках. — А по какому поводу пьем? Именины, что ли?
      — Нет, поминки, — совершенно серьезно ответил подполковник, и Арцеулов сразу же вспомнил о полковнике Белоногове.
      Он допил коньяк и вопросительно посмотрел на Любшина.
      — Подполковник прав, Ростислав Александрович, — кивнул тот. — Только что сообщили — пал Иркутск. Так что повод есть.
      — Так точно, — поддержал Ревяко. — Помянем нас, рабов Божьих. Любшин, плесните еще!
      Остатки коньяка были честно разлиты по трем стопкам. Мирно спящий неизвестный капитан с орденом Св. Владимира остался таким образом без своей законной доли.
      — Что же теперь? — осторожно поинтересовался Арцеулов, присаживаясь рядом с полковником Любшиным. — Ведь вчера сообщали, что в Иркутск вошли войска Семенова.
      — Чехи, — полковник махнул рукой и залпом выпил коньяк. — Их Национальный совет потребовал вывода всех забайкальских частей. Наши капитулировали, и теперь там какой-то Политцентр. Говорят, эсеришки…
      — В Красноярске уже краснопузые, — добавил Ревяко. — А мы сидим в Нижнеудинске и ждем, покуда господа чехословаки чохом отдадут нас Совдепам. Сволочи! Всех бы их, союзничков!
      Арцеулов не возражал. Господ союзников он ненавидел почти так же, как и красных.
      — Нижние чины дезертируют, — тихо проговорил Любшин. — Сегодня ушло еще два десятка. Если будут бои — сдадутся все.
      Ростислав кивнул, вспомнив унтер-офицера, с которым стоял в карауле.
      — А Верховный?
      — По-моему, он занят тем же, что и мы, — пожал плечами полковник. — По нему, как всегда, не видать, но если судить по господину Трубчанинову…
      Ростислав усмехнулся. Лейтенанта Трубчанинова — личного адъютанта Верховного — офицеры недолюбливали.
      — Сегодня кто-то предложил плюнуть на все и уходить в Монголию, — подал голос Ревяко. — Как, Ростислав, дойдем до Монголии? Там правда, говорят, водки нет, зато кумысу полно…
      — Дойдем, — коротко ответил Арцеулов. — Лучше замерзнуть, чем…
      Он не договорил, но собеседники поняли.
      — Чуток бы теплее, — заметил полковник. — Между прочим, назавтра обещали похолодание, этак и до минус сорока дойдет. Боюсь, желающих немного будет.
      — Все равно, — мотнул головою Ростислав. — Не в плен же сдаваться этим… рачьим и собачьим.
      — Зачем в плен? — отозвался Ревяко. — Двадцать червонцев чехам в зубы — и довезут до Читы. А то и попросту — погоны долой, армяк на плечи и ходу… Как полковник Белоногов, — добавил он неожиданно.
      — Господа, что случилось с Белоноговым? — встрепенулся Арцеулов. — Я только что услышал какую-то чушь! Будто бы волки…
      — Это не чушь, Ростислав Александрович, — покачал головой Любшин. — Вчера полковник Белоногов переоделся в штатское и попытался уйти на лыжах через сопки. Говорят, перед этим с ним беседовал Верховный… Нашли тело к вечеру. Осталось, признаться, от него совсем немного. Велено считать его дезертиром, хотя мне что-то не верится…
      — Мне тоже, — согласился Ростислав.
      Внезапно уснувший капитан, о котором все успели позабыть, качнулся и мягко повалился на пол. Пришлось водружать павшего кавалера Св. Владимира на место.
      — Вот-с, — констатировал Ревяко. — Молодежь пошла… Вы, Ростислав, лишились редкого удовольствия. Наш гость весь вечер тешил нас, так сказать, прибаутками. И знаете, о чем? Об упырях. Точнее, краснопузых упырях.
      — Бред, — равнодушно отреагировал Арцеулов.
      — Но излагал он знатно, — вступился за капитана Любшин. — Этак и поверить можно. Вы ведь на Каме были, Ростислав Александрович?
      Арцеулов кивнул. Страшные бои на Каме он забыть не мог. Тогда, весной 19-го, победа казалась почти что рядом…
      — Он служил, как и вы, у Каппеля, — продолжал полковник. — Ну и оказался на реке Белой, как раз там, где ударил Фрунзе. Так вот, он утверждает, что прорыв осуществлял отряд, извините, вампиров. Будто бы красные сформировали из упырей какой-то полк Бессмертных Красных героев. Их, естественно, не берут пули…
      — А пленных они поедают на месте, — добавил Ревяко. — Представляете, Ростислав, зрелище? Жаль, Каппель не догадался вооружить вас осиновыми колами!
      — Что за ерунда! — не принял шутки Арцеулов. — Такой полк у краснопузых действительно есть… Но причем тут упыри! Там и без пейзанской мистики было невесело!
      — А упыри при том, что драпанули господа служивые, как зайцы, а после придумали сказочку, чтобы оправдаться, — предположил полковник Ревяко. — Пойди проверь! Морды у краснопузых багровые от спирта, взгляд, само собой, мутный… Ну а об остальном — не у Фрунзе же спрашивать!
      — Я слыхал про этот полк, — заговорил немного погодя Любшин. — Туда, как говорят, направляют лучших красноармейцев из всех частей, а потом посылают на самые опасные места.
      — Я тоже слыхал, — вспомнил Ростислав. — И впрямь тогда, на Белой, болтали, будто красных пули не берут, но мало ли чего болтают…
      — Пули-то их берут, — согласился полковник. — Но вот что любопытно, Ростислав Александрович… Вы не задумывались, каким образом красные умудряются побеждать? Нет, я не про общую, так сказать, политику! Тут и они, и мы наделали глупостей приблизительно одинаково. И не замысел операций — тут тоже «обое рябое»… Я про их умение побеждать в нужный момент в нужном месте, выигрывать, так сказать, ключевые операции! Вы обратили внимание? Как раз к решающему бою у них и войска дисциплинированные, и население поддерживает, и наши чудо-богатыри, как на грех, в зайцев превращаются…
      — А это из-за упырей, — вставил Ревяко. — У них упыри одностороннего действия. Своих вдохновляют, а на наших ужас наводят.
      — Может быть, — спокойно отреагировал полковник. — А может, все несколько проще… И одновременно — сложнее. Один мой хороший приятель предположил, что у красных есть нечто вроде психического оружия.
      — Лучи смерти, — с пафосом заметил Ревяко. — Пещера Лейхтвейса и человек-невидимка!
      — Принцип Оккама, — пожал плечами Любшин. — Самое простое объяснение может оказаться самым верным. Технически это, конечно, сложно… Хотя, господа, кто его знает? Об этом говаривали еще до войны.
      — Не думаю, господин полковник, — недоверчиво заметил Арцеулов. — По-моему, вся беда в том, что наша мобилизованная сволочь разбегается при первой же опасности. Если позади каждой роты поставить по пулеметчику — то поверьте мне, красным никакие упыри не помогли бы…
      С этим не спорили. Вскоре полковник Любшин распрощался, прихватив с собой и безымянного капитана, который так и не успел в полной мере очухаться. Арцеулов еще раз вспомнил все виденное и слышанное этой ночью, пожал плечами и крепко уснул.
 
      Наутро поезд было не узнать. Известие о падении Иркутска враз разрушило то подобие дисциплины, которое еще сохранялось в последние дни. На поверке недосчитались больше половины нижних чинов; впрочем, и многие из офицеров тоже сгинули, даже не попрощавшись. Остальные тревожно перешептывались, ближе к полудню говорить стали в полный голос. Положение и в самом деле становилось безнадежным. С запада наступала Пятая армия красных, окрестные сопки оседлали повстанцы, а путь в спасительное Забайкалье был отныне намертво перекрыт иркутской пробкой. Вдобавок ненавидимые всеми чехи усилили охрану станции, выведя прямо к семафору свой бронепоезд. Эшелоны Верховного оказались в западне, из которой не было выхода. Поговаривали, что легионеры получили строгий приказ своего Национального совета не брать в поезда офицеров, отчего цены на такие поездки сразу стали поистине астрономическими. Говорили даже, что проклятые союзники, взяв золото (а без золота, как уверяли, к ним нечего было и соваться) попросту выдавали офицеров повстанцам. То и дело в разговорах мелькало слово «Монголия», но почти все считали эту мысль безнадежной — пройти по лютому морозу несколько сотен верст было делом невозможным. Наибольшие оптимисты уповали на войска Владимира Оскаровича Каппеля, прорывавшиеся, по слухам, через тайгу, но оптимистам не верили — в такой ситуации не верилось даже в непобедимого Каппеля.
      Ростислав Арцеулов не принимал участия в этих разговорах. Болтать и сплетничать не хотелось. Он лишь мельком взглянул на карту и тут же понял, — войска Каппеля едва ли успеют на помощь. В Монголию тоже не уйти — мешал не только мороз, но и повстанцы неуловимого красного генерала Зверева, контролировавшие все окрестности. Из наличности у Арцеулова имелось лишь два империала и пачка никому уже не нужных бумажек, выпущенных Сибирским правительством. Уходить было некуда и незачем — Ростислав предпочитал встретить смерть в бою, чем быть выданным в связанном виде комиссарам или замерзнуть где-нибудь под сугробом. Боялся он лишь одного — что у адмирала не выдержат нервы и он попросту сдастся сам и сдаст свой конвой чехам. Если же этого не случится, то Нижнеудинск в качестве места последнего, личного боя Арцеулова вполне устраивал. Сдаваться он не собирался, да и жить после всего случившегося не особо тянуло.
      Он вполне мог погибнуть еще осенью 17-го, когда взбесившаяся солдатня под Коростенем рвала на части офицеров его полка. Мог погибнуть несколькими месяцами позже, когда шел с Корниловым в Ледяной поход. Смерть ждала его весь 18-й год, когда Добровольческая армия то уходила в кубанские степи, то вновь выныривала у очередной железнодорожной станции, чтобы отбить у краснопузых эшелон с патронами или провиантом. Арцеулову везло — он был лишь один раз ранен, и то легко. Казалось, судьба хранила его, а может, берегла для чего-то более важного.
      Также это могло произойти и в марте 19-го, во время отчаянного перехода вместе с Гришиным-Алмазовым через волжские и уральские степи к адмиралу. Тогда им повезло, но с того самого момента Ростислава не оставляла мысль о том, что он исчерпал терпение Судьбы до конца, и настало время платить долги.
      Он не ошибся. Отказавшись служить в конвое Верховного, он подал рапорт с просьбой направить его в корпус Каппеля. Вместе с ним на фронт ехала Ксения — его жена, которую он чудом нашел в переполненном беженцами Омске. Ксения была медсестрой, за летние бои 17-го имела солдатский Егорий и, несмотря на уговоры мужа и подруг, не желала отсиживаться в тылу.
      Он лежал за пулеметом у высокого берега Белой, когда снаряд разорвался где-то совсем рядом, и захлебнувшийся кровью Ростислав потерял сознание. Через месяц, в Екатеринбурге, когда он уже стал выздоравливать, в госпитале началась эпидемия тифа. Его спасла Ксения, не отходившая от мужа все самые тяжелые дни. Она буквально вытащила его из черного забытья, но однажды, когда кризис уже миновал, Ростислав увидел, что жены рядом нет. Три дня ему не говорили правды, а на четвертый все было уже кончено — Ксения Арцеулова сгорела от тифа и была похоронена в огромной братской могиле неподалеку от госпиталя.
      После этого Арцеулову было уже почти все равно: жить или не жить. Почти — потому что он не считал возможным дешево продавать свою жизнь. Он был офицером императорской армии и без лишней скромности ценил свою жизнь в сотню, а то и в полторы красных уродов, которых он поклялся захватить с собой. Правда, в бою вести подобный счет было практически невозможно, но Арцеулов считал, что не выбрал и половины. А еще ему хотелось дожить до двадцати пяти. Он родился в феврале и втайне надеялся как-то протянуть оставшиеся полтора месяца.
      Итак, бежать было некуда и незачем. Ростислав, убедившись, что в наступившей панике его скромная особа никого не интересует, поудобнее устроился на полке и стал равнодушно глядеть в потолок, не без иронии прислушиваясь к доносившимся до него обрывкам панических разговоров, в которых чаще всего поминались чехи, золотые империалы и Иркутский Политцентр. Его соседа — подполковника Ревяко — не было, исчезли также его вещи, и Ростислав вспомнил вчерашнюю фразу о двадцати червонцах, которые были способны доставить их владельца до Читы. Червонцы у Ревяко, насколько он знал, водились — подполковнику везло в карты и, как поговаривали, везло неспроста. Исчезновение соседа оставило капитана равнодушным — положение было действительно безнадежное, и каждый в такой момент решал сам за себя.
      Ближе к полудню в купе заглянул полковник Любшин и сообщил, что по слухам адмирал передал всю власть в Сибири Семенову, а чехи — и это уже не по слухам, — собираются с завтрашнего дня поставить свою охрану к золотому эшелону. Разговор о Монголии действительно был, но большинство офицеров предпочло попросту скрыться на станции, надеясь то ли на милость чехов, то ли на судьбу. Арцеулов лишь пожал плечами — он никуда не собирался уходить, и судьба дезертиров его не волновала.
      …Ростислав задремал, перед глазами закружились какие-то странные тени, чей-то далекий голос позвал его, и вдруг он почувствовал, что не лежит, а сидит на своей койке, купе залито ярким мигающим светом, а напротив — на пустой койке подполковника Ревяко — сидит молодая женщина в легком белом платье, таком нелепом среди сибирской зимы.
      — Ксения, — усмехнулся Арцеулов, сообразив, что спит. Он часто видел во сне покойную жену, но сны всегда уносили его в довоенное время и, увидев себя в том же надоевшем за эти месяцы купе, он немного удивился.
      — Ксения, — тихо повторил он, жалея, что сон скоро кончится. Жена, казалось, услыхала его и улыбнулась, но глаза ее оставались печальными и полными болью — такими, какими он запомнил их за долгие недели своей болезни.
      — Мы скоро увидимся, — добавил он, постаравшись тоже улыбнуться. Мельком Арцеулов подумал о том, как он сам выглядит во сне, и пожалел, что в купе нет зеркала.
      — Нет, Слава, — жена покачала головой. — Нет, не скоро.
      — Скоро, — даже во сне Арцеулов помнил все о том, что творилось за железными стенами поезда. — Боюсь, не дотяну до юбилея. Ну ничего, раньше встретимся.
      Ксения еще раз покачала головой — и улыбка ее исчезла.
      — Ты будешь жить долго, Слава. Когда ты умирал, я отмолила тебя. Ты должен выжить. Будет трудно, но тебе помогут… А сейчас мне пора.
      — Кто поможет? — Арцеулов настолько удивился, что даже на мгновенье забыл, что спит и видит сон.
      — Тебе поможет тот, кто уже помог тебе, хоть и желал зла. Тебе поможет тот, кому помог ты, хоть и забыл об этом. И, наконец, тебе поможет старый друг, с которым ты не надеешься увидеться…
      — Постой, постой, — Ростислав окончательно растерялся, но молодая женщина грустно улыбнулась и медленно встала.
      — Мне пора, Слава. Прощай… И обязательно надень мой перстень. Тот самый, помнишь?
      — Но ведь…
      Ростислав хорошо помнил старинный перстень, — большой, серебряный, с чернью — который достался жене от каких-то давних предков. Перстень был мужской, и Ксения никогда не надевала его на руку, но всегда носила с собой. В свое время Арцеулов, не веривший ни в чох, ни в вороний грай, изрядно подшучивал над этой привычкой, считая ее чем-то вроде шаманства. Да, перстень он помнил очень хорошо, но никак не мог надеть его — серебряная безделушка, которой так дорожила Ксения, была похоронена вместе с ней в братской могиле неподалеку от екатеринбургского госпиталя. Он узнал это от врача, который передал ему то немногое, что осталось от вещей покойной…
      Странный мигающий свет в купе вдруг стал невыносимо ярким, Ростислав прикрыл глаза ладонями и тут же почувствовал легкий толчок в плечо. Он открыл глаза и увидел все тоже купе; в окошко, сквозь заиндевевшее стекло, светило совершенно обычное зимнее солнце.
      А перед Ростиславом, чуть наклонившись, стоял вестовой в форме черного гусара.
      — А! — встрепенулся Арцеулов, с облегчение убеждаясь, что это был действительно сон.
      — Извините, господин, капитан, — вестовой стал по стойке смирно. — Стучал к вам, но вы не отвечали. Сморило вас, видать…
      — Да-да, — капитан вскочил, соображая, что спать средь бела дня на службе, в общем-то, не полагается. — Слушаю вас, унтер-офицер.
      — Вас к Верховному, господин капитан.
      Арцеулов вздрогнул. То, что он мог понадобиться адмиралу в такой момент, показалось ему каким-то недоразумением. Он хотел было переспросить вестового, но решил все же этого не делать. В конце концов, отчего бы Верховному не вызвать одного из офицеров конвоя, хотя за все эти месяцы Арцеулов был на аудиенции у адмирала лишь один раз, еще в октябре, после своего очередного рапорта с просьбой направить на фронт.
      Наскоро приведя себя в порядок, Ростислав поспешил вслед за вестовым, мельком посматривая по сторонам. Он заметил, что эшелон обезлюдел больше чем наполовину, стоявшие на постах часовые исчезли, а встречавшиеся по пути офицеры то и дело забывали козырять в ответ на приветствие. Арцеулов почувствовал позабытый холодок в спине — похоже, это был действительно конец. Ставка Верховного попросту разбегалась и к вечеру здесь едва ли удастся собрать боеспособную роту. Далекие костры на сопках, виденные им ночью, внезапно перестали быть чем-то абстрактным. Наверно, если бы не чехи, повстанцы уже давно были бы здесь.
      В приемной Верховного все, впрочем, оставалось по-прежнему. У дверей стоял офицерский караул, а в кресле адъютанта все так же сидел лейтенант Трубчанинов. Услыхав шаги, он поднял глаза, и Ростислав заметил, что молодой офицер смертельно бледен. Трубчанинов — и это знали все, — пил крепко, но теперь он был трезв, и эта странная, неживая бледность на всегда румяном и самодовольном лице адъютанта не понравилось Арцеулову даже больше, чем все, происходящее на станции.
      Трубчанинов тихим, невыразительным голосом попросил минуту обождать, скрылся в кабинете, но почти сразу же вернулся и попросил зайти.
      Арцеулов хорошо помнил кабинет Верховного, украшенный огромным Андреевским флагом, с гигантским столом из мореного дуба и раскладной английской койкой у окна. Внешне здесь ничего не изменилось, да и Верховный, насколько успел заметить Арцеулов, выглядел по-прежнему. Гладкое лицо было тщательно выбрито, волосы аккуратно разделены «вечным» офицерским пробором, разве что обычно яркие губы стали какими-то серыми, а под глазами легли темные круги.