Андрей ВАЛЕНТИНОВ
      ОКО СИЛЫ
      ВТОРАЯ ТРИЛОГИЯ
      1 часть
      ТЫ УСТАВШИЙ НЕНАВИДЕТЬ
      Теплым сентябрьским днем на коктебельском пляже, как раз напротив знаменитого дома Волошина, два гражданина принимали солнечные ванны. Накануне шел дождь, и это, вероятно, распугало отдыхающих - почти никто не пришел в этот час на берег насладиться прелестями "бархатного" сезона. Лишь неподалеку от пустынного в этот час пирса какие-то дамы играли огромным надувным мячом да несколько чудаков из съехавшихся в Коктебель литераторов восседали в шезлонгах, лениво поглядывая на черную глыбу Карадага. Итак, вокруг никого не было, и двое отдыхающих могли без всяких помех с удобством расположиться на большой подстилке под лучами крымского солнца. Точнее, на самой подстилке сидел один - высокий, необыкновенно тощий мужчина лет пятидесяти, совершенный альбинос, скрывавшийся от солнца под большой белой пальмой, накинув для верности на плечи махровое полотенце. Второй - среднего роста крепыш - сидел прямо на гальке, подставляя горячим лучам загорелые почти дочерна плечи и грудь. Пожилой альбинос дымил "Казбеком", его молодой спутник, похоже, напротив, не переносил табачного дыма, стараясь отодвинуться подальше от медленно поднимавшихся в безоблачное небо сизых никотиновых колец. Они беседовали. Тот, что постарше, говорил быстро, горячо, его сосед отвечал не торопясь, взвешивая слова и делая перед каждой репликой не менее чем минутную паузу. Будь рядом кто- либо посторонний, он неизбежно обратил бы внимание на одну странность: крепыш, явный славянин с сильными, немного грубоватыми чертами широкого русского лица, отчего-то отзывался на имя Арвид. Его белокурый сосед, говоривший с заметным акцентом, да и по виду весьма напоминавший эстонца или финна, в свою очередь, не возражал, когда собеседник именовал его Василием Ксенофонтовичем. Впрочем, это была не единственная странность беседы, которую двое отдыхающих вели в погожий сентябрьский день года от Рождества Христова 1937-го, от начала же Великой Смуты, 20-го... - Я вижу, Арвид, вам не нравится Коктебель, - альбинос подкрепил свое умозаключение мощной затяжкой, на миг окутавшись целым облаком табачного дыма. Тот, кого называли Арвидом, медлил с ответом, лениво подбрасывая на ладони мелкие камешки. Похоже, вопрос заставил его крепко задуматься. - Уверен, вы предпочитаете Ниццу. Сделав такой вывод, альбинос отчего-то дернулся, сбросив махровое полотенце на подстилку. Впрочем, он тут же поспешил восстановить порядок, водворив его на розовые, не принимавшие загара плечи. - Ницца? - крепыш медленно поднял голову и оглядел окрестности так, словно видел их в первый раз. - В Ницце неплохо, Василий Ксенофонтович... Он вновь замолчал, затем неожиданно добавил: - Но здесь тоже хорошо... Альбинос вновь дернулся, поддержал спадавшее с плеч полотенце и тщательно загасил окурок. - А мне показалось, что вам здесь скучно. Вы даже на Карадаг не смотрите. - Я туда смотрю, - Арвид повел крепким подбородком в сторону противоположного конца бухты, где тянулась цепь невысоких гор, закрывавшая вид на близкую Феодосию. Василий Ксенофонтович поглядел в указанном направлении и пожал плечами, вновь чуть было не лишившись полотенца: - Ну, я вас не понимаю! По сравнению с Карадагом... - По-моему, это очевидно, - тема, похоже настолько увлекла крепыша, что он не замедлил с ответом. - Карадаг - он слишком лакированный какой-то. А там - в этих серых холмах - там что-то есть... Тускула... Странное слово прервало на минуту беззаботный разговор. Альбинос покачал головой и ответил совсем другим тоном - серьезным, даже суровым: - Да, похоже... Во всяком случае, если верить фотографиям. Только там холмы черные... - Да, черные... Арвид еще раз взглянул на далекие горы, и по его бесстрастному лицу скользнула легкая, еле заметная усмешка. Его собеседник тоже усмехнулся, но уже широко и беззаботно, и мотнул головой: - И все-таки, Арвид, вы не правы. Карадаг - это не лакированная картинка. Недаром гражданин Волошин не мог без него жить. А у покойного, я вам скажу, было чутье... Арвид наконец оглянулся и соизволил бросить беглый взгляд на Черную гору: - Может быть... Вы с ним, с Волошиным, здесь познакомились? Василий Ксенофонтович охотно кивнул и вновь улыбнулся, словно это воспоминание доставило ему явное удовольствие. - Именно здесь. Как раз десять лет назад. Я пришел к нему с тетрадкой стихов... Так сказать, к мэтру. - Сами писали? Вопрос, явно не очень почтительный, заставил альбиноса возмущенно взмахнуть рукой, но тон, которым он отреагировал, был совсем иным спокойным и наставительным: - Естественно, сам... Арвид, дорогой, такие, как Волошин, - это вам не одуревшие от ненависти беглые врангелевцы. Поймите, это был интеллектуал, умница! С такими можно работать только в полную силу! Я писал эти стихи два месяца. Он же должен был мне поверить! Такие мастера чувствуют неискренность за версту! - Тогда не понимаю, - крепыш чуть дернул щекой и недобро сощурился. - Чтоб Волошин вам поверил, вы должны были писать слезливые триалеты по поводу погибшей матушки-России, или что он там еще любил оплакивать?.. А вы говорите - неискренность... - Да нет же! - Василий Ксенофонтович даже привстал. От волнения акцент в его речи стал более заметен, и даже вновь упавшее с плеч полотенце оставило альбиноса равнодушным: - Если бы я, дорогой Арвид, написал что-либо подобное, он бы понял! Нет, я писал о том, во что верил, - иначе нам с ним говорить было бы не о чем! - Интересно, о чем? О мировой коммуне? О Красной Армии? - Да! Я верил в это! И он тоже мне поверил! Таким, как он, важно не содержание, а искренность, поймите! Арвид, там, где вы бываете, вам еще придется беседовать с такими, как Волошин. Не ошибитесь! Их не провести, это вам не генерал Тургул и не атаман Семенов. Говорите только правду или молчите! Волошину понравились мои стихи, он даже предложил кое-что отправить в какой-то журнал... - Но это не входило в план операции, - вновь криво усмехнулся крепыш. - Да, это не входило в план операции. Но главное - он мне поверил. А дальше все было достаточно просто... - Почему же его не взяли? - Из оперативных соображений, - Василий Ксенофонтович наконец-то вспомнил об упавшем полотенце и заботливо водрузил его на место: - Сам он был, в общем, уже не опасен. А вот вокруг него увивались некоторые весьма любопытные личности. Впрочем, проживи он еще годик, ему бы вспомнили кое-что. Хотя бы стихи о крымской чистке... Усмешка исчезла с лица Арвида, губы сжались в узкую полоску, он медленно покачал головой: - Да, помню... Но ведь он писал правду? Ведь это было? - Было... - ответ прозвучал глухо, словно отдаленное эхо. - Говорят, тогда погибло больше сотни тысяч... Поверили в амнистию... Или это было нужно революции? - Это было нужно революции... - вновь прозвучало негромкое эхо. Разговор вновь прервался. Арвид по-прежнему смотрел на пологие склоны серых холмов. Василий Ксенофонтович курил, то и дело бросая на своего молодого собеседника короткий внимательный взгляд. - Как вам японцы? - вопрос прозвучал неожиданно, но крепыш даже не стал отвечать, ограничившись легким движением плеч, что должно было, вероятно, означать что-то вроде "ничего особенного"... - Нет, но все-таки... - альбинос не отставал и даже подсел поближе. Какие-нибудь сложности? Неувязки? - Нет, - ответ прозвучал холодно и спокойно. - Значит, мы вас готовили правильно, - Василий Ксенофонтович оживился и даже потер ладони. - Значит, не зря я вас заставлял писать хокку. Не разучились? И вновь ответа не последовало. Альбинос хмыкнул и усмехнулся: - Ну-ка, прошу вас, Арвид: когда-то у вас получалось неплохо - тряхните стариной... - На какую тему? - вопрос прозвучал так, словно собеседнику предложили не сочинить стихотворение, а решить математическую задачу. - О Карадаге, - альбинос вновь усмехнулся и поудобнее откинулся на покрывало. Арвид неторопливо оглянулся, окинув спокойным взглядом громаду Черной горы, и вновь отвернулся. Несколько секунд длилось молчание, и наконец крепыш медленно проговорил - почти без всякого выражения, равнодушно: Старый тигр застыл Возле недвижной глади... Очень хочется пить... Альбинос даже зажмурился, словно услышанное доставило ему неизреченное удовольствие, но затем задумался и вздохнул: - И все-таки вы забываете, чему вас учили, Арвид! Японец никогда не написал бы так прямо - в лоб... Ладно, будем считать, что справились. Он помолчал, затем с силой ткнул окурок в гальку: - Ну хорошо... За стих - оценка "хорошо", за выдержку - "отлично" с плюсом. Можете задавать вопросы... - Я? - в голосе Арвида звучала легкая ирония. Его собеседник, похоже, понял: - Все-таки обиделись на руководство... Ладно, сформулирую сам... Почему меня, то есть вас, срывают с задания, когда вы уже на полпути к цели, вызывают в Столицу, три дня там маринуют, а затем, не сказав ни слова, привозят сюда. Так? - Вроде, - односложно согласился тот, кого называли Арвидом. - И - можете добавить - даже не выслушав того, что мне удалось сделать. - Даже не выслушав, - кивнул альбинос. - И вам остается либо ждать ареста за неведомые грехи, либо считать, что начальство спятило... Или запаниковало, так? Крепыш не ответил и даже не повернулся, но было ясно, что его спокойствие - напускное. - Начальство не спятило, - продолжал альбинос, уже в манере собеседника неторопливо, делая паузы между фразами. - Но вот по поводу паники... Ну, если не паники, то чего-то подобного... Арвид внешне никак не реагировал. Альбинос покачал головой и продолжал: - В Столицу вас вообще нельзя было вызывать. Вы пробыли там три дня - и, увы, вас там увидели. К сожалению, увидели те, кто не должен был. Да, я знаю, эту поездку вы замотивировали, но видеть вас никто не имел права. Пришлось везти вас сюда, в Коктебель, чтобы спокойно поговорить... Ну а по поводу всего прочего... Василий Ксенофонтович вновь улыбнулся: - Начну издалека. После того, как вы приехали из Японии, получили орден и отбыли туда, откуда сейчас вернулись, в Столице случилось одно презабавное происшествие. Изучив ваш отчет, некто, назовем его товарищ Иванов... При эти словах Арвид резко обернулся. Альбинос с удовлетворением хмыкнул и как ни в чем не бывало повторил: - Да, товарищ Иванов... Так вот, он собрал у себя всех наших ведущих авиаконструкторов. И, представьте себе, отдал любопытный приказ. Знаете какой? Крепыш не ответил, но с нескрываемым уже удивлением и даже волнением замер, ожидая продолжения. - Товарищ Иванов приказал свернуть все, слышите, все работы ведущих КБ. И вместо плановой продукции сосредоточить силы на подготовке самолета нового типа. Догадываетесь, какого? - "Накодзима"... - ответ прозвучал глухо и как-то хрипло. - Да, "Накодзима". За документацию, привезенную вами, вы получили свой орден, а вот товарищам авиаконструкторам пришлось ломать головы. Вроде как вам сейчас. Представьте - у Поликарпова на выходе истребитель, у Петлякова - высотный бомбардировщик - а им велят делать нашу советскую "Накодзиму"... Ну вот, а сейчас другой сотрудник вернулся с задания, и пришлось собирать новое совещание. Только на этот раз свои планы придется менять не авиаконструкторам, а вам и вашим, так сказать, коллегам... - Но... постойте! - крепыш, похоже, настолько удивился, что его напускное спокойствие сгинуло без следа: - Василий Ксенофонтович! Я же привез заключение экспертов! "Накодзима" слабый самолет! Он может действовать только в условиях чистого неба! Любой нормальный истребитель... - Я передам ваши соображения командованию... Несмотря на строгий тон, это была, по всей вероятности, шутка, поскольку оба улыбались. - Вот-с, - как ни в чем не бывало продолжал Василий Ксенофонтович. - Так что теперь ваша очередь... - Я уже собирался ехать в Абердин... - Знаю. Очень жаль, но придется отложить... И вот что... Альбинос на мгновение замолчал, затем быстро огляделся, словно кто-то незамеченный мог подобраться к ним, а затем заговорил очень быстро, шепотом, причем акцент его стал таким сильным, что распознать некоторые слова было почти невозможно: - Арвид, дорогой. Вы давно не были дома. Сейчас трудная пора. Впереди большие перемены. Эта чистка должна спаять страну и армию перед тем, что нам предстоит... Но могут быть эксцессы... Поэтому - будьте осторожны... За ваших родственников не волнуйтесь - они защищены надежно. - Да, спасибо... - Арвид растерянно потер подбородок, нахмурился, и наконец решился: - Но... Василий Ксенофонтович... За родственников - спасибо, но у меня здесь есть друзья... Я не хотел бы... Дело в том, что они, как и я... Ну, в общем, с точки зрения наших коллег, они могут показаться... ну... подозрительными... Взгляд альбиноса внезапно стал жестким, даже акцент куда-то исчез: - Товарищ майор! У сотрудника Иностранного отдела НКВД не может быть подозрительных знакомых! Повторите! - Так точно, товарищ комиссар государственной безопасности, - тихо ответил Арвид, и голос его прозвучал глухо и безнадежно. - У сотрудника нашего отдела не может быть подозрительных знакомых. - Вот так, Арвид... - альбинос помолчал, а затем добавил совсем другим тоном: - Вечером назовете мне фамилии. Если их возьмут, может, я сумею что-нибудь сделать... Может быть. - Спасибо... - крепыш кивнул и отвернулся. - А теперь, Арвид, слушайте внимательно, - альбинос привстал и заговорил резко и четко, тщательно отделяя одну фразу от другой: - Наши сотрудники в Париже и Харбине получили достоверные сведения, что на территории СССР действует нелегальная террористическая организация под названием "Вандея"...
      Глава 1. Поражающий змия
      В переулке было безлюдно. Юрий Орловский быстро оглянулся: за ним никто не шел. Очевидно, те, кто преследовали его с самого утра, решили подождать у перекрестка, прекрасно зная, что уйти отсюда некуда: переулок кончался глухим тупиком. Юрий на миг закрыл глаза и прислонился к теплой, прогретой солнцем стене. Сразу стало легче, и страх, смертельный страх, вот уже несколько часов гнавший его бессмысленным долгим маршрутом по улицам Столицы, куда-то отступил. Появилась возможность если не успокоиться, то хотя бы попытаться взять себя в руки. Под закрытыми веками плавали оранжевые пятна, прохладный бодрящий сентябрьский воздух, казалось, обжигал легкие, Юрий раз за разом повторял одно и то же: "Спокойно... спокойно... спокойно..." Он думал, что говорит про себя, и очень удивился, если б узнал, что произносит эти слова вслух. Впрочем, вокруг никого не было, и можно просто стоять у стены, закрыв глаза, следить, как яркими медузами плавают пятна под веками, и снова и снова твердить одно и то же: "Спокойно... спокойно... спокойно..." Но страх не отпускал. Он стал более осмысленным, четким. То, что еще вчера вечером казалось лишь опасностью, хотя и весьма близкой, теперь подступило вплотную. И сделать уже ничего нельзя. Вернее, делать что-либо уже поздно... Этим утром Орловский проснулся рано и первым делом вспомнил, что нужно немедленно позвонить Терапевту. Ближайший телефон- автомат был в двух кварталах. Юрий быстро оделся, хлебнул воды из старого чайника и выскочил наружу во дворик, где стоял маленький флигелек, вот уже два года служивший ему жильем. Надо было спешить, Терапевт ждал его звонка еще прошлым вечером, но тогда... Тогда он не мог позвонить, как не мог позвонить ночью. Орловский машинально, по давней привычке поправил галстук и уже шагнул вперед, но внезапно вздрогнул и застыл на месте. Эти двое стояли на улице, у самого выезда из дворика. Стояли, лениво привалившись к стене, словно им было не жалко дорогих, совершенно одинаковых костюмов, сидевших на них как-то криво и нелепо. То, что эти двое не имели никакого отношения ни к соседям, ни к случайным прохожим, стало ясно в первую же секунду. Они не смотрели в его сторону, даже не повернули головы, но Юрий понял все - и тут же накатил страх. Он опоздал. Уходить поздно, и звонить Терапевту уже незачем. Страх швырнул его назад, в полумрак передней, но здесь он не выдержал и минуты: представилось, как эти неторопливо входят в дверь, первый лениво роется в кармане, чтобы ткнуть ему в лицо бордовую корочку удостоверения, а второй... Юрий подождал несколько секунд, сжал зубы и вышел во двор. Те, в одинаковых костюмах, стояли на прежнем месте, не двигаясь, и каким-то краешком сознания Орловский сообразил, что это еще не арест. Просто случилось то, о чем ему уже рассказывали: перед тем, как прийти, к нему приставили пару "топтунов". Когда-то он даже удивился: такая слежка была слишком явной, чтобы жертва куда-либо привела своих преследователей. Но тот, с кем Юрий беседовал, пояснил, что подобная практика куда результативней: преследуемый теряется, начинает метаться - и часто приводит "топтунов" туда, куда бы никогда не пошел в здравом рассудке. Но даже если этого не случится, день-другой слежки настолько выводит человека из равновесия, что после ареста часто не требуется никакого давления жертва охотно рассказывает все сама, чтобы избавиться от висящего над нею кошмара. Юрий понимал это, но страх был сильнее. Конечно, правильнее всего остаться дома, еще раз осмотреть все, что он не успел сжечь вчера вечером, и, раз уж ничего не удастся избежать, сложить самые необходимые вещи, которые понадобятся там. Но Юрий вдруг представил, как он сидит в своей пустой маленькой комнатушке, а эти двое час за часом маячат у ворот, потом их сменяют другие, такие же одинаковые, в дорогих костюмах... Нет, этого выдержать он не мог. Страх вновь захлестнул сознание и бросил его прочь, в никуда, по улицам и переулкам Столицы... Двое у ворот пропустили его, а затем неторопливо пошли следом. Они шли медленно, но умудрялись не отставать даже тогда, когда нервы окончательно сдавали и Орловский переходил на быстрый шаг, еле сдерживаясь, чтобы не побежать. Скрыться он не пытался, да и никакого плана у него не было просто шел вперед, то оживленными улицами, то полупустынными переулками, постоянно оглядываясь и заранее зная, кого он увидит сзади. ...Да, он опоздал. Вчера, сразу же после того, что случилось, он поступил правильно. Тогда уже все было ясно, и Юрий, первым делом убедившись, что за ним еще не идут, позвонил из автомата на улице Герцена Терапевту. Он уже не помнил, что говорил, но Терапевт сообразил все сразу и велел ему немедленно, не теряя ни секунды, ехать к центральному входу в ЦПКО. И вот тогда Юрий ошибся, и ошибка оказалась непоправимой. Он начал что-то говорить Терапевту о бумагах, которые надо еще раз пересмотреть, о том, что позвонит ему вечером, в крайнем случае - утром. Насчет бумаг он сказал неправду. Вернее, не совсем правду. Конечно, все, что касалось его книги, было давно уничтожено и передано по назначению, но на столе оставалось еще несколько папок с совершенно ненужным хламом - какие-то выписки еще студенческих времен, черновики того, что он писал, работая в Институте Народов Востока, и кое-что, собранное по просьбе самого Терапевта. В отдельной папке лежала его незаконченная старая рукопись. И все это надо было просмотреть еще раз, а лучше - уничтожить вместе с дюжиной чьих-то писем, все еще хранившихся в маленькой коробке из-под папиросных гильз. Да, это была правда, но вовсе не эти, в общем безопасные, бумаги заставили Юрия пренебречь приказом. Он солгал Терапевту - в первый и, вероятно, в последний раз в жизни. Просто этим вечером они должны были встретиться с Никой, и самое страшное, что Ника должна была прийти к нему - в его уже обреченный на запустение флигель. Конечно, еще все можно было исправить. Следовало лишь набрать ее номер, не смущаясь тем, что к телефону могла подойти прислуга или даже муж, - и все отменить. Но это значило, что, скорее всего, им больше не придется увидеться. По крайней мере, в этом страшном и бессмысленном мире... И он не позвонил - ни Терапевту, ни ей... Уйти можно было ночью, но после их разговора, который сложился еще страшнее и нелепее, чем даже он опасался, сил не было ни на что. К счастью, порядок в бумагах он уже успел навести. Папки опустели, лишь свою незаконченную рукопись Юрий оставил: проблемы фольклористики едва ли смогут заинтересовать тех, кто придет за ним. На остальное сил не было Юрий уснул мертвым сном, а утром оказалось, что он опоздал. Опоздал непоправимо и навсегда... Орловский оглядел переулок и только сейчас сообразил, куда занесло его бессмысленное блуждание по Столице. Да, там за углом он когда-то жил, а здесь, в самом конце переулка, находился маленький храм - их семейная церковь, в которую он часто ходил в детстве. Бывал он в ней и после - хотя и не так часто. В последний раз он заходил сюда два месяца назад... Юрий оглянулся: в переулке появились прохожие, но тех двоих по-прежнему не было. Преследователи не спешили. Возможно, они тоже сообразили, где оказались, и теперь предпочитали просто выждать... Да, два месяца назад он зашел сюда. Тогда Юрий хотел повидать отца Александра и боялся опоздать, поскольку весной этого страшного года после очередного выступления Емельяна Ярославского в Столице вновь стали закрывать еще уцелевшие храмы. Орловский опасался, что маленькую церковь в переулке просто уничтожат. Он ошибся, храм уцелел, но отца Александра в нем уже не было. Старого священника, тридцать три года назад крестившего маленького Юрия, арестовали как раз накануне. Его сменил другой настоятель - и Орловский понял, что заходить в эту церковь уже не имеет смысла... Да, это было два месяца назад... Юрий оглянулся еще раз и медленно двинулся вглубь переулка. В церковь он решил не заходить, но хотелось еще раз просто постоять у входа. Орловский не считал себя верующим, но этот маленький храм оставался тем, что еще связывало его с давно оборвавшейся прежней жизнью. Отец, мама, брат... Юрий стиснул зубы и заставил себя не думать об этом. Сейчас нельзя - он вспомнит о них позже, когда уже будет нечего бояться... Юрий медленно шел по переулку, и страх, казалось, покидал его, оставаясь позади, на людной улице. Собственно, чего бояться? Еще много лет назад, после первого ареста весной двадцать седьмого, он понял, что такие, как он, "бывшие", не выживут в отечестве мирового пролетариата. Что ни ему, ни его друзьям не простят их отцов и братьев, защищавших Родину на фронтах мировой и гражданской. А четыре года назад, летом 33-го, когда он написал первые строчки будущей книги, Юрий ясно понял, что пути назад уже нет и он стал попросту смертником. То, что он делал, отрезало всякий путь к отступлению. Помнится, Терапевт, с которым они познакомились как раз накануне, спросил его об этом - осторожно, словно разговаривал не с подпольщиком, а действительно с тяжелобольным. И Юрий ответил ему, что все понимает, но не боится. Конечно, это была неправда: Орловский боялся, боялся всегда, с того самого момента, когда понял, что он может - вернее, что он должен написать. Но тогда страх был абстрактным, далеким. А когда книга была наконец написана и он передал последнюю главу Терапевту - и особенно через месяц, когда тот сообщил, что рукопись уже за границей, - страх совсем отпустил. Дело сделано, и казалось, что все остальное уже не опасно. Помнится, тогда он сравнивал себя с теми, кому завидовал в детстве - братом и его сверстниками, атаковавшими красные редуты под Екатеринодаром и Орлом. Свое сражение он выиграл - и теперь смерть уже не страшна. По крайней мере, так ему казалось - до сегодняшнего утра... На ступеньках у входа в храм, где когда-то непременно сидели несколько старушек-нищенок, просивших Христа ради, теперь было пусто. С нищенством боролись - Юрий вспомнил статью товарища Кагановича о борьбе с этим пережитком прошлого. И вот старушек не стало, и у входа в церковь как-то непривычно пусто. Дверь приоткрыта. Юрий мельком взглянул на часы - до службы еще далеко. Он машинально, вспомнив детство, перекрестился на икону над входом, помедлил секунду, а затем, неожиданно для самого себя, шагнул на старые потертые ступени... Как он и думал, в храме было безлюдно. Сиротливо горели лампадки у старых икон, в глубине тускло светились золоченые створки алтаря. Юрий привычно шагнул влево, к иконе "Моление о чаше", где он обычно стоял во время службы. Кажется, мать говорила, что когда-то эта икона была подарена храму его прадедом... Или он ошибся, и речь шла о другой иконе: в прежние годы их семья часто делала подарки этой церкви. Здесь крестили его деда, отца, самого Юрия, здесь венчался отец. Восемь лет назад здесь отпевали мать... Юрий стал возле иконы, запоздало подумав, что надо было купить несколько свечей. Он оглянулся, но у входа, где обычно сидела одна из старушек, продававших свечи и прочую церковную мелочь, на этот раз было пусто. Орловский решил подождать. В конце концов, спешить совершенное некуда. Конечно, его могли арестовать здесь, прямо в церкви, но Юрий знал, что обычно все это делалось иначе. Его могли взять вчера, сразу же после собрания, где выступил Аверх, и где выступал он сам. После того как Юрий не выдержал и заступился за этих двух мальчишек... Тогда его не тронули, хотя после голосования было ясно, что на следующий день он мог не идти на работу. Очевидно, лишь после этого Аверх или кто-то из его присных позвонил в Большой Дом. Но там среагировали не сразу: в конце концов, Орловский в их глазах был всего лишь одним из "бывших" - сыном генерала и братом офицера Марковской дивизии. В эти месяцы, когда летели головы членов Политбюро и наркомов, с неосторожным сотрудником Государственного Исторического музея, заступившимся за своих коллег, обвиненных в очередной глупости, можно было и не особо спешить. О книге, о его книге, в Большом Доме еще не знали - это очевидно... В храме было по-прежнему пусто, но Юрий внезапно почувствовал себя значительно лучше. Страх исчез, вновь вернулась способность мыслить трезво и логично. Орловский глядел на потемневший лик Христа, знакомый ему с самого детства, и наконец-то, впервые в этот страшный день, почувствовал, что может спокойно рассуждать. Да, вчера он повел себя неправильно. Но он не подвел Терапевта, и сделал все, чтобы Ника забыла его навсегда. Наверно, он все же поступил верно, поскольку она все равно не удержалась бы и пришла - не сейчас, так через несколько дней. Тогда бы она нашла на двери сургучные печати, догадалась а не догадаться было невозможно - и неизбежно принялась бы искать Юрия. А это страшно, особенно если те, кто придет за ним, все же что-то узнают. Поэтому пусть все случившееся кажется ей нелепой ссорой - или даже припадком болезни. Он вспомнил: Ника, уже уходя, твердила одно и то же: "Ты болен, ты болен..." Да, лучше пусть так. Лучше ссора, разрыв - но о ней не должны узнать те, что сторожат его у входа в переулок... ...Старушка вынырнула откуда-то из темной глубины храма и привычно села за маленький столик у входа. Орловский нащупал в кармане пиджака мелочь и подошел к ней, молча указав на свечи (говорить не было сил). Старушка, похоже, немного удивилась, но аккуратно пересчитала гривенники и выдала Юрию тонкие восковые свечки. Их оказалось три, и он почему-то решил, что это хорошая примета... Итак, есть надежда, что Ника не будет его искать - по крайней мере в ближайшее время. Значит, ею не заинтересуются неделю-другую, а то и больше. А там должен помочь Терапевт. Юрий верил, его друг сумеет, ничего не открыв, уберечь Нику от опрометчивых шагов. Хорошо бы позвонить Терапевту, сказать напоследок, что он уничтожил все, что могло скомпрометировать, и попросить позаботиться о Нике. Мелькнула даже мысль поинтересоваться, нет ли телефона в церкви, но Орловский тут же одернул себя. Нет, нельзя: те, что ждали его, могут предусмотреть и это. Он вновь вспомнил Терапевта. Еще тогда, в самом начале их знакомства, он говорил Юрию... ...Это было, кажется, в Нескучном саду, они сидели на старой лавочке и договаривались о том, когда Терапевт передаст ему первую папку с материалами. Тогда Юрий впервые услыхал о человеке, которого позже Терапевт стал называть Флавием. Флавией обещал передать ему статистику об операции "Юго- Восток", они обсудили это, а затем Терапевт почему-то заговорил о неизбежности ареста. Своим спокойным, как всегда, слегка ироничным тоном он говорил, что в "царстве победившего социализма" - он так и выразился, - где каждый первый доносит на каждого второго, сама идея нелегальной организации обречена. Они продержатся недолго - а значит, надо быть готовым. И главное - не считать врагов только подлецами и идиотами. Да, многие на Старой Площади и - в Большом Доме на Лубянке - подлецы, идиоты, а порой и просто недоумки. Но есть другие. Как-то раз Терапевт вспомнил Ростов осенью 17-го: тогда офицеры, сходившиеся под знамена Корнилова и Алексеева, считали большевиков всего лишь платными агентами Вильгельма. Врагов, особенно таких, нельзя недооценивать - эту мысль Орловский запомнил крепко и был с ней вполне согласен. Итак, никуда звонить не следовало. Он вообще зря зашел в церковь - едва ли этим визитом накануне ареста не заинтересуются. Собственно, бояться действительно уже нечего. Он сделал свое дело, он - пока, по крайней мере, - не подвел никого, а то, что все люди смертны, Юрий успел слишком хорошо усвоить за свою недолгую жизнь. Он боялся лишь умереть без толку, сгинув в этом страшном болоте без следа. Но теперь, когда книга будет издана, когда остаются Терапевт, Флавий и тот, неизвестный (которого Терапевт, называл Марком), смерть Юрия Петровича Орловского будет лишь маленьким эпизодом в их борьбе - безнадежной, как все в этой проклятой стране, бывшей когда-то его Родиной, - но все же борьбе. Юрий давно уже все решил для себя: он, не успевший взять винтовку в годину Смуты, не хотел пропадать ни за грош, утешаясь, как тысячи и тысячи его сограждан, мыслью, что он "не виновен". Нет, Юрий Орловский виновен перед этой каиновой властью, а значит, и погибать будет легче. Оставались, в общем-то, пустяки - биология, нормальный человеческий страх. И оставшиеся силы надо положить на то, чтобы эта бессмысленная жажда жизни не заставила его, последнего в роде Орловских, уйти недостойно... Юрий все еще стоял у иконы, сжимая в руке тонкие желтые свечи. Хотелось побыть здесь как можно дольше, но тот уголок сознания, который продолжал бодрствовать, уже дал команду: пора уходить. Оставалось лишь поставить свечи. Юрий не считал себя верующим. Детская вера давно ушла и все эти годы он бывал в церкви если не по привычке, то просто из желания на какой-то час приобщиться к ушедшему навсегда прошлому. В Бога Юрий верил, но, прожив долгие годы между страшными жерновами, в которых погибла страна, он убедился, что в лучшем случае Создателю просто нет дела до ползающих во прахе тварей, называющих себя людьми. Это в лучшем случае... Орловский отогнал неуместные мысли: он все-таки в храме - и вдруг подумал, что случись все как-то иначе, лучше, то именно здесь ему довелось бы венчаться с Никой. Он даже как- то, не сдержавшись, спросил, обвенчана ли она со своим мужем. Ника удивилась: конечно, ее муж, убежденный боец ленинско-сталинской партии, и не думал венчаться. То, что теперь называлось "браком", стоило лишь трех рублей гербового сбора в заведении с почти неприличным названием "ЗАГС"... Нет, об этом думать тоже нельзя. Все-таки он грешен: Ника, пусть и по законам новой власти, но замужем, и весь их, как когда-то она грустно выразилась, "эпизод", был, в общем- то, бессмысленным и не мог иметь продолжения. Более того, теперь их знакомство стало просто опасным для нее, и оставалось надеяться, что Создатель, если и в самом деле он интересуется делами земными, покарает лишь его одного. Ибо - "меа кульпа, меа максима кульпа". Орловский произнес это по-латыни и чуть заметно усмехнулся: Бог Православный, услышь он это, наверняка бы обидится. Да, его грех, его величайший грех... Впрочем, даже знай тогда, два года назад, все дальнейшее, Юрий едва ли смог бы заставить себя быть благоразумным. Да и Ника, вероятно, тоже... - Могу ли я вам помочь, сын мой? Юрий вздрогнул и поднял глаза. Он не заметил, когда священник успел подойти, но тот уже стоял рядом. Орловский узнал его, хотя видел лишь раз, когда заходил сюда два месяца назад. Он даже вспомнил, как его зовут: отец Леонид. Странно, насколько новый священник не походил на отца Александра. Тот был стар, невысок и очень худ. Новый же настоятель был намного моложе, высок, немного грузен и, в общем, весьма походил на персонажи, мелькавшие на полотнах передвижников. Впрочем, не Юрию судить об этом: своей внешностью он обольщался еще меньше. - Я... Нет, спасибо... - слова выговаривались бездумно, сами собой, и Орловский тут же поспешил добавить: "батюшка". Священник кивнул, хотел было отойти, но помедлил: - Извините, сын мой. Просто, я узнал вас. Вы ведь Орловский, Юрий Петрович? На миг вновь охватил страх. Откуда? Может, и этот, сменивший отца Александра - из той компании, что обкладывает его, словно волка, по столичным улицам? О том, на что приходиться идти иереям, не желавшим считать сибирские версты, Орловский был наслышан. - Но... отец Леонид, откуда? Он тут же выругал себя за бессмысленный вопрос. В конце концов, разницы нет никакой, а скоро ему будет вообще все равно. Но священник, похоже, немного удивился. - Да вы же заходили сюда, сын мой. Помните, как раз на день Сергия Радонежского? Да, тогда, два месяца назад, был какой-то праздник. Юрий уже успел забыть. Точно, тогда был праздник, он даже, кажется, остался после службы... - Так что чему дивиться, сын мой? Вы-то, вижу, меня запомнили. - Но вы же священник. - на этот раз пришлось удивиться Орловскому. Отец Леонид покачал большой лохматой головой: - Отчего же так? Долг мой помнить всех. Да и немного прихожан ныне. А мы с вами еще и беседовали, помните? Это Юрий помнил. Он спрашивал об отце Александре. - Тогда вы представились. Конечно, грешен, мог и позабыть, но потом, слава Богу напомнили. Вы ведь Орловский, ваш прадед и дед ваш были здешними ктиторами. Этого Юрий не знал. Мать не рассказывала ему об этом - не успела. А может, просто опасалась. - В самом деле? - Юрий удивленно оглядел церковь, словно увидел ее в первый раз. - Даже не думал! Я помню, что наша семья что-то дарила... Вот эту икону... Отец Леонид кивнул: - Не только эту. Давеча прочитал, что иконостас был дедом вашим заказан. Из самого Киева мастеров приглашал. Орловский невольно улыбнулся. Сейчас это казалось сказкой - давней и невероятной. Интересно, что сказали бы в парткоме музея, узнай они это? Тогда Юрию не довелось бы проработать там и недели... - Пойдемте побеседуем, сын мой... Юрий хотел возразить, но почему-то смолчал и послушно прошел вслед за священником в небольшую боковую дверь. Очевидно, это была ризница или какое-то подобное ей помещение - в таких тонкостях Орловский не разбирался. Войдя, священник привычно перекрестился на большую икону в дорогом серебряном окладе. Юрий поспешил сделать то же - и вдруг замер. - Это... это же наша икона! Святой Георгий, правда? Священник вновь кивнул. Юрий подошел поближе и стал рассматривать знакомое изображение. Лицо Всадника было сурово и спокойно. Казалось, он не испытывает радости победы над корчившимся под золочеными копытами коня чудовищем. Воин исполнил долг - и чувствовал лишь холодную брезгливость к мерзости, только что поверженной наземь. И еще одно чувство можно было уловить на лице святого: усталость. Усталость солдата, у которого за спиной бесчисленный ряд смертельных схваток, и еще столько же - впереди, до самой смерти. - Эта икона висела у нас в доме, - волнуясь, заговорил Орловский. - Да, припоминаю... Потом, я болел, у меня была корь... или скарлатина... мама подарила ее церкви, в благодарность за то что я выздоровел. Я еще потом удивился: почему ее там нет... - Сие очевидно, - вздохнул отец Леонид. - Икона древняя, да и оклад серебряный. Висела бы на виду - давно пришлось бы расстаться. Не пожалели бы... Что ж, раз это ваш святой... Поставьте свечу, Юрий Петрович. Орловский вновь послушался, но, когда он уже подносил кончик тонкой желтой свечки к лампадке, отец Леонид остановил его: - Подождите, не зажигайте. Просто поставьте - и все... Юрий даже не удивился. Мало ли какие неведомые ему правила существуют по поводу возжигания свечей? Он сел на предложенный священником стул, рука потянулась к карману, где лежала пачка "Нашей марки", но он тут же одернул себя: не время и не место. - Курить тянет? - понял его отец Леонид. - Вижу. Сам грешен: пускаю дым, аки змий на вашей иконе. Грех, конечно... Юрий вновь усмехнулся. Конечно, и это грех. Если б все грехи, переполнившие страну, были столь же незамысловаты... И вновь священник его понял: - Вы ведь человек нецерковный, сын мой? - В каком смысле? - удивился было Орловский, но тут же согласился: - Да, в церкви бываю редко, грешен... - Я не только об этом, - покачал головой отец Леонид. - Людям мирским иногда странной кажется позиция церкви. Особенно в такие времена, как сейчас. Люди заняты политикой, а священники толкуют о крепости брака, вреде винопития, о том же курении. Иные удивляются, иные соблазняются даже... - Вы считаете, что церковь должна быть вне политики? - Юрий отреагировал автоматически. Вступать в подобный спор не было сил и желания. - Увы, сие тоже невозможно. Но я о другом. С точки зрения церкви, такие вроде бы мелочи порой важнее мировых катаклизмов. Догадываетесь почему, Юрий Петрович? - Да, - об этом Юрию уже приходилось беседовать с отцом Александром. Церковь считает своей главной задачей спасать души. А для каждой отдельно взятой души эти мелкие проблемы порой важнее... - Вы очень зло формулируете, сын мой, - сказано было без всякого осуждения, просто как признание факта. - На душе у вас, вижу, нелегко... Орловский почему-то ждал, что священник предложит исповедоваться, но тот, похоже, не собирался делать этого, и Юрий почему-то ощутил что-то напоминающее легкую обиду. Внезапно - терять все равно было нечего - он решился: - Отец Леонид, вы не скажете, что с отцом Александром? - Давно его знали? - Да, - вдаваться в подробности не хотелось. Отец Леонид медленно перекрестился, ничего не сказав, но Юрий понял. - Но почему? - вновь не выдержал он. - Ведь он просто священник! - Увы, и этого вполне достаточно, - на широком лице отца Леонида на миг промелькнула горькая улыбка. - Статья 58-я - как врата адовы. Они широки для всех. Отец Александр получил десять лет, но доехал лишь до Читы. Сердце... Юрий закусил до боли губу. Он вдруг вспомнил давний разговор с Терапевтом о целесообразности террора. Тогда оба они согласились с бессмысленностью этой нелепой затеи, но в эту минуту Орловский подумал иначе. Может, лучше было делать так, как подсказывала горячая кровь Орловских: стрелять, взрывать, вызывать на поганых большевистских рожах гримасу ужаса... - Вот и вы ожесточились, - вздохнул священник. - И вы желаете воздавать злом за зло... - Злом за зло... - Юрий уже не думал о осторожности. - Моего отца убила солдатня в 17-м! Брат погиб в армии Врангеля в 20-м! Мать не выдержала умерла, ей еще и пятидесяти не было... Мои друзья, одноклассники... Он захлебнулся словами - и умолк. - И вы хотите быть судьей? - негромко поинтересовался священник. - Чем же вы отличаетесь, сын мой, от тех, кто судил ваших близких? Ведь они, наверно, тоже считали, что правы. - Ну хорошо, - все-таки этот священник заставил его спорить. - Не судите, да не судимы будете - это я помню. Учил в детстве. Но скажите, отец Леонид, что делать мне? Меня должны арестовать! Скоро: сегодня - завтра... Так что мне - заранее простить врагов моих? Или, может, молиться за них, за большевиков? - Да, ненавидеть легче, - кивнул священник. - Можете, конечно, не отвечать, Юрий Петрович, но... вы считаете себя невиновным? Бог даст, вы ошибаетесь насчет ареста, но все же? Вы невиновны перед властями предержащими? Вот оно что! Вопрос бил в самую точку, и Юрий заставил себя улыбнуться: - Нет, не считаю, батюшка. С их пролетарской точки зрения невинным считать себя не могу. Но разве это власть? Это банда, разбойничья шайка! Они погубили страну, растлили народ... - И вы считаете себя мудрее Всевышнего, - спокойно возразил отец Леонид. Вы думаете, что лучше него знаете, какую историю надо иметь России. Между прочим, апостолу Павлу тоже была не по душе власть кесаря Тиверия. А он все же сказал, что нет власти аще не от Бога. Нет - понимаете? А между тем, сей апостол был не смирен духом... - Тиверий... - вновь усмехнулся Орловский. - Извините, батюшка, я по образованию историк. Разве это сравнимо? Тиберий казнил десяток сенаторов, а коммунисты... - Разве дело в арифметике? - голос священника внезапно стал суровым. Если одна власть убила десять невинных, а другая - десять миллионов, значит, первая лучше? - Нет... наверно, нет... - Юрий вздохнул и понял, что зря затеял этот бессмысленный спор. В конце концов, священник мог принять его за обыкновенного провокатора. Ничего себе тема для беседы на двадцатом году Великой Октябрьской социалистической революции! - Извините, - он покачал головой и встал. - Наверно, вы правы... Я пойду. - Я вас не убедил, сын мой, - священник тоже встал и грустно улыбнулся. Вы уходите ожесточенным, полным ненависти. А этот груз нести опасно, особенно туда... Он не договорил, но Юрий понял. Нет, отец Леонид не убедил его. Любить врагов... Даже в наивные евангельские времена это было уделом немногих, а сейчас, после Армагеддона... - Погодите, - остановил его священник. - Свеча. Орловский кивнул и шагнул к иконе, собираясь взять свечку и поднести ее к лампаде. И вдруг ему показалось, что он что-то напутал: его свечи не было. Вернее, на том самом месте стояла другая свеча, и она горела, успев уменьшиться уже почти на треть. Он поискал глазами: массивный шандал пуст, кроме этой свечи на нем ничего не было. - Свеча, - растерялся он. - Она куда-то... Отец Леонид неторопливо подошел к иконе, перекрестился и спокойно пояснил: - Вы ошиблись, сын мой. Иных свечей тут не было. Это - ваша. - Но... я не зажигал ее... Орловский даже растерялся. На ум пришел давний рассказ, слышанный еще на втором курсе о том, что в средние века свечи натирали фосфором - для самовозгорания. Но он ведь купил эту грошовую свечку совершенно случайно... - Я не зажигал... - повторил он, чувствуя себя каким-то обманщиком. - Да, не зажигали, - все так же спокойно подтвердил священник. - Но это и не важно. Она горит. Орловский помотал головой. В мистику он не верил, а к церковным чудесам с плачущими иконами привык относиться более чем скептически. - Но как это? - не выдержал он. - Почему? - Не знаю, сын мой, - отец Леонид внимательно поглядел на икону, затем на своего собеседника. - Вижу лишь, что свеча загорелась. Вам должно быть виднее, Юрий Петрович. Это - ваша икона. Это - ваша свеча... Орловский был сбит с толку. Заговори священник о чуде или о чем-либо подобном, он был готов по привычке опровергать, спорить. Но то, что случилось, он видел своими глазами. - Но... что это должно значить, батюшка? Священник пожал плечами: - Можете считать это знаком. Или напоминанием. Может, это ответ к нашему достаточно бестолковому диспуту... Юрий Петрович, не знаю, даст ли еще Бог свидеться... Прошу вас, что бы не случилось, забудьте о ненависти. Не берите этого греха на душу. Вы устанете ненавидеть, а сил на любовь уже не будет... Прошу вас... Орловский не ответил, слова не шли на ум. Священник мгновенье помолчал, а затем широко благословил Юрия. Тот кивнул, невнятно пробормотал: "До свиданья", и уже повернулся было, чтобы уходить, но не удержался и вновь бросил взгляд на икону. Лик Георгия в неярком сверкании серебряной ризы на этот раз показался ему чужим и далеким, словно бывший младший командир римской армии на какой-то миг забыл о своем непутевом тезке... Юрий еще раз кивнул и быстро прошел через полутемный храм к выходу. Сообразив, что в кармане пиджака все еще лежит пара свечей, он поставил их к первой же попавшейся иконе, наскоро перекрестился и через секунду был уже на улице, щурясь от яркого дневного света. На душе было тяжело. Страх, гнавший его по улице с самого утра, теперь почти не ощущался, он словно спрятался, ожидая своей очереди, и вместо него в душе проснулись недовольство собой и отчаянный стыд. Орловский решил, что вел себя попросту безобразно. Он пришел в церковь, священник, почувствовав, что случайному гостю нужна помощь, обратился к нему, а он, всегда считавший себя воспитанным человеком, обрушился на отца Леонида чуть ли не с руганью! В голове пронеслись сказанные только что фразы, и Юрию стало совсем не по себе. "Погубили страну"! Смелым же он оказался в разговоре с беззащитным священником! И откуда только взялись такие выражения у него, интеллигента? "Банда", "разбойничья шайка"... О тоне, которым это все говорилось, вообще не хотелось вспоминать. Юрий с детства не любил повышать голос - равно как и то, когда голос повышали в разговоре с ним. Даже в редких беседах с Терапевтом, когда вокруг было заведомо пусто и безопасно, он был всегда сдержан и спокоен даже если пересказывал то, новое, что удавалось узнать и что заставляло порой задыхаться от ужаса и гнева. И вот, сорвался - и где, в храме! Хотелось немедленно вернуться, извиниться - извиниться по-настоящему. Нет, он не был согласен с отцом Леонидом. Юрий считал, что имеет полное право на ненависть к врагу, но ведь он говорил со священником! У церкви своя правда, и поэтому священнослужителей не посылают в бой... Он уже твердо решил вернуться, но, опомнившись, поднял взгляд - и замер. Двое, о которых он успел забыть, были прямо перед ним, у выхода из переулка. Очевидно, им надоело ждать где-то за углом, и теперь оба стояли здесь, прямо на брусчатке мостовой. Тот, что помоложе и пониже ростом, беззаботно покуривал папироску, и на лице его плавала блаженная ухмылка давно не курившего человека. Второй - постарше и повыше - тоже держал папиросу в пальцах, но не курил, а раздраженно вертел ее, словно его что-то в этой папиросе не устраивало. Юрий сделал несколько шагов вперед, остановился, а затем заставил себя вновь двинуться дальше. Да, они не собирались таиться. Очевидно, сейчас эти двое уступят дорогу, затем вновь потащатся следом... Они действительно расступились, но внезапно, когда Юрий оказался как раз между "топтунами", один из них, тот что постарше, хмыкнул, сунул не понравившуюся ему папиросу в карман, и повернулся к Юрию: - Слышь, Орловский, ты ведь "Нашу марку" куришь? Кинь папироску! На миг стало холодно. Ни о чем не думая, Юрий сунул руку в карман пиджака, выхватил пачку и не глядя отдал ее типу в дорогом костюме. Тот извлек одну папиросу, аккуратно закрыл коробку и отдал ее Орловскому: - Благодарствую. Никакого сравнения! Он прикурил, с наслаждением пустив в небо струю дыма. Юрий все еще стоял, машинально поправляя пиджак. Тот, что был помоложе, продолжал как ни в чем не бывало блаженно ухмыляться. - Да ты чего? - удивился старший "топтун". - Гуляй дальше, Орловский! Тем более, в храме побывал, душу облегчил... Не дослушав, Юрий шагнул прочь. Через мгновение сзади неторопливо зашлепали по мостовой две пары туфель. Орловский заставил себя не оглядываться и резко ускорил шаг. Его вновь охватил гнев, но уже не на себя, а на тех, кто неторопливо и тщательно готовил расправу. "Нельзя их недооценивать", - вновь вспомнились слова Терапевта. Да, они вцепились мертвой хваткой. Пока еще только здесь, на улице, чтоб не отпускать ни на шаг, заставив почувствовать свое вездесущее всесилие. А скоро - и там, в лабиринтах Большого Дома, где за него возьмутся по-настоящему... Юрий не выдержал и все-таки оглянулся. "Топтуны" шли медленно, как бы нехотя, прогуливаясь, но умудрялись не отставать. На мгновенье его охватило жуткое чувство бессилия. Захотелось что-то сделать, чтоб согнать наглые ухмылки с лиц этих уверенных в себе типов. Взгляд скользнул по улице, по высоким пятиэтажным домам, и Орловский невольно усмехнулся. Значит, "гуляй дальше"? Что ж, они даже знают сорт его любимых папирос. Наверное, знают и то, что сейчас он, Юрий, идет по знакомой с детства улице, по которой мог бы бродить даже с завязанными глазами. Ведь там, чуть дальше, стоит шестиэтажный дом, где они жили, покуда десять лет назад не пришлось переехать на Ордынку. И здесь он может показать этим наглецам кое-что из прикладной географии... Конечно, это было мальчишество, совершенно несерьезное занятие для тридцатитрехлетнего интеллигента накануне неизбежного ареста. Убегать и скрываться он не собирался - хотя бы потому, что прятаться в Столице без помощи Терапевта негде, а за черту вокзалов его попросту не выпустят. Но хотелось что-то сделать - просто, чтобы выплеснуть злобу и чуток потешиться перед неизбежным. Юрий замедлил ход, мысленно прикидывая знакомые маршруты. Через минуту план был готов. Орловский удержался, чтоб не оглянуться, и спокойно зашагал дальше. Первая, нужная ему подворотня, как раз справа... Он нырнул в темноту и побежал. Через секунду он уже был в маленьком глухом колодце двора перед черневшими дверями двух мрачных подъездов. Тот, что слева, проходной, именно здесь они любили играть в индейцев и ковбоев: проходной подъезд был "Ущельем Смерти", которое вело прямо в волшебную страну "Зарем"... По подъезду он бежал с закрытыми глазами, как бегал в детстве. Сейчас налево. Нога нащупала ступеньку, секунда - и он уже в "стране Зарем", то есть в другом дворе, таком же глухом и тихом. Какая-то дама, несшая корзину с бельем, удивленно замерла и уступила дорогу. Здесь было целых три подъезда, и проходной - средний. Вновь очутившись в темноте, он вдруг представил, что он не бежит дальше, а прячется здесь, и, когда первый "топтун" все-таки находит дорогу, хватает его мертвой хваткой за горло, отбирает оружие и документы... Юрий грустно усмехнулся: драться ему не приходилось с самого детства, и враги, преследовавшие его, были не выдуманные, а настоящие. Он бросился дальше и вновь оказался во дворе, но уже большом, шумном, где играли дети, и стояла серая, чуть скособоченная от времени голубятня. Здесь он перешел на шаг, не желая привлекать лишнего внимания. Ему надо влево, к сараям. Возле одного из них росло дерево - высокий тополь с изогнутым кривым стволом. Юрий улыбнулся: какой-то карапуз как раз пытался забраться по стволу наверх. Правда, получалось это у него не особо удачно. Покачав головой, расстегнул пиджак - и через секунду был уже на крыше сарая. Гулко отозвалась потревоженная жесть. Когда-то на этот жестяной шум выбегал хозяин - татарин - местный дворник. Интересно подождать, и поглядеть, но времени не было. Пять шагов - и он уже на противоположном краю крыши. Здесь надо прыгать. Орловский мягко опустился на землю, привычно согнув ноги в коленях. Какой-то мужчина с негромкой руганью шарахнулся в сторону, но Юрий даже не посмотрел на него. Здесь был еще один двор, на этот раз совсем маленький. Правда, единственный подъезд не имел сквозного прохода, но рядом калитка, которая вела через небольшой палисадник на улицу... Тут Юрия ждала первая неожиданность. Калитка оказалась наглухо заколоченной. Впрочем, забор был невысок, мгновение - и Орловский уже в знакомом палисаднике. Мелкая собачонка, похожая скорее на крысу, успела пару раз недоуменно тявкнуть, а Юрий был уже у другой калитки, которая выходила на улицу. Он еще раз прикинул свой маршрут: да, он прошел квартал насквозь. Чтобы обойти по улицам, даже зная, куда направляешься, потребуется ровно втрое больше времени (последнее было много раз проверено во время лихих погонь еще в детские годы). Орловский удовлетворенно улыбнулся, достал папиросы и вышел на улицу. Рука уже тянулась к спичкам, он сжал в кулаке коробок - и застыл. Тот, что был постарше и повыше, стоял рядом с калиткой, с ленивым любопытством разглядывая каменные пасти львов на фасаде соседнего дома. Юрий глотнул воздух и машинально сделал шаг вперед, словно кролик, увидевший удава. - Что, Орловский, набегался? - "топтун" ухмыльнулся и пожал плечами. - Ну давай, бегай... Сзади послышались неторопливые шаги. Второй "топтун" выходил из палисадника, поправляя сбившийся на сторону галстук. - Че, спекся? - вопрос прозвучал так же спокойно, и лениво. Первый вновь пожал плечами: - Слышь, Орловский, пошли лучше пива выпьем. Тут, за углом, пивнуха, там не разбавляют... За углом действительно была пивная. Тогда, много лет назад, ее держал какой-то грек-нэпман, а позже грек исчез, пивная перешла к Столичному Совету, и пиво, по отзывам завсегдатаев, сразу же стало хуже. - Я не пью пива... - фраза вырвалась сама собой. Юрий почувствовал себя раздавленным и бессильным. Он попытался дать бой на знакомой ему территории и проиграл - быстро и бесповоротно. Родные стены не помогли. Интересно, а что было бы, если бы он и вправду попытался бежать? - Да, знаю, - бросил "топтун". - Предпочитаешь коньяк. Где только деньги берешь, Орловский?.. А может, пошли? Там буфетчица знакомая, устроимся в кладовочке, хряпнем по кружке... Юрий представил себя в тесной кладовке, что находилась сразу же за стойкой, рядом с этими двумя типами, поглощающими пиво. Зрелище походило на дурной сон, но он прекрасно понимал, что и это вполне возможно. Очевидно, этим двоим действительно надоело бегать за ним. А может, это тоже метод: загонщики постепенно приближаются к жертве. Сначала просто шли сзади, затем попросили закурить, подальше вместе шли в ближайшую пивную и петля, уже сомкнувшаяся на шее обреченного, становилась все теснее и теснее... - А то пошли в зоосад, - внезапно предложил молодой, - Зверюшек посмотришь... - Там клетки - не разбежишься, - хмыкнул первый. - Ладно, Орловский, гуляй, коли есть охота. Можешь таксомотор взять - для разнообразия. А лучше ступай домой: бельишко собери, папирос... Пригодится. А то у нас наряд только на сегодня... Юрий понял. Ему говорили прямо, что этот день на свободе - последний. Придут, скорее всего, под утро, чтобы вытащить одуревшего человека из постели, поставить его в одних кальсонах посреди комнаты и начать неторопливый основательный обыск... Орловский повернулся, и, уже не обращая внимания на тут же тронувшихся с места агентов, не спеша пошел к трамвайной остановке. Выходит, он поступил верно, что не пошел вчера на встречу с Терапевтом. Ведь за ним могли начать слежку сразу. Правда, это означало, что они могли увидеть Нику... Сердце на миг упало, но еще через мгновенье Юрий невесело усмехнулся. Думать об этом поздно. Они оба выбрали этот путь: он - взявшись писать книгу, она - связавшись с ним. Не раз и не два, он просил ее уйти, беспокоясь о том, что неизбежно должно было случиться. Ника даже не обижалась - шутила и уверяла, что с ее фамилией она может не бояться даже Большого Дома. Отчасти это была правда. Правдой было и то, что Терапевт обещал помочь обещал твердо и даже намекнул, что можно сделать в такой ситуации. Именно тогда Юрий узнал кое-что о человеке, которого они решили назвать Флавием. Странный псевдоним казался тогда очередной выдумкой Терапевта, и лишь значительно позже Юрий узнал, что Флавий окрестил себя сам. Юрий поинтересовался, кого из трех римских императоров этой династии Веспасиана, Тита или Домициана - имел в виду их неизвестный товарищ. Терапевт засмеялся и предположил, что тот имел в виду четвертого Флавия Иосифа, перешедшего на сторону победителей-римлян, но в душе оставшегося верным своему народу. Помнится, Юрий удивился и спросил, неужели Флавий еврей, но Терапевт рассмеялся, заявив, что тот, судя по его характеру, скорее всего, китаец. Да, Терапевт и тем более Флавий, могли помочь Нике. Это успокаивало, тем более, что она сама едва ли могла всерьез заинтересовать обитателей Большого Дома. Собственно, кто такая Ника, если взглянуть со стороны? Очень красивая женщина, супруга человека, о работе которого не положено говорить вслух, дама, привыкшая отдыхать в Сочи и одеваться у Ламановой, бывавшая на правительственных приемах, сидевшая пару раз за одним столом с самим товарищем Сталиным, и (кто без греха?) имевшая любовника - крайне сомнительную с точки зрения советской власти личность, но, в общем-то, личность совершенно случайную, которую можно и нужно поскорее забыть, буде что случится... Они говорили с Никой на эту тему один-единственный раз. Ника слушала молча, сжимая в зубах папиросу - курить она никогда не курила, но в минуты волнения часто закусывала зубами папиросный мундштук, уверяя, что это ее успокаивает; а затем назвала Юрия дураком - тоже единственный раз за эти два года. Спокойно, без своей обычной улыбки она спросила Юрия, неужто тот считает, что она дорожит хоть чем-нибудь из всего этого. И что не бросит всю эту мишуру к черту, если он позовет ее в свой холодный флигель. И в тот момент Юрий понял, что Ника действительно не шутит, что она сделает это, и ему стало радостно и, одновременно, - страшно. Будь Орловский просто рядовым полунищим интеллигентом, кто знает, может он бы и решился, поскольку уже тогда понимал, что Ника - это самое лучшее что послала ему жизнь. Но его книга была уже почти закончена, значит - впереди неизбежный приговор и, в лучшем случае, - бегство. Его любовницу могут и не тронуть, жену же врага народа Юрия Орловского ждал только один исход. Тогда он как-то отшутился, переведя разговор на свою неказистую внешность, и уверяя, что им будет невозможно даже показаться у приличных знакомых. Это была его любимая тема - подшучивать над своим невысоким ростом, сутулостью и ранними залысинами. В конце концов, Ника засмеялась, назвала его, как обычно в подобных случаях, "ушастым ежом" и "редким эндемиком", и опасный разговор удалось остановить. ...Домой он добрался часа через два. Преследователи не отставали, но держались теперь в отдалении. Очевидно, они поняли, что жертва решила забиться в нору и можно не тратить силы, а просто ждать, покуда не придут охотники и не выкурят ее оттуда... Юрий разделся и рухнул на диван. Хотелось полежать, просто полежать, глядя в покрытый паутиной потолок. Ника много раз грозилась устроить у него уборку, и каждый раз Юрий отбивался, уверяя, что уберет все сам. Он и в самом деле регулярно наводил порядок в своем холостяцком жилище, но до потолка руки не доходили, и Ника то и дело спрашивала его, каков настриг паутины и выполняют ли его подопечные пятилетний план. Теперь уже незачем было разрушать хитрые невесомые витражи. Орловский хотел было еще раз обдумать то, что должно было неизбежно случиться, но мысли не шли на ум, и внезапно для самого себя он заснул, провалившись в темный омут без сновидений и раздумий. Когда он проснулся, был уже вечер. Стемнело, в окно падал свет горевшего неподалеку фонаря. Юрий вышел на крыльцо и поглядел в сторону ворот. Там по-прежнему стояли двое - правда, другие. Очевидно, дневная парочка уже успела честно отработать свой нелегкий хлеб. Внезапно ему показалось, что он уже арестован. Собственно, так оно и было, просто покуда тюрьмой служило его собственное неказистое жилище. Юрий понял, почему многие, о чем он уже неоднократно слыхал, воспринимают арест с облегчением. Вначале это представилось странным, но теперь причина была очевидна. Никто, даже совершенно невинный перед Большим Домом человек, не выдержит нескольких дней такой слежки. Лично с него хватило и суток. Лучше уж сразу, чтобы не ждать, не прислушаваться, не зашумит ли мотор на улице, не раздадутся ли на крыльце тяжелые шаги... Юрий крепко запер замок, навесил щеколду и даже подпер дверь валявшимся с зимы поленом. Потом, вспомнив свой первый арест, когда за ним тоже пришли ночью, он наполнил ведро водой, поставив его прямо посреди темного коридора. Это заставило его улыбнуться. Юрий был рад, что выспался: теперь можно не спать ночь, и доблестные чекисты не застанут его спросонья и в одних кальсонах. Ну а дверь... Он вновь улыбнулся и прошел в комнату. Орловский еще раз внимательно оглядел стол, подоконник и полки. Вчера он поработал на совесть: ничего опасного не осталось. Хотя... На полке он заметил маленький томик Теннисона. Ну конечно, его принесла вчера Ника, вручив ему сразу, еще на пороге, а потом она заметила дым от горящих бумаг и началось то, о чем вспоминать сейчас не было сил. Тогда Юрий механически поставил книгу на полку. Он схватил томик и быстро его перелистал - так и есть. На форзаце карандашом была написана фамилия Ники - еще девичья. Юрий на миг задумался, затем, мысленно пожалев прекрасное издание, вырвал форзацный лист и аккуратно сжег его в пепельнице. Оставалось подумать, как убить ночь. Пустая комната пугала, и Юрий быстро зажег вторую лампу. Стало светлее, и он усмехнулся. Итак, жизнь, которой он жил все эти годы, какой она ни была, заканчивается. Но впереди не просто гибель - впереди путь, который ему предстояло пройти как можно достойнее. Он вдруг вспомнил, что говорил ему Терапевт, когда они беседовали о неизбежности провала. "Поймите, Юрий, - Терапевт сделал тогда паузу и посмотрел ему прямо в глаза, что бывало крайне редко, - вы не нужны мертвый. Ни мне, ни вашим друзьям. Вы нужны живой. Постарайтесь выжить. Если они заставят признаться в какой-нибудь ерунде - соглашайтесь сразу. Если поймете, что они знают все, подписывайте. Постарайтесь выжить, Юрий. Но помните: там, куда мы с вами можем попасть, есть только три правила: никому не верить, ничего не бояться и ни о чем не просить..." Тогда Юрий не стал спорить, но дал себе твердый зарок. Он никогда не расскажет им ни о Терапевте, ни о Флавии, ни о Марке. И это было единственное, в чем он уверен наверняка. Он помнил и другое. Для тех, кого сейчас косит страшная коса, кого по ночам забирают "маруси" и "столыпины", арест означал конец, и чаще всего - безвозвратный. Тем, невиновным, кого арестовывали тысячами и тысячами, надо думать только об одном - как уцелеть. Но он, Юрий Орловский, не был случайной жертвой. Он был врагом, ненавидевшим этот проклятый режим, погубивший его Родину. А значит, и после ареста, его сражение не закончено. Правда, теперь бой будет вестись в абсолютно неравных условиях. Песчинка попадает в жернова, мелющие все и вся. Но если песчинка тверда, то оставит на жерновах царапину. Нет, еще ничего не кончено. Он вспомнил отца Леонида и покачал головой. Все-таки священник ошибался: ненависть к врагу - это то, что поддержит его, не даст пропасть напрасно. Ненависть - и любовь к друзьям, к тем, кого уже нет, и кто еще жив, чья жизнь зависит от него, Юрия Орловского... Он достал из папки свою незаконченную рукопись и грустно улыбнулся, прочитав заголовок: "Героический эпос дхарского народа". Когда-то Родион Геннадиевич, добрейшая душа, уверял, что это готовая кандидатская, и что Юрию надо поскорее заканчивать работу. Но с тех пор спешить стало некуда, он начал писать другую - главную свою книгу - и рукопись так и осталась незавершенной. Что ж, теперь время было. Орловский заставил себя сосредоточиться, взял ручку и стал писать своим ровным красивым почерком как раз с недописанной три года назад строчки. Он работал всю ночь, дважды заваривая чай и докуривая коробку "Нашей марки". Глава была уже почти закончена, когда он услышал, что в дверь постучали. Наверно, стучали уже не в первый раз, поскольку стук был громким и нетерпеливым. Юрий улыбнулся и аккуратно закрыл ручку колпачком. Стук продолжался несколько минут, чьи-то голоса требовали открыть и открыть немедленно, но Юрий по-прежнему сидел за столом, глядя на исписанный только наполовину лист бумаги. Что ж, главу ему уже не дописать... Стук сменился грохотом - очевидно, те, за дверью, уже потеряли терпение. Впрочем, дверь оказалась добротной, и Орловский успел докурить последнюю папиросу, прежде чем в прихожей послышался треск. Тогда он выключил свет. В коридоре затопали ножищи, вдруг послышался грохот, звон и громкие ругательства. Нехитрая выдумка сработала - кто-то из ночных гостей угодил-таки ногой в ведро. Юрий рассмеялся, встал и накинул на плечи пиджак...
      Глава 2. Новое место службы
      - Значит, Пустельга Сергей Павлович... - Пустельга, товарищ полковник... Поправлять старшего по званию, да еще в кадровом отделе Центрального Управления НКВД, в общем-то, не следовало, но Сергея всегда раздражало, когда его фамилию коверкают. В Украине, откуда он был родом, никому не нужно объяснять, что "пустельга" - название маленькой сильной птицы степного сокола. Здесь же, в Столице, как и в Ташкенте, откуда он только что прибыл, фамилия Сергея вызывала затруднения, а порой - и улыбку. А этого Сергей, несмотря на невысокое звание и двадцать четыре года от роду, не переносил ни от кого. Впрочем, пожилой полковник-кадровик, полный лысый мужчина, был настроен вполне благодушно. Он даже пробормотал "извините" и повторил фамилию старшего лейтенанта, на этот раз, с правильным ударением. - Ну-с, я вас слушаю... - То есть?.. - не удержался Сергей. Это была уже не первая странность с того момента, как две недели назад он получил вызов в Столицу. Туда его не тянуло. В Ташкенте, где он служил уже пятый год, работа ему нравилась, Сергей, несмотря на свой возраст, был на хорошем счету и считался первым кандидатом на вакантную должность зам. начальника Иностранного отдела Среднеазиатского управления (для этого оставалось лишь получить капитана). И вот, в самый разгар давно задуманной им операции по внедрению агентуры в Восточный Синцзян - операции, за которой внимательно следили из Столицы, он получает приказ немедленно сдать дела и ехать в Большой Дом. Первая мысль была не из самых веселых, но его начальник, комиссар госбезопасности Сагдулаев, быстро навел справки и успокоил: ничего плохого Сергею не грозило. Напротив, Столица, как удалось узнать, дала приказ командировать в распоряжение Центрального Управления нескольких особо перспективных работников с мест. О причинах Сергей догадывался. После ликвидации банды врага народа Ягоды многих "предателей" и "двурушников" пришлось вычистить, в том числе, конечно, из Столичного управления. Требовалась замена. Впрочем, мысль служить в Столице не вызывала энтузиазма. Сергей уже работал там полгода, с момента окончания училища, и служба в огромном городе, под самым оком высшего начальства, оставила неприятные воспоминания. Ташкент нравился больше, но мечтой оставалась служба на родине - в Украине, лучше всего - в знакомом с детства Харькове. Оставалось надеяться, что он все же не понадобится в Большом Доме, хотя бы из-за незнания Столицы, и его отправят "на укрепление" в какое-то из провинциальных управлений. И тогда он сможет попроситься в Харьков. - Я вас слушаю, - повторил толстяк-полковник и поднял на Сергея удивленный взгляд. Приходилось отвечать. Командировочное предписание он уже успел вручить, поэтому оставалось повторить уже известное. Он, старший лейтенант Сергей Павлович Пустельга, украинец, 1913 года рождения, из рабочих, член ВКП(б), до недавнего времени заместитель начальника Иностранного отдела Среднеазиатского управления, прибыл по вызову... Кадровик удовлетворенно кивнул, точно все это он не прочитал в командировочном предписании, и начал неторопливо рыться в целой горе папок, загромождавших огромный стол. Сергей еле заметно поморщился: людей из отдела кадров он всегда недолюбливал - и, как правило, за дело. Даже в бумагах не могут навести лад, будто это не их работа! Оставалось ждать и, заодно, рассматривать кабинет. Впрочем, вокруг не было ничего особенного. Непременные шторы, закрывавшие окна, высокая ажурная лампа синего стекла, громоздкие стулья и шкаф с нечитанными белыми томиками сочинений Ленина... Таких кабинетов Сергей навидался, равно как и таких полковников. Оставалось рассматривать нечто, действительно представлявшее интерес. Вернее, это был "некто" - молчаливый человек, сидевший в углу и внимательно читавший бумаги из старой пожелтевшей папки. Этого человека Сергей, естественно, заметил с порога: на нем были петлицы комбрига - но неизвестный сразу же махнул рукой, как бы приглашая не обращать на него внимания и обращаться к полковнику - хозяину кабинета. Сам толстяк- кадровик, похоже, забыл своего гостя, точно того не было рядом. А между тем, и Сергей заметил это сразу, странный комбриг - из тех, кем следует интересоваться. Несмотря на то, что гость почти утонул в огромном кресле, можно было понять, что он очень высокого роста, худ и широк в плечах. Лицо красивое, хотя уже немолодое, вначале показалось Сергею загорелым дочерна, но затем он сообразил, что оно пунцово-красное, точно от ожога. Глаза были странными, какими-то бесцветными, хотя взгляд, как можно было заметить твердый и властный - взгляд человека, привыкшего к высокому положению. Впрочем, некая странность все же имелась: на комбриге была гимнастерка, но не с привычными эмблемами, а почему-то с саперными топориками. И понять, что делает этот краснолицый комбриг-сапер в кабинете Центрального Управления НКВД, было достаточно сложно. - Ну-с, - повторил кадровик, - кажется нашел. Он достал какую-то папку, открыл ее и кивнул: - Пустельга Сергей Павлович... Тэк-с, Тэк-с... И он углубился в чтение. Очевидно, это было личное дело Сергея - папка, в которую он давно мечтал заглянуть. - Тэк-с, тэк-с, - продолжал тянуть полковник. - Значит, учились в колонии имени Дзержинского... Похвально, похвально, товарищ старший лейтенант... Это у Макаренко?.. - Так точно! - колония имени Дзержинского - высшая аттестация для молодого чекиста. - Отец, значит, член партии с 1915-го... Погиб под Орлом... Вы, стало быть, беспризорник... Бывший, конечно... Полковник не спрашивал, а просто проговаривал вслух то, что записано в бумагах. Сергей улыбнулся: несколько лет голодной, но бесшабашной жизни на околицах Харькова теперь воспринимались как странный, хотя и увлекательный сон. А ведь было! И скажи кто, что Сережка Крест станет через несколько лет сотрудником ЧК... И старший лейтенант вновь еле заметно улыбнулся. - Училище, стажировка в Столице... У Фриновского стажировались? - Так точно! - Фриновский, как уже успел узнать Сергей, был теперь крупной фигурой - заместителем самого товарища Ежова. - Почему вы выбрали Ташкент? - Я не выбирал, - удивился Сергей. - Меня направили. - Тут сказано: выбрали! - толстый палец ткнул куда-то, в невидимую Сергею бумагу. - Вам было предложено три места. - А-а... Так точно, извините... Да, ему предлагали на выбор: Кавказ, Северный Сахалин и Ташкент. Он выбрал бы Кавказ, но о тамошнем руководителе, Лаврентии Берия, разговоры ходили не самые лучшие. - Всегда мечтал побывать в Туркестане. Ответ был из наиглупейших, но сошло и так. Полковник продолжал проговаривать то, что было в бумагах, - подробности его службы. - Значит, узбекский выучили... И уйгурский... Это хорошо. Но вы же, извините, на узбека не похожи... Сергей лишь вздохнул. Очевидно, полковник прочитал, что его, тогда еще лейтенанта, внедряли в местное подполье. - В Ташкенте много русских. Я занимался ими. Националистическим подпольем ведал другой отдел, товарищ полковник. Я же из Иностранного... Это зарубежная агентура... - Знаю, знаю, - толстяк махнул рукой, и Сергей вновь сдержал усмешку, подумав, скольких шпионов удалось тому раскрыть за свою жизнь. Сам же старший лейтенант мог гордиться: у него достаточно удач, хватит любому работнику до самой пенсии. А за агента БШ-13, он же курбаши Шо, его благодарил лично нарком... - Так значит, смел, инициативен, особо успешно работает при планировании и проведении сложных, неординарных операций... Очевидно, это было из его последней, еще неизвестной Сергею характеристики, и он невольно возгордился. Нет, не то чтобы возгордился, но все-таки слышать такое было приятно. - Обладает особыми природными способностями, помогающими в работе... Полковник пробежал глазами только что прочитанную фразу и удивленно поднял глаза на Сергея. Это не было вопросом, но ответ явно требовался. - Ну, понимаете... - объясняться было нелегко, особенно по такому поводу. - Я почти всегда чувствую, когда люди говорят неправду. Когда ведешь допрос, это очень помогает. И я иногда могу угадывать, что человек думает. Не всегда, конечно... - А-а-а, - протянул кадровик. - Это понятно, это хорошо... Сергей облегченно вздохнул: то, во что его товарищи поверили далеко не сразу, да и он сам сумел оценить не так давно, здесь могло вызвать лишь снисходительную усмешку. Хорошо, что полковник не стал расспрашивать дальше, иначе Сергею пришлось бы продемонстрировать сеанс угадывания мыслей на самом полковнике. Сделать это было крайне нетрудно. - Но здесь написано... - толстый палец ткнулся в бумагу, а в голосе вновь прорезалось удивление, - особенно успешно работает с фотографиями... А вот даже примеры... Значит, написали и об этом. Пришлось пояснять, хотя сделать это в двух словах крайне нелегко: - Это... это у меня с детства, товарищ полковник. Если я взгляну на фотографию, то почти всегда могу сказать, жив человек или нет. А иногда далеко он или близко. Впервые он понял это в шесть лет, когда посмотрел на отцовскую фотографию и вдруг понял, что его бати, Павла Ивановича, командовавшего батальоном на Юго-Западном фронте, нет в живых... - И вы можете сказать, где находится этот человек? Старший лейтенант удивленно повернул голову. На этот раз спрашивал не полковник, а неизвестный сапер. Сергей немного растерялся. Странный комбриг старше по званию, чем хозяин кабинета, но отвечать ли ему - чужаку в Центральном Управлении!.. - Да-да, отвечайте, - понял его кадровик, и по тому, как заторопился полковник, Сергей сообразил, что краснолицый - никакой здесь не чужак, а саперные петлицы - скорее всего, обычный маскарад. - Нет, не могу, товарищ комбриг, - Сергей на всякий случай встал, хотя оставался в положении "вольно". - Я лишь могу понять - далеко ли он. - Интересно... - по пунцовому лицу пробежала короткая, жесткая улыбка, вы смотрите или подносите руку? По тому, как был задан вопрос, Сергей вдруг понял, что неизвестный комбриг понимает, о чем идет речь. - Я смотрю... Пробовал рукой, но не всегда получается. - Вот как?.. - неизвестный тоже встал и внимательно поглядел на полковника. Тот внезапно вскочил и неуверенно проговорил, что ему срочно надо в хозяйственное управление. Краснолицый нетерпеливо кивнул, и Сергей окончательно понял, кто главный в этом кабинете. Кадровик с удивительной для его комплекции быстротой исчез за дверью. Комбриг усмехнулся, на этот раз весело и добродушно, и протянул широкую сильную руку: - Волков Всеслав Игоревич. Красивое имя-отчество сразу запомнилось. Запомнилась и рука - холодная, сильная и тоже ярко-пунцового цвета. Сергей понял, что странный цвет кожи не последствия ожога, а что-то другое. - Садитесь, Сергей, поговорим. - Так точно, товарищ комбриг. Волков покачал головой и вновь улыбнулся: - Мы не в строю. Зовите меня по имени. Это было уже чересчур, и Сергей решил называть комбрига по имени и отчеству, тем более что, произносить "Всеслав Игоревич" было приятно. - Значит, вы смотрите на фотографию, глядите прямо в глаза, затем начинаете чувствовать глубину... - Да, - не удержавшись, перебил собеседника Сергей. - Если он жив, то я слышу что-то похожее на эхо. А если нет - то только пустоту... Может, я неточно выразился, Всеслав Игоревич... - Я вас понял, - кивнул краснолицый. - Сами выучились? - Да... - Неплохо... Знаете, вас не зря вызвали в Столицу. Экзамен желаете? Слово "экзамен" всегда вызывало у Сергея зубную боль. - Экзамен... Извините, Всеслав Игоревич, я недавно с поезда. Устал... - Ну, тогда зачет... - на красном лице вновь мелькнула улыбка, и Сергей поневоле улыбнулся в ответ. Всеслав Игоревич быстро раскрыл папку и достал оттуда десяток фотографий. Сергей понял, что "зачета" не избежать, и сел на стул, собираясь с силами. Надо закрыть глаза, подождать несколько секунд, выровнять дыхание... Комбриг не торопил. Наконец, когда Сергей почувствовал, что готов, Всеслав Игоревич кивнул и положил на стол первую фотографию. Задание оказалось несложным. Сергей быстро вглядывался в незнакомые лица, откладывая снимки налево и направо. Направо - те, кто жив, ну а остальные, как и полагалось, шли налево. Большая часть тех, чьи лица Сергей рассматривал, были давно мертвы, а немногие живые находились, как он быстро понял, очень далеко отсюда. Наконец он положил направо последнюю фотографию, произнес: "Жив. Очень далеко", - и выжидательно поглядел на Волкова. Тот покачал головой: - Здорово, Сергей. Зачет принят. Поздравляю. Слышать это было приятно. Раньше на подобное задание ушло бы куда больше времени, но в последние недели в Ташкенте Сергею часто приходилось использовать свой необычный дар. Опыт, очевидно, помог. - Я все угадал, Всеслав Игоревич? - А? - задумавшийся о чем-то комбриг повернулся к нему и вновь улыбнулся. - Да, все верно. Одна ошибка - пустяки. - А кто? - на миг Сергей почувствовал обиду. Ошибался он редко, особенно в таких простых случаях. - Последний, - кивнул краснолицый. Пустельга взял фотографию, положенную им в стопку и вновь всмотрелся, на этот раз очень внимательно. Фотография старая, очевидно начала 20-х. Молодой симпатичный парень в красноармейской форме весело улыбался в объектив. На шинели темнел орден, на рукаве - широкая нашивка старого образца, значения которой Сергей не знал. Он еще раз попытался проверить: взгляд в глаза, затем ощущение пустоты, но следом - эхо, легкое, еле заметное... - Он жив, Всеслав Игоревич! Только такое впечатление, что он либо болен, либо очень далеко! - Дайте сюда! - слова прозвучали резко, почти грубо. Широкая красная ладонь на несколько секунд задержалась над снимком. Волков покачал головой: - И все же он мертв, Сергей. То, что вы называете эхом, говорит о другом. Просто люди могут умереть по-разному. Разумней всего было не спорить, в конце концов комбригу виднее. Но Сергей понимал, что эти фотографии - не случайный набор для импровизированного "зачета". Приходилось спорить - ради дела. - Всеслав Игоревич, извините, - Сергей встал, разложив снимки живых веером по столу. - Здесь три фотографии, у которых одинаковое эхо. Эти люди находятся в одном месте... Или, по крайней мере, на одинаковом расстоянии от нас... - Покажите! Сергей легко нашел нужные снимки: молодой девушки в нелепых железных очках, придающих ей немного смешной вид, и юноши, тоже очкарика, но с видом гордым и немного заносчивым. - Берг и Богораз... - негромко проговорил комбриг и скривился. Лицо его внезапно потемнело, став почти бордовым. - Черт... Заходите! Последнее относилось, как выяснилось, к полковнику, который приоткрыл дверь и мялся на пороге. Волков быстро сложил фотографии в папку и завязал тесемки. Сергей, не зная, что ему делать, продолжал стоять у стола. - Товарища Пустельгу никуда не отпускать! Я буду здесь в одиннадцать вечера. Полковник послушно кивнул. - Вы, Сергей, пока отдохните. Ночью нам придется поработать. Старший лейтенант отчеканил "так точно!", но на душе стало невесело. Он понял, что, сам того не желая, попал в какую-то непростую и, возможно, опасную историю. - В последний раз, товарищ старший лейтенант... Вы уверены в том, что говорили? Сергей не колебался. Он привык отвечать за свои слова. - Хорошо. Тогда отдыхайте. И учтите: о нашем разговоре - никому. Ни сейчас, ни через десять лет! Можно было и не предупреждать. О том, где он находится, старший лейтенант Пустельга имел полное представление. Комбриг пожал руку Сергею, и тот еще раз ощутил холод, словно Волков держал все это время пальцы на льду. Короткий кивок полковнику - и странный человек с саперными петлицами вышел из кабинета. Дальнейшее было еще более странным. Кадровик, похоже, забыв о том, зачем Сергей понадобился в Столице, велел подождать за дверью, но через минуту вышел, сообщив, что старшему лейтенанту надлежит пройти в комнату No 318 и находиться там впредь до дальнейших распоряжений. Спорить не приходилось. Вскоре явился молчаливый сержант из внутренней охраны и, кивнув, предложил следовать за ним. Комната No 318 оказалась этажом ниже. Там было пусто, у стены стоял диван, в углу поблескивал умывальник, а на маленькой тумбочке выстроились бутылки "Боржоми". Сержант буркнул: "Отдыхайте, товарищ старший лейтенант", - и через секунду в замке заворочался ключ. Нельзя сказать, что Сергею это понравилось: находиться под замком в Большом Доме - в любом случае дело невеселое, но он вспомнил слова товарища Волкова и немного успокоился. У него есть время до одиннадцати, значит, можно отдохнуть. А что дальше, он скоро и так узнает... Волков зашел за ним в начале двенадцатого. Сергей был уже готов. На этот раз комбриг был хмур и неразговорчив. Он лишь коротко бросил: "Пошли", - и быстро зашагал по пустынному в этот поздний час коридору. Во дворе ждала машина - огромный черный "паккард" с зашторенными окнами. Молчаливый шофер, повинуясь знаку комбрига, завел мотор, и машина нырнула в подземный тоннель, выводящий на улицу... Столицу Сергей помнил плохо, тем более Столицу ночную. Шторки на окнах остались незадернутыми, но понять что-либо в калейдоскопе мелькавших за стеклами полутемных улиц было трудно. Пустельга сообразил лишь, что они миновали центр и направлялись куда-то к югу, переехав через один из огромных широких мостов с мощным чугунным парапетом. Комбриг молчал и смотрел прямо перед собой. Молчал и Сергей. Он попытался прислушаться к своему спутнику. Это удавалось не всегда, но порой старший лейтенант мог угадывать чувства людей. На этот раз ощущение было странным: Волков явно взволнован и, как показалось Сергею, напуган. Но больше всего Пустельгу поразил холод, исходивший от краснолицего. Такое Сергею не приходилось чувствовать ни разу, и он тут же вспомнил ледяную руку, протянутую для рукопожатия. Казалось, тело комбрига не излучает тепла, подобно всем иным людям, а жадно поглощает его, замораживая все вокруг... Сергея передернуло, и он оставил свои попытки, здраво рассудив, что виною всему может быть просто перемена обстановки и нервы: старший лейтенант тоже изрядно волновался. Из-за него, точнее из-за его слов, явно заваривалась какая-то крутая каша. И это первый день его приезда в Столицу! Машина, вынырнув из лабиринта улиц, помчалась вдоль высокого мрачного забора, за которым проглядывали верхушки недвижных в безветренную ночь деревьев. Сергей всмотрелся - и понял. Когда же "паккард" свернул в широкие ворота, за которыми в свете фар проступили мрачные силуэты каменных крестов, он убедился окончательно. Они приехали на кладбище. Он уже как- то бывал здесь - на погосте Донского монастыря. У ворот вышла заминка. Какие-то личности в штатском загородили проход, но комбриг выглянул из машины и путь тут же стал свободен. "Паккард" проехал еще сотню метров мимо молчаливых тихих оград и затормозил. - Выходим, - это было единственное, что счел необходимым пояснить Волков. Комбриг подождал, покуда Сергей выйдет из машины, с силой хлопнул дверцей и кивнул куда-то на боковую аллею. Идти пришлось недалеко. Впереди показались какие-то темные силуэты, Волков вгляделся и, бросив: "Стойте здесь", - заспешил навстречу. Нельзя сказать, что ночное путешествие напугало Сергея. В свои двадцать четыре года он видел вещи куда пострашнее, чем мирное столичное кладбище. Но сама поездка все же показалась зловещей. Тем более, чот он понимал, что именно можно искать здесь ночью, и не удивился, когда различил, что стоявшие неподалеку фигуры в штатском держат в руках лопаты. Волков вернулся скоро, причем не один. Его сопровождал крепкий широкоплечий человек в плаще с капюшоном. Странно, но капюшон оказался почему-то наброшен на голову, хотя ни дождя, ни ветра не было и в помине. Естественно, лицо неизвестного оставалось в черной тени - можно было лишь разобрать, что он пониже ростом, чем комбриг, что шагает он уверенно, как человек, не привыкший отступать и оглядываться, и еще - Сергей почему-то понял это сразу - неизвестный хорошо видит в темноте. "Никтолопия" мудреное слово, вычитанное когда-то из книжки, на мгновенье всплыло в сознании. Впрочем, думать об этом было некогда. - Вот он, - Волков кивнул на ставшего по стойке "смирно" Сергея. Неизвестный подождал мгновенье, затем протянул Пустельге короткую сильную ладонь. - Иванов. Ничего иного добавлено не было, но Сергей понял, что ему следует представиться по всей форме. Иванов нетерпеливо кивнул: - Подробности после. Сергей Павлович, значит, вы настаиваете, что человек на фотографии - жив? - Да. Так точно, - отступать было некуда. Человек в плаще вновь кивнул и задумался. - Товарищ Иванов, но вы же помните... - подал голос комбриг. - Что я должен помнить? - тон был внешне равнодушным, даже усталым. Сергей вдруг понял, что неизвестный ему товарищ Иванов очень не хочет заниматься этим странным делом. - Я был на похоронах... - Знаю. Вместе с вами тут было пол-Столицы... - Я видел тело... - Знаю... - голос оставался столь же равнодушным. - Я читал заключение экспертизы. - Дело не в экспертизе! - Волков повысил голос, и Сергей вдруг сообразил, что комбригу действительно страшно. - Я лично всадил ему две пули: в затылок и сердце! Разрывные! В морге, после вскрытия... - Вы писали об этом в рапорте. Ладно, если товарищ Пустельга настаивает... Сергей растерянно молчал. То, что пришлось услышать, сбило с толку. До этой минуты он считал, что неизвестный парень, виденный им на фотографии красный командир, которого считали погибшим. Но зачем тогда эти две пули, к тому же, разрывные? Впрочем, кое-что старший лейтенант уже начал соображать. Очевидно, история с этим неизвестным не так проста... - Пойдемте! - Иванов повернулся и зашагал по аллее. Через минуту они оказались возле небольшой ограды, которую окружал десяток крепких парней с лопатами и ломами. Тьма скрывала лица, но Сергею вдруг показалось странным, что все они были какими-то одинаковыми: рост, широкие плечи, ленивые, словно нарочито замедленные движения. И вновь повеяло холодом. Сергея даже передернуло, и он пожалел, что не захватил с собой шинель. - Вот, - луч фонарика скользнул по серому камню. Сергей тут же узнал фотографию: та же самая, только обведенная потемневшим от времени золоченым ободком. Луч высветил надпись. Пустельга всмотрелся: комполка Косухин Степан Иванович
      1897-1921
      Погиб за дело мирового пролетариата. На миг старший лейтенант решил, что ошибся. Могила того, кого он посчитал живым, - перед ним, и сомнениям, казалось, не может быть места. Он хотел сказать об этом вслух, но товарищ Иванов вновь кивнул и коротко бросил: "Начинайте!" Одинаковые парни с лопатами с неожиданной ловкостью начали перелезать через ограду, даже не подумав о запертой калитке. Волков потянул Сергея за рукав, и они отошли в сторону. Краснолицый достал пачку папирос и молча протянул Сергею. Пустельга не курил, бросив это ненужное занятие еще в колонии. Пришлось вежливо отказаться. Комбриг пожал плечами и щелкнул зажигалкой. Сергей украдкой оглянулся, пытаясь разглядеть, куда исчез тот, кто назвался Ивановым, но человек в плаще словно провалился сквозь землю. Старшему лейтенанту приходилось бывать на ночных эксгумациях, и он, не находя в этом зрелище ничего нового и интересного, предпочел отвернуться. В любом случае, тревожить могилы он не любил. К тому же, сейчас речь шла не о бандите или покончившем с собою шпионе, а о молодом красном командире, воевавшем, как и отец Сергея, на красных фронтах и так же сложившем голову за победу революции. Поэтому старший лейтенант решил просто ждать, поглядывая на неяркие осенние звезды. Волков был явно не столь терпелив. Он внимательно вглядывался в сторону копошившихся возле могилы парней, затем не выдержал и подошел поближе. Вернувшись через несколько минут, он затоптал окурок - это была уже вторая папироса подряд - и нервно хмыкнул: - Я смотрел, какая там земля. Ее не трогали много лет. Лучше всего было смолчать, но Сергей не сдержался: - Товарищ комбриг, я же не говорю, что тело находится там. - А где? - зло бросил краснолицый. - Его хоронили на глазах у сотен людей, Сергей. Мы держали пост у могилы два года! "Но почему?" - вопрос так и напрашивался, но Пустельга все же предпочел на этот раз промолчать. Надо будет - скажут. - Говорил я им! - Волков закурил третью папиросу, но, сделав лишь пару затяжек, нервно бросил ее на землю. - Говорил, что его трогать нельзя! Не послушали... Сергей окончательно понял, что дело, с которым он столкнулся, не из обычных. Похоже, товарищ Косухин, командир полка и орденоносец, погиб не от вражеской пули. Неудивительно, что товарищ Волков в свое время, то есть, очевидно, в далеком 21-м году, возражал против ликвидации этого улыбчивого парня. Но если все-таки Степан Иванович Косухин был убит, если в него всадили две разрывные пули для верности, то тут уж действительно начинался густой туман и неизвестность. Рядом послышался свист. Волков дернулся и быстро подошел к могиле. - Идите сюда, - позвал он через секунду, - скорее! Подойдя к разрытой яме, Пустельга первым делом заметил вывороченный из земли памятник. Затем черные спины расступились, на дно упал луч фонаря, и Сергей вздрогнул: из земли выступала темная крышка гроба. - Теперь осторожнее... - Волков вцепился руками в ограду, не сводя глаз со страшной ямы. Внезапно, к изумлению Сергея, он сунул руку в карман, и через мгновенье луч фонаря упал на тускло блеснувший черный ствол. - Интересно, в кого он собирается стрелять? - Сергей даже не удивился, решив лишь прибавить эту странность ко всем прочим. Лопаты сбросили землю с крышки. Снова послышался свист, на этот раз полный удивления. Волков чертыхнулся, а Сергей лишь покачал головой: по всей поверхности крышки шла широкая трещина, словно по гробу ударили чем-то тяжелым и острым, пытаясь расколоть твердое дерево. - Доставайте, только осторожно... - Волков дернул револьвером и, как сообразил Сергей, снял оружие с предохранителя. В первый раз за сегодняшний день Пустельга испугался. Нет, он не боялся мертвецов - видеть их приходилось часто, - но этот человек с револьвером, грозящий оружием полусгнившему гробу, показался ему в тот момент попросту ненормальным. Находиться рядом с таким, да еще ночью, было небезопасно, и Пустельга постарался незаметно отодвинуться в сторону. Началась возня. Пространство за оградой было узким, и крепкие парни попросту мешали друг другу. Наконец, удалось поддеть веревки, и гроб медленно выполз наружу. Кто-то притоптал землю, и мрачную находку поставили рядом с ямой, впритык к ограде. - Двоим остаться, остальные - прочь! По этой команде парни один за другим стали выбираться на дорожку. На Сергея вновь повеяло холодом, и вдруг он ощутил странную вещь: молчаливые землекопы тоже боялись - не меньше, а может, и больше, чем его краснолицый спутник. Двое оставшихся взялись за крышку. - Черт! - вначале Сергей не понял, но через секунду сообразил: крышка свободно сдвинулась с места - гвозди ее не держали. - Гроб был забит? - вопрос был явно лишним. Волков буркнул что-то непонятное и наконец приказал: - Открывайте! В голосе его почему-то прозвучала безнадежность. Кажется, он уже знал, что он увидит через секунду. Расколотые доски упали на землю, луч фонаря скользнул по истлевшим клочьям ткани, присыпанным комьями глины. Затем дернулся в сторону и вновь вернулся, словно электрический свет был способен найти то, чего там нет, и, похоже, нет уже давно. - Значит, все-таки правда... - товарищ Иванов стоял рядом и смотрел на гроб. - Не думал... - Я же предупреждал, - повторил Волков. - Его нельзя было трогать... Он же видел Большой Рубикон... - Отставить! - голос человека в плаще прозвучал словно удар бича. Комбриг вздрогнул и отвернулся. - Не паниковать! - это было уже произнесено почти шепотом. - Прикажите осмотреть гроб... Один из парней нагнулся, светя фонарем, и вдруг, вскрикнув, отскочил в сторону. Второй тоже нагнулся - и, не удержав равновесия, сполз в вырытую яму. - Сергей Павлович, прошу вас! На миг старшему лейтенанту стало холодно, затем - жарко. Он на всякий случай расстегнул кобуру и быстро перелез через ограду. От гроба пахло гнилым деревом и мокрой глиной. Кто-то подал ему фонарь. Сергей склонился, осторожно отбрасывая рукой засохшие куски глины, лежавшие на истлевшей обложке. Нет, ничего... И тут рука коснулась чего-то холодного, прямоугольной формы. Сергей быстро счистил налипшую глину. Да, он не ошибся, - это был небольшой кристалл - правильная призма, тщательно отшлифованная и ограненная. Свет фонаря приблизился, и кристалл заиграл темно-красным светом. Сергей успел заметить еще что-то сбоку: по поверхности камня шли мелкие, странные буквы, не похожие ни на русские, ни на латинские, но все же знакомые. Минуту Сергей колебался, а затем сообразил: в буквах было что-то общее с известным ему уйгурским алфавитом... - Что у вас? - голос Иванова вывел его из задумчивости. Он быстро закончил осмотр, убедился, что больше в гробу ничего нет, зажал кристалл в руке и перелез обратно через ограду. - Вот, товарищ Иванов... Больше ничего. Человек в плаще осторожно взял темно-красный кристалл и поднес к самому лицу. Волков подвинулся поближе и вдруг, охнув, отшатнулся. - Не ожидали? - голос Иванова был таким же спокойным и почему-то, как показалось Сергею, немного брезгливым. - Я тоже... Ну что ж... Прикажите навести здесь полный порядок. Составите рапорт и перешлете ко мне. Все! Волков козырнул и повернулся, чтобы отдать приказ парням с лопатами. Товарищ Иванов отошел вглубь аллеи и кивнул Сергею. Тот понял и, подойдя поближе, стал по стойке смирно. - Что ж, Сергей Павлович... - Иванов помолчал, а затем заговорил вновь. ваши подозрения оправдались. От имени правительства выражаю благодарность. Все, что видели сегодня, - забыть. Вопросы? - Что мне делать, если я его встречу? - мысль об этом приходила Сергею уже не первый раз. - Кого - его? - Косухина Степана Ивановича, - отчеканил Пустельга. В ответ послышался легкий, необидный смех: - Не думаю, что у вас появится такая возможность, товарищ старший лейтенант... Даже если вы правы... В таком случае он действительно должен быть очень далеко. Кстати, кажется товарищ Волков вам тоже советовал забыть об этом деле? - Так точно, - Сергей понял, что больше ему ничего не узнать, и решился: - Товарищ Иванов! Я по поводу этого камня... рубина. Я хочу сказать, что там есть надпись. Это какой-то восточный язык... - Вы специалист? - в голосе человека в капюшоне вновь прозвучала легкая ирония. - Ах да, вы же служили в Туркестане! В таком случае спасибо за консультацию... Он козырнул. Сергей поспешил подбросить ладонь к фуражке. Иванов повернулся, но, внезапно остановившись, заговорил, не оборачиваясь: - Чтоб вас не мучило любопытство, товарищ старший лейтенант... Это не рубин. Это вообще не камень. А оказался он здесь, потому что те, кто провернул это дело, хотели оставить нечто вроде визитной карточки. Надпись действительно на восточном языке - это бхотский, одно из тибетских наречий. Вопросы? - Н-никак... - сказать "нет" Сергей не успел. Темная фигура, стоявшая перед ним, исчезла, словно осенняя ночь поглотила странного незнакомца в плаще... Через час Пустельга вновь оказался в комнате No 317, правда на этот раз без караула у дверей. Он повалился на диван и мгновенно заснул, решив начисто забыть об этом неприятном деле. У старшего лейтенанта хватало опыта понять, что он столкнулся с тем, что обычному работнику НКВД лучше обходить стороной. Итак, все следовало забыть, и поскорее. Тем более, получи он это странное дело для расследования, установить что-либо путное Сергей едва ли смог бы. Он прекрасно понимал, как сложно искать человека, - все равно, живого или мертвого, пропавшего пятнадцать лет тому назад. Плохо было лишь одно: как бы Пустельга ни пытался забыть об увиденном, странный краснолицый комбриг и еще более непонятный человек в капюшоне едва ли забудут его самого - попавшего как кур во щип старшего лейтенанта из Ташкента. Второй визит к кадровику прошел совсем иначе. Тот, уже не обращая внимания на различные эпизоды биографии Сергея, направил его прямо к заместителю наркома. Фамилия не была названа, и Пустельга почувствовал себя совсем неуверенно. Приятно, конечно, что обыкновенного старшего лейтенанта принимает такой высокий чин, но лучше бы обойтись без этого. Впрочем; на этот раз Сергею повезло. Заместителем наркома оказался не кто иной, как сам товарищ Фриновский давний знакомый, когда-то руководивший его стажировкой в Столице. Фриновский, теперь уже комиссар госбезопасности 3-го ранга, не только узнал Пустельгу, но, казалось даже обрадовался. Во всяком случае, в его привычном: "Что стал? Садись!" - звучал тот максимум радушия, который был возможен для таких людей, как заместитель наркома внутренних дел. - Все еще старший лейтенант? - покачал он головой, бегло просмотрев документы Сергея. - Ты чего там, проштрафился? Да тебе уже пора майором быть! Пустельга искренне удивился. Его карьера шла вполне нормально, без всяких сбоев. Правда, он сам неоднократно был свидетелем внезапных "взлетов", но хорошо знал им цену, а главное - последствия... - Ну что, много басмачей поймал? Фриновский улыбался, и можно было не отвечать. Заместитель наркома, конечно, представлял, чем занимается Иностранный отдел Ташкентского отделения НКВД. - Ладно... - продолжал Фриновский. - Небось на Украину тянет, домой? Сергей поспешно кивнул, сердце екнуло и замерло. Неужели? - Нет, дорогой, не выйдет, - Фриновский покачал головой, точно его самого огорчало это обстоятельство. - Послужишь в Столице. Комнату дадим, паек... По театрам походишь... В общем, не робей, Пустельга, привыкнешь... Он постучал карандашом по крышке стола, помолчал минуту, затем закончил: - Для начала направляешься в группу майора Айзенберга. Пока рядовым сотрудником. Вопросы? Сергей даже растерялся. Уж чего-чего, а подобного он не ожидал. Было ясно, что здесь он не получит высокой должности, это не Ташкент. Но идти рядовым сотрудником в группу какого-то майора... Ему, в одинчку занимавшемуся всей иностранной агентурой в Туркестане!.. Было обидно, и Пустельга понял, что не зря его не тянуло в Столицу. - Обиделся! - понял замнаркома. - Там ты у себя был кум королю, а тут чуть ли не рядовым "наружником"... Эх ты, провинция! Ладно, слушай... Фриновский закурил и начал. Говорил он негромко, почти шепотом, и Сергею приходилось напрягаться, чтобы расслышать слова, гаснувшие в пустоте огромного кабинета: - Про твои подвиги в Ташкенте все знаю, и зря бы тебя с места не сдергивал. Группа Айзенберга - одна из самых ключевых в Главном управлении. Айзенберг занимается только одним делом, но таким, что тебе еще и не снилось. Месяц поработаешь с ним, а потом... Он замолчал, словно не решаясь закончить. Наконец заговорил вновь, но еще тише, на грани слышимости: - Потом ты его заменишь. К тому времени мы тебе кинем капитана, возглавишь группу. А за месяц ты должен полностью войти в курс дела. Учти, Айзенберг ничего не знает и знать не должен. Ты все понял? - Так точно! - выдохнул Сергей. Хотелось расспросить про саму группу, но он чувствовал: сейчас не время. - Все, - подытожил замнаркома, - иди к Айзенбергу, он в 542-й комнате. Приказ на тебя уже есть. Действуй, дзержинец! Очутившись в коридоре, Пустельга перевел дух. Хотелось посидеть где-нибудь в укромном уголке, выпить зеленого кок- чая, к которому успел привыкнуть в Ташкенте, и не спеша все обдумать. Но времени не было, и Сергей поспешил в загадочную 542-ю комнату... Дверь была приоткрыта, оттуда слышался гул голосов. Тянуло табачным дымом, да так, что отвыкший от этого зелья Сергей заранее затосковал. Он неуверенно тронул дверь рукой и заглянул внутрь. Да, здесь действительно курили. Пятеро крепких мужчин, сидели вокруг стола, уставленного стаканами с чаем. При виде Сергея, разговор смолк, и старший лейтенант поспешил отрекомендоваться по всей форме. - А, товарищ Пустельга! - высокий здоровяк с майорскими петлицами неторопливо вышел из-за стола. Фамилию он произнес правильно, и старший лейтенант сразу же почувствовал себя увереннее. - Майор Айзенберг, - продолжал здоровяк. - Ну, в курс дела вас ввели? - Никак нет! - вновь несколько упал духом Сергей. - Мне товарищ Фриновский... то есть, он сразу послал меня сюда... - Ага! Сергея посадили за стол и угостили чаем. Начало ему понравилось. - Ладно, перерыв! - решил майор. - Ну вот, товарищ старший лейтенант, вы теперь полноправный сотрудник группы "Вандея", поздравляю... Странное название резануло слух. В памяти забродили полузабытые с училищной скамьи имена и названия: Робеспьер, Марат, федераты и почему-то герцог де Шуазель... - Группа занимается поисками антисоветской террористической организации, действующей как в Столице, так и в ряде районов СССР, - продолжал Айзенберг. - По агентурным данным, эта организация носит название "Вандея" по имени французской провинции... Впрочем, думаю, пояснять не нужно? - Н-нет, насчет Вандеи я помню, - поспешно подтвердил Сергей. - В общем, наши отечественные вредители и террористы решили, как видно, подражать своим давним коллегам... Ну, группа у нас молодая, существуем мы недолго, так что вы, товарищ старший лейтенант, не опоздали... Айзенберг говорил уверенно, твердо и, одновременно, доброжелательно. Его тон понравился Сергею, да и сам майор пришелся по душе. И тут он вспомнил, что руководить группой товарищу Айзенбергу остался лишь месяц. И хорошо, если после этого пошлют куда-нибудь "на укрепление", хотя бы в тот же Ташкент... - После поговорим подробнее, ну а пока - в общих чертах, - продолжал Айзенберг, не подозревавший о размышлениях своего нового подчиненного. "Вандея" действует в трех направлениях. Первое - диверсии и террор на оборонных и народнохозяйственных объектах. Второе - распространение за пределами СССР порочащей информации о положении в стране. И третье агентурная разведка. Работают они скрытно, грамотно и очень профессионально. По мнению руководства, "Вандея" сейчас представляет наиболее серьезную опасность из всех подпольных организаций на территории СССР... Сергей ждал подробностей. Но, похоже, майор решил действительно сделать перерыв. Он отхлебнул чая и с удовольствием затянулся "Казбеком". - Товарищ майор, а если проглядеть кадры наркомата путей сообщения? Я имею в виду их сибирские отделения, а также все командировки туда за последние полгода, - вмешался один из сотрудников - худой, болезненного вида лейтенант. - Почему путей сообщения? - оживился Айзенберг, похоже, забыв о новичке. - Ну... Они же должны как-то добираться до места действия. Я бы на их месте действовал через железные дороги. - Хорошо, что вы не на их месте, - усмехнулся майор. - Этим уже занимаются, товарищ Каганович создал специальную комиссию. Если что-то будет, нам сообщат. Какие еще соображения? - Так перерыв же, Аркадий Иосифович, - заметил один из любителей чая. - Да, верно, - спохватился майор. - Вот видите, товарищ Пустельга... Похоже, майор собирался пошутить - во всяком случае, весь его вид говорил об этом - но услышать эту шутку Сергею не пришлось. Дверь - внутренняя, которая, очевидно, вела в другую комнату - отворилась, и на пороге вырос невысокий чернявый парень с мрачным нахмуренным видом. - Товарищ майор... - начал он, - товарищ майор... - Что с вами, Карабаев? - удивился Айзенберг. - Чай стынет! - Корф в Столице! - тот, кого назвали Карабаевым, произнес это на одном дыхании и, похоже, потратил на это весь наличный запас воздуха. - Что? - майор вскочил, вслед за ним - все остальные. Кто-то опрокинул стул, но никто не обратил внимание на это досадное обстоятельство. Один Сергей остался сидеть, ничего, естественно, не понимая. - Звонил Лихачев... только что... - выдавил из себя чернявый. - Корф собирается уезжать... Лихачев знает, где он... Мещанская, 8, пятнадцатая квартира... Лихачев говорит, что через час Корф... - Едем! Сватов, машину! - майор уже пришел в себя, и теперь деловито пристегивал к поясу кобуру. Кто-то, очевидно, упомянутый Сватов, уже снял телефонную трубку и кричал в нее: "Алло, алло? Коростылев, ты? В комнате закипел водоворот. Сергей поспешил отступить к стене, чтобы не мешать. Впрочем, все было готово за несколько секунд. Сотрудники проверили оружие, Сватов докричался до Коростылева, потребовав у него не одну, а целых две машины, и Айзенберг уверенно бросил: "Пошли!" Сергей втиснулся во вторую машину. Рядом с ним оказался тот самый невысокий чернявый парень. Сергей поспешил представиться. - Лейтенант Карабаев, - с достоинством ответил чернявый и, подумав, добавил: Прохор Иванович... Сказано это было с нескрываемым самоуважением. Сергей, достаточно насмотревшийся за свою короткую жизнь, безошибочно определил, что Карабаев, которому, похоже, было едва-едва двадцать, - явно из деревни, в город попал недавно, вдобавок, судя по выговору, откуда-то издалека, скорее всего из Сибири. Пустельга заметил и другое: несмотря на возраст, Прохору Ивановичу Карабаеву, похоже, довелось немало повидать в жизни. - Прохор Иванович... - Сергей не удержался, чтобы не назвать парня по имени-отчеству, даже скопировав его интонацию. - А кто этот... Корф? - Ну... в розыске он, - нахмурившись, начал пояснять лейтенант. - Во всесоюзном... В общем, вражина. Он помолчал, очевидно давая Пустельге время оценить, какой вражиной является этот самый Корф. - Есть мнение, - еще более веско добавил он. - Корф в "Вандее" первый человек... Мы по его связям прошли. Лихачев вот позвонил - его бывший сосед... проявил сознательность... Кое-что прояснилось, хотя, конечно, самая малость. Во всяком случае, ближайшая перспектива становилась понятной: группа собиралась задержать предполагаемого руководителя террористической организации "Вандея" Корфа, которого, как уточнил Карабаев, звали Владимиром Михайловичем. Автомобили мчались, не обращая внимание на светофоры. Постовые, завидев черные авто с приметными номерами, спешили открыть "зеленую улицу". И вот наконец за окнами замелькали оживленные тротуары большой, наполненной людьми улицы. - Туточки он, - неодобрительно заметил Карабаев. - И название какое Мещанская! Чистый капитализм! Сергей уважительно поглядел на юного лейтенанта. Сам он уже в значительной мере утратил подобную непосредственность. Первая машина пристала к обочине, следом за ней затормозила и вторая. Сотрудники уже выскакивали наружу, на ходу доставая оружие. - Этот подъезд? - Нет, этот! Нужный подъезд был найден быстро. Квартира номер 15 оказалась на четвертом этаже. - Карабаев, на пятый! Никого не пропускать! Но только тихо, тихо... распоряжался майор. Лейтенант откозырял и пропал в темноте подъезда. Айзенберг оглянулся: - Пустельга! Останетесь у подъезда! Никого не пускать! Будет стрельба оставайтесь на месте! Ясно? - Есть! - оставаться у подъезда, точно какому-то неопытному стажеру, было более чем обидно, но не спорить же в подобной ситуации! Айзенберг быстро оглядел четверых оставшихся сотрудников и выдохнул: - В дверь звонить не будем. Сразу же выбиваем и врываемся. Берем всех живыми! Алексеенко, готов? Алексеенко - румяный здоровяк метра два ростом повел могучими плечами и кивнул. Очевидно, вышибание дверей входило в его обязанности. - Повторяю: всех - живыми! Поняли? Ну, вперед! Группа исчезла в подъезде. Пустельга вздохнул и на всякий случай проверил револьвер. Впрочем, оружие ему, пока - без всякой особой надобности. Он не обижался на майора. В конце концов, кто-то должен стоять у подъезда, и вполне логично поручить это сотруднику, который числится в группе меньше часа. Но все равно, такое начало было не по душе старшему лейтенанту. Ему, лично пробравшемуся в Яркенд, завербовавшему самого атамана Юровского, создателю агентурной сети в китайской Кашгарии, стоять "на стреме" и вежливо просить бабушек не входить покуда в подъезд, объясняя, что идут газосварочные работы... Что ни говори, положение не из завидных. Правда, Сергею нечего было и думать, чтобы высадить дверь, подобно розовощекому Алексеенко. Но как врываться под выстрелами в квартиры, как брать ополоумевших врагов живьем, Сергей, определенно, знал и умел не хуже прочих... Минуту-другую наверху было тихо. Затем послышался грохот и треск. Очевидно, товарищ Алексеенко приступил к выполнению своих прямых обязанностей. Сергей чуть поморщился. Будь он на месте майора, то предпочел бы обойтись без излишнего шума. Проще всего открыть дверь отмычкой, тихо и аккуратно. А еще проще - обойтись без вторжения и проследить за квартирой, покуда таинственный Корф и прочие ее обитатели не пожелают выйти. Сергей проводил бы Корфа до самого вокзала, подождал пока тот сядет в поезд, и даже тут не спешил бы арестовывать... Впрочем, пока что группой командовал не он, а майор Айзенберг, и старшему лейтенанту оставалось выполнять приказ... Грохот наверху усилился, гулкое подъездное эхо спешило растиражировать усилия розовощекого здоровяка. Сергей машинально отметил, что дверь, вероятно, попалась, с характером. Он с тревогой ожидал выстрелов - но кроме грохота и треска покуда ничего было не слыхать. Очевидно, те, кто был в квартире, сообразили, что сопротивление по меньшей мере, бесполезно. Сергей отошел на пару шагов и попытался определить, какие из окон - те, нужные. Он заметил пожарную лестницу, прикинув, что надо проследить, чтобы Корф не попытался уйти подобным романтическим, но порой достаточно эффективным способом. В практике Сергея такие случаи бывали. Однажды самому пришлось удирать - правда, не по лестнице, а по старой, распадающейся под руками веревке - и уходил он не из окна четвертого этажа, а с высоты старинной, сложенной из серого камня, башни... Удар пришелся по глазам. Сергей зажмурился - и тут же ударило по ушам беспощадно, страшно. Пустельга, едва устояв на ногах, поспешил открыть глаза. Из окон проклятого дома медленно-медленно, словно в неудачной киносъемке, выпадали стекла, а там, где был четвертый этаж, не спеша вздувался огромный черно-оранжевый волдырь, разбрасывая во все стороны какие-то бесформенные ошметки и клочья. Из подъезда ударил зловонный дым, земля дрогнула, и откуда-то раздался первый, еще неуверенный крик... Сергей прислонился к стене и несколько секунд просто ждал. Ждал, покуда отзвенят выбитые окна, перестанет трястись тротуар, пока не станет ясно главное: устоял ли дом и имеет ли смысл подниматься вверх по лестнице. Пахло гарью. Где-то наверху уже горело, вокруг кричали люди, а Сергей медленно, сжимая в руке совершенно бесполезный револьвер, поднимался по лестнице. Он дошел лишь до третьего этажа и остановился - дальше дым стоял сплошняком, слышался треск огня, что-то шипело и булькало. Внезапно пелена дыма на миг разошлась, и сквозь нее рухнул кто-то в знакомой светлой форме, правда теперь покрытой черными грязными пятнами. - Лейтенант! - узнать в этом задымленном чуть живом человеке Прохора Ивановича Карабаева было мудрено. Тот замотал головой, прислонился к стене и прохрипел: - Они... все... там... Командуйте, товарищ старший... И тут Пустельга понял все. Ни майора Айзенберга, ни его группы больше не было. Остался лишь этот серьезный лейтенант - контуженный, но все же живой - и он сам. И теперь именно он, старший по званию, должен расхлебывать это адское варево. - Телефон... - негромко проговорил Сергей, а затем, закричал обращаясь к обгорелым мрачным стенам: - Телефон! Товарищи, у кого есть телефон! В квартиру номер 15 удалось зайти только через два часа, когда пожарные уже собирали свои шланги, а эвакуация жильцов разоренного подъезда подходила к концу. Первым в пролом, оставшийся на месте двери, вошел мрачный Фриновский, приехавший почти сразу же и неотлучно находившийся возле дома все это время. Пустельга шел следом, остальные, в том числе вызванные эксперты, - за ними... Под ногами дыбился обгорелый кирпич, поперек прохода лежала рухнувшая балка, и, казалось, ничего не напоминает о людях, которые совсем недавно входили в эту квартиру, полные сил и уверенности в себе. Лишь через несколько минут кто-то наткнулся на высунувшуюся из-под обломков почерневшую руку. - Адская машина... - пожилой эксперт пожал плечами и дернул щекой. - Хитро придумано! Стояла не у входа, а, похоже, в конце коридора. Чтобы всех сразу... Фриновский велел начать разбирать руины. Надо было попытаться определить хотя бы основное: был ли в квартире кто-нибудь в тот момент, когда силач Алексеенко принялся взламывать дверь... - Ну, вот вам и боевое крещение, - замнаркома невесело усмехнулся, протянув Пустельге пачку "Казбека". Тот помотал головой, хотя курить захотелось сильно - впервые за несколько лет. - Что, старший лейтенант, в такое дерьмо еще не вляпывались? - Нет, не вляпывались... Как же это? - А вот так! - жестоко отчеканил Фриновский. - Товарищ Айзенберг, как видите, не справился с заданием. Теперь придется справляться вам. Сергей удивленно взглянул на замнаркома. - Что? Забыли? - удивился тот. - Наша договоренность остается в силе. Теперь, товарищ Пустельга, вы - руководитель группы "Вандея". Насколько я понял, с обстановкой вы уже ознакомились? - Да, - кивнул Сергей, бросив взгляд на черный провал в стене, откуда еще шел дым. - Ознакомился...
      Глава третья
      КОНВЕЙЕР
      Кабинет следователя был больше похож на обыкновенную камеру. Стены белели свежей известью, деревянный некрашеный стол стоял как-то косо, единственный табурет, намертво привинченный к полу, бь1л густо заляпан чем-то темным. Даже лампочка под потолком была без абажура, свисая на длинном перекрученном проводе. В углу белел умывальник, рядом с которым на обыкновенном гвозде висело несвежее вафельное полотенце. Разве что нар не было, а так все это весьма походило на одиночную камеру, тем более что окна отсутствовали, а дверь была обита глухим железом. Следователь - молодой парень в сером пиджаке с плохо выбритой физиономией, - чуть скривившись, листал толстую папку, не обращая, казалось, никакого внимания на стоявшего перед ним человека. Шел третий день ареста, и Юрий Орловский уже успел немного прийти в себя. Первый неизбежный шок прошел. Собственно, это уже приходилось переживать - десять лет назад, когда его, еще студента, так же бросили в черное авто с завешенными окошками и отвезли в Большой Дом. Правда, тогда его держали в маленькой камере, где компанию Юрию составлял пожилой нэпман, постоянно бормотавший что-то о происках районного фининспектора и жаловавшийся на скверный тюремный паек. Впрочем, в тот раз Орловского продержали недолго. Он вообще так и не понял, почему тогда, летом 27-го, он понадобился людям с малиновыми петлицами. Его допросили (достаточно вежливо), поинтересовались, знаком ли он с какими-то неведомыми Юрию личностями, а через четыре дня столь же неожиданно освободили. Теперь все было, конечно, не так. Камера, куда отвезли Орловского, была огромной, переполненной людьми. Ему досталось место на "втором этаже", на узких деревянных нарах размером с вагонную полку. В камере стояли постоянный полумрак и, что было неожиданно, почти полная тишина. Люди молчали, более того, каждый, казалось, сторонился соседа, а некоторые даже не отвечали на самые простые вопросы. Когда нервы немного отпустили, Юрий не удержался и стал присматриваться. В основном, как он и предполагал, здесь собралась интеллигентная публика люди в мятых пиджаках с белыми, без кровинки, лицами. Поблизости от Орловского расположились несколько военных - вернее, как он понимал, бывших военных - в форме, но со споротыми петлицами. Знакомых не оказалось, впрочем, Орловский был даже рад этому. Всеобщее молчание не тяготило - было время подумать и собраться с силами. Он почему-то думал, что его сразу же поведут на допрос. Когда этого не случилось, Юрий подумал, что его решили "потомить", чтоб арестованный "размяк", томясь неопределенностью. Но на третий день Орловскому стало ясно, что подобная "психология", о которой ему приходилось читать, в данном случае совершенно ни при чем. Огромный конвейер не успевал вовремя подавать жертвы: их было много, слишком много даже для широко раскрытых адовых ворот Лубянки. Итак, враги, сами того не желая, дали время освоиться и продумать дальнейшее. Юрий приглядывался к соседям. Вид у всех был, естественно, невеселый, но, к своему облегчению, Орловский не заметил ни у кого неизбежных в подобном месте синяков, ссадин и прочих следов проведения следствия. То ли жертвы успевали признаться заранее, то ли в этой камере держали тех, кого предпочитали "обрабатывать" без излишнего рукоприкладства. Впрочем, Юрий не обольщался. Рядом могла быть другая камера, куда побольше этой, где держали тех, кому доставалось сполна. Людей постоянно вызывали - одного за другим. На допрос уходили молча и так же молча возвращались - правда, как успел заметить Орловский, далеко не все. О том, куда попадали те, кто не вернулся, лучше было не думать. Конвейер работал, и Юрий окончательно понял то, о чем ему неоднократно говорил Терапевт: отсюда, из Большого Дома, не выходят. Огромная, отлаженная машина, хоть и работавшая натужно, с изрядной перегрузкой, не спеша, основательно перемалывала всех, попадавших в ее жернова. Итак, ему не выйти. Нелепо доказывать здешним ангелам, что он ~ простой советский человек, чист перед родной властью и ровно ни в чем не виновен. Столь наивным Юрий не был. Одного его происхождения, знакомств и, кстати, первого ареста хватит за глаза. Вопрос в другом: что здесь знают о нем? Если они все же узнали о его книге, то выбора не было: Надо молчать - и умирать молча. Но Юрий все же надеялся, что этого не случилось. Он верил Терапевту - и тем неведомым друзьям, которые Терапевту помогали. Они не должны ошибиться - иначе за Юрием пришли бы значительно раньше. А если так, то речь, очевидно, пойдет о чем-то ином: то ли о вредительстве в Историческом музее, то ли о рассказанном пару лет назад анекдоте. Правда, анекдотов Орловский не любил и, естественно, не занимался вредительством в стенах Музея, но подобное не исключалось, и Юрий постепенно приходил к единственно возможной тактике. Следовало признаваться - сразу, в любой глупости. Лишь бы эта глупость не была смертельной (последнее, естественно, тоже вероятно), и если, по возможности, его признание не задевало бы других. Правда, как осуществить это на практике. Орловскому было пока совершенно неясно. В любом случае от него потребуют имена. А тут начиналась стена, через которую Юрий перешагнуть не мог ~ даже спасая себя и тех, кто с ним связан. Его вызвали на третий день, но, казалось, даже теперь следователю было не до него. Он листал бумаги, морщился и вздыхал. Наконец негромко ругнулся и поднял глаза на Юрия: - Че, Орловский? Ладно, садись... Последовало долгое копание в папке, после чего оттуда был извлечен относительно чистый лист бумаги. Следователь отвинтил колпачок ручки и, вновь скривившись, поглядел на Юрия: - Слышь, Орловский, может, сам напишешь? Образованный вроде человек. Я тебе бумаги дам... - Я... - Юрий немного растерялся. - О чем? - Ну началось... - Следователь вновь ругнулся и дернул подбородком. Знаешь, Орловский, я об тебя руки марать не буду. Я тебя засуну в карцер дней на пять - и ты, проблядь троцкистская, мне целый роман напишешь? В стихах, бля! - Но о чем? - Юрий чувствовал, что говорит явно не то, но он действительно не имел представления, чего от него хотят. Следователь вздохнул: - О своей антисоветской вражеской деятельности в составе нелегальной троцкистской организации, гражданин Орловский. Напоминаю, что чистосердечное признание... Ну и так далее... Слово "троцкистская", произнесенное уже второй раз, удивило. Троцкого, как и прочих "героев Октября, Юрий искренне ненавидел. Но у следователя была, похоже, своя точка зрения. - Ладно, - решил он, - не хочешь по-хорошему... - Он склонился над бумагой и обреченно вздохнул. - Фамилия? Оставалось сообщить очевидное - что он Орловский Юрий Петрович, 1904 года рождения, русский, из дворян, образование высшее. Далее пришлось излагать столь же очевидные и явно известные следователю факты о своей беспартийности, о первом аресте десять лет назад и о последнем месте работы. - Ну а теперь сообщите о своей антисоветской деятельности в Государственном Историческом музее, - подытожил следователь и вновь скривился. Можно было вновь переспросить, можно - возразить и протестовать, но Юрий решился: - Я признаюсь в своей антисоветской деятельности, гражданин следователь. Готов дать подробные показания по сути предъявленных мне обвинений. - Как? - вскинулся следователь. - По сути? Ну и словечки подбираешь, Орловский. Ладно, признаёшься, значит. Хоть это хорошо... Ну, давай колись, контра! - Прошу предъявить мне конкретные обвинения, - негромко, но твердо произнес Юрий. - Чего? - Следователь, похоже, даже обиделся. - Чего захотел, сволота дворянская! Хитришь, значит! Да твои дружки - Иноземцев и Кацман - давно уже про тебя, гада, рассказали! Ишь, обвинение ему! Юрий похолодел. Вася Иноземцев и Сережа Кацман - именно этих молодых ребят он защищал несколько дней назад на том последнем собрании, когда мерзавец Аверх обвинил их во вредительстве. Значит, мальчиков уже взяли... - Я признаюсь... - кивнул Юрий. - Я участвовал в деятельности нелегальной контрреволюционной... троцкистской группы... - Ага... - Следователь низко склонился над столом, начал водить ручкой по бумаге. - Ну и в чем заключалась эта ваша... деятельность? - Я... я подготовил вредительскую экспозицию... - Чего? Юрий невольно усмехнулся. Бредовое обвинение он не выдумал. Подобную глупость он услыхал от того же Аверха, правда, с глазу на глаз. - Я заведовал фондом номер пятнадцать. Это - позднее средневековье. Мы готовили новую экспозицию по созданию русского централизованного государства. Я подобрал экспонаты таким образом, чтобы преувеличить роль эксплуататорских классов в создании Московской Руси и преуменьшить роль трудового народа. В экспозицию я сознательно включил книгу троцкистского историка Глузского, использовав ее в качестве пропагандистского материала... Приблизительно в подобных выражениях изъяснялся Аверх. Правда, на том собрании он почему-то не упомянул о злополучной экспозиции... - Так... - Следователь оглядел написанное и почесал затылок. - Какие указания вы, гражданин Орловский, давали вашим сообщникам Иноземцеву и Кацману? - Я не давал никаких указаний Иноземцеву и Кацману. Они работали в Музее всего месяц. В нелегальную организацию не входили. - Угу, угу, - покивал следователь. - А почему же ты, проблядь, защищал их? Перед всеми защищал? - Потому что они были невиновны, - пожал плечами Юрий. - Разве этого мало? - Угу... Невиновны, значит... Ну, бля, гуманист! - Следователь покачал головой и вздохнул. - Ох, Орловский, отправлю я тебя все-таки в карцер. Там и не такие, как ты, мягчали... Невиновны... Может, ты скажешь, что и профессор Орешин, бля, невиновен? Новый удар, на этот раз куда более тяжелый. Александр Васильевич Орешин, один из последних старых профессоров Столичного университета, каким-то чудом уцелел в эти страшные годы, устроившись с помощью друзей в нумизматический кабинет Музея. Александр Васильевич, душа-человек, неправдоподобно честный и блестяще эрудированный, всегда вызывал восхищение у Орловского. Еще в студенческие годы он читал статьи профессора по русской нумизматике, а позже часто беседовал со стариком в его тихом кабинете, где со стендов тускло отсвечивали древние монеты ~ молчаливые свидетели прошлого. Значит, им нужен Орешин... - Я ничего не знаю про антисоветскую деятельность профессора Орешина. Юрий посмотрел следователю в глаза. - Не знаю! Антисоветскую работу в музее я вел сам. Следователь внезапно рассмеялся, вернее, хихикнул и вновь помотал головой: - Ну нет сил на тебя сердиться! Ну юморист, бля! Только что признался, что состоял в организации, - и работал один! Да ты бы хоть думал, прежде чем говорить, интеллигент паршивый! Юрий мысленно согласился - получалось нескладно. Но "отдавать" им ребят и Орешина он не собирался. Даже если помочь им уже нельзя. - Нет, я тебя, конечно, понимаю! - продолжал следователь. - Ты, бля, умный, кодекс читал. Хочешь по-тихому получить свои 58 через 10, срубить "червонец" и - тю-тю!