 |
|
Популярные авторы:: Joyce James :: БСЭ :: Дансени Лорд :: Родари Джанни :: Лондон Джек :: Уилсон Жаклин :: Власова Елена :: Шилин Георгий Иванович :: Азимов Айзек :: Ликок Стивен Популярные книги:: The Boarding House :: Уроки любви :: Камо :: Самый яркий свет :: Притчи :: Господство женщин :: Влюбленный опекун :: Справочник по реестру Windows XP :: Рыцарь Золотого Сокола :: Муму |
ОлаModernLib.Net / Альтернативная история / Валентинов Андрей / Ола - Чтение (Ознакомительный отрывок) (Весь текст)
Андрей Валентинов Ола
НА КНИГУ «ОЛА» Урганда неуловимая
НАЧО БЛАНКО по прозвищу БЕЛЫЙ ИДАЛЬГОсонет
ДОН САЛАДОсонет
ЛИСЕНСИАТ[3] АЛЕССАНДРО МАРИЯ РОХАСсонет
АКАДЕМИКИ ЧЕРТОБЕС, ТИКИ-ТАК И ЛИЗОБЛЮД.сонет
ОСЕЛ КУЛОсонет
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. КАЛЕЧНЫЙ ИДАЛЬГО ЛОА[4]
ХОРНАДА I[5]. О том, как я стал богаче на два эскудо[6] и на одного рыцаря. Ну где, скажите на милость, слыхано, чтобы осла – осла! – звали Куло? Осел и без того – скотина из последних, хуже галисийца, честное слово. Ну, а если его (осла, не галисийца) еще и кличут Задницей!.. Вот и влип. Не осел, конечно. Я влип. Влип, а точнее, застрял аккурат посреди Алькудийских, будь они трижды неладны, полей. Картинка что надо: жарынь, на небе – ни тучки, спрятались поди, на горизонте – три дохлых ветряка, а вокруг – овцы, овцы, овцы, серые такие. И тоже полудохлые от жары. Ну и мы с ослом. Который Куло. Знал я, знал, что обманет Одноглазый Пепе! Глаз-то один, а как глянет… Я ведь у него честно выиграл, у него «десять» выпало, у меня «одиннадцать». Так он, мерзавец, вначале отыграться хотел. В карты, в «королевство». Ну, я-то в карты не игрок, пусть в них французишки, которые их и выдумали, играют. Кости – другое дело, вот в кости я его и обставил. Честно – на пять серебряных реалов. Ну, а он, Пепе-поганец, как с картами не обломилось, всучил мне осла, вот этого самого Куло. Вместо денег. А мне ехать было самое время, вот я сдуру и согласился, тем более осел вроде как ничего, серый, даже с колокольчиком. Подкованный притом, ровно не осел – мул какой-то. Ну и влип. Вначале эта скотина идти не хотела. Ну совсем никак. Ни с вьюком, ни без вьюка. Потом пошла, но не на юг, к Севилье, а на север, не иначе в мою родную Астурию собралась. А когда мы, наконец, как-то поладили – захромала. Подкова, оказывается, у этого Куло на одном гвозде висела. И вот, пожалуйста: полдень, жара, Алькудийские поля, а впереди – харчевня Молинильо, последнее место во всей северной Андалузии, куда бы мне хотелось заглянуть. Во-первых, винишко там дрянь дрянью. Во-вторых, тамошней ольей[7] только крыс травить, в-третьих… Ну, да что там! Деваться-то некуда. Только и осталось, что Пепе Одноглазого сердечно помянуть, Задницу этого до ворот дотащить, стреножить, чтобы не похромал, куда не следует… Уже на крыльце понял – бьют. Да не просто, а от всей души. Визг женский, крики, а перерывах «бух-бух!», «бух-бух!». И громко так! Мне даже показалось, что по железу колотят. Вроде как в кузнице. Взялся я за ручку дверную… – Сеньоры! Ради Господа, сеньоры! Не трогайте его! Бу-бух! Ясно! Лупят, и славно лупят. И вроде как действительно по железу. Но не в кузнице, это уж точно. Душевное это местечко – заведение папаши Молинильо! А как вошел, как огляделся… – Не трогайте, не трогайте его! Его – которого лупят, понятное дело. Длинный такой дядька, худой, поперек пола неметеного разлегся, встать пытается. Да где там! Рядом трое, чернобородые, в шароварах цветных, в платках пестрых… Бу-бух! Ах вот оно что! Дядька-то в латах. Вот почему я о кузнице подумал! Как они еще ноги себе не отбили? Башмаки, конечно, тяжелые, и подметки деревянные… – Не трогайте его, сеньоры! Сеньор, сеньор, заступитесь! Вот и дама! Да не простая, в дорожной маске[8], плащ не какой-нибудь, генуэзский, сразу видно. Неужели без слуг? Ага, и слуга имеется, вон он, к стеночке прижался, мешать не хочет… Бу-бух! Служаночка-козочка тоже подальше отошла, глазенками лупает, а папаша Молинильо, само собой, за стойкой, кружки протирает. И не видит ничего, и не слышит… – Сеньор, сеньор, ради Девы Святой, вмешайтесь, они же его убьют! Кажется, это мне. Я даже оглядываться не стал. Хватит с меня и Задницы. Мне бы кружку кислятины здешней пропустить, да Куло подковать… – Сеньор!!! – Ладно! – вздохнул я. – Эй, парни, вы там прервитесь, мне пройти надо! Прервались. Прервались – и плохо так на меня посмотрели. Они – на меня. Я – на них. Все ясно, гуртовщики из Месты[9]. И одеты сходно, и плащи-сайяли в углу грудой свалены. Это мне все ясно. А им? – Тебе что, парень, тоже захотелось? – Мне? – восхитился я. Дагу, что у пряжки висит, даже поправлять не стал. Не слепые, заметят. И дагу, и белый платок на голове, и поясок-агухету с бляшками, и серьгу в левом ухе – серебряную. – А-а, с Берега, что ли? Ну, проходи! Эй, ребята, пошли хлебнем по кружечке! Заметили! Они, конечно, Места, ну, а мы – Коста[10]. Тоже не сушеные тараканы. Звякнуло, грюкнуло. Этот дядька, который в латах, отползти пытался. Поглядел я на него… – А ему нальем? – Ему? – хором-басом. – Ему?! Между тем наш латник умудрился перейти на четвереньки. Плохо это у него получалось. В латах оно не очень удобно, к тому же левая рука… Всмотрелся я, присвистнул, головой покачал. – Так он же калека! Вы чего, парни, калек бить начали? – Видел бы ты этого калеку! – возмутился кто-то, но уже тоном пониже. Отходчивые они, здешние гуртовщики. Пойло оказалось пойлом, олья – ольей, парни из Месты – парнями из Месты. Не лучше и не хуже. Зря о них всякое болтают, будто и разбойники, и грабители. Обычные гуртовщики, спокойные даже – если, конечно, ближе чем на лигу[11] к ним не подходить. Ну, мы-то, ребята с Берега, их не боимся. У нас с Местой вроде как перемирие. В общем, выпили по пол-асумбре[12], кружками стукнулись ради знакомства. – Начо Бланко к вашим услугам, сеньоры, – сообщил я. – А назовете Бланкито – в ухо дам![13] – Это который Бланко? – поинтересовался самый бородатый. – Который от Пабло Калабрийца? Слышали! Тесен мир! – Так ведь, Начо, или мы сами не видим? Калека он, понятное дело, мы калек и пальцем не трогаем. Так и сидел бы тихо! Мы, значит, зашли, винца спросили, я козе этой, служанке тутошней, леща дал, как водится, а он… «Он» – тот самый латник. Меч выхватил, заорал… – И ведь чего, заорал-то? Уйдите, мол, людоеды, от прекрасной инфанты! Мы-то людоеды? Обидно даже! А инфанта… Тьфу, и сказать стыдно. Ну как такого не отделать? Защитника прекрасных инфант мы усадили на лавку, вручив кружку все той же кислятины. Я почему-то ждал, что дама, которая в маске, к страдальцу тут же подбежит – платочек к синякам прикладывать. Ан нет, вина заказала (не здешнего – неаполитанского) и в сторону отвернулась. Вроде как не интересно ей стало. …Неаполитанского! Обидно даже. Сколько по Кастилии[14] нашей да по Арагону ездил, ни разу приличного винца не выпил. Местного, то есть. А все мавры, будь они! Вот и приходится сеньорам важным, у кого золотишко в кошелях позвякивает, неаполитанское пить (нам с Калабрийцем забота!). Говорят, посадили виноградники в Малаге и в Хересе, но когда еще они вырастут! Да и вырастут ли? Ну, неаполитанское – это для господ. Нам и кислятины хватит. А между тем сеньоры гуртовщики… – Да знаю я его, калечного! – это уже другой, тоже бородатый. – Ему башку под Малагой отшибло. Ездит где попало и принцесс с инфантами защищает. А как кто не понравится, словами плохими обзывается. Мол, великан злобный, или как сегодня, людоед. Или там, колдун. Добро бы обзывался, так ведь драться лезет. Железо хватает! «Железо» – старинный, в пятнах ржавчины меч, мы закинули в угол. Тяжеленный оказался! Слушать про чудачества этого железнобокого пришлось довольно долго. Мой Куло никак не хотел подковываться, к тому же жара аж через ставни закрытые заползала. Даже здешняя олья показалась мне получше тамошнего пекла. Спешить я особо не спешил, осел мой – тем более, так что можно и в холодке посидеть, про борца с великанами послушать. – Таких, как он, Начо, вообще на цепи держать надо. Идальго странствующий, понимаешь! Да пес с ним, с рыцарем, прости Господи, этим. Ты лучше расскажи, что у вас там нового на Берегу? Спросил, называется! Это все равно если бы я поинтересовался, что нового у ихних овец. Стадо сюда, стадо туда, тут волки, там собаки. И у нас, на Берегу, все то же. Тартана с Сицилии, фелюга с Корсики. И волки с собаками, опять же. Ну, мы люди вежливые, ответим. В общем, приятная вышла сиеста. Свой закон есть у пикаро:
Сквозь ставни раскрытые прохладой вечерней веет, сеньоры гуртовщики только что откланялись, слуга, тот, что при сеньоре, которая в маске, вещи стал укладывать. Пора и мне. Не ночевать же в здешнем сарае! Как раз по холодку до «Черного петуха» доберусь, а там и винцо получше, и служаночка, хоть и не инфанта, а не в пример смазливее. – Эй, ты! Эй, я? Да-а-авненько ко мне так не обращались! В последний раз в Триане это было, как раз зимой, полгода назад. Тогда одному арагонцу здорово захотелось подраться… – Тебе говорю. Моя барыня тебя видеть хочет! Ну конечно! Герой-слуга, тот, что к стеночке прилип, когда парни латника-горемыку обрабатывали. Отлип, выходит? Поглядел я на него, хотел слово доброе сказать. Не сказал. Из любопытства. И в самом деле, на кой бес я этой, в маске, сдался? Даже интересно. – Чего сеньора изволит? Кланяться не стал – спина отчего-то закаменела. Да и то, будь эта барынька годков на двадцать помоложе… – Вы… Вы, я вижу, храбрый молодой человек. И на том спасибо. Теперь и поклониться можно. Слегка. – Спасибо, что защитили этого… этого сеньора. Странное дело, она вроде как волнуется? Маска маской, а вот пальцы не скроешь. Платочек, тот, что в руках, вот-вот треснет… – У меня… У меня к вам просьба. Этот сеньор… Он болен, ему нужно помочь. Вы не взялись бы… Сама я не могу, мне ехать надо. А вы могли бы заработать… Заработать? Она что, меня за погонщика мулов приняла? – Я – пикаро, досточтимая сеньора, – пояснил я. – Пикаро, да будет известно вашей милости, не работают. – Пикаро? Ах да, конечно… Каждому званию – свой почет. Сеньоре в маске ездить дозволено, а такому, как я… – Ну… вы могли бы слегка… подработать. Тут я не выдержал – улыбнулся. Знает! Мы, пикаро, не служим, не работаем. Прирабатываем, если что, перехватываем, где придется – или деньгу сшибаем по-легкому. Работать же – увольте. Мулы пусть работают! – Да-да, молодой человек, подработать… А платочек-то! Бедный платочек! И с чего бы ей так волноваться? – Я вам заплачу! Два эскудо, золотом. А там, куда вы его отвезете, вам заплатят еще столько же. Это не так далеко, по дороге в Севилью, там живет его дальний родич. Там этому сеньору помогут, ему лекарь хороший нужен, вы же понимаете… А вот и денежки. И письмецо. Когда только написать успела? На письме – адрес крупными буквами. Это чтобы я, значит, не спутал. – Вы… вы ему поможете? Оглянулся я, на героя железнобокого взглянул. Сидит на лавке, где его и посадили, ложку в блюдо с ольей тычет. Бороденка-мочалка вниз свисает, все той же ольей заляпана. Оно, конечно, и помочь можно – за четыре-то эскудо. Тем более мне по пути, крюк совсем небольшой, в полдня всего. – Вы же понимаете, он как ребенок… Я кивнул, соглашаясь, и вдруг понял: что-то тут немного не так. То есть, совсем не так. Ну, скажем, пожалела барынька этого бедолагу – бывает. И к месту определить решила, с верным человеком направить, золота не пожалела. Тоже случается, конечно. Но странное дело, за весь разговор ни одного имени не помянула. Ни своего, ни идальго этого ушибленного. Не знает? Тогда откуда ей ведать, где родичи его проживают? И моего не спросила. Да как же так? А может, я первый в округе разбойник-душегуб? – Так вы согласны? И снова платочек безвинный терзает! Да с чего ж это ей так волноваться? Подумал я чуток, на горемыку этого поглядел, снова подумал. Согласился. И тут же пожалел. Будто мне одного осла мало! Поблагодарила барынька, платочек спрятала, слуге своему наглому кивнула. И нет ее! Растворилась словно. И остались мы с бедолагой идальго вдвоем. Это, конечно, если папашу Молинильо не считать, но он и за шкаф посудный сойти может. Поглядел я на свои эскудо, в руке взвесил, даже на зуб попробовал… Вот уж не знаешь, где счастье найдешь! Два эскудо – деньги. И немалые – двадцать шесть реалов, а в мараведи если – то вообще, бесова уйма. Где-то столько мне причитается с каждого плавания – ежели серые волки под латинским парусом не нагонят, конечно. Это мне причитается, я ведь у Калабрийца правая рука, другим же и по полудюжине реалов за глаза хватит. Так что, считай, к Корсике на фелюге сходил. Вот если бы к золоту еще герой благородный не прилагался… Поглядел я в окошко – пора. До «Черного петуха» еще ехать и ехать. – Ваша милость! А, ваша милость? Услышал? Услышал, вроде. Бороденкой свой заляпанной качнул, пустую миску на лавку поставил. – Увы мне, увы! И вздохнул. Грустно так, жалобно. Даже меня проняло. – Ехать надо, ваша милость! – Увы… Вновь не по силам мне оказался подвиг. Поистине тяжек путь странствующего идальго! Однако же мужество поистине превозмогает все препятствия, о чем засвидетельствовал жизнию своею благородный сеньор Ланчелоте, справедливо прослывший первым рыцарем всех времен… Слушать дальше я не стал. Кликнул служанку, сунул ей медяк, и принялись мы сеньора рыцаря в путь собирать. Меч-то я сразу нашел, а вот за шлемом пришлось за стойку лезть. Шлем тоже старым оказался, мятым, словно топтались по нему – да еще и французским. Смех, а не шлем! Такие лет сорок тому носили, а то и все полвека. Я понадеялся было, что это все, да где там! Ко всему еще полагалось копье – тяжелое, с треснувшим древком. Оно все это время в углу простояло, я его даже не заметил – за оглоблю принял. Взялся я за это копьецо – и тут же занозу в ладонь вогнал. А когда я узнал, что у сеньора рыцаря имеется еще и конь, то только вздохнул. Если латы таковы, то коняга, не иначе, самой Бабьеке[16] бабушка двоюродная. Как выяснилось – нет. Приличный конек оказался. Упряжь, правда, чуть ли не из мочалы, а так – ничего. Во всяком случае, если и старше меня, то не намного. Только маленький очень. Сеньор рыцарь даром что тощий, зато длинный, с собственное копье ростом – брас с четвертью, не меньше[17]. Ну, ничего, сюда приехал, значит и отсюда сподобится. Ну, все? Кажется, все! – Ваша милость, пора! И снова вздох – такой же тяжкий. Борода-мочалка дрогнула. – Стоит ли тебе, о юный эскудеро, пускаться в столь опасное странствие? Поверь, я не сомневаюсь в твоей смелости и честности, однако же путь странствующего рыцаря поистине труден… Я невольно оглянулся, пытаясь найти того, кому предназначена эта тирада. Не нашел. Оставалось признать очевидное: юный эскудеро – это я. – А посему мой долг предупредить тебя, о отважный оруженосец… Слушать дальше не стоило. Я не без труда приподнял благородного идальго за плечи… – …Что путь мой отмечен не столько славою, сколько горестями, кои нет у меня делить охоты с теми, кто не принимал обета странствия. На двор я его все-таки выволок. И даже на коня взгромоздил. Служаночка тем временем копье подтащила, я ее за ухо потрепал. А вот и мой Куло. Отдохнул, Задница, аж бока залоснились! Все из-за тебя, зараза! Ну, едем? – Однако же ежели ты и вправду решился разделить со мною и все трудности, и славу… Едем! Договорил он уже за воротами. Что именно – я даже и не понял. Что-то про того самого сеньора Ланчелоте. Чем-то ему это сеньор ко двору пришелся. Не иначе, родич. Оглянулся я, вздохнул. Хорошо! Отдохнул, жару переждал, за поясом золотишко позвякивает. Если бы еще не этот… Ладно, раз уж так выпало! – Меня Начо кличут, ваша милость. Начо Бланко, а еще Начо Астурийцем. Вначале показалось – не понял. Задумался, шлем свой мятый-давленый поправил. – Поистине, Начо, Астурия – земля истинных идальго! И горд я тем, что предки мои – тоже оттуда, из славного города Овьедо… Поглядел я на него – уже совсем по-другому. То-то мастью он такой светлый, почти как я! Астурийца узнать легко. Меня ведь потому Бланко прозвали – Белым, то есть. – Сам же я родом из Эстремадуры, из селения Охоно, что возле берега славной реки Тахо. Зовут же меня Алонсо Торибио-и-Ампуэро-и-Кихада… Я чуть не подавился. Это что, мне все запоминать придется? – …Однако же с недавнего времени принял я имя Дон Саладо, как и надлежит странствующему рыцарю… Я покосился на его шлем. Дон Саладо! Хорошо еще, не Дон Сомбреро![18] В общем, познакомились!
ХОРНАДА II. О том, как мы бросили вызов нескольким злобным великанам. – Великаны же из них всех поистине наиболее зловредны! – уверенно заключил Дон Саладо, тыча в горячее небо длинным костлявым пальцем. – Однако же, Начо, колдуны тоже весьма и весьма опасны. Но – по-иному. – Вам виднее, рыцарь, – вздохнул я, дожевывая последний кус ветчины. – Кто бы спорил, я не стану. И действительно, спорить с доблестным идальго оказалось совершенно бессмысленно. Это я понял быстро. Как и многое другое. – Есть еще вино, сеньор, – напомнил я. – Неаполитанское «греко». Вы бы глотнули – жарко! Жарко! Это еще слабо сказано. Хорошо еще, мы наткнулись на эти деревья, каким-то чудом выросшие прямиком у дороги. Какой-никакой, а тенек, значит, и перекусить можно. И выпить. На «греко» это я его раскрутил еще в «Черном петухе» (чем я барыньки хуже?). Двадцать мараведи за кувшин – помереть можно! Тем более, моему идальго, кажется, было совершенно все равно, что есть и что пить. Ему все равно, но мне-то нет. Оно конечно, но двадцать мараведи! Тем более, чуть ли не последние его мараведи. Щедр оказался борец с великанами. И добр. И даже покладист – в некоторых вопросах. А вот во всем остальном… – И пусть не говорят, Начо, что странствующие рыцари безрассудны, – между тем продолжил он, отхлебнув из кувшина и явно не почувствовав вкуса (а зря!). – Это совсем не так. И пусть не удивляет тебя, что я принимаю отнюдь не каждый вызов… Я чуть не поперхнулся. Отнюдь не каждый! Ну, знаете! Первым, кто бросил вызов славному идальго – почти сразу же за воротами заведения папаши Молинильо – была отара овец. Даже без пастуха, не иначе не проснулся еще, лежебока, после сиесты. Мирные такие овцы, разве что от жары слегка очумелые. Так это для меня они мирные. Не успел я опомниться, а копье у Дона Саладо уже наперевес, глаза огнем горят-пылают. Миг – и с воплем «Святой Яго! Рази Испания!» (бедный мой Куло от страха ветры пустил) славный идальго ринулся сокращать местное поголовье. Ну, остановил я его. Ну, отобрал копье. За овцами последовала телега с какими-то сонными поселянами, за телегой – стая ворон… В общем, вовремя барынька эта, которая в маске, меня в няньки наняла. А то не доехать бы моему Дону Саладо даже до «Черного петуха». Вороны-то его, может, и не заклевали бы… …То есть, не вороны, конечно! Это для меня, доблестей рыцарских не разумеющего, они – вороны. А на самом деле – гарпии. Это, значит, тоже птички, только с клювами стальными и с перьями вроде арбалетных болтов. И овцы – не овцы, а агромадная толпа ведем, что на шабаш собрались. А телега оказалась то ли драконом трехглавым, то ли тремя драконами сразу. (Телега-то ладно! Сегодня утром доблестный идальго все порывался к ветряной мельнице свернуть. Плохо так на нее посматривал. Ну, туда я его не пустил. Еще не хватало!) А уж когда мы к «Черному петуху» подъехали!.. Ну, это разговор отдельный. Хорошо еще догадался я в этот «великанский замок» на разведку напроситься – прямиком в стан вражий. Хоть предупредить успел, чтоб народ не слишком нашему явлению удивлялся. А как меня после этого мой рыцарь хвалить начал! Мол, герой, не побоялся в самое великанье логово наведаться. Да-а-а, боком мне мои эскудо выйдут! То есть, уже выходят. Особенно ежели… – …Особенно ежели, Начо, опасность грозит прекрасной даме или же ребенку. И вот тут рыцарь должен быть непреклонен! Что раны, что смерть? Это и отличает истинного идальго от презренного ландскнехта-наемника, который продает свою кровь за горсть серебра. …От меня, значит. – Увы, Золотой Век давно позади, Начо! Минули времена доблестного короля Артуро, великого рыцаря Ланчелоте и славного Сида Компеадора! Видят мои глаза закат, и я молю Господа, дабы не узреть мне черную ночь! Я бы поспорил, конечно – насчет Золотого Века. Это у нас в Кастилии он минул, а в Арагоне – в самом цвете. То-то тамошние поселяне всех этих Ланчелоте так и норовят на вилы поднять. А случается – и поднимают. Поспорил бы – но не стал. Уж больно рыцарь показался мне хорош. Глаза сверкают, борода-мочалка торчком, усы, тонкие, с легкой проседью – и те дыбом встали. Орел! Копье я ему все-таки не отдал – объяснил, что эскудеро, мне то есть, его носить положено. Я бы и меч отобрал – подальше от греха, – но тут уж точно бы не вышло. Так и поехали дальше: я с копьем (ну и видок же у меня со стороны!) и славный идальго Дон Саладо – налегке. Не спеша поехали. Мой рыцарь-то в седле скверно держался – калека, да и видел плохо – шагов на двадцать вперед, не больше. А у меня свой расклад имелся. Очень не хотелось дуриком через некий городок проезжать. Городок-то ничего, а вот алькальд[19] тамошний меня слишком хорошо знает. Повесить – не повесит, но… …Но зачем мне лишние расспросы? Если даже те бородачи в харчевне знают про Пабло Калабрийца! И про меня, раба божьего, слыхали. Так что с королевской стражей (да и со Святой Эрмандадой тоже[20]) лишний раз встречаться резону нет, особенно ежели золото при поясе, и этот чудило в латах рядом. В общем, у Черного Распятия свернули мы налево, на Старый Тракт (его еще Пыльным называют). Кажется, мой рыцарь этого даже не заметил. Да и заметить трудно – что Старый Тракт, что Новый – оба пыльные. А вокруг все то же – овцы, мельницы, полудохлые деревца на холмах… Так и едем. Так и болтаем. То есть это сеньор Саладо болтает, а я слушаю. Или не слушаю – киваю просто. Да и что слушать? Про великанов да драконов – надоело, а с остальным – ясность полная. Воевал Дон Саладо (тогда еще, конечно, дон Алонсо Торибио-и-Ампуэро-и-Кихада) с маврами, с двенадцати лет воевал, еще при старом короле Хуане, что нынешней королеве дедом приходился, в седло сел. И – довоевался. Брал Малагу (аккурат десять лет назад это было), и надо же такому случиться – бомбарда разорвалась. Не вражеская – своя. Всех вокруг переубивало-перекалечило, и моему рыцарю досталось. Руку перебило – высохла рука, глаза опять же, а главное – башка. Отвезли его домой в Эстремадуру, выхаживали долго – да все без толку. С тех пор у него одни великаны с драконами на уме – то есть, конечно, на том, что от его ума осталось. Все эти годы семья его взаперти держала, а вот недавно – вырвался. Вот так! И ведь жалко дядьку. Настоящий рыцарь, что ни говори, из тех, которые Кастилию нашу от мавров черномазых освободили. Не то, что нынешние щеголи в итальянских шелках-бархатах (те самые шелка-бархаты, что мы с Калабрийцем на фелюгах привозим – выгодное дельце!). Одно любопытно – отчего эта барынька в маске не велела мне славного идальго прямиком домой доставить? Далеко, конечно, но ежели бы мне один эскудо прибавили… Да, интересно! Под вечер дорога перестала мне нравиться. Не то, чтобы совсем, но все-таки перестала. Я ведь и бывал здесь всего пару раз, и то не сам, а с ребятами Калабрийца. Когда толпой-гопой едешь, многого не замечаешь. А тут… Прежде всего сгинули овцы. Даже непривычно как-то стало. Вроде и дорога не хуже, и ручьи встречаются… Значит, парни из Месты сюда не суются. Или не по дороге им? Так ведь, вроде, им всюду в Кастилии путь открыт, захотят – через Вальядолид стада свои прогонят! В общем, неуютно как-то стало. А как в селеньице одно заехали – так и вообще. Селеньице-то обычное, но народ уж больно странноватый. Ни харчевни, ни постоялого двора, ворота на запоре, на окнах – ставни закрытые. И хоть бы кто в нашу сторону поглядел! Может, оно и к лучшему, потому как рожи… Ой, рожи! И тут я вспомнил – мавры! Самые их места тут. С большой дороги ушли, а здесь остались. Правда, не мавры уже – мориски[21], даже церковь выстроили (ну, точно мечеть, правда, с крестом), но все равно с моей астурийской шевелюрой сюда лучше не соваться. Да, заехали! О том, чтобы тут заночевать, понятное дело, и думать не стоило. Правда, за горкой, как я помнил, постоялый двор имеется, но до него еще добраться нужно. А ведь уже вечер! Куло, даром что Задница, приуныл, уши свои серые развесил, конек-недоросток тоже еле ноги передвигает. Поглядел я на моего рыцаря… – Гложет меня сомнение, Начо! Ибо места сии словно созданы для засады злобных колдунов, особливо же – великанов… Я даже спорить не стал. Горка, что перед нами – самая распаршивая. На вершине не лес – бурелом пополам с кустарником, к самой дороге подступает. – Хоть и не верю я в предчувствия, равно как в гадание и прочую ворожбу… – Не верите? – поразился я. – Как же так, рыцарь? В великанов – верите, в колдунов – верите? Спросил – а сам дагу поудобнее на поясе пристроил, чтобы рукоять сама в ладонь легла. Дага – это хорошо, но вот копье! Куда мне его девать, ежели что случится? И тут послышалось что-то странное. Вначале подумал – дерево треснуло, затем – у Куло моего в брюхе заурчало. А после понял – это Дон Саладо смеяться изволил. От удивления я даже о дороге на какой-то миг позабыл. – Ах, Начо! Поистине, даже самые лучшие из нынешних юношей – слепы! И я бы не верил в этих страшилищ и злодеев, ежели бы не зрел их своими собственными глазами. И хоть слабо я вижу ныне… Хотел я вновь его перебить, присоветовать, дабы рыцарь благородный в ближайшем городишке окуляры у аптекаря заказал и не мучался – но не стал. Успею еще. В здешних местах аптекарей нет. – …Однако же смело могу сказать, что чудища сии и вправду существуют, ибо могу я не токмо видеть, но и слышать их, равно как осязать и даже, увы, вдыхать их мерзкое зловоние. Посему, логике следуя, надлежит мне признать их злодейское существование. Гадание же и ворожба – суеверия суть, и верить в них не велит Святая Католическая Церковь! При этих словах Дон Саладо рискнул отпустить поводья, дабы осенить себя крестом. Я замер – этак и с седла брякнется, поднимай потом! Не брякнулся. Перекрестился. Я перевел дух. – Даже в цыганские не верите? – не отставал я. – В смысле гадания? Спросил, а сам вновь на дорогу взглянул. Мы уже на горку подниматься начали, кусты да коряги к самым ослиным копытам подползать стали… – Или нагадали тебе что, Начо? Смутился я. Смутился – впервые за последние полгода. Иди даже за год. Скривился, рукой махнул. – Вроде того, сеньор. Я еще маленький был. Нагадала мне цыганка две вещи. Первое – будто бы принцем стану. Только вы не смейтесь, Дон Саладо! – Отнюдь! – бодро ответствовал рыцарь. – Отчего же смеяться, Начо? Ты молод, у тебя все впереди, отчего же не стать тебе принцем? Я же обещаю, что как только прославлюсь и одержу великую победу, то сделаю тебя для начала аделантадо[22] какого-нибудь острова… – Только не Сицилии, – вздохнул я, сообразив, что зря разоткровенничался. И перед кем? – Отчего же не Сицилии? – бодро вопросил бесстрашный идальго, но тут же прервал себя. – Начо! Позвал он меня уже шепотом. Костлявая рука указывала куда-то вперед. Вперед – и чуть в сторону. Я поглядел – и помянул дьявола вкупе с ослиной задницей. Птицы! Взлетели веером, над буреломом этим поганым кружат… На дорогу смотреть надо было, дурак болтливый! – Великаны! – в шепоте Дон Саладо послышалось нечто вроде удовлетворения. – Сейчас ты увидишь, Начо, что чувства мои и на этот раз не подвели меня… Я уже не слушал – ни про чувства, ни про великанов. Влипли! И место какое – самое, что ни на есть убойное! Слезть с осла? А копье? Бросить? Тьфу ты! Я еще успел заметить, как мой рыцарь, изрядно качнувшись в седле, здоровой рукой взялся за рукоять своей железяки, прежде чем… – …А ну, слазь с седел! Приехали, сеньоры! Слева, справа, спереди, сзади… Дюжина? Больше! На плечах – сайяли мехом вверх, на башках нечесаных – шапки чуть ли не из овчины. А рожи-то, рожи! Зна-а-комые рожи! Не из того ли селеньица, что внизу осталось? – Слазь, говорю! Вот это здешних разбойничков и губит – желание поболтать. Или покрасоваться – что одно и тоже. Я бы в этих кустах сидел – так у меня и ветка бы не хрустнула, и птица не шелохнулась, и языком трепать бы не стал. Вот месяц назад, как раз на этой самой Сицилии… – Поживее, поживее, кастильские свиньи! Первое дело – кошели кидайте, а там уж поглядим! Посмотрел я на разбойничков – и почему-то успокоился. Ни луков у мордачей этих, ни мечей. Даже кинжалов приличных нет. Только дубины – да ножи. Кухонные. Козопасы! (А за «кастильскую свинью» можно и пырой в брюхо получить, мориски драные!) – Не соблаговолите ли, любезные сеньоры великаны, точнее изъяснить ваши намерения? Вроде бы мне и привыкнуть пора, а все равно не выдержал – рот раскрыл. Вернее, он сам собой растворился – рот. «Любезные сеньоры великаны»! Ну сказанул, дядька! – Че-че-чего? Кажется, не у одного меня со ртом неувязка вышла! – Дело в том, сеньоры, – как ни в чем не бывало продолжал доблестный идальго, – что мы с моим эскудеро, благородным юношей Игнасио[23], прозываемым Бланко, изволим мирно путешествовать, отнюдь ваших великаньих владений не тревожа и добра не трогая… Ну надо же! «Игнасио»! Мне даже понравилось. – Однако же, коли вы из племени великанов злых, до добра чужого жадных, то не будь я благородный идальго Алонсо Торибио-и-Ампуэро-и-Кихада… Главного я уже успел приметить – именно он про «кастильских свиней» помянул. И не зря! На башке – не шапка козья – тюрбан! Навидался я таких в Гранаде! И в Алжире навидался. А что болтают – славно! Пусть болтают. Пока! – …прозываемый ныне Доном Саладо, то не избежите вы доброй трепки. А посему вызываю я вас на славный бой!.. Болтайте, болтайте! А я пока считалочку вспомню. Старая такая считалочка, глупая: «Ты гуляй, гуляй, дубье! Разбегайся прочь, ворье! Первый – раз, второй – погас…»
Эх, опоздал! В жизни с копьем этим дурацким не обращался. Хотел древком навернуть… «Ты гуляй, гуляй, дубье!» …прямиком по тюрбану наглому. Нет тюрбана! По шапке, что рядом… Ах, ты! …нет шапки! Ну, по следующему уже не промажу! Есть! «Первый – раз!..» Странное дело, когда дерусь – ни черта не слышу. Вот и сейчас – вроде бы орут, пасти свои грязные раззявливают с клыками желтыми… «Второй – погас!..» Кстати, как там мой рыцарь? Как бы не убили! Жив? Ой! Ай! Дьявол! Таки попали, по плечу, правда, но все же!.. «Ну, а третьему мы…» А где, кстати, третий? Третий где? Тот, кому мы, понятное дело, в глаз. Оглянулся. Копьем – древком стоеросовым – на всякий случай в воздухе махнул – аж просвистело… Нет, третьего! И четвертого, кстати, тоже. Неужели все? – Ты славно обращаешься с копьем, Начо, – одобрительно молвил Дон Саладо, невозмутимо вкладывая в ножны свою железяку. – Однако же в следующий раз советовал бы я тебе повернуть его иным концом, именно же острием… Фу ты! В кустах – шорох, на дороге мы с рыцарем, да конек с моим Куло, да пара башмаков деревянных вкупе с шапкой. Плечо ноет… Кровь? Нету крови, и на том спасибо. Ни на плече, ни на дороге… Да где же все? Этих ублюдков с дюжину ведь было, а я даже дагу не вынул… – Они чего, убежали? Ляпнул, не подумав. Потом, естественно задумался. Задумался, а после – изумился. – Сеньор, это вы… вы их прогнали? Теперь удивился он. Удивился, глазами своими подслеповатыми моргнул. – Неужели ты хотел бы, Начо, пролить кровь этих бездельников? Поверь, навидался я великанов, и скажу, что эти – из распоследних. Посему и бил я их, как и должно – плашмя. Хоть и надел их предводитель стальные латы… Латы? Это он что, о тюрбане? Латы?! Кто это хохочет? Неужели я? Действительно, обхохотаться можно. Сухорукий калека с допотопным мечом в дурацком шлеме! А я думал, этого дядьку на помочах водить придется!.. – Поистине, рыцарь, вы совершили изрядный подвиг! – отдышавшись, заметил я. – А этот… предводитель, который в стальных латах? – Унесен был, – удовлетворенно кивнул Дон Саладо. – Под руки унесен двумя чудищами… …А жаль! Мне бы с этим тюрбаном поговорить. И не только мне! – …И вновь повторю – не спасли его латы стальные дамасского закала, хоть и исщербил я о них свой славный меч… – Покажите! – не выдержал я. Кажется, самое время начинать лечение. Раз уж мой рыцарь столь ценит логику… Глазами не увидит, так пальцем пощупает! Протянул он мне меч (ой, старый! ой, ржавый!), взял я железяку эту. Взглянул. Глаза протер. Снова взглянул…
ХОРНАДА III. О том как мы с доблестным идальго участвовали в одном высокоученом диспуте. – И что же еще тебе предсказала оная цыганка, Начо? – вопросил Дон Саладо, удовлетворенно отодвигая в сторону пустую миску. Надо же, не забыл! Я свою похлебку давно уже проглотил и хлеб дожевал, и теперь от нечего делать обозревал старый ржавый щит, висевший возле окошка. Ну и рухлядь! Как раз для моего рыцаря. – Цыганка эта, сеньор, велела мне опасаться Святой Клары, потому как именно от нее мне смерть приключится. – Гм-м… Как хорошо, когда вокруг ни единой мавританской рожи! Все здесь свои, все добрые кастильцы. На первый взгляд, во всяком случае. Здесь – это на постоялом дворе «Император Трапезундский». Я не ошибся – аккурат за горочкой распаскудной, где на нас напали, двор этот находится. То есть для меня – постоялый двор, для Дона Саладо же, понятое дело, замок. Хорошо еще, не великанский! Замок, не замок, но тут уж точно – не мавры обитают. Не мавры, не мориски, не мудэхары, не эльчи[24]. Не суются они сюда. И хвала Деве Святой! Про мавров (они же – злобные великаны) я прямо с порога здешнего хозяина расспросил. Он даже не удивился, а ежели и удивился, то тому, как это мы с моим идальго живыми сюда добрались. Гиблые там места, за горой. Сплошные мориски, Магомету своему паршивому чуть не в открытую поклоняются, а тех, кто мимо проезжает – в ножи. За последний год аж семеро пропало. И купцы, и просто народ бродячий, вроде нас. Послушал я, головой покачал, перекрестился даже. А потом и удивился – слегка. Ежели мы с Доном Саладо дюжину этих душегубов разогнали, то чем другие хуже? Купцы-то без охраны не ездят, даже самые захудалые. А похлебка тут хороша! Только у мяса вкус какой-то сладковатый. – Однако же, Начо, – молвил рыцарь после долгого раздумья, – сдается мне, что предсказание сие не должно тебя тревожить. Не говорю уже о том, что Святая Клара никому еще не приносила зла да и принести не может, какова цена сиим пророчествам? Маги и ворожеи редко говорят правду, ибо королем у них сам Отец Лжи, коего называть мы тут поостережемся. Я пожал плечами, а самому стыдно стало. Не то, чтобы я в это все поверил, но с тех пор ни в одну церковь Санта-Клары не заходил. Вот, наверное, обижается она на меня! А насчет этих самых магов и ворожей… – А я слыхал другое, рыцарь. Того, кого вы называть не захотели, вообще не следует опасаться. Ведь Господь всесилен, так? Кто же против него бороться сможет? Между прочим, в старых книжках, где ад описан, сказано, что этот самый, кого мы не называем, лежит на самом донышке в цепях, а его с боков огнем подпаливают. Это сейчас попы стали нас Им пугать – чтобы мы церкви десятину платить не забывали. – Помилуй, Начо! – борода-мочалка недоуменно дернулась. – Кто мог рассказать тебе такое? И действительно, кто? Зря я об этом заговорил. И с кем? – Один… один священник. Падре Рикардо его звали. Я как из дому ушел, в Севилью попал. Мне и семи лет тогда не было. Так он, священник этот, не дал мне с голодухи сгинуть. Даже читать выучил… – Достойный, видать, человек, – кивнул Дон Саладо. – Однако же, взгляды его… – Да… Взгляды… – вздохнул я. – Это вы в самую точку попали, рыцарь. Точнее не бывает. Не люблю об этом вспоминать. О чем угодно – только не об этом! – Может, стоит спросить у здешнего хозяина вина? – поинтересовался мой идальго. – Потому как вид у тебя, Начо, стал уж больно невеселый! Ну, разве что вина… Вино мы потребляли в доброй компании. Повезло – сюда, к Трапезундскому Императору, нечасто гости заглядывают – опять же из-за этих самых морисков. В этот же вечер народу собралось немало. В углу двое купчиков, из тех, что вразнос торгуют, у окошка, прямо под щитом ржавым – широкоплечий молодец в красной рубахе, а за соседним столом – толстячок в темном балахоне. Ну, и сам хозяин, так сказать, сеньор Трапезундский. А еще служаночка. Чернявая такая – точь-в-точь цыганка. Поглядел я на нее… Да-а-а… И чего это мне, белому, такие цыганочки всегда нравятся? Вот она нам вина и принесла. Я нарочно по полкружки заказал, чтобы вновь ее подозвать. Глядел я, понятное дело, не только на нее. Любопытство, конечно, грех, и грех изрядный, но чего еще делать, когда целый вечер впереди? Тем более, если не пялиться, а потихоньку, полегоньку… С купчиками – полная ясность. Ни на кого не смотрят, руки на поясах, к деньгам поближе. Шушукаются, тихо так. Ну и пусть себе. А тот, что в рубахе красной – ну чистый мясник! Ручищи – каждая с бычью голяшку, а глаза… Странные глаза! Или это свечной огонь в них отсвечивает? Страшновато даже! А так – парень как парень. Хозяин… Да все они одинаковые, эти трактирщики! А вот толстячок в балахоне… Так-так… – А не спросить ли нам у хозяина, Начо, чей это славный щит украшает зал этого замка? – А?! Фу, ты, задумался! И действительно, отчего не спросить? – Щит этот, любезные сеньоры, не простой щит, скажу я вам. Ибо принадлежал он не кому-нибудь, а самому императору Трапезундскому сеньору Мануэле, коий как раз двести лет тому изгнан был турками из своих земель, после чего отправился в нашу Кастилию, дабы помочь добрым христианам в борьбе со злокозненными маврами… Хозяин прямо-таки светился от довольства. Кажется, он только и ждал этого вопроса. И то, зря, что ли, щит повесил? – Предок же мой служил в его отряде. И, скажу я вам, не последним был он бойцом! И вот после злой сечи сеньор Мануэле пожаловал сей щит пращуру моему. Я же, сей постоялый двор приобретя, повесил реликвию эту, дабы все могли узреть память о давней славе. Я покосился на Дона Саладо. Тот даже рот раскрыл, да так, что борода в кружку с вином влезла. Ну еще бы! Слушали, конечно, не только мы. Даже купчики шушукаться перестали. Лишь парень в красной рубахе и ухом не вел. Все так же сидел, ручищи на груди сложил, а в глазах – огоньки свечные. – А посему, любезные сеньоры, – закончил хозяин, – давайте выпьем за всех славных рыцарей, что в нашей Кастилии жили и сейчас живут. За их доблесть да за их подвиги! Ну кто же за такое пить откажется? Подбежала служаночка-цыганочка, в кружки вина плеснула. Подмигнул я ей, она – мне… Выпили! – Однако же странно, сеньор хозяин. Не обманули ли вас с этим щитом? Кто это сказал? Толстячок? Точно, он! – Извольте взглянуть, сеньоры!.. Встал – чуть скамью не опрокинул, к щиту прокосолапил. А это что из-под балахона випирает? Никак кинжал носим? Дрянь, конечно, ножичек… Кто же мы такие? Меня чуток постарше, под носом усики темные, на переносице пятно, не иначе окуляры надевает… – Сей щит, сеньоры, есть ни что иное, как brusttartsche, то есть грудной тарч, именуемый также венгерским. Вот, извольте видеть, здесь справа выемка, дабы сподручно было действовать копьем. Он и вправду с Востока, из Венгрии или Полонии, причем достаточно редкий, поелику упомянутые тарчи делались обычно из дерева, сей же – стальной. Однако же вошел щит этот в обиход лишь в прошлом веке, а посему никак не мог принадлежать оному императору… – Вы, я вижу, сеньор, весьма ученый человек, – с глубокой обидой в голосе молвил хозяин. – Мы-то люди простые! – Я лисенсиат, с вашего позволения, – гордо молвил толстячок и приосанился. То-то мне сразу Саламанкой[25] запахло! – К тому же, сеньор хозяин, ни в одной книге я не читал о приезде упомянутого вами сеньора Мануэле в Кастилию. Да и нужды в том не было, ибо только тридцать с небольшим лет назад Трапезунд был захвачен турками… – Как вашей милости угодно будет, – вздохнул хозяин. Мне даже его жалко стало. – Да разве это важно, сеньоры! Славный Дон Саладо вскочил, воздел худую руку к деревянной люстре. – Кто бы ни был тот, чье отважное сердце защищал сей щит, он, верю, был славным рыцарем. Ибо хоть и худо я вижу ныне, рассмотреть я смог на сем щите следы лютых ударов. Кто ведает, может, был сей идальго не менее славен, чем Ланчелоте или сам король Артуро, да только не нашлось поэта, который бы воспел деяния его. А посему почтим Неизвестного Рыцаря, который этим щитом защищал нашу Кастилию и весь христианский мир! Да воссияет слава рыцарства в веках! Уф, сказал! А хорошо сказал! Хозяин прямо-таки расцвел, купчишки переглянулись, цыганочка рот раскрыла. Я ей снова подмигнул… Только парень-мясник даже не моргнул. Лишь в глазах огоньки блеснули. – А-а, это вы, сеньор, Мэлори, видать, начитались! – махнул пухлой ручкой лисенсиат. – Простите? – растерялся Дон Саладо. – Какого Мэлори? – Да англичанина Мэлори, – вздохнул толстячок. – Книгу его «Смерть Артура» именуемую, два года назад в Мадриде перевели на кастильский и издали. Не читали? И не советую, ибо все это – басни и ерунда! Прочтя такую книгу, поневоле пожалеешь, что сеньор Хуан Гуттенберг изобрел способ тиснения книг. Раньше такую ерунду читали в лучшем случае десятки, теперь же тысячи, а скоро, не дай Господь, конечно, миллионы. Вся эта чушь с баронами, драконами, эльфами… – Что вы называете чушью, сеньор лисенсиат? – возопил Дон Саладо. – Рыцарство? Короля Артуро? Эка завелись! Хозяин поближе подошел, и купчишки пересели… Только парень все там же. Или он просто глухой? – Да не рыцарство, сеньор, – вздохнул лисенсиат. – Хотя и о рыцарстве можно сказать не только хорошее. Сейчас же, после изобретениями бомбард и аркебуз рыцари просто смешны! …Мочалка Дона Саладо встала дыбом. – Да Господь с ними, с рыцарями. Настоящими, я имею в виду. А чушью я назвал те нелепые басни, которые сейчас пишет кто не лень и, увы, издает. Вот увидите, люди скоро с ума сходить начнут. И немудрено! Ланцелот, король Артур… Да их и не было вовсе! По крайней мере таких, как пишет этот англичанин… – Позвольте, сеньор, – не выдержал один из купцов. – Однако же Артур действительно существовал. Это все ведают! – Кто ведает? – вновь махнул пухлой ручонкой лисенсиат. – Читатели этих, как их стали теперь называть, романов? Если этот Артур и жил, то он был не король, а обыкновенный разбойник… Хорошо, что я был начеку и вовремя перехватил руку моего идальго! А то быть бы сеньору толстячку если не без головы, то уж без языка – точно. …Меч я на всякий случай положил рядом с собой – чтобы Дон Саладо не дотянулся. – Но древние летописи… – не сдавался купчик. – Древние? – лисенсиата явно понесло – по кочкам, по кочкам. – Единственная достоверная летопись, сеньоры, где говорится об Артуре, это книга англичанина Ненния да разве еще труд Гильдаса, тоже англичанина, хоть он, по мне, все же сомнителен. И что же там сказано? Артур, да будет вам известно, всего лишь вождь наемников, который помогал римскому военачальнику Амброзию в войне с какими-то варварами. Сей Артур и вправду неплохо бился, но зато не был чист на руку и разграбил некое аббатство, за что его отлучили от церкви… …На этот раз Дона Саладо пришлось хватать за плечи. – А все остальное – выдумки, – пухлая ручка рубанула воздух. – В «Хронике» Вильяма Малмсберийского сказано, что Артур один-одинешенек сокрушил девять сотен врагов, у Гальфрида Монмутского Артур уже король и даже, кажется, император. Ну, а после и говорить нечего… К слову, если вы так любите всякие байки, отчего бы не вспомнить легенду о том, что Артур и все его рыцари были страшными оборотнями? – Но как же гробница Артуро? – не выдержал славный Дон Саладо. – Ибо слышал я, что найдены были кости великого Артуро и супруги его, прекрасной королевы Гвиневры и погребены были с почестями в неком аббатстве, именуемом… – …Гластонбери, – маленький нос лисенсиата нетерпеливо дернулся. – А в Дувре хранится череп сеньора Гавейна, Артурова племянника, в Винчестере же – тот самый Круглый Стол… Сеньор! Чьи-то кости действительно нашли, а в Винчестерском дворце стоит какой-то старый стол. Но помилуйте, все это требует надежной атрибутации, которую, естественно, никто не проводил! На этот раз даже мой идальго не нашелся, что сказать. Слово «атрибутация» его, кажется, добило. Я между тем, изрядно наскучив этими высокими материями, вновь поглядел на служанку. Улыбнулась! Эх, если бы не мой рыцарь калечный под боком да не хозяин! Хотя… Встал я, к двери подошел, вроде как во двор собрался. То ли воздухом подышать, то ли по нужде. В самое время вышел – сеньор лисенсиат вновь с хозяином сцепился – на этот раз из-за королевы Гвиневры. Встал я на пороге, глазами служаночку нащупал. Подмигнул. Вышел… На небе ни облачка, воздух тихий, звезды лампадками сияют. Хорошо! А интересно, если бы я этому мозгляку-лисенсиату про тюрбан да про меч щербленый рассказал? Так ведь не поверит, толстяк! Ага, дверь скрипнула! Она. Цыганочка! – Ой, сеньор! Ну да, конечно, «ой!» Я, между прочим, в сторонке стоял, меня еще и найти надо было. А ведь нашла! – Начо Бланко к вашим услугам, прекрасная сеньорита, – улыбнулся я. – Сейчас и всегда! – Мне… Мне идти надо, сеньор! Дядя… Хозяин который, прибьет, если увидит! Говорит, а сама улыбается. И не уходит. – Но ведь заснет же он когда-нибудь! – усмехнулся я в ответ. – Ночью стукни в дверь… Задумалась. Странное дело, вроде как помрачнела. Или это из-за темноты? Кажется просто? – Нет, сеньор Начо. Если я постучу… Или дядя постучит, или кто еще… Не открывайте! Что бы я ни говорила, что бы кто другой ни говорил… Святой Девой молю, не открывайте! И другу своему скажите! Я только моргнул. Моргнул, рот раскрыл… Ну и дела! Пока моргал, пока рот закрывал… Убежала!
В зале все еще кости Артуровы перемывали, но мне уже не до Артуро этого было. Вновь осмотрелся, на парня в рубахе красной поглядел… …Блеснули огоньки свечные в глазах. Аж морозом меня ударило! А тут и комната вспоминалась – моя. Та, в которую я уже вещи забросить успел, и где мне ночевничать предстоит. На втором этаже комнатушка, маленькая, только гроб и поставишь. И таких комнатушек на втором этаже целых шесть, значит, сегодня пять из них заняты будут. Хорошо еще, комната славного идальго как раз напротив моей! Или эта девчонка просто пошутить решила? Чтобы меня, нахала, отвадить? Поглядел я на Дона Саладо, покачал головой: – Э-э, рыцарь! Эка вас развезло! Надо бы на двор прогуляться, водички в лицо плеснуть! А сам его – за плечи. Чтобы не опомнился. Опомнился, но уже на крыльце. – Но… Начо! Я вовсе не… Я прикрыл дверь, по сторонам поглядел. – Слушайте… Выслушал, вздохнул… – Так и сделаем, Начо! Однако же если твои сомнения основательны, не должно ли нам предупредить остальных? – О чем? – вздохнул я. – Что девчонка не велела мне дверь открывать? А если это правда, представляете, что с ней сделают? – Но что же?.. – Увидим, – перебил я. – А вдруг все это байки? Как те, про короля Артуро? – Ах, Начо, Начо, – укоризненно молвил рыцарь. Молвил, головой качнул. – Не будь таким маловером! Хотя должен тебе заметить, что щит, с которого и начался наш горячий спор, действительно не такой старый. Думаю, лет восемьдесят ему, но уж никак не больше. Я не выдержал – улыбнулся. Проверил щеколду – ничего щеколда, держит. Дверь посмотрел – крепкая дверь, сразу не выбьешь. Только бы рыцарь мой не сплоховал! Прибегут, закричат, что в двери шайка злых великанов ломится… Вытащил дагу из ножен, провел пальцем по острию… Хороша, сам точил! А, может, ерунда все? Не любит эта цыганочка заезжих ухажеров с серьгой в ухе – и отваживает? В доме тихо, в коридоре тихо…
ХОРНАДА IV. О том, как мы с рыцарем провели ночь на постоялом дворе. – Сеньор! Сеньор Начо! …Ее шаги я услыхал еще внизу – быстрые, легкие. Затем ступени проскрипели, те, что на второй этаж ведут. – Это я, откройте! Шепчет цыганочка, да как-то громко шепчет. Или это слух у меня такой сделался? Час прошел, не больше, как я дверь закрыл. Тихо было в доме. А я и глаз не сомкнул – слушал. То шаги мерещились, то скрип дверной, то вообще что-то несусветное. Но – нет. И вот – пришла. – Сеньор Начо! Вы спите? Откройте, а то дядя проснуться может, от строгий очень… Сеньор! Уже не шепчет – в полный голос зовет. Молчу. Молчу, а сам себя дураком обзываю. Когда ж такое было, чтобы девица сама ко мне стучалась, а я… Узнают – засмеют, прохода давать не будут! – Сеньор Начо! Это же я пошутила, чтобы вы дверь не открывали! Пошутила! У вас такое лицо было! Откройте, я и денег просить у вас не стану, вы – парень видный, сразу ясно – из города. Молчу. А сам эту цыганочку, как есть, представляю. Всю! Огонь-девчонка, такую на всю жизнь запомнишь. Эх, дурень, дурень! Может, ну его все к бесу? Одна она в коридоре, точно! Открыть? Открыть, ее впустить, снова дверь на щеколду… – Сеньор Начо! И открыл бы! До того глупыми собственные страхи-ужасы показались. До того ее голосок сладким был! Да в последний миг, как рука уже к щеколде тянулась, о рыцаре моем непутевом вспомнил. Поди тоже не спит, слушает. Открою дверь – на выручку кинется. Вот смеху-то будет! Да и вроде как пообещали мы друг другу заодно держаться. Посмотрит на меня, вздохнет: «Эх, Начо!» И так стыд, и этак. Пусть уж лучше думают, что сплю. Умаялся, на Куло этом поганом весь день сидючи… – Сеньор… И снова шаги. По коридору, вниз по лестнице… Ушла! Ох и дурак же я! Хорошо еще, не узнает никто. Мой идальго с Пабло Калабрийцем знакомства не водит… Чуть не сплюнул я от досады, да вспомнил, что плевать в доме – непотребство последнее. Ладно, потом плюну. Утром. Лег на кровать, даже раздеваться не стал, дагу спрятал, руки за голову закинул… А так хорошо вечерок начинался! И от ублюдков-морисков ушли, и винцо неплохое, и похлебка (хоть и мясо сладковатое почему-то). Заснул. И только тогда проснулся, когда в дверь стукнули. Не в мою – в ту, что напротив. – Сеньор рыцарь! А сеньор рыцарь! Хозяин! Тут у меня весь сон и пропал. Вместе со стыдом. – Сеньор рыцарь! Не соблаговолите ли дверь открыть? Ухо к двери – дышат. Громко дышат. То ли один, то ли двое, то ли больше даже. А сколько именно – не поймешь. Толстые доски! – Сеньор рыцарь! Покорнейше прошу извинить, но без вас ей-ей не обойтись. Вы бы дверь отворили, надолго я вас не задержу… Хоть бы дядька мой не отзывался! – Что вы, сеньор! Вы отнюдь меня не потревожили, ибо не спал я еще. Помочь же я вам – всегда сердечно рад, ибо в том и состоит долг каждого идальго… Фу ты! Молчи, дурень сухорукий, молчи! – …Но дан мною обет крепкий не отворять дверь сию до рассвета без крайней на то надобности, а обет я не нарушу вовек. А ежели хотите спросить о чем, то спрашивайте, сеньор… Слава Богу! – Эй, сеньоры, а до утра отложить нельзя? Ночь на дворе! А это кто недовольный такой? Ба, да это же сеньор лисенсиат! Точно, его комнатушка рядом, чуть левее. Слушаю – дышат. Один? Двое? С одним хозяином справиться немудрено, он уж точно – не Ланчелоте! – Прошу прощения у высокоученого сеньора, но прошу войти в мое незавидное положение. Вышел спор у меня с одним из постояльцев… Интересно, с кем? С одним из купчиков? Или с тем, у кого в глазах огоньки отражались? Вот уж не думал, что он спорщик! – А всему виной, сеньоры, тот разговор, что вели мы все вместе весь вечер. Спор же наш – о рыцарстве, и только вы, сеньор идальго, разрешить его способны. До утра же ожидать никак не можно, ибо постоялец сей намерен пуститься в путь еще до рассвета… …Это кто же тут такая пташка ранняя? – Спор о рыцарстве – поистине наилучший спор! – бодро ответствовал мой рыцарь. – И рад я буду разрешить его в меру способностей моих. Так что спрашивайте, любезный сеньор, сколько душа ваша пожелает. Дверь же не открою и всем иным то же советую… Я даже крякнул – молодец рыцарь! «Иным то же советую»! Все понял! И чего ж только такому умному все великаны с людоедами мерещатся? – Что же, сеньор, пусть так и будет, – в голосе хозяина – обида самым краешком. – Однако же лучше бы вы все же дверь отворили, ибо мешаем мы спать вашим почтенным соседям… – Да замолчите вы! Нашли время. Я спать хочу! Спать, ясно? Эге, снова сеньор лисенсиат! – Первый же вопрос, что нас озадачил, в том состоит, какого из рыцарей, в землях христианских живших, надлежит почитать первым из всех? – Вопрос сей и вправду занимателен, – тут же отозвался мой идальго. – Знаете вы, любезный сеньор, конечно, об Артуро и Ланчелоте, первыми рыцарями в мире почитаемыми. Однако же слышали вы и иное мнение, ибо слишком давно жили эти великие герои, а посему подвиги их иной раз с баснями сходны… – Да прекратите вы! – сеньор лисенсиат уже на крик перешел. – Вам что, делать больше нечего? Я спать хочу! Эге! А что там в коридоре? С ноги на ногу преступили? Что-то ног слишком много! – А посему скажу иначе, – как ни в чем не бывало продолжал хитроумный Дон Саладо. – Первым рыцарем почитать должно Готфрида Бульоно, что Крест Святой над славным городом Иерусалимом водрузил. Вторым же… – Я сейчас дверь открою! – голос сеньора лисенсиата от злости аж задрожал. – Открою – и вздую вас, болванов, клянусь Черной Девой Саламанкской! – …Вторым же назову я императора Карла, первого сего имени, называемого французами Шарлеманем. Третьим же – Сида Компеадора, с маврами храбро бившегося. И таким мой ответ будет… – Все? Ну слава Деве Святой! – сварливо отозвался лисенсиат. – Простите, сеньоры, – вздохнул хозяин. – Но у меня еще один вопрос будет. Какая рыцарская добродетель вами выше всего ценится? Только, сеньор рыцарь, вы и вправду впустили бы меня, что ли? Ведь соседи ваши почивать желают! И снова – с ноги на ногу переступили. Да не с одной, не с двух… – Славный вопрос! – согласился Дон Саладо. – И охотно я отвечу, ибо сей предмет всегда был близок сердцу моему. Дверь же открывать не стану, ибо дал я крепкий обет… – А вот я не давал! – взвыл от злости толстячок-лисенсиат. – И если вы еще слово скажете!.. Ах ты, бес! Предупредить? Обождать еще? Мы-то отсидимся, а завтра сюда новые бедолаги приедут… – Ответ же мой, любезный хозяин, вот в чем состоит. Для рыцаря все добродетели любезны и глубоко почитаемы, прежде же всего – преданность вере Христианской. Однако же имеются некоторые, для рыцарей особо важные. Первой назову я верность, второй же – бесстрашие. Но пуще всего ценю я милосердие к ближнему, ибо в чем долг рыцарский состоит, как не в защите ближнего своего? – Как прекрасны ваши слова, сеньор! – воскликнул хозяин. – А посему, верю, ответите вы на третий вопрос, ибо поспорили мы с постояльцем моим, какой рыцарский меч почитается наиболее славным?.. – Ну все! Я вам сейчас покажу меч, негодяи! Я вам!.. Лисенсиат! Что, неужели дверь открывает? – Не смей! – заорал я, что есть силы. – Не смей! Но понял – поздно! – А-а-а-а-а-а! Черт, дьявол, палец о дагу порезал!.. – Дон Саладо! Тарч! Тарч! Тарч! И – ногой в дверь. Щеколду я раньше отодвинуть успел – когда тот дурак пухлый свою открывать начал. – Тарч! (Про «тарч» – чтобы три раза, мы с Доном Саладо еще на дворе сговорились. На том самый случай, который крайний.) – Тарч!!!
– Начо! Кажется, мой рыцарь меня даже не заметил. В темноте, поди, сидел, а тут какой-никакой, а свет. – Здесь! – заорал я, прижимаясь к стене. Только бы сбоку не подобрались! Темно, свечка вот-вот сдохнет… – Ах, ты! А-а-а! Чей это голос? Чей крик? Лисенсиата? Ах, черт! Толстячок! – Туда! – закричал я, тыча дагой в открытую дверь – ту самую, которую дурень ученый открыл себе на беду. – Туда, Дон Саладо! Но – опоздали! Слишком поздно я увидел, что поганец-хозяин к свечке подбирается. Слишком поздно заметил, как его башмак… Тьма! Ну все! Эти-то, небось, здесь каждый вершок знают, без света обойдутся… – Рыцарь! Назад! Стойте на месте, не пускайте никого. Рубите всех! А сам – по-над стеночкой, по-над стеночкой. Тихо так… И снова: «А-а-а-а-а-ах!» Шаги! Нет, вроде как бежит кто-то. Вниз бежит. Хозяин? Нет, у того шаги другие… – Сеньоры! Сеньоры! Вы живы? Если живы, откликнитесь! Лисенсиат! А я уж думал, в ближайшей церкви свечку за упокой ставить. – Их двое было! Хозяин и тот, в красной рубахе. Одного я, кажется, слегка задел… Экий молодец! Свечка никак не желала воскресать. Или это у меня руки дрожали? Наконец, я спрятал огниво… Фу ты! Ну и войско! Дон Саладо в ночной рубахе, сеньор толстячок – в той же амуниции. Один я – при полном параде. И чем, интересно, лисенсиат разбойников этих пырял? Неужто кинжальчиком своим? Ну и дрянь ножик! – Кажется… Кажется, я изрядный дурак, сеньоры, – вздохнул толстячок, словно мысль мою прочитал. – Как же я не понял? Вы же говорили, Дон Саладо, чтобы никто двери… – Потом, – весьма невежливо перебил я, поднимая повыше плошку со свечой. – Пошли! Я – первый! – Однако, Начо… – встрял было доблестный идальго, но я только плечом дернул. Коридор пуст, комнаты пусты. Никого! А где же купчики наши? Ни вещей, ни их самих. Только на полу в одной из комнатушек, в той, что слева, пятнышко. Темненькое такое, свеженькое… Опоздали! Но когда? Я же не спал, не было никого в коридоре, пока эта цыганочка не появилась! – Вниз! – воззвал Дон Саладо. – Покараем злодеев! Увы мне! Не смог я разглядеть глазами своими слабыми в хозяине замка здешнего – людоеда! – Вы правы, сеньор, – вздохнул лисенсиат. – Об этом постоялом дворе давно ходит дурная слава, меня даже предупреждали. Но сколько их? Я видел… Точнее, слышал, двоих… На лестнице – пусто. Эге, а это что? – Кажется, вы одного из них не просто задели, сеньор лисенсиат! Пятна на ступеньках – одно за другим. И немалые! И какой запашок мерзкий! – Не знаю! – теперь в его голосе – чуть ли не страх. – В жизни никого не ранил. Меня толкнули, хотели за горло схватить, я увернулся… Ай да толстячок! Увернулся! – …ткнул кинжалом несколько раз, кто-то крикнул… Этот «кто-то» ждал нас внизу, в зале. Точнее, уже не ждал. Знакомо блеснул в глазах свечной огонек. В мертвых глазах. Пустых. – Он… Он мертвый? Неужели он мертвый, сеньоры? Кажется, сейчас наш герой-лисенсиат в обморок брякнется! – Так вы же ему все брюхо попороли, сеньор! – хмыкнул я, кивая на окровавленную красную рубаху… …Черной смотрелась на красном кровь. Как смола. Как деготь. – Как сюда дошел, странно даже. Видите, он же кишки руками придерживал! – О-о-о-ох! Но все-таки дошел, дошел, и даже не упал – сесть попытался. Как раз под тем самым щитом. – Однако же, сеньоры, – Дон Саладо поднял вверх худой костистый палец. – Не слышите ли вы?.. Да, точно! Во дворе! – Туда!!! Хозяина мы уже у ворот догнали. Отвык, видать, ногами двигать, за стойкой да на кухне мозоли оттаптывая. Да и куль бежать мешал – тяжеленный куль! Видать, был этот куль Его Трапезундскому Величеству подороже жизни! – Стой! Стой, сволочь! Обернись! Не обернулся. Только куль к пузу своему прижал. Я так и убил его – в спину. – Но… Но сеньоры, разве можно так! – привычно возмутился лисенсиат. – В конце концов, может, он был и не так виновен? Может, его просто заставили? Я только хмыкнул, дагу о хозяйские штаны обтирая. Заставили, как же! В дом мы только с рассветом вошли. Так до солнышка во дворе и просидели. И вроде бояться больше нечего, но все-таки… Ох, скверный же дом! Хорошо еще ночь теплая, да в конюшне пара старых плащей нашлась… Купчиков мы в подвале нашли – мертвых да голых. Я так и не понял, когда их, бедолаг, достать успели. Одного прямо в сердце пырнули, а на втором – ни кровинки, задушили, видать. Лежат, страшные, с глазами открытыми, а вокруг чего только нет! Одежа, и старая, и новая совсем, мешки всякие, и деньги, конечно. Какие в кубышках, какие прямо по полу рассыпаны… Никто и нагибаться за теми деньгами не стал. Даже я! …А в куле, что хозяин, кол ему осиновый, унести пытался, детская одежа оказалась да игрушки всякие. Схватил видать, первое, что в руки попалось. Ох, и пожалел же я, что сразу его убил! Мориски, значит, во всем виноваты? Да они – ангелы небесные, если с этими сравнить! В общем, вытащили мы бедолаг во двор, плащами накрыли, сеньор лисенсиат принялся молитву бормотать, мой рыцарь – креститься. А я о цыганочке вспомнил. Ведь как ни крути, она нас спасла. Хоть бы спасибо сказать! Да как скажешь, во дворе ее нет, и в сараях нет, и в доме… Долго искал, да все никак найти не мог. Пока в старый колодец, что у самого забора, заглянуть не догадался… Успели! Поняли, что не обошлось без чернявой – и успели таки! И не достать ее, бедную: глубокий колодец, а веревка перегнила… Стоял я, губы кусал, себя, дурака, последними словами крыл. Она меня спасла, а я, выходит, ее погубил? А что делать-то было? Дверь открыть? Купчики-бедняги открыли! И поди, не хозяину – ей открыли. Нестарые были еще, в соку самом. А потом я и на кухню заглянул. Заглянул – и пулей выскочил. Выскочил, на колени рухнул… Вывернуло меня! Ну, как есть, всего наружу! Еле встал, еле до кадки с водой добрел… Вот почему мясо в похлебке сладковатым было! А я еще над Доном Саладо смеялся, в людоедов не верил. Долго в себя приходил, все очухаться не мог, меня уже и звать принялись… – Однако же, сеньоры, чего делать нам надлежит? – вопросил со вздохом Дон Саладо. – По закону должно бы нам сообщить королеве или кому из сановников ее о сем злодействе… Вещи мы уже собрали, на одров наших нагрузили, купчиков, бедняг, прикопали, как смогли, я из дров крест связал. …Про кухню да про то, что в леднике я увидел, говорить никому не стал. И про колодец – тоже не стал. Постоял возле него, «Pater noster» прочел. Эх, цыганочка! – Сообщить можно, – неуверенно проговорил сеньор лисенсиат. – Да только задержат нас, причем надолго, ибо законы нашего королевства весьма несовершенны… Вот уж точно. Как бы нас самих в убийцы не записали! – Сожжем! – решил я. – Дотла! Чтоб только угли остались. И не возразил никто. Труп хозяина прямо в зал втащили, посреди бросили, я за сеном в сарай сходил. Дом, конечно, каменный, да крыша деревянная! И внутри дерева полно. Дерева – и пыли. Дверь конюшни – настежь. Пусть гуляют лошадки. Может, найдут себе нового хозяина – получше? Все? – Погоди, Начо! – благородный идальго вздернул бородку-мочалку. – Не все еще сделано, что должно! Зашел в дом, вернулся. Со щитом. С тарчем тем самым, который brusttartsche. – Не должно, сеньоры, оставлять сей славный щит в таком месте. Ибо уверен я, что не честным путем достался он хозяину сего злодейского замка. Пусть же побудет у меня, пока не найдется для него более достойный владелец! И снова – никто не спорил. Ну, все. Амен!
ХОРНАДА V. О преславной и преужасной битве с василиском. В ушах у нашего рыцаря начало звенеть аккурат после полудня, когда в церквушке, мимо которой мы как раз проезжали, колокол ударил. Гнусно так звякнул – треснутый поди! Может, оттого и в ушах у него зазвенело? Об этом всем Дон Саладо нам тут же сообщить изволил, да внимания мы, признаться, не обратили. И вправду – звенит, и звенит, оно, между прочим, к деньгам, особливо ежели в левом ухе. Не обратили, а зря! – Итак, сударь, вы пикаро, да еще с Берега, – подытожил сеньор лисенсиат Алессандро Мария Рохас. – Осуждать станете? – покосился я на него не без любопытства. – Контрабандист, да законы не почитаю? Хоть он и лисенсиат, в Саламанке и Париже учился, а обычный, вроде, парень. Ну, усики, словно три дня не умывался, ну, горячий очень. Зато ведь не трус! И не дурак вроде. …Ехали мы теперь втроем – по пути оказалось. Я на Куло своем поганом, Дон Саладо – на коньке-недомерке, а толстячок – на муле. Крепкий такой мул, большой. Мне за моего Задницу даже стыдно стало… – Осуждать? – задумался лисенсиат. – Нет, не стану, Начо. Не стану… И снова думать начал. Я и не мешал – человек он оказался такой: кричит, шумит – а после соображать начинает, гаснет вроде. Слыхал я как-то, что таких холериками зовут, это значит, будто холера на них накатывает – потрясет да бросит. Дон Саладо тоже беседой нас не баловал – в ушах у него звенело. Ехал себе – и ехал. Ну и ладно. – Законы наши, Начо, весьма несовершенны, – подумав, продолжил толстячок. – Об этом я уже как-то упомянул, однако добавлю: они порой несправедливо жестоки… И снова замолчал. А мне интересно стало. – Такие, как вы, делают доброе дело – благодаря этому во всей Испании нет недостатка в самом необходимом. Увы, ремесла, да и промыслы у нас развиваются слишком медленно. Так что контрабанда нас, по сути, спасает – вопреки, увы, законам. Вот как! Я даже приосанился. То, что мы Калабрийцам доброе дело делаем – это я и сам знал, но когда такое ученый человек признает! То-то! – И еще добавлю: самые жестокие законы – отнюдь не самые древние, как можно было бы подумать. Увы, наш век, которые отчего-то итальянцы назвали Ренессансом, дает примеры невиданной жестокости и несправедливости. Вы о Супреме[26] слыхали, Начо? Не хотел – а вздрогнул. Отвернулся, на ветряк дохлый поглядел. «Ты слыхал о Супреме, Начо?» – спросил меня тогда падре Рикардо. Грустно так спросил. А после улыбнулся – тоже грустно… – Эти, зелененькие, которые?[27] – не глядя на сеньора лисенсиата, ответил я. – Фратины?[28] Чего-то слыхал… – Вот и я слыхал, Начо… Странное дело! Ему-то что до этих зелененьких? Не марран[29] ведь, не мориск. Не священник даже… …И вообще, чудной парень. То есть, не сам по себе. А вот куда и зачем едет? Говорит, в Севилью (потому и по пути нам оказалось), да не просто – а к невесте. Вроде бы, доброе дело, но только какой же это жених о своей невесте даже словом не перемолвится? От иных спасу нет – и медальон с парсуной ейной покажет, и стихи всякие прочтет, и про приданое говорить-рассказывать станет. А этот сказал – и все. Отрезало словно! Загрустил – и думать стал. Или невеста его – вроде ведьмы? Или это я не в ту сторону думаю? …А еще у него деньги в поясе – ох, немалые деньги! Я-то сразу не заметил даже, а у хозяина покойного – у Императора, значит, Трапезундского, глаз острее оказался. Видать, той ночью за сеньором лисенсиатом главная охота шла! Хотя деньги – это понятно. Свадьба ведь у парня! – Это все сицилийцы, – заметил я, дабы разговор поддержать и невежливым не показаться. – От них все беды, сеньор, скажу я вам. И вообще, Сицилия – препаршивый остров! Надо же, удивился! – Помилуйте, Начо, при чем здесь… – А при том, сеньор, что все эти фратины зеленые, что в Супреме служат, сицилийцы и есть. Их король Фердинанд сюда привез, нам на беду![30] …И если бы только это! Но не про «омерту» же сицилийскую толстячку рассказывать. Не поймет ведь! – Томазо Торквемада – не сицилиец, – ответил он, тихо так, еле слышно. – Но в чем-то вы правы, Начо. Мне кажется, что объединение наших королевств не пойдет во благо. Кастилия всегда славилась своей свободой, Арагон – предприимчивостью и успехами в мореходстве… Это уж точно! Если чего есть у этих арагонцев – то это моряки. Один Калабриец чего стоит! – Вот наши монархи и надеялись все сие объединить. А получается, что объединяется кастильский фанатизм и арагонское рабство… Странное дело, это и падре Рикардо говорил. Тогда как раз свадьба королевская к нам в Севилью пожаловала. Маленький я еще был – а запомнил. Удивился потому что. – Из Арагона мы взяли инквизицию и рабство. Наши сеньоры хотят ввести тут «дурные обычаи», слыхали? А у них, у арагонцев, начались гонения на марранов, чего и отродясь не было… Я только плечами пожал – не моего ума это дело. Пикаро рабом не станет, помрет скорее. А насчет «дурных обычаев» – слыхал, как же! И от Калабрийца, и от других. У них, в Арагоне этом, сеньор может горло рабу перерезать и в крови ноги парить. И еще с каждой свадьбы невесту себе требует – на первую ночь. Вот злыдни! И такое хотят у нас в Кастилии нашей вольной ввести? Да не позволим, понятно! А вообще, не моя это забота. – Стоит ли об этом, Начо? – заметил лисенсиат, будто и вправду мысли мои услышал. – Хотел бы я у вас о другом спросить. Оглянулся, на Дона Саладо нашего поглядел, ближе придвинулся. Зашептал. Мог бы и не шептать! Рыцарь мой совсем в себя ушел. Не иначе звон в ушах слушал. И я послушал – то, что толстячок мне шепчет. Послушал – и только руками развел. И вправду, почем мне знать, как да чем беднягу Дона Саладо лечили-пользовали? Да в его глуши, в Эстремадуре этой, всего лечения поди для таких, как он – цепь да ошейник! Про то, что с Доном Саладо осторожность требуется, я сеньору Рохасу сразу же поведал – от греха. Не удивился он даже – сказал, что еще прошлым вечером о чем-то таком догадался. Уж больно Дон Саладо горячо про Ланчелоте всяких говорил. – Чему же удивляться, сеньор, – заметил лисенсиат, меня выслушав. – Увы, невежество все еще царит в нашей славной Кастилии. На цепь! Какая дикость! Если и нужна в случае этом цепь, то совсем иная – цепь системы… Очень мне это слово отчего-то не понравилось. Система, понимаешь! – Лечение оной болезни нелегко, но все же возможно. И пользуясь тем, что волею случая оказался я в вашей компании… Щелкнул толстячок пальцами, усиками своими дернул. – А что? Болезни такие приходилось мне изучать в городе Париже… И аж глазами заблистал! Смолчал я, но отчего-то не захотелось мне, чтобы сеньор Рохас моего идальго пользовал. Ну никак не захотелось. Нет, не дам сажать я рыцаря на цепь! И кровь пускать не дам, и пиявки тоже. Система! Придумал, умник! А лисенсиат вновь в задумчивость впал, пальчиками своими крутить начал. Мне даже любопытно стало. Ну, ладно, система системой, а где в этакой глуши он аптеку найдет? Обошлось, однако, без аптеки. На ближайшем привале (Куло мой опять заартачился, Задница!), сели в теньке на холмике, я уж и плащ на траву постелил – отдохнуть чуток. Но не тут-то было! Достал сеньор Рохас из вьюка бумагу, а к ней лаписьеро[31] свинцовый. И окуляры на нос нацепил. Тут уж и Дон Саладо заинтересовался. – Не собираетесь ли вы, сеньор, снимать с кого из нас парсуну? Смею вам заметить, что слава моя, увы, пока не такова, чтоб мог я сей чести удостоиться. – Отнюдь, – ответствовал лисенсиат. – Да и не мастер я насчет парсун. А давайте-ка, сеньор Саладо, пейзаж нарисуем, сиречь местности этой изображение. С вашей помощью. Итак, что вы видите? – Гм-м… Оглядел мой рыцарь окрестности, даже ладонь ко лбу приставил. От солнца. – А вижу я перед собой горы, слева же – замок, а справа, вроде как пещера… – Вот и славно! Р-р-раз – и забегал свинец по бумаге. Вот и замок, вот и пещера. И горы, конечно. А толстячок все уточняет: сколько у замка башен, да насколько горы высоки. Вот и готово. Поглядел Дон Саладо, одобрил. Точь-в-точь! – А теперь, сеньоры… И вновь – свинцом по бумаге. Бегло так, позавидовал я даже. – Вот, извольте сравнить, Дон Саладо. Не видите ли вы некую разницу? А что там видеть-то? Второй-то рисунок правильный. Ни гор на нем, ни замка. Холмики, овцы вокруг, домишко скособоченный. Все как есть. Задумался мой идальго, бороду мочальную кулаками подпер. – Понял я, сеньор, и увидел, конечно же, различие. На втором рисунке изобразить вы изволили то, что вам отсюда видно, на первом же… Не договорил, вздохнул грустно, голову понурил. – Или не знаю я, сеньоры, что почитают меня всюду безумцем? Но что делать, ежели все органы чувств говорят мне одно и то же? Если бы только зрение, но ведь и слух, и обоняние даже… – Логика! – вставил я, наш с рыцарем разговор вспомнив. И не только разговор, но и меч пощербленный. А может, не все так просто? Лисенсиат, как про логику услыхал, даже крякнул. Поползли вверх брови вместе с окулярами, еле-еле на лбу удержались. – Однако же, сеньор Саладо, должны вы согласиться, что все прочие видят и чувствуют иначе! И дернуло тут меня за язык! – Отчего же все, сеньор лисенсиат? Или мы с вами этих «всех» считали? Мир велик, а мы и треть Кастилии не объехали. Может, за морем где-то или за Пиринеями видят так же, как Дон Саладо? …На Сицилии, например. Там уж точно на каждом шагу – драконы с людоедами! На этот раз толстячок запыхтел, на меня воззрился гневно. За то, что я его систему порушил. – Но, может, Дон Саладо, для начала так поступим: вы о том, что видите, нам говорите, однако в поступках будьте умеренны. А мы с вами вместе рассудим, надо ли за меч браться. Вновь рыцарь голову понурил. Кивнул. – Что ж, пусть так и будет. Но не могу я молчать, ежели чую беду… И тут задумался я. Людоедов с великанами вспомнил – и тех, что на горке, и тех, что на постоялом дворе. – Говорил я уже, что звенит у меня в ушах. И не было бы в том особой беды, если бы не примета верная. Где-то рядом совсем обретается чудище жуткое, именуемое василиск. – Простите? – растерялся лисенсиат. – Василиск? Это который basiliscum? Со змеиным хвостом и петушиной головой? – Да! – костлявый палец взлетел вверх, к горячему солнцу. – Чудище, что над всеми гадами повелевает. Монстр, убивающий взглядом своим и дыханием своим. Адский выползень!.. Скривился сеньор Рохас, а мне не по себе стало. Ну, путается мой дядька в словах, морисков людоедами кличет… Но ведь не в словах дело! А если и вправду какая-то дрянь рядом обретается? И снова меч тот, со щербинкой, перед глазами встал! – Увы, не взял я с собою зеркало, – вздохнул рыцарь. – А ведь зеркало – лучший способ поразить чудище, ибо мечом рубить его несподручно, так как в случае этом есть опасность глазами с ним встретиться. А сие, как ведомо – верная смерть! А я уже думаю-гадаю, как рыцаревы слова на кастильский перевести. По дороге селенье скоро быть должно. Не там ли чудище это? Может, мой идальго местного альгвазила почуял?[32] Знаю я этих василисков! А, может, и того хуже? В общем, не понравилось мне это, страх, как не понравилось. И только мы селенье это увидели – сразу, как с холма спустились, – я тут же дагу поудобнее пристроил. Мало ли? Да и рыцарь мой подобрался весь, копье у меня забрать попытался. Ну, копье я ему не отдал, однако твердо решил, что лишней минуты в том селении не задержусь. Вот лишь напоим наших одров, которые с копытами. Только лисенсиат носиком своим недовольно дергает, вроде как возмущается. Да какой с него спрос, с ученого? Жизнь, она – не такая, как в книжках! Колодец на самой околице оказался, у перекрестка. Направо поедешь – не знаю куда попадешь, налево – в горку упрешься, а нам туда не надо. Прямо нам, к Арасене, откуда дорога к Севилье ведет, не сворачивает. Да только без скотины далеко не уедешь, а скотина пить просит. Мой Куло даже орать начал, громко так, противно. А у колодца – народ. Всякий – и поселяне, и жены ихние, и вообще непонятно кто. Значит, ждать надо. А Дон Саладо с конька своего даже слазить не стал. Сидит, ноги худые, длинные, пятками пыль цепляют, рука, которая не сухая, за гарду держится. Фу ты! Я уж себя и так успокаиваю, и этак, да на душе все муторнее и муторнее. Словно и я того василиска клятого чую. Лисенсиату, понятное дело, хоть бы хны. Слава Деве Святой, дошла до нас очередь. Кинул я вниз ведро, ворот покрутил, плеснул воды в корыто деревянное, а сеньор Рохас уже и мула подвел. Куло мой, как воду увидел, вообще взвыл. Дошла и до идальгового конька очередь. Слез Дон Саладо на землю, а сам белый, пот на лице… – Здесь он, Начо, – шепчет. – Рядом! Ты, Начо, далеко не отходи, да только не вздумай смотреть, не дай Господь, глазами встретишься… А меня морозец бьет, как тогда, прошлой ночью. Оглянулся я, туда-сюда посмотрел… …Колодец, народ вокруг, куры в пыли купаются, чуть дальше улочка да заборы. Попил рыцарев конек, оно и ехать можно, да тут, конечно же, лисенсиат вмешался. Мол, одрам нашим отдых требуется, а вот и тенек, сиеста опять же… Я даже не огрызнулся – за рыцарем следил. А он напрягся весь, ушами, точно собака, водит… …Только сейчас я заметил, какой он ушастый. Это потому что шлем его, салад который, на бок съехал… – Начо! Он… Тихо так сказал, чуть ли не шепотом, да я такой шепот и за десять шагов бы услыхал. Вот и услыхал, рука уже на гарде, глаза псами охотничьими бегают. А Дон Саладо дернул плечами своими худыми, вздохнул, выдохнул… Вперед шагнул – с лязгом железным. Туда, где первый дом стоял. – Видать, сеньоры, это и есть бой мой последний! Только вперед не глядите, ибо взгляд его… Да чей взгляд-то? А тут народец как раз расступился, вид на улицу открыл – в ту сторону, куда идальго собрался. А там ничего и нет. Улочка (да не улочка, тропа пыльная меж двумя канавами), куры опять же. И петух – здоровенный такой, с хвостом разноцветным. Король-петух! А Дон Саладо уже рядом, и меч его, железяка, в руке, ржавчину солнышку кажет… – На бой, на бой, чудище! На смертный бой! Я уж и вперед было подался, но с кем биться-то? Если бы альгвазил здешний, то я бы сразу дагу вынул. – Ко-ко-ко-ко-ре-ку-ку-у-у-у! Взметнулась железяка – и прямо на петуха! Сверху! Ой! А у меня челюсть отпала. Это что, василиск? – Рази, Испания-я-я! Черкнул меч по пыли, а петух уже в стороне. Нахохлился, перья взъерошил… – Рази!!! Да как кинется на рыцаря моего! Да как закричит!
Первым опомнился не я – я все еще столбом стоял, рот закрыть забывши. Сеньор Рохас сообразил – на мула вскочил, меня в плечо толкнул… Да, самое время! Народ тоже приходить в себя начал, кое-кто уже за дубину взялся. Схватил я рыцарева конька под уздцы, вперед шагнул… Поздно! – Бей их! Бей курокрадо-о-ов! Бе-е-ей! Только и успел Дон Саладо обернуться, а чья-то дубина его прямо по шлему так и припечатала. Ой! Ну, тут уже не до шуток стало. Ближнего я дагой полоснул – не до крови, только рубаху пропорол. Другому ножик свой перед глазами крутанул. Отшатнулись, понятно. На миг-другой всего, но мне хватило. Подхватил я моего идальго (ой, тяжелый, в латах же!), через спину конскую перебросил… – Бей! Бей их! Курокрадо-о-о-ов! А тут как на грех Куло мой в очередной раз решил характер показать – уперся всеми четырьмя. Зря это он. Кольнул я его дагой… – Бе-е-е-е-е-е-ей! Куда, да в какую сторону удирали – даже и не помню. Вот как камни над ухом свистели – на всю жизнь сниться будет. Хорошо, что у народа здешнего коней под рукой не оказалось! Очухались, с одров наших слезли, на землю бухнулись… Это мы очухались и слезли, а Дона Саладо пришлось с конька снимать, на камешки укладывать… Оглянулся я. Почему камешки? Неужели на горку взлетели? На ту, которая налево? Так и есть! Хорошо, что вода нашлась – сеньор лисенсиат во фляжку набрать догадался. Смочили мы тряпицу, рыцарю на лоб положили… – Сеньор Рохас! – торжественно заявил я. – Видели ли вы моего осла? Так вот, сеньор, признаю себя еще большим ослом, чем этот Куло! Больше ни одного василиска, не говоря уже о великанах с драконами. Так что считайте меня своим верным союзником! А сам себя в который раз крепким словом припечатал. Ну и дурень! Ну и болван! Меч, понимаешь, вспомнил. Да мало ли где тот меч исщербиться мог! Или болезнь у моего идальго заразная? Чур меня, чур! А тут и стон раздался. Это Дон Саладо глаза открыл. Открыл, губами пожевал… – Увы мне, увы… И вновь не довелось мне совершить великий подвиг!
ХОРНАДА VI. О том, как сбылась некая мечта Дона Саладо. – Сеньор Рохас, – поинтересовался я, морщась при виде очередной скалы, загородившей небо. – А не изучали ли вы в городе Париже, скажем, географию? И не спрашивал бы, так ведь заехали! Слева горы, справа горы, тропа между скал вьется. Воду еле-еле нашли, еды не купишь, одры наши затосковали, Куло на меня бесом смотрит, ушами прядет. Ох, и удружил нам бесстрашный идальго! Я и так эти места с пятого на десятое знал, а уж когда в горы заехали, совсем растерялся. Горы – это уж точно не для таких, как я. С меня и моря за глаза хватит. – Изучал, – подтвердил лисенсиат, покосившись на меня не без интереса. – Но не в Париже. В Париже, Начо, тамошний университет, Сорбонной именуемый, богословием славен. Географию изучал я в Саламанке, особливо же в Италии. В Италии? Интересно, где? Если в Генуе, Неаполе или даже в Венеции, то могли бы и встретится. Я там тоже географию изучал. Правда, сугубо практическую. – Вас волнует, куда мы заехали? – одними губами усмехнулся толстячок. – Помилуйте, Начо, это не Альпы. Это всего лишь горы Сьерра-Мадре, которые есть отрог великих гор Сьерра-Морена, что через всю Андалузию протянулись. Насколько я понимаю, слева от нас, выше по ущелью, будет селение Педранес – то, что выше всех прочих в Кастилии находится, оттого и прозывается Поднебесным. А дорога ведет нас как раз куда следует, на юг, к Гвадалквивиру. Когда же мы спустимся вниз на Андалузскую низменность, Кордова будет у нас слева, Севилья же – справа. Ну, если так… Я прикинул – крючок мне придется изрядный делать. Ну, ничего, довезу как-нибудь славного рыцаря, куда требуется! – Дикие тут места, – продолжал между тем лисенсиат. – Это вы насчет разбойников? – осторожно поинтересовался я. – Не думаю, – под тонкими усиками вновь мелькнула улыбка. – Здесь вообще людей почти нет. Скот выпасать негде, а купцам проще ехать равниной. И слава Богу! А чудная у толстяка улыбка! Губами дергает, а глаза, как неживые. То ли скрывает что, то ли горе какое на душе. – Между прочим, эти места – первые, куда смогли проникнуть христиане еще три века назад. На равнине были мавры, а тут кастильцы построили несколько замков. Говорят, здесь воевал сам Сид или кто-то из его потомков. Но с тех пор тут ничего не осталось. Кого мавры убили, кто сам в долину спустился, когда король Альфонсо вернул Горную Андалузию… – Увы, – сбоку послышался тяжелый вздох. – Не довелось нам жить в то славное время! Несчастный Дон Саладо с повязкой, выпирающей из-под съехавшего на ухо шлема, уныло трусил на своем коньке, глядя куда-то между конских ушей. Лучше бы шлем этот вообще выбросить! Он и так на тазик для бритья походил, а после того, как по нему дубиной припечатали, вообще на тарелку стал смахивать. – Помилуйте! – поразился лисенсиат. – Чем вам наше-то время не по душе? …Я-то не удивился – слышал уже. Вместо ответа – новый вздох, еще тяжелее, еще безнадежнее. Петушиный бой явно поубавил уверенности у славного идальго. Переглянулись мы с лисенсиатом и поняли – грех его сейчас расспросами тревожить. И ведь жалко дядьку! А чем поможешь? По системе этой самой лечить? Уже пробовали. – Не мило мне время это, сеньоры, ибо мню, что не совершить в наши дни ничего великого. Отозвался, Петушиное Перо! – То есть как? – толстячок даже в седле подпрыгнул. – Великое сейчас только начинается, Дон Саладо! Разве не следует назвать великим то, что творят ученые и мастера искусств изящных в славной Италии? Разве Джотто, Брунелеске и Поджио Броччолини – не истинные титаны? – Право, не слыхал я о подвигах этих рыцарей… – начал было Дон Саладо, но толстячка уже понесло. – А Гуттенберг? А университеты? А то, что португальцы уже обогнули мыс Бурь и вот-вот достигнут Индии? А то, что мы уже отвоевали Испанию нашу у мавров? Вы же сами брали Малагу, сеньор! – Иногда я жалею о маврах, – со вздохом ответствовал рыцарь. – Хоть и негоже сие делать доброму христианину. Просто кажется мне, что во времена великого Сида, вами, сеньор, только что упомянутого, когда не было еще ни бомбард, ни аркебуз, доблесть и храбрость более ценились. Знаете, сеньоры, есть у меня мечта. Никому не говорил я о том, но вам скажу, ибо люди вы храбрые и благородные… Подмигнул я толстячку, а он мне – в ответ. Это, значит, чтобы мы оба молчали, когда наш дядька про великанов с драконами рассказывать начнет. – Точнее сказать, у меня их две, две мечты, уважаемые сеньоры. И главная из них такой будет… Костлявая рука долго поправляла шлем, затем неуверенно погладила бороду-мочалку. – Даже не знаю, как начать… Снилась мне некая земля, сеньоры. Прекрасная, обильная всем, славными и благочестивыми людьми населенная. Царит же в земле той вечное лето, и воды ее подобны млеку, золотом же выстланы донья речные, но лежит то золото втуне, ибо нет в нем нужды и потребности. И будто бы чей-то голос повелел мне в эту землю войти. Удивился я и спросил путь, ибо вначале подумал, что велят мне идти во святой град Иерусалим – мечту каждого рыцаря… Странное дело, у меня весь смех куда-то сгинул. Красиво говорил Дон Саладо, душевно даже. – Но было поведано мне, что не Иерусалим это, не Индия и даже не царствие Хуана Пресвитера. Земля сия, сеньоры, за морем лежит, а вот за каким и в стороне какой, сказано мне не было… И вновь мы с лисенсиатом переглянулись. Хотел он что-то сказать, да я палец к губам приложил. – Разумею я, сеньоры, что трудно найти землю эту, однако же скажу, что узнаю ее сразу, ибо памятна она мне, хоть и снилась лишь однажды. Даже имя я дал ей – Терра Граале, Земля Чаши Господней, ибо столь же прекрасна она и недоступна, как сам Святой Грааль. – Не смогу ли я помочь вам, сеньор? – не выдержал лисенсиат. – Ежели попадем мы с вами в Севилью, куда ныне я путь держу, то сможем посмотреть атласы и прочие землеописания. Там вы сможете найти то, что ищете. Качнулась борода-мочалка. Кажется, Дон Саладо не очень верил атласам. – Меня считают безумцем, сеньоры, и то мне хорошо ведомо. Но не всегда я был таким, и в прежние годы, когда честно служил я в войске королевском, приходилось мне говорить с людьми знающими, особливо же со шкиперами и кормчими, все моря избороздившими. Дивились они, сколь подробно я эту землю знаю, и признавались честно, что о такой и не слыхивали. Не Индия это, не Китай, не Африка и не страна Сипанго… Хотел я сказать, что всякое людям снится, особливо же с перепою, но вовремя язык закусил. Пусть себе! Тут бы в пропасть не заехать. Пропасти, правда, нам покуда не попадались, но горы эти мне совершенно нравиться перестали. Едешь словно в коридоре каменном, того и гляди сверху крышкой прихлопнут. Хоть бы дом какой встретить или часовню. Да куда там! Трава – и та пропала, камень один. Этак Куло мой совсем взбесится, меня есть начнет! – Вторая же моя мечта, сеньоры… Какая еще? Ах да, у моего идальго их целые две! – …совсем простой кажется на первый взгляд. Хочу я встретить у некоего перекрестка странствующего рыцаря. Ведом вам сей обычай – ждать у перекрестка собрата своего, дабы вступить с ним в бой ради обета или же ради прекрасной дамы. И вновь – увы! Хоть и встречал я немало рыцарей, но никто из них не следовал давним обычаям… – У вас есть прекрасная дама, ваша милость? – не утерпел я. Подслеповатые глаза Дона Саладо гордо блеснули: – Истинно скажу – есть! И дама эта, чей платок, ее руками вышитый, ношу я возле сердца – моя законная супруга донна Маргарита, заботливая хозяйка дома моего и мать троих моих сыновей! Я чуть не присвистнул, да и сеньор лисенсиат был явно удивлен. – Помилуйте, Дон Саладо! Отчего же вы дома не живете? Спросил – и тут же пожалел. Понурился мой рыцарь да так, что чуть носом в гриву конскую не ткнулся. Дернула рука за бороду, качнулась голова в дурацком шлеме… – Что говорить об этом, Начо? Дом наш небогат, и с тех пор, как привезли меня, беспамятного, из-под славного города Малаги, издержалась моя супруга на лечение, и поистине стал я всем в тягость. Не скрою, случилось меж нами великое огорчение, и тогда решил я избрать стезю, которая и привела меня в сии глухие места… Вот бес! Да не иначе, моего дядьку из дому выгнали? Калеку! Больного! Ну, семейка! Не потому ли та барынька в маске не велела бедолагу рыцаря домой везти? – А я и рад, сеньоры, ибо шествуя путем странствующего идальго, смогу я оказать помощь добрым христианам, защищая их от мерзких чудищ, коих, в милости своей, Господь и Дева Святая дозволили мне зреть. И, может статься, свершу я великий подвиг… В последних словах славного рыцаря сквозила неуверенность. С подвигами у него что-то явно не складывалось. – Нам стоит подумать о ночлеге, Начо, – негромко проговорил лисенсиат. – Вы, конечно, человек более опытный, но уже темнеет, а впереди я вижу какой-то ручей… Опытный! Да какой уж опыт – на голых камнях ночевать. Я потому и не останавливался, что до харчевни какой-никакой добраться думал. Или хоть до хижины пастушеской. Да где там! А ручей он сразу приметил. Молодец, толстячок! Сначала меня укусил мерзавец Куло. Больно укусил, Задница проклятая! А все потому, что травы не нашел. Впрочем, и я бы на его месте кусаться начал. Травы не было – не росла она тут, хвороста, чтоб костерок запалить – тоже. Я бы копье рыцарево на растопку пустил, да вот беда – потерялось копье, покуда мы удирали. Так что одно осталось – жуй всухомятку да водичкой запивай. Ну ровно как в монастыре каком! И место мне не нравилось. Ну совсем! Ручеек маленький, со скалы сбегает, а скала громадная, прямо над головами висит. Не выдержал я, вверх по тропе пробежался. Да все без толку. Скалы, правда, там чуть потесниться изволили, зато голо, а под ногами – камень. И дорога, еще одна, поперек нашей. А у перекрестка этого столб торчит – каменный, вроде как в землю (то есть, в тот же камень, конечно) вбитый. Махнул я рукой и понял: нечего искать. Уже и солнышко за гору ныряет, один краешек остался. Так что болеть моим бокам на этих скалах! Хоть бы плащ пастушеский был, сайяль который. Знал бы, у парней из Месты прикупил! Сел я на корточки и загрустил. Сеньор Рохас рядом примостился – чтобы мне самому грустить не так скучно было. Одному Дону Саладо хоть бы хны, у него бока железные – спи, хоть на гвоздях. Обернулся я, дабы на рыцаря своего перед сном взглянуть, ан глядь – нет рыцаря. Не иначе за скалу завернул – нужду справить. Воспитанный он у нас! – Расскажите что-нибудь, сеньор лисенсиат, – вздохнул я. – Грустно оно как-то! Передернул толстячок плечами, в сторону посмотрел. – Знаете, Начо, ваша жизнь поинтереснее моей. Так что вам и рассказывать! И вновь подивился я – в который уж раз. Это когда же образованный человек случай упустит языком потрепать? Да быть того не может! – Да чего уж тут рассказывать, сеньор Рохас! Родители померли, когда я совсем сопляком был. Я ведь даже имен их не знаю, только фамилию запомнил. От голода померли. Голодуха тогда в Астурии у нас была страшная – почитай, все село вымерло. Вот и пошли мы с дружком моим на юг, чтоб прокормиться. А его дорогой собаки разорвали. Большие такие, их с островов Канарских привозят, чтобы на людей спускать. Мы тогда с голодухи-то этой в сад чей-то залезли… Прикрыл я глаза, губу закусил. И действительно, что вспоминать? Как эти псы Хуанито, друга моего, на части рвали, а он все кричал, все умирать не хотел? Как я после этого три года заикался, говорить почти не мог? Спасибо падре Рикардо – выходил, на ноги поставил… Да, один человек мне в жизни и встретился – такой, чтоб настоящим был. Эх, падре Рикардо! Если б все это сейчас случилось, я бы за него всех парней с Берега поднял, сам мертвым лег, а тем гадинам зеленым не отдал бы! А тогда что, мне только-только тринадцать исполнилось. Или меньше даже… – Извините, Начо, – тихо-тихо проговорил сеньор Рохас. – Я не хотел… Дернул я плечом, думал сказать, что все пустяки это, ведь я – пикаро, а пикаро никогда на жизнь не жалуются, потому как сами никого не жалеют, значит, и чужого сочувствия не ищут… Хотел сказать – не успел. – Начо!!! Я чуть не подпрыгнул. То есть не чуть – вскочил, рука у пряжки, где дага… Дон Саладо! Борода-мочалка – дыбом, в глазах – пламя плещет, переливается. – Начо, там… Там… Рыцарь! Странствующий рыцарь! У перекрестка! Фу ты! Первая мыслишка – связать. Связать, воды из ручейка набрать, да той водичкой идальго нашего и попользовать – охолонул чтоб. Вторая – жалко все же… – Да нет там никакого рыцаря, ваша милость, – махнул я рукой. – Еще скажите – василиск! – Нет, нет, Начо! – даже голос его задрожал, от переживаний, видать. – Копье! Копье мне! Верил я, верил, сеньоры!.. И уже на конька своего взбирается. Плохо это у него выходит – с одной-то рукой. Но – взобрался. Взлетел даже. – Вперед, сеньоры! – Давайте сходим, – невозмутимо предложил лисенсиат. – Может, какая-нибудь коза забрела… Не стал я спорить. Почему бы перед сном не прогуляться? Только бы с козой этой рыцарь мой битвы не начал! А Дон Саладо… – За мной, сеньоры! Санто-Яго Компостело-о-о-о! И – простучали по камням копыта. – Поспешим, – вздохнул я. – А то свалится еще! А вот скала позади. Крутой подъемчик, запыхался даже! Ну, где коза? Поглядел я туда, где перекресток. Поглядел. Обмер…
И все-таки перекрестился – после того, как пальцы по одному расцепил. В ладонь впились, чуть ногти кожу не порвали. Не исчез! Стоит, копье – к небу, не двигается, даже страшно мне стало… То есть не «даже»… – Из королевского войска, похоже, – неуверенно проговорил сеньор лисенсиат, близоруко всматриваясь в нежданного гостя. – Странно, вся конница сейчас у Гранады… И тут я очнулся. Очнулся, пот холодный со лба вытер. И вправду, этак и спятить можно! Конечно, какой-нибудь кабальеро или просто стражник, дорогу от разбойников стережет… Эге, а со стражниками лучше бы не встречаться! Да как не встретиться, если Дон Саладо… …Вот он, Дон Саладо! Уже у камня. Ну, все! – Приветствую вас, о благородный рыцарь, возле этого перекрестка. Не могу ли я помочь вам исполнить некий обет? Или желаете вы скрестить копья во имя прекрасной дамы! А у самого голос дрожит пуще прежнего. Ну, еще бы! Эх, не выберемся! Кликнет сейчас этот железный подмогу, набегут альгвазилы с веревками… – Привет и вам, рыцарь! Рад я встрече с вами, хоть и дивной она мне кажется. Но в любом случае Хорхе Новерадо рад приветствовать собрата по доблести. Правы вы, рыцарь, имею я некий обет, однако же не помочь вам мне его исполнить… Глухо так его голос звучал, странно. Это потому, что шлем у него с забралом. Большой такой шлем – как горшок. Пока мой идальго этому Хорхе представлялся (по полному списку со всеми Торибио и Кихадами), пока я глазами лупал, ушам своим не веря, толстячок задумался, нос принялся свой короткий чесать. – Знаете, Начо, я где-то уже слыхал это имя. Хорхе Новерадо, гм-м… Может и встречал, да не это сейчас важно. Как бы рыцаря моего этот Новерадо не зашиб! Пока разберется, с кем дело имеет… – Обет же мой, сеньор Саладо, в том состоит, чтобы мимо сего камня никого из гостей незваных не пропускать, не вызвав его на честный бой… Ой! Сейчас начнется! – О, сеньор Новерадо! – мой идальго вновь подпрыгнул, на этот раз вместе с коньком. – Поистине это истинно рыцарский обет! И готов я немедля… Я понял – пора. Иначе собирать мне Дона Саладо – по кусочкам. Дагу вынуть? Нет, рано еще… – Добрый вечер, сеньор, – начал я, поближе подойдя и на железного этого поглядывая. – Мой славный хозяин, Дон Саладо, охотно поможет исполнить вам обет… но не сейчас. – Что ты говоришь, Начо!.. – вспыхнул доблестный идальго, но я только плечом двинул. – Хозяин мой недужен, как видите, а это, знаете, не по-рыцарски будет – с хворым да сухоруким биться. А ежели вам подраться приспичило, то Начо Бланко к вашим услугам! Говорю – а сам в прорезь, что поперек его горшка-шлема идет, всматриваюсь. Внимательно так. Он, конечно, при коне да в железе… Но и не таких резали! – Приветствую тебя, храбрый эскудеро, – вздохнул сеньор Хорхе Новерадо. – Твой порыв поистине рыцарский, однако же не намерен я нанести твоему хозяину какой-либо вред. Не от христианских рыцарей стерегу я эту дорогу, вам же очень рад, ибо давно, очень давно не было в замке моем гостей… Не мог бы ты представить вашего спутника? Он, я вижу, человек ученый… В общем, познакомились. – Вспомнил! – сеньор лисенсиат даже пальцами в воздухе щелкнул. – Новерадо – известный род из Старой Кастилии! Ну конечно! Мы снова ехали вверх между скал. Дон Хорхе с Доном Саладо впереди, мы с толстячком – чуть поодаль. – Новерадо прославились два века назад, когда шли бои за Андалузию. С одним из них случилась какая-то история, очень неприятная… Мне, признаться, все равно было. Мало ли родов знатных у нас в Кастилии? Астурийцы, земляки мои, между прочим, все до единого дворянами считаются, потому как нами ни дня мавры не владели. Оттого и белые мы – кровь сберегли. Хоть и давно все это было – а приятно. И что не на камнях ночевничать выпало – тоже приятно. Вовремя мы этого рыцаря встретили! Скучал, наверно, в своем замке – и поехал прогуляться, воздухом горным подышать. …А что тут, среди скал живет – тоже понятно. Слыхал я, в последние годы многие из тех, что познатнее, подальше от Вальядолида переселились. Крепка, говорят, рука у королевы Изабеллы! Вот и отсиживаются кто где. Но все-таки в этом всем было что-то странное. Но вот что? Ломал я голову, ломал… – Вы обратили внимание, Начо, – продолжал между тем лисенсиат, – какие у сеньора Хорхе доспехи? Старинные, такие сейчас немало стоят! Ну конечно! Толстячок-то наш по всем этим тарчам да саладам – первый знаток. – Его шлем – это же topfhelm! Очень характерный, с бармицей… Сейчас такой только в какой-нибудь старой церкви и увидишь. И наколенники, заметили? Загорелся сеньор лисенсиат. Любит он, видать, старину! – Он не в латах – в кольчужной рубахе. Такие доспехи были у самого Сида! То есть, конечно, не совсем такие… А по мне, что Сид, что Артуро, что Ланчелоте. Другое непонятно… Только вот что? Ага, вот и подъем кончился! Замок!
ХОРНАДА VII. О том, как сеньор Хорхе Новерадо играл с нами в старинную игру. Паренька этого я сразу приметил, как только мы во двор въехали. То есть, не совсем чтобы приметил – темно уже стало, ночь совсем. А факелы, известное дело, шага на два тьму прогоняют, а дальше чернота вроде бы как сгустком идет. Так что я все больше угадывал. Да и что угадывать? Бывал я в таких замках. И в Кастилии (она ведь в честь замков и названа), и в Италии – там крепостей таких хоть ослом моим ешь. Этот-то замок, Анкора, по сравнении с ними совсем скорлупка. Ну, двор понятно, стражники в кольчугах, слуги с факелами (все мрачные какие-то, из-за темноты, видать). Ну и паренек этот – возле самого крыльца, что ко входу в донжон идет. Стоит себе такой невысокий, худой, узкоплечий, в плаще до пят – и лобастый, хоть сейчас бодаться начинай. А нас с доном Хорхе (понял я уже, что этот Новерадо не просто «сеньор», а «дон», зря, что ли, замком владеет?) увидел – дернулся и вперед аж побежал. А мы как раз с одров наших слазили. – Сеньор Новерадо! – громко так, испуганно. – Отец! Что случилось? Заведено так у благородных – родителей полным именем титуловать. А дон Хорхе ласково так его по плечу: – Случилось, но думаю, все это к добру. Познакомься с гостями, Инесса! Кто? Он (она?!) к нам поворачивается, а глаза испуганные почему-то (огромные такие глаза, темные, утонуть можно): – Извините, благородные сеньоры! Просто гости к нам жалуют так редко… – Инесса, – улыбается сеньор Новерадо. – Моя единственная дочь. А это… Ведь почему я перепутал? Темно потому что, опять же плащ, и на голове у него, у нее, то есть, шапочка какая-то дивная, не носят у нас таких. Ну, поклонились, Дон Саладо чуть ли не в пояс согнулся, а после в донжон замковый пошли. А покуда по ступеням вверх карабкались, я все понять не мог, отчего они дом себе не выстроят. Кто же это сейчас в донжоне живет? Соседи у них буйные? Так ведь нет, вроде, тут никаких соседей! Пока за стол садились, пока ужинали, я все молчал больше. Обычное дело: не понимаешь чего – молчи. А тут много вокруг непонятного было. Бедно очень, стены каменные, только в зале круглом, где стол накрыли – побелка. Ну, бедность – дело привычное, да только тут странная бедность какая-то. Стены голые, а на них – оружие в каменьях цветных да ковры – тоже цветные. Ну, по оружию это больше Дон Саладо вкупе с сеньором Рохасом знатоки (то-то они от меча к мечу кидались!), а вот с коврами… Возили мы такие! Из Алжира (будь он неладен, хуже Сицилии), из Берберии, из Туниса. Да за дюжину ковров таких можно целый дом построить. А тут их не дюжина – больше. И гобелены (эти мы из Прованса к нам сплавляли), а на гобеленах – рыцари в шлемах, дамы в платьях старинных. Дали бы мне их, так я за месяц дону Хорхе особняк в центре Севильи купил! На Морской улице, скажем, возле самой Хиральды-колокольни. Ну, да не мое это дело. Живут – и живут. У тех, что самые благородные, свои причуды. Только вот не все это оно, непонятное. За столом сидим, Дон Саладо с лисенсиатом-толстячком в два голоса чего-то рассказывают, а я их не слушаю, за хозяином да сеньоритой Инессой незаметненько так послеживаю. Они, ясное дело, вежество свое кажут, улыбаются, кивают даже. А в глазах… Вроде бы как заглянул к папаше Молинильо на двор его постоялый настоящий великан. Влез в комнату, на пол сел, головой в люстру уперся и стал бы про дела свои великаньи излагать. Так что и вправду дивно. Тем более, Дон Саладо молодцом себя держал – людоедов с великанами этими в стороне оставил и все больше про войну с маврами рассказывал, да про Малагу, да про старого короля Хуана, да про короля Энрике, при котором смута была, и про нашу Изабеллу, конечно. А дон Хорхе с дочерью все переглядываются, а Инесса (то есть, понятное дело, сеньорита Инесса) губку так закусывает – волнуется… …К ужину она переодеться успела, и вновь я удивился. Ну где так одеваются? Платье длинное, до горла самого, на голове шапочка, но уже другая – совсем маленькая, бисером шитая. Или я не знаю, чего дамы с девицами нынче носят? Такое платье вкупе с шапочкой только на гобеленах, что на стенах здешних висят, и увидишь. Но и это – не мое дело. Тем более, покормили славно, и винцо неплохим оказалось. Только перца много – и в мясе, и в вине. Ну прямо рот горит! …И перец мы тоже возим – из Леванта самого. Прав толстячок – незаменимый я человек! А как поели, как руки розовой водой ополоснули (а вода-то – в миске серебряной!), встал дон Хорхе… – Дорогие сеньоры! Должно мне пригласить вас в опочивальни, дабы отдохнули вы от пути долгого. Но ежели желание ваше будет, то посидим мы еще у огня и предадимся славной беседе. Ибо скажу еще раз – давно в замке моем гости не появлялись, и ценно для меня каждое слово ваше! Переглянулись мы с сеньором Рохасом, потом с рыцарем моим. Устать мы, конечно, устали (один петух-василиск чего стоил!), но вроде как отдохнули уже. И решили мы остаться. У огонька посидеть. Слуги – смурные они тут, слова не скажут – стол разобрали, унесли, а мы в кресла сели. То есть, они все сели, а мне табурет достался. Ну, табурет – так табурет, мы люди простые. А вот что дон Хорхе дочь свою услал – жалко. Я бы на нее еще бы поглядел. И ведь некрасивая! Лоб в пол-лица, губы маленькие, щеки какие-то впалые. Но ведь человек – это не лоб и не губы. Было в ней что-то! Недаром заметил я – те, что самые благородные, никакой красоты не имеют. Зато есть в них что-то этакое – даже не знаю, как назвать. Порода, что ли? Вот наша королева Изабелла… Точно! Вот кого мне сеньорита Инесса напомнила. Ее, королеву нашу! Лицо, конечно, другое (лоб разве что тоже большой), но все вместе… Или родственница какая? А почему бы и нет? У этих Трастамара – родичей пол-Кастилии. Может, и я тоже – родич? Так что сижу я на табурете, об Инессе лобастой думаю, о королеве думаю, в огонь смотрю. Большой очаг, чуть ли не быка зажарить можно. А остальные по-прежнему о жизни толкуют. То есть Дон Саладо и толстячок толкуют, а хозяин наш, дон Хорхе – тот больше слушает. Кивает. Наконец подзывает слугу, кубок серебряный с блюда берет, к губам подносит. И нам – по кубку. А там – вино подогретое с пряностями разными. Пьем. Ставит дон Хорхе кубок обратно на поднос, слуге ладонью машет – мол, шагай отсюда, а сам встает, к очагу подходит. Молчит. Долго так молчит, затем к нам поворачивается. – Много дивного рассказали вы мне, сеньоры! Редко тут гости бывают, так что мало мы с дочерью моей знаем о том, что деется за горами. Скажу больше, по причинам неким в замок наш попасть очень трудно, невозможно почти. Вы же и меня встретили, и в замок въехать смогли… И – снова молчит. Опять загадка! Наверно, разбойников тут – пруд пруди, потому и не доехать до Анкоры этой. Ну и повезло же нам! А дон Хорхе подумал еще чуток, улыбнулся, бороду свою черную рукой тронул: – Полно об этом! Хочу предложить вам, дорогие сеньоры, сыграть в некую старинную игру. Суть ее вот в чем состоит: каждый из вас расскажет случай, самый необычный в вашей жизни. Под необычным разумею я не случайность житейскую, а то, что истинной загадкой для вас осталось и разумом объяснено быть не может. Мы же все вместе выслушаем и решим, чей случай самым удивительным покажется. И вновь мы переглянулись. Не люблю я откровенничать, душу выворачивать, но ведь сейчас вроде бы не о душе речь идет? Переглянулись – согласились. А дон Хорхе меж тем продолжает: – Играем же честно, сеньоры. Пусть лучше промолчит кто, ежели рассказывать не пожелает. Не стану говорить, что выдумывать в такой игре не должно… Ну, это понятно! Дон Саладо мой весь подобрался, вперед подался, чуть с кресла не свалился. Сеньор лисенсиат ради такого случая окуляры на переносицу нацепил. С него и начали – с сеньора Рохаса. Поерзал толстячок в кресле, ручки свои пухлые потер: – Сказать я вам сперва должен, сеньоры, что как человек, к наукам склонный, не разделяю я суеверия веков минувших, равно как века нынешнего. И, право, смешно мне слушать тех, кто увлекается поиском камня философского или же будущность по звездам определяет. Но был все же случай… Помолчал, вновь ручки свои потер, пальчиками покрутил. – Гостил я как-то в городе Болонье, в университете тамошнем, старейшем во всем мире христианском. Как-то пригласил меня в к себе сьер Америго Батильери, человек весьма ученый, однако, увы, все свои средства тратящий на смешное суеверие, называемое алхимией. Был он учеником знаменитого Базилия Валентино и, как говорили, знался с самим Агриколой, который жил в Болонье незадолго перед тем. Пятеро нас в его доме собралось, причем все – люди достойные, достаточно в делах этих понимающие. И когда в очередной раз изъяснили мы сьеру Батильери свое мнение, к алхимии относящееся, предложил он поразить нас неким опытом. Вначале мы не соглашались, поскольку знали, что опыты алхимические – суть обычные фокусы, подобные фокусам уличных бродяг. Но стал сьер Батильери настаивать, и, наконец, согласились мы. Сьер Вертулли, университета тамошнего профессор, послал слугу своего домой за памятной медалью, хранившейся в его семье. Медаль же та, серебряная, с блюдце целое величиной, вычеканена была еще при покойном папе Николае в честь юбилейного года, 1450-го от Рождества Христова. На медали был изображен сам папа Николай, на обратной же стороне – Мадонна с младенцем и ключи Святого Петра… Тут даже мне интересно стало. Слыхал я об этих алхимиках! Для одного из них мы из Турции какие-то камешки да порошки привозили. Дорого они ему обошлись – чуть ли не на вес золота. – Осмотрели мы упомянутую медаль, все царапины на ней приметив, – продолжал сеньор лисенсиат. – А затем взяли острый скальпель и процарапали на ней свои вензеля – чтобы подменить ее невозможно было. После чего погрузил эту медаль сьер Батильери в алхимический куб, развел огонь и субстанции некие добавил. Мы же в стороне сидели, ничего из делавшегося не пропуская. Опустил же медаль сьер Батильери в куб ровно наполовину. И что же? Через два часа с четвертью извлечена была медаль, омыта и нам показана. И – верите ли? – та половина, что в куб погружена была, золотой оказалась! Мы, подозревая в том фокус или, попросту говоря, обман, не пожалели медаль, на части ее разрубив и те части достойно осмотрев. И подивились, ибо серебро и вправду заместилось чистым золотом. Добавлю, что царапины все, нами примеченные, равно как вензеля наши, остались на месте. И с тех пор не знаю я, что и думать. Не верю я в алхимию, но верю глазам своим и глазам моих достойных коллег. Таков, пожалуй, мой рассказ будет… – Славная история! – кивнул дон Хорхе, и мы с ним, конечно же, согласились. …А я меж тем уже прикидывать стал, что неплохо бы нам с этим Батильери поближе познакомиться да поручкаться. Болонья, конечно, не ближний свет – но и не такой уж дальний. Если не помер сьер Батильери, конечно. Или за колдовство не спалили. А тем временем очередь рассказывать к моему идальго перешла. Я вначале и слушать не захотел. Начнет перечислять сейчас людоедов с великанами да с василисками. Опозорится, и себя дураком выставит, и нас! Эх, надо было с самого начала игру эту не затевать. Поздно спохватились! А Дон Саладо бородой-мочалкой дернул, голову вскинул: – Поистине есть у меня такая история, сеньоры! Хоть и немало в моей жизни случилось всяких чудес, и повидал я всякое… Я только вздохнул. Еще бы! Ну, сейчас, будет! «Еду я, сеньоры, и вижу замок людоедский…» – …но история эта и вправду дивной мне кажется. Под Малагой это было, когда только подступили мы к ее стенам. Воевал в войске нашем некий юноша из Ламанчи, фамилия же его с моей сходна была – Кехано. Не был он рыцарем еще, но воевал храбро, и обещали мы ему, что как только возьмем передовой бастион, что звался Гемера, то прямо на валу его посвятим оного сеньора Кехано в рыцари. Но за день до приступа, а было это как раз на праздник Святой Троицы, проклятые мавры совершили вылазку, и ранен был сей Кехано, причем ранен весьма тяжко, а посему и в лагере оставлен под присмотром братьев-траппистов, что больных и недужных пользовали. Приступ же весьма горяч был, и потеснили нас мавры, и сыграла уже труба отступление, когда узрели мы на самом валу сеньора Кехано без шлема, в одной кольчуге легкой. И бросился сей юноша на мавров, и поразил их без счета, и взяли мы бастион Гемера. Там же, на вершине вала, как и обещано было, дон Алонсо Энрикес, великий адмирал Кастилии нашей, посвятил сеньора Кехано в рыцари. И славили мы юношу этого, и поздравляли, и восхваляли Господа за великую победу… Раскраснелся мой идальго, разволновался. Славный, наверно, был вояка! – Когда же в лагерь мы вернулись, рассказали нам братья-трапписты, что умер сеньор Кехано – как раз в самом начале приступа. И покоился тут же труп его, уже охладевший, и кровь была омыта, и на глазах лежали монеты медные. И с тех пор, сеньоры, не ведаю я, что и думать. Ибо не призрак воевал вместе с нами – сам я жал его руку, и была та рука горячей и твердой, и другие то видели, сам дон Алонсо Энрикес, великий адмирал, всему случившемуся дивился… Помолчал Дон Саладо, головой в повязке мотнул. И мы помолчали. – Дивный рассказ, спорить нечего! – согласился дон Хорхе. И – на меня взглянул. А что – я? Я тоже всякого навидался, расскажу – не поверят. Да только меня ведь спросили про самое-самое! И поди пойми, что это? Вот ребята с Берега считают, что везучий я. И Калабриец так думает, на самые опасные дела меня берет. И действительно, везет. А если подумать, то и вправду: в детстве, когда в Астурии жил, с голоду мог помереть – не помер, в Севилье раз сто зарезать могли – не зарезали. И на галеры («скамейку» – по нашему) не попал, и корсары алжирские в рабство не забрали. Да все не то. А вот то самое… Тем более, честно говорить просили. Отмолчаться? Неудобно вроде, толстячок рассказал, и идальго мой калечный тоже… – Не знаю, сеньоры, – вздохнул я. – Человек я не больно ученый, так что мало в таких делах понимаю. Может, почудилось мне… – Не смущайся, Игнасио! – улыбнулся дон Рохас. – Ибо верим мы каждому слову твоему. …Для него я, понятно, не Начо – Игнасио! Благородный, вежество всякое знает! – Ладно! – решился я. – Слушайте! Никому я об этом еще не говорил – только падре Рикардо. Он-то мне поверил! – Кажется мне… Ну, в общем, видел я Святую Деву Марию, заступницу нашу милостивую… Выговорил – и сжался весь. Вот сейчас сеньор Рохас, губами своими улыбочку изобразит! Нет, не изобразил толстячок. Слушает. – То есть, сеньоры, я и перепутать мог, мне тогда лет шесть было. Мы с дружком моим, Хуанито, как родители наши, царствие им небесное, с голодухи померли, на юг подались, в Андалузию. Ну, тепло там, хлеб есть. Да как-то погнались за нами собаки, у Хуанито нога подвернулась, упал он, закричал, а я не обернулся даже – страшно! Собаки эти проклятые не отстают – догоняют, много их там было, одни друга моего рвут на части, другие, стало быть, за мной…
– Все ли с тобой в порядке, Игнасио? – спросил дон Рохас, заботливо так спросил. Мне даже не по себе стало. – Да все в порядке, сеньор, – вздохнул я. – Переволновался только чуток, пока рассказывал. Бывает это! – Поистине, сеньоры, это самая дивная история! – воскликнул Дон Саладо. – И отдаю я свой голос за то, чтобы признать моего славного эскудеро победителем в этой чудесной игре! И все с ним согласились, спорить не стали. А я уже в себя пришел, поблагодарил, понятно – и снова странность приметил. Все мы о своем рассказали, а хозяин наш, сеньор Хорхе Новерадо – нет. Как же так? Не спалось мне ночью. Ну никак не спалось. И до тысячи считал, и по комнатушке, что мне досталась, из угла в угол ходил. Нет, не так что-то! И с доном Хорхе этим, и с замком. А в башку словно гвоздь забили – ведь приметил я что-то, еще там, у перекрестка! Приметил – а вспомнить не могу. Оно, понятно всякое бывает. Может, хозяева здешние – чудики, вроде моего идальго. Тот за великанами гоняется, эти из гор носу на кажут. Но все равно – не так что-то! Вроде, и бояться тут нечего, опасность-то я кожей чую, печенкой. Нет, не зарежут и маврам не продадут, но все же… А как заснул, уже под утро, такое сниться начало! Никогда ничего подобного не видел – даже во сне. Будто бы в горах я, в ущелье узком…
ХОРНАДА VIII. О том, как мне достался платок, завязанный семью узлами. – Горы-то красивые, слов нет, – согласился я, глаза от солнца прикрывая, дабы эти самые горы получше увидеть. – Только, сеньорита, вы бы меня «сеньором» не величали, а особенно с фамилией вместе. Ежели честно, непривычно оно как-то! …То есть, не в привычке, конечно, дело. Просто как услышу «сеньор Гевара», все начинает казаться, что я у севильского коррехидора[33]. Он, гадина очкатая, вежливость изображает. Даже перед тем, как на дыбу послать, все «сеньор», да «сеньор». И – по фамилии! Не Бланко, а Гевара. Все знает, змеюка! Впрочем, сам я виноват – спросила меня сеньорита Инесса, отчего это фамилия моя такая странная – не как у идальго, вроде. Ну, а я, дурень, хвост распушил, что твой петух, и ляпнул: мол, Бланко – прозвище, не фамилия. Белый потому что, и монета еще такая есть, бланко. Маленькая совсем, в половину мараведи. А я тогда среди пикаро, что на площади Ареналь в Севилье собирались, самым маленьким и был. И белым самым. – Вы правы, Игнасио, – чуть подумав, кивнула сеньорита Инесса. Серьезно так кивнула, значительно. – Конечно, среди рыцарей, что каждый день с врагами смертно бьются, нелепо соблюдать этикет, для дворцов придуманный. Но и вы, Игнасио, по имени меня зовите. Чуть не подавился. То есть, не чуть – подавился слегка. Воздухом. За кого же лобастая меня принимает? Да я уже понял – за рыцаря. Вернее, за рыцарского оруженосца – за эскудеро, значит. Этакий юноша благородный Игнасио Гевара по прозвищу Белый. Белый Идальго почти! Ха! А все потому, что утром мы так и не уехали. И собрались, вроде, уже, и Куло мой ушами дергал – застоялся, гулять хочет. Только вдруг прибегает лисенсиат наш, глаза – с двойной реал каждый, носик дергается, точно у кролика какого. Сеньоры, мол, сеньоры, я тут такое увидел! Мне хотя бы часок, или два, или лучше неделю… А увидел он книжки, библиотеку, то есть. Нам еще вчера дон Хорхе сказал, что в Анкоре этой книжки имеются. Мне-то что, а толстячок запомнил. Запомнил – и утречком попросил разрешения туда нос свой короткий сунуть. Сунул – и очумел. Очумел, о невесте своей даже забыл. И что тут делать? Хозяин наш, сеньор Новерадо, возражать не стал, Дон Саладо тоже. А мое дело маленькое. Но вот что интересно. Сеньор Рохас, понятное дело, в библиотеку нырнул – как раз она под тем залом круглым, где ужинали мы. А сеньор Новерадо моего рыцаря – хвать! И увел. И тут только сообразил я, что книжки те вроде крючка с наживкой. Сеньор Новерадо толстячка нашего сразу раскусил, вот и закинул удочку. Видать, очень ему хотелось с Доном Саладо наедине остаться да поговорить по душам. И скажите мне на милость, о чем? О великанах с василисками? Так вроде дон Хорхе в своем еще уме. А меня сеньорита эта лобастая на самый верх повела. Горы показывать. Красные они тут! А небо не голубое даже – белое. От жары видать. – Я часто сюда прихожу, – вздохнула сеньорита Инесса, на горы эти красные глядя. – Мир такой большой, Игнасио! А для меня мир – только это… А я в затылке почесал. Ну и папаша у нее! Никуда дочку не пускает. Она же тут спятить может, в этих горах. Вот бедняжка! – Там, на юге Севилья, да? Какая она? Большая, наверно? – Что? – очнулся я. – Большая? Это уж точно! И действительно большая, за день не обойти. И за два тоже. Но я-то обошел! Так что я про Севилью нашу неделю рассказывать могу. И про Собор наш с Хиральдой Поднебесной, и про Триану, и про Башню Золотую, и про то, где какие лодки к набережной Гвадалквивира пристают, и про Морскую улицу, и про Мавританскую, и про площадь Ареналь. И про пригороды все… Есть чего вспомнить! – Сколь славно, Игнасио, что ныне Севилья принадлежит добрым христианам, – вновь вздохнула она. – Даже не верится! Наконец-то… Хотел я сказать, что двести с хвостом лет назад она нашей стала, но, понятно промолчал. Лобастая, поди, только байки про мавров и слышала, вот и живет, как при Сиде Компеадоре. – А ведь вы моряк, Игнасио? – в темных глазищах словно вспыхнуло что-то. – Как бы я хотела море увидеть! – Ну, не совсем моряк, – смутился я. – Но море видел, это точно. Не моряк, потому что канаты тянуть и румпель крутить – это для других. Пехота я – морская. Для того Калабриец меня с собой и берет. Для дел всяких интересных. Да только не рассказывать же этой лобастой, что такое абордаж, или как тюки с шелком в бурю с борта на борт перекидывать! – Пойдемте! – маленький острый подбородок резко дернулся. – Спустимся ко мне, и вы мне все расскажете, Игнасио. Все, что помните! И про Севилью, и про море. Все? Ну, сказала! Однако же, нечего делать – пошел. А бедная у сеньориты Инессы комнатка оказалось! Ковер, правда, есть, и кровать балдахином занавешена. И – все, если распятия не считать да двух табуреток. И еще лютня на подоконнике лежит. Не балует дочку дон Хорхе, не балует! Один табурет мне достался, другой – ей. Сел я, воздух выдохнул, потом вдохнул. И – поехали! Ох, как она слушала! Будто я из Индии или с острова Сипанго приплыл. Словно я – последний, с кем она в жизни разговаривает. Ну, а я уж стараюсь. Тут ведь с умом нужно. Про наши с Калабрийцем дела языком трепать не след, не для ее это ушей. Плаваю себе, и плаваю. А вот про города разные – можно. И как папу римского на площади Петра Святого видел – тоже можно. И про всякое другое. Слушает – вся вперед подалась, глазища черные горят, пальцы четки перебирают. А я этак незаметно сворачиваю туда, где девицам особо интересно. Чего где носят, во что ножки обувают, какие сейчас привычки у девиц этих. Я не то чтобы знаток великий, но кого в каждом городе вперед всего примечаешь? Их и примечаешь, красавиц. Вот и пригодилось! Отчего-то ей, лобастой этой, больше всего про Венецию понравилось. И то, что на гондолах там плавают, и что дамы с девицами часами на крышах просиживают – волосы солнцем выбеливают. А особенно про цокколи – обувку ихнюю, новую, самый писк. И действительно, каблук – в локоть от земли! Ходят, как на ходулях, бусами да серьгами позвякивают. Цок-цок, цок-цок! Оттого и назвали. Рассказал я про эти цокколи. Выдохнул, на солнышко поглядел. Ого, считай полдня трепался! Как только язык еще движется? – Спасибо, – кивнула она, значительно так кивнула. – Это все… Это все очень важно. Хотел я пошутить – насчет цокколи, но понял – нельзя. Серьезная она девочка (то есть, конечно, сеньорита). Даже слишком. Ни разу не улыбнулась даже! – Я знала, что мир большой, но не знала, что он такой… Такой разный. Жаль, мне не увидеть! Грустно так сказала! Что за бес? Или дон Хорхе до конца дней дочку солить в этих стенах собирается? Ведь замуж выдавать уже пора! Подумал – и язык прикусил на всякий случай. Ну и мыслишки у тебя, Начо! – Так ваш замок тоже ничего, сеньорита… То есть, Инесса, – ляпнул я. – Крепкий такой замок! И горы красивые, значит. Не ответила. Дернулось лицо – словно ударил ее кто. – Этот замок… Его называли Замком Королевской Измены. Вы слыхали, Игнасио? – Да откуда мне слыхать-то? – развел я руками. – И какому-такому королю тут изменили? – Не королю, – тихо-тихо ответила она. – Значит, и это уже забылось… Тогда Кастилией правил король Альфонсо. – Слышал! – обрадовался я. – Который Севилью вернул?[34] – Да… – еще тише ответила она. – Но это случилось раньше, тогда в Севилье были еще мавры… Есть один романсьеро, очень старый… Встала, плечиками дернула, словно морозом ее пробрало, отвернулась. – Если хотите… Я могу спеть. – Еще бы! – обрадовался я. – Хочу, понятно! А что? Люблю, когда девицы поют. И когда танцуют – тоже люблю. А вот когда грустят – это лишнее. А Инесса как раз загрустила чего-то, так пусть развеселится чуток. И я послушаю. Подала голос струна – негромко так, чисто. Затем другая, третья… – Редко я играю, – наконец-то улыбнулась она, – а пою еще реже. Но… И тут – словно стерло улыбку. Сжались губы, блеснули глаза. – Слушайте! Чуток помолчала, глаза на миг прикрыла. Легли пальцы на деку… Конец бесплатного ознакомительного фрагмента. 1, 2, 3, 4, 5 |
|||||||