Мы шли гулкими пустыми улицами, распугивая патрули, а я все глядел по сторонам, пытаясь угадать, где мы и куда двигаемся. Я не узнавал город. Все казалось чужим, непонятным. Нет, одному мне не разобраться. Значит, спешить нельзя, надо дождаться утра…

Дожидаться пришлось в каком-то подобии сарая, куда рота свалила оружие перед тем, как разбежаться по домам. Лейтенант Дюкло решил проявить истинный героизм и остаться на месте, дабы оное оружие не растащили. Меня это вполне устраивало, поскольку деваться было некуда, а отпускать гражданина Дюкло не хотелось – наутро он был мне нужен. А посему мы легли прямо на шинелях у двери, которую для верности заложили оглоблей, лейтенант уснул, а я долго лежал с закрытыми глазами, вновь и вновь продумывая свой замысел. Конечно, ничего хитрого изобрести нельзя, но иногда и самые простые задумки срабатывают.

Наутро нас сменили, и мы поспешили в секцию. Грозный оплот санкюлотизма разместился на втором этаже грязной старой харчевни. Там в это утро было людно – готовился праздник по поводу возвращения славных бойцов из победоносного похода. Этим было занято и руководство секции, вероятно, сочинявшее подходящие к случаю речи – в прозе и стихах. Но для нас сделали исключение. Меня и лейтенанта тут же приветствовал желтолицый, худой, словно жердь, тип, оказавшийся председателем секции 10 Августа, фамилию которого я не запомнил, да и запоминать не собирался.

Пока председатель сжимал в братских объятиях гражданина Дюкло (они были не только соседями, но и дальними родственниками), я бегло осмотрелся. Помещение секции имело истинно революционный вид, то есть выглядело донельзя убого. Поверх давно не штукатуренных стен красовался лозунг «Свобода, Равенство, Братство или Смерть», напротив помещалась криво исполненная надпись «Смерть – тиранам!», а в углу стоял гипсовый монстр в красном колпаке – бюст, изображающий то ли кого-то из якобинских вождей, то ли просто местного домового. Стены были оклеены афишками с декретами, причем некоторые из них умудрились прикрепить вверх ногами.

Объятия окончились, и лейтенант Дюкло повернулся, дабы представить меня гражданину председателю, но я решил, что пора брать дело в свои руки. А посему, не дожидаясь представления, я самым решительным образом потребовал разговора наедине. Председатель только моргнул и поспешил согласиться. Как выяснилось, ко всему прочему он еще и заикался. Не д-дожи-даясь п-приглашения п-пройти к ст-толу, я присел на табурет, милостиво кивнул столпу местного якобинства и поинтересовался, не слыхал ли он случайно о таком ведомстве, как Комитет общественной безопасности.

Лицо председателя начало менять свой цвет, становясь из желтого зеленоватым. Не дослушав до конца уверения в том, что сей орган рев-в-волюционной в-власти ему, п-председателю, хорошо и-известен, я вновь милостиво кивнул и задал следующий вопрос: не знает ли он – тоже абсолютно случайно – некоего гражданина по имени Максимилиан Робеспьер.

Слушать п-подробный от-твет я не стал. Достав удостоверение, я вручил его председателю, посоветовав прочесть – и лучше не один раз, а дважды. А трижды – еще лучше.

Похоже, гражданин председатель в полной мере воспользовался моим советом, причем по мере чтения лик его все более зеленел, заодно покрываясь обильным потом. Это был хороший знак – больной явно дозрел. К месту вспомнилось, что коллеги гражданина Леруа имеют обыкновение бить пациентов колотушкой по лбу, дабы те погружались в спасительное забвение перед операцией. Оставалось достать колотушку.

Услыхав наконец, что он в-все п-понял и п-полнос-тью уразумел, с к-кем имеет д-дело, я поинтересовался, известно ли гражданину председателю, для чего служит «национальная бритва». На этот раз ответ п-последовал нез-замедлительно, но никоим образом меня не удовлетворил. Пришлось пояснить, что «национальная бритва» бреет не только аристократов и заговорщиков, но и спекулянтов, а также, и не в последнюю очередь, расхитителей народного добра. А заодно тех, кто им потворствует. Например…

В тот вечер у костра, когда мои собеседники перешли на ирокезский язык, я все-таки кое-что услыхал, а услыхав, запомнил. Не то чтобы в секции 10 Августа творились особо большие безобразия. Но кошка знает, чье мясо съела, особенно когда приходится иметь дело с людьми и комитетами, охотно пускающими в ход «бритву».

Ж-жалкие оп-правдания я выслушивал приблизительно с п-полчаса. Затем мне надоело, и я, зевнув, спросил, куда делись средства, полагавшиеся славной роте Лепелетье. Ведь мундиры большинству пришлось справлять за свой счет, а Коммуна, как известно, такие средства выделила. Лицо председателя из зеленого стало черным, словно он прибыл из Санта-Доминго. Руки заскользили по столу, схватили толстую тетрадь, начали лихорадочно листать страницы. Я покачал головой, посоветовав оставить это для Революционного Трибунала и лично для гражданина Фукье-Тенвиля¹⁷. Меня же сейчас интересуют не столько эти мелочи, сколько простое и весьма любопытное обстоятельство: кто и почему организовал в секции 10 Августа торговлю гражданскими свидетельствами.

Я только начал развивать эту тему, но понял, что этак можно и перебрать. Смотреть на гражданина председателя стало неприятно. В конце концов, пытки отменил еще Его Величество Людовик XVI, а сидящий передо мною якобинец – не самый страшный из злодеев. Поэтому я заверил гражданина председателя, что в его личной честности Комитет не сомневается, однако дело есть дело, а посему я уполномочен для начала получить два чистых бланка оных свидетельств, дабы сравнить с теми, что изъяты у задержанных врагов Республики. Бланки должны быть с подписями, дабы сравнить и оные.

В заключение я заверил, что все, по-видимому, скоро разъяснится, однако посоветовал не особо разглашать наш разговор. Ведь если к торговле столь важными документами секция не имеет отношения, то по поводу прочего дело может обернуться несколько иначе. Более того, наш разговор лучше всего немедленно забыть, дабы не портить радостный праздник по поводу возвращения героев из роты Лепелетье, разгромивших в кровавых боях бесчисленные полчища врагов Республики, Единой и Неделимой…

Итак, у меня на руках были два бланка гражданских свидетельств. Начало понравилось. Мне даже показалось, что я далеко не впервые беседую по душам с гражданами «патриотами». Дело оказалось нетрудным, хотя и достаточно противным. Оставалось надеяться, что к намечаемому празднику лик гражданина председателя вновь приобретет нормальный желтый цвет.

Прощаться со своими спутниками из понятного благоразумия я не стал. Следовало уходить из Сен-Марсо. Но уходить не просто так. Национального агента Шалье вполне могли проследить от заставы до секции 10 Августа. Но дальше его след должен потеряться.

На соседней улице я зашел в более или менее пристойную лавку и купил длинный теплый плащ. Мой старый, покрытый пятнами крови, уже никуда не годился. Его я выбросил в ближайшей подворотне, а в соседней лавке приобрел большой саквояж и уже немодную, но достаточно респектабельную шляпу с узкими полями. Кажется, такую носили в Англии лет пять назад. Я невольно усмехнулся: скорее всего тот, кем я был когда-то, мог считаться изрядным снобом в одежде. В нагрузку к шляпе мне была вручена трехцветная кокарда. Я не стал спорить и нацепил ее на самый верх.

Новый вид меня вполне устраивал – если бы не плохо выбритый подбородок, тот, кто глядел на меня из зеркала, мог вполне сойти за солидного буржуа. С подбородком все решилось в ближайшей цирюльне, после чего можно было покидать Сен-Марсо, но я чувствовал, что в моем новом облике чего-то не хватает. Подумав, я прошел еще пару кварталов и уткнулся в лавку старьевщика. Лохматый еврей долго не мог понять, в чем дело, но, когда я пошелестел ассигнатами, наконец хмыкнул и, порывшись в груде хлама, вручил мне очки. Очень симпатичные очки с толстыми стеклами, здорово менявшие мое лицо. Конечно, стекла в очках были самые обыкновенные – прием старый, но очень эффективный.

В фиакр, который мне удалось поймать у оживленного в это утро Птичьего рынка, садилась уже не сомнительная личность, которую бы задержал первый же встречный патруль, а достойный гражданин, который – если судить по внешнему виду – платит налог никак не меньше марки серебра¹⁸. Оставалось довершить остальное, и я велел ехать прямо в центр, к Ситэ.

Фиакр неторопливо катил по улицам – то широким то узким, мелькали дома, площади, переулки, и я понял, что совершенно не узнаю город. Почему-то думалось, что при свете дня я все-таки что-то сумею вспомнить – или тот, кто подсказывал мне, решит помочь. Но Париж оставался чужим, и стало ясно, что мне суждено утонуть в этом каменном море. В незнакомом городе трудно что-то найти – зато легко найдут тебя.

К счастью, кучер, сообразив, что имеет дело с приезжим, охотно взял на себя роль чичероне. Что ж, я ничего не помнил, зато вполне был способен запоминать. К сожалению, мой первый вопрос остался без ответа. Гражданин кучер никогда не слыхал о «Синем Циферблате». Или слыхал, но забыл. Во всяком случае, это не в центре, не у Пале-Рояля и не у Старого рынка. А вот эти места гражданин кучер знал отменно и охотно оными знаниями делился. Итак, улица Сен-Жак, когда-то знаменитая своими коллежами. Вот они, все три: Людовика Великого, Дю Плесси и Королевский. Конечно же, все – «бывшие», как не преминул уточнить кучер. Над коллежем Людовика Великого развевалось трехцветное знамя, а над Королевским и того хуже – черное. Дальше, хотя и с другой стороны, пошли монастыри, тоже, конечно, «бывшие»: огромный – Святого Бенедикта и совсем маленький – Матюринцев. Кучер со знанием дела добавил, что монахов из обители Святого Бенедикта перебили еще в сентябре 1792-го, а вот «попы-матюринцы» умудрились улизнуть, только аббата удалось схватить и отправить «под бритву».

Я слушал, не перебивая, хотя больше всего на свете хотелось двинуть всезнайку по шее и велеть замолчать. Нет, я должен слушать – и запоминать. Итак, улица Сен-Жак, с которой мы свернули налево – к Термам Юлиана и еще одному монастырю – Премонтре. Чуть дальше, как пояснил кучер, находится знаменитая улица Кордельеров и еще более известный монастырь, где собираются истинные патриоты – друзья гражданина Дантона.

Туда мы не поехали, а свернули направо. Район мне неожиданно понравился – тихий, всюду узкие переулки, проходные дворы. Внезапно я понял, что надо будет остановиться где-нибудь поблизости. Это почти что центр: чуть дальше – Ситэ и Дворец Правосудия, а сразу же за рекой – Лувр. Итак, я отпустил разговорчивого кучера и осмотрелся.

Да, район оказался неплох. В ближайшей же лавке на углу я купил то, чего мне еще недоставало, – несколько рубашек, неплохой темный камзол и под цвет его – кюлоты, там же переоделся, выбросив все старье, кроме камзола. Камзол я спрятал в саквояж, решив подробно исследовать его чуть погодя.

Оставалась одна мелочь. В ближайшей кофейне, полупустой в этот утренний час, я попросил перо и чернила, после чего уселся в дальний угол и достал бланк гражданского свидетельства. Итак, я уже не национальный агент Жан Франсуа Шалье. Я просто Франсуа. Франсуа… Фамилия должна быть простой – но не слишком, я ведь не Жак Боном¹⁹ в красном колпаке! Что-нибудь обычное, лучше всего название какого-нибудь небольшого городишки. Что-нибудь вроде Памье, Нанси, Ренна или Люсона… А почему бы и нет? Я усмехнулся и тщательно, стараясь, чтобы скверное перо не оставило кляксы, вывел: «Гражданин Франсуа Люсон». Неплохо! Люсон – обычный город, хотя и древний. Помнится, сам Ришелье был там епископом.

Итак, теперь гражданин Франсуа Люсон должен найти себе временное пристанище. С этим проблем тоже не было. Стоило мне свернуть на небольшую, покрытую неровным старым булыжником улочку, как в глаза бросилась огромная яркая вывеска – «Гостиница «ДРУГ патриота». На всякий случай я остановил молочницу, деловито спешившую по своим важным делам, и поинтересовался по поводу цен и тараканов. Молочница охотно сообщила, что «Друг патриота», который вообще-то говоря все называют по-старому – «Вязаный кошелек» – гостиница из вполне приличных, а мамаша Грилье, которая содержит ее после смерти супруга, – гражданка строгая и к тараканам, и к постояльцам. Так что в «Кошельке» всегда порядок, буйство и непотребство пресекаются безоговорочно, а вот сидр там пить не надо. Сидр лучше всего пить чуть дальше, в кабачке «Третий сапог», который сейчас называется «Герои-марсельцы». Улица же эта именуется Серпант, а дальше идет улица Пуатевэн, а дальше – Кладбищенская, где кладбище Дез-Ар…

Молочница явно настроилась рассказать мне всю здешнюю историю с географией. Я понял, что не пропаду. Похоже, каждый парижанин готов часами вести беседы на подобные темы. Но мне пока вполне хватило, и я направил свои стопы к гостинице «Друг патриота».

Мамаша Грилье, совершенно квадратная особа неопределенных лет в огромном белом чепце и с вязаньем в руках, изучала мое удостоверение не меньше пяти минут, после чего, продолжая вязать, неопределенно хмыкнула и наморщила лоб:

– Секция 10 Августа, значит?.. Знаю, там граждане сознательные. А почему вы остановились не в Сен-Марсо, гражданин Люсон?

Здесь явно не теряли бдительности, но к этому я был готов, сообщив, что прибыл в славный город Париж по заданию нашего (место благоразумно уточнять не стал) якобинского клуба, значит, и дела мне предстоят здесь, в центре. А из Сен-Марсо каждый день не наездишься, потому как мы – патриоты, а не какие-нибудь там аристократы, у которых гинеи под подкладкой зашиты.

– Это верно, гражданин, – мамаша Грилье одобрительно кивнула и бросила взгляд на вязанье. – «Аристо» я и на порог не пущу! Ну что ж, лишнего с вас, гражданин, не возьму, потому как вы с виду, как есть, патриот. Настоящий, не из тех, что рванье носят и в колпаках красуются!

Эге! Похоже, красные колпаки на улице Серпант не в чести! Впрочем, удивлялся я недолго – колпаки носит голытьба из Сент-Антуана и Сен-Марсо, а мамаша Грилье как-никак – хозяйка гостиницы.

– Расписывайтесь, гражданин! – Вязанье было отложено в сторону, и передо мной возникла громадная тетрадь в черной обложке. – Поскорее, гражданин, скоро «связку» привезут…

– Как? – на всякий случай поинтересовался я, подумав, что речь идет о дровах или в крайнем случае постельном белье.

Ответом был взгляд, полный недоумения.

– А у вас как это называется? Или вы своих аристократов по одному «брить» возите? Ну так, наверно, у вас городишко, гражданин, маленький!

Я начал понимать. «Связка» – людей связывают и везут «брить»…

– Я, гражданин, ни одной «связки» не пропустила! Мне там место добрые люди всегда занимают – у самого эшафота, чтоб ничего не пропустить. А сегодня «связка» знатная – герцогиня… Страсть люблю, гражданин, когда этих дамочек-аристократок «бреют»… Герцогиня, два ее прелестных щенка, трое бриссотинцев²⁰ проклятых… Всего двадцать четыре! Маловато, конечно, ну да скоро побольше будет! Так что расписывайтесь, пора мне. Сейчас позову гражданина коридорного, он вам поможет…

Хорошо, что вязание требует определенного внимания и мамаша Грилье не удосужилась взглянуть в лицо своего нового постояльца. Нет, я почувствовал не страх и даже не гнев. Бессилие – бессилие хотя бы на день, хотя бы на час уйти от Смерти. Еще одна Смерть сидела передо мной в деревянном кресле с высокой спинкой. Смерть ловко орудовала спицами и спешила на свой праздник, где головы отрубают уже не людям, а «связкам». Да, мне никуда не деться от Смерти – я прибыл в Ее заповедник, в Ее царство.

Я долго лежал на широкой низкой кровати, глядя в белый, в тонких трещинах, потолок. Сил не было. Странно, что я вообще способен двигаться, разговаривать, даже улыбаться. У меня не осталось сил даже на ненависть, а ведь когда-то я ненавидел этих мерзавцев, этих людоедов, бросивших Францию – мою Францию! – под нож «национальной бритвы». Господи, как я их ненавидел! Но сейчас я чувствовал лишь боль – фантомную боль, которая не может убить, но от которой нет спасения.

Наконец я пересилил себя, встал и, наскоро разложив свой нехитрый скарб, занялся камзолом. Сперва я вынул из-под подкладки гинеи – новенькие, тяжелые, сверкающие, после чего начал аккуратно, пядь за пядью, исследовать плотную ткань. Усилия оказались не напрасны. У самого воротника пальцы нащупали что-то странное. Вскоре передо мною лежала сложенная вчетверо тонкая пергаментная бумага. Сердце замерло – удача! Я – прежний, похоже, предусмотрел почти все. Может, сейчас я увижу адрес «Синего циферблата»…

Увы, там были только цифры. Несколько аккуратных строчек – и ни одной буквы. Увы, я, прежний, оказался слишком предусмотрительным. 1, 23, 11, 12, 19… Это мне ничего не говорило. Конечно, шифр и, конечно, не очень сложный. Такие записи следует расшифровывать быстро. В то же время это едва ли что-нибудь примитивное. Цифры не просто заменяют буквы – такое разгадывается за час. Нужен ключ – но этот ключ мне уже не принадлежал…

Я вновь упал на кровать, закинул руки за голову и прикрыл веки. Разгадка была рядом, совсем близко. Если удастся вспомнить хоть что-нибудь! Ведь это зашифровывал я сам – на крайний случай, самый крайний, подобный нынешнему! Что же я мог придумать?

Вновь поднеся бумагу к самым глазам, я принялся всматриваться в ровные строчки. Пять записей, очень небольших. Скорее всего адреса и фамилии – что еще можно прятать? Но тогда у меня должна быть с собой книга, причем самая невинная и обычная, какую можно купить в каждой лавке. А еще лучше – две или три книжки, одна из которых – настоящая. Но листать на сон грядущий надлежит все, иначе опытный глаз заметит, какую из книг брали в руки чаще. А остальное – просто. Буквы заменяются цифрами согласно тексту, причем номер берется каждый раз иной. Например, сначала «а» будет, скажем, «З», а потом – «21»…

Это я помнил. Когда-то приходилось пользоваться подобным нехитрым приемом наряду с иными, куда более сложными. Например, эту бумагу можно прогладить утюгом… Нет, еще раз поглядев на странную записку, я сообразил, что на такой бумаге тайнопись не проявится. Зато пергаментная бумага не размокнет в воде – и не впитает кровь.

Я вновь пробежал глазами по шифру. Какая жалость! Вот уж действительно, давно мне ведом терпкий вкус греха…

Я замер. Что за чушь? Почему…

…Давно мне ведом терпкий вкус греха…

Ах вот оно что! Все-таки я вспомнил… Вспомнил…

Давно мне ведом терпкий вкус греха, И пропасть черную уж зрю издалека, Черны грехи мои, но злато облаченья Меня слепит и гасит все сомненья…

Конечно, это могло быть случайностью. Несколько строчек, заблудившихся в памяти. Но могло быть и иначе. Тот, оставшийся вдалеке, подсказал. Ведь не обязательно иметь с собой книгу! Достаточно помнить наизусть десятка три строк…

Я бросился к столу, положил перед собой записку… и через несколько минут разочарованно вздохнул. Нет, ничего не получалось. Может, просто в памяти всплыла какая-то ненужная чушь. А может, я вспомнил не с самого начала – и, конечно, не все. Жаль. Поистине, черны грехи мои…

Я выписал строчки на отдельном листке и попытался вспомнить, откуда сие. Не Мольер, конечно, не Корнель. Что-то определенно поновее, причем автор явно нечасто беседует с Музами. Впрочем, дорога оставалась открытой. В Париже немало любителей поэзии…

Стук в дверь прервал невеселые мысли. Решив, что это коридорный, точнее «гражданин коридорный», я быстро спрятал бумаги и хотел крикнуть «Да!», но решил проявить революционную вежливость и подошел к двери.

– Гражданин Люсон?

Девушка… Или молодая женщина, но никак не старше тридцати. В углах губ змеились морщинки, но глаза светились молодо, ярко. Дорогая накидка, на голове странная круглая шляпка…

– К вашим услугам… гражданка.

Говорить даме «гражданка» – поистине преступление перед французским языком. Но мало ли кто бывает в заведении мамаши Грилье?

– Чем могу служить?

Поначалу мелькнула мысль о скучающей соседке по этажу. Но я тут же сообразил – соседке ни к чему надевать теплую накидку.

– Разрешите ваше удостоверение?

Я чуть было не ляпнул: «А ваше?», но прикусил язык. Шутки кончились. Взгляд гостьи был холоден и суров.

Бумагу из Сен-Марсо она изучала долго, хотя и не так, как мадам Вязальщица. Наконец гостья кивнула и слегка улыбнулась.

– Извините. Здравствуйте, гражданин Люсон!

– Здравствуйте, гражданка… – начал я, пряча бумагу. Намек был понят. Девушка вновь улыбнулась и покачала головой:

– Это неважно. Вам просили напомнить… «Некогда против трехсот мириад здесь сражалось четыре…»

На миг я оторопел, а затем улыбнулся в ответ. Похоже, без знания поэзии в Париже не сделаешь и шага. Например, без стихов Симонида Кеосского в переводе Ракана.

– «…Тысячи ратных мужей Пелопоннесской земли. Путник, пойди, возвести нашим гражданам в Лакедемоне…»

– Благодарю вас… – Улыбка исчезла, лицо вновь: стало суровым. – Ваш друг просил передать… «Гражданин! Твой подвиг во имя Республики, Единой и Неделимой, высоко оценен. Но враги нации не дремлют. Они куют смертельное оружие, чтобы поразить Революцию…»

Странно слушать такое, тем более не в дурной пьесе, а в жизни. Да и в дурной пьесе этакая дичь воспринималась бы плохо. Но внезапно показалось, что я слышу совсем другой голос – мужской. Негромкий, холодный, как лед…

– «Ты будешь нужен, гражданин! Пока же советую тебе добродетельно отдохнуть, но вспомни наш спор и не пей шампанское, ибо шампанское – яд свободы. Прощай и до скорой встречи!»

Вам повторить? – девушка вновь улыбнулась, заговорив своим нормальным голосом. Я покачал головой, почувствовав горькую обиду. Стоило путать следы, пугать до полусмерти достойного патриота в Сен-Марсо, цеплять дурацкие очки! Нашли! Вернее, нашли не меня а национального агента Шалье, который, оказывается, любил шампанское…

– Нет, спасибо, я запомнил. Может, зайдете?

– Надо идти, – девушка вздохнула. – Много поручений, он сейчас очень занят, даже ночами не спит…

– Погодите! – Я попытался собраться с мыслями. – Я… Я давно не был в Париже. Не посоветуете ли, как здесь… гм-м, добродетельно отдохнуть?

– Театр Оперы. Сегодня. Для вас будет билет в третьей ложе на фамилию Люсон…

Вот даже как? Кажется, моя гостья восприняла вопрос излишне серьезно.

– И что там дают? Она на миг задумалась.

– Кажется… Да, сегодня патриотическая опера граждан Гийара и Лемуана «Мильтиад при Марафоне». Стоит послушать, гражданин Люсон. Очень хорош второй акт, особенно хоры… И вам просили передать, что билет будет оставляться вам каждый вечер… Мне надо спешить. До свидания.

Попрощаться я не успел. Гостья исчезла, а я остался стоять у двери если не в полной растерянности, то в состоянии весьма близком к этому. Наконец я вздохнул, достал коробку с папелитками и закурил, пытаясь осмыслить случившееся.

Впрочем, осмысливать было нечего. Меня, вернее национального агента Шалье, нашли – быстро и безошибочно. Мои уловки оказались поистине дилетантскими. Очки с простыми стеклами! Впрочем, тот, кто назывался «другом», похоже, вполне одобрял мое поведение. Более того, советовал скрываться и дальше. А место в третьей ложе Оперы – на крайний случай, если понадобится экстренная встреча.

И еще. Пароль – Симонид в переводе Ракана – был мне, похоже, известен. Очевидно, гражданин Шалье поделился не только сложенной вчетверо бумагой.

Я лежал на кровати, докуривая уже вторую папелитку подряд, и с тоской думал, что влезаю в какую-то скверную и абсолютно ненужную мне историю. Правда, бояться нечего – в случае чего я просто посмеюсь этим «друзьям» в лицо и предложу отправить меня на гильотину. Но от меня не отстанут. Говорят, колдуны способны ловить призраки и прятать их в бутылки, чтобы демонстрировать гостям. Нет, попадать в бутылку нельзя!

Вечер наступил быстро – хмурый ноябрьский вечер, точнее, вечер месяца фримера Второго года Республики. Увы, время потрачено зря. Цифры на пергаментной бумаге оставались всего лишь цифрами, и никто – ни «гражданин коридорный», ни соседи-постояльцы знать не знали никакого «Синего циферблата». Кто-то вспомнил, что так назывался кабачок в Марселе, но циферблат там был не синий, а желтый.

Можно было расспросить почтенную мамашу Грилье, но мадам Вязальщица почему-то наводила на меня ужас. Слушать рассказ об очередной «связке» совершенно не тянуло.

Оставалось последнее – сходить в Оперу. Дорогу мне уже объяснили – прямо по улице, затем направо, потом по мосту через Сену… Лучше, конечно, взять фиакр, хотя вечером «граждане кучера» требуют двойную плату. А еще лучше не ходить ни в какую Оперу, поскольку, как ни крути, а Опера ничуть не лучше Королевского театра, который в полном составе отправлен, к радости всех истинных патриотов, в тюрьму Маделонет. Мне же советовали посмотреть что-нибудь истинно патриотическое – «Триумф Республики» в театре Марата, что на улице Сен-Виктор, или «Границу» в театре на улице Турнон. А еще лучше посмотреть и послушать хороший патриотический водевиль, благо их ставят везде – хотя бы «Еще один кюре» граждан Радэ и Дефонтена, где паразиты священники представлены так, что обхохотаться можно.

Напутствуемый подобным образом, я пообещал подумать и направил свои стопы по безлюдной в этот поздний час улице Серпант.

Честно говоря, я не знал, что и делать. Конечно, смотреть «Еще одного кюре» я не собирался, равно как искать театр Марата. Меня вообще не тянуло в театр, но не пойти сегодня в Оперу означало, что я почему-то пренебрег настоятельным приглашением «друга». Возможно, «друг», хотя и занятый, если верить моей гостье, многими важными делами, не забудет разузнать – пустовало ли место в третьей ложе. А может, даже пришлет кого-нибудь, знавшего гражданина Шалье в лицо. Или заглянет в театр сам – на минутку, чтобы поздороваться и поинтересоваться, не совратился ли национальный агент Шалье на шампанское…

В этом случае следовало, конечно, не выходить на улицу и завтра же поискать другую гостиницу, использовав второй – чистый – бланк. Но, подумав, я отбросил эту мысль. Меня нашли сегодня, найдут и завтра. Если «друг» хотел бы незаметно взглянуть на меня, то не приглашал бы в Оперу – это можно сделать куда проще. Возможно, национальный агент Шалье действительно приятельствовал с неведомым «другом». Обыкновенному агенту не станут передавать пожелание не пить шампанское. Может, Шалье любил оперу, и «друг» решил сделать ему подарок, абонировав ложу?

Возле Оперы было людно. Глядя на фиакры, с трудом пробирающиеся через толпу, на оживленных людей, одетых отнюдь не в колпаки и карманьолы, я вначале не поверил своим глазам. Выходит, в Париже – 'царстве Смерти – еще осталось что-то, напоминающее обычную нормальную жизнь? Люди модно одеваются, ходят в Оперу, у них хорошее настроение… Выходило, что так. Внезапно я почувствовал зависть и нечто похожее на смущение. Для Оперы мой наряд – весьма респектабельный, если смотреть с улицы Серпант, совершенно не годился. Вместо плаща и камзола следовало надеть редингот и повязать не шарф, а галстук… Похоже, когда-то я очень следил за такими вещами. Нелепые очки внезапно стали давить на переносицу, и я еле удержался, чтобы не снять их тут же и не выбросить прямо на булыжник. Очки в Опере! Засмеют! Одно дело – лорнировать дам, другое – пялиться на них через стеклышки в роговой оправе…

Суета сует! Я опомнился и нерешительно поглядел на ярко освещенный портал. Что делать? Не идти – опасно, пойти… Но ведь девушка не передала мне приказ! Это лишь совет, которым я могу и не воспользоваться. Может же национальный агент Шалье, равно как добрый республиканец Франсуа Люсон, устать с дороги! Ведь я приехал не с Форжских вод!

Еще не зная, на что решиться, я вновь оглядел площадь, заметив как раз напротив сияющей огнями Оперы нечто, напоминающее ее уменьшенную копию. Первый этаж большого дома был ярко иллюминирован, возле входа теснились люди, на мостовой стояло несколько колясок и фиакров. И вдруг мне показалось, что я припоминаю. Нет, не припоминаю, просто пришла очередная подсказка. Здесь, как раз напротив театра, находится знаменитая лавка. Нет, не лавка! Кафе! Оно называется весьма странно, каким-то именем, причем иностранным…

Кафе именовалось «Прокоп». У самого входа красовалась изрядно исполненная мраморная доска, извещавшая, что «Сие заведение» основано в 1681 году от Рождества Христова (слова «Рождества Христова» оказались закрашены) добрым парижанином Франческо Прокопом Куто родом из Сицилии. Больше ста лет назад! Похоже, у сицилийского парижанина оказалась легкая рука!

Толпиться не хотелось, но вскоре я заметил, что публика большей частью не заходит, а совсем наоборот. Очевидно, это были зрители, спешившие на представление. Решившись, я пропустил какого-то щеголя, резво выскочившего из дверей, и прошел внутрь.

Господин Франческо Прокоп Куто, равно как его наследники, оказались на высоте. Минут пять я разглядывал роскошное убранство – зеркала (настоящие венецианские), ковры (издалека могущие сойти за персидские), хрустальные люстры. На стенах темнели портреты. Не без удивления я узнал д'Аламбера, Гольбаха, Бюффона. Здесь что, отделение Академии наук?

Столики пустели на глазах. Очевидно, для заведения Прокопа наступал мертвый час. Я решил не ждать официанта, а подошел прямо к стойке, мраморной, украшенной затейливой резьбой – змеящимися виноградными лозами. За стойкой возвышался солидного вида щекастый гражданин с трубкой в зубах. Увидев меня, он мгновение-другое оценивающе приглядывался, затем величественно кивнул:

– Добрый вечер, гражданин! Решили не идти на первый акт?

– А что, стоит опоздать? – Я присел напротив и вновь с интересом огляделся. Да, солидное заведение!

Мой собеседеник подумал, выпустил изо рта устрашающего вида синеватое облако и с достоинством резюмировал:

– Первый акт можно пропустить. Это точно! – Он подумал и заключил: – Впрочем, и второй тоже. Безобразная опера!

Мысль мне понравилась. Лучше посидеть тут, выпить кофе. Интересно, а какой здесь кофе?

Я поглядел в угол, где обычно находится жестяная колонка с краном и жаровней, но ничего похожего не заметил. Хозяин, явно отличавшийся проницательностью, вновь выпустил целую тучу дыма и покачал головой:

– И не ищите, гражданин! Кофе в бочке не варим! У нас кофе по-стамбульски, на песке. Вам крепкий? С сахаром?