Нам здесь жить (№1) - Армагеддон был вчера

– Мы не можем госпитализировать больного, – тихо говорит Генрих Валентинович, и голос его чрезмерно спокоен для того, чтобы быть таким на самом деле. – Его надо в неврологию с реанимационным блоком, а там нет свободных мест. И опять же – документы… я не имею права, основываясь только на вашем заявлении… необходимо сообщить, уведомить, а пока…

Ритка устраивает безобразную сцену. Он кричит, угрожает, топает сапогами и размахивает своими синими "корочками", порывается звонить непонятно куда, но это не важно, потому что в телефонной трубке урчит знакомый нам зверь – а я смотрю на бесстрастного Генриха Валентиновича, который предлагает везти больного в окружную храм-лечебницу, но все машины сейчас в разъезде по вызовам, и посему… я смотрю на бледную Идочку, на вспотевшего Ритку, на Фола – и кентавр понимает меня без слов.

Он неторопливо подкатывает к кушетке, проехав так близко от Генриха Валентиновича, что замглавврача умолкает и невольно отшатывается, застегивает на Ерпалыче кожух и вновь берет старика на руки.

После чего выезжает через стеклянные двери.

Промокшая насквозь джинсовая попона лежит на спине кентавра с достоинством государственного флага, приспущенного в знак скорби; и прямая человеческая спина Фола красноречивей любых воплей и скандалов.

Я иду за ним. У входа я оборачиваюсь и вижу замолчавшего Ритку. Ритка стоит и смотрит на Генриха Валентиновича, смотрит долго и страшно, и я начинаю опасаться, что белый халат зама сейчас начнет дымиться под этим взглядом.

– Я т-тебя, с-сука…

Ритка вдруг начинает заикаться, не договаривает и, резко повернувшись, почти бежит за нами.

ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА…

Наверное, годам к пятидесяти он малость обрюзгнет, обзаведется лишним жирком, складки на талии обвиснут за ремень, и бритый затылок в жару придется часто промокать платком, сопя и отдуваясь. Но все это случится потом, если случится. А сейчас он по-хорошему широк в кости, массивен без тяжеловесности, при желании легок на ногу; и ранние залысины на висках, да еще глубокая морщина между бровями – они тщатся, пыжатся, из кожи вон лезут, и все никак не могут придать солидности его курносому лицу.

И еще: привычка закладывать большие пальцы рук за ремень, покачиваясь с пятки на носок.

Вот он какой, старший сержант Ритка…

Последнее, что я вижу: сестра милосердия Идочка что-то взахлеб говорит черноусому, а тот глядит мимо нее, и глаза Генриха Валентиновича полны болью и страхом.

"Откройте пещеры невнятным сезамом, – бормочет кто-то у меня в голове, – о вы, лицемеры, взгляните в глаза нам!.. взгляните, взгляните, в испуге моргните, во тьму протяните дрожащие нити…"

Голос затихает, я вздрагиваю и выхожу за Фолом в снег и ночь.

10

На автобусном кругу, метрах в пятистах от проклятой неотложки и сволочного Генриха Валентиновича, мы остановились.

Снег перестал идти. Небо блестело холодными искрами, вокруг было тихо и пустынно. Следы наши на этой девственной белизне выглядели уродливо и нелепо: две колеи от колес Фола и Риткиного "Судзуки", две цепочки обычных следов, моих и Риткиных, поскольку бравый жорик шел пешком, ведя мотоцикл за рога, и дорожка крестиков, оставленных любопытной вороной, скакавшей за нами от самой храм-лечебницы.

Фол наклонил голову, прислушался, дышит ли старик, и обеспокоенно нахмурился.

– Я поеду через яр, – тоном, не терпящим возражений, заявил кентавр, – а ты, Алик, обойди по мостику… Знаешь, по какому?

Я знал – по какому. В первый раз, что ли?

– Встретимся на той стороне у бомбоубежища, – продолжил Фол, – и оттуда ко мне. Договорились? Посидишь со стариком, а я по Срани помотаюсь. Что у нас, своих лекарей не найдется?

– А я? – недоуменно спрашивает Ритка. Одинокий фонарь раскачивается над ним, и тень сержанта елозит по снегу, словно пытаясь освободиться и убежать. – Я с вами!

– Не надо тебе с нами, Ричард Родионыч, – Фол в упор глядит на Ритку, и в голосе кентавра звучит уверенность пополам с симпатией к собеседнику. – Никак не надо. Наши не тронут, раз ты со мной, – так ваши не простят. Кто тогда этого Генриха достанет? Я? Или Алик? Вот оно как, сержант…

– Ночью, через яр… – бормочет Ритка, с сомнением кусая губы. – Ты, Фол, не опасаешься, а?

– Не опасаюсь, – улыбается Фол.

– Ну а когда там… Снегурки да Деды-Отморозки пьяные гуляют? Захороводят ведь?!

– Так ведь и я там не всегда трезвый гуляю, – уже откровенно смеется Фол, но я его не слушаю, потому что никак не могу избавиться от ощущения, что за нами наблюдают.

Желтый свет фар мечется по улице, и из-за проволочного заграждения вокруг неотложки показывается приземистый "микро" специализированной скорой помощи. Открываются ворота – хотя я не вижу возле них ни одного человека – и машина, ворча и разбрасывая снег, приближается к нам.

Останавливается.

Хлопает дверца.

"До чего же мне осточертели белые халаты!" – думаю я, глядя на высунувшегося из машины парня.

– Чего надо? – неприветливо интересуется Ритка.

– Я сейчас открою заднюю дверцу, – вместо ответа сообщает парень, – так вы его туда и заносите… На койку положите, она в стену встроена.

Потом, наконец, до парня доходит.

– Я – заведующий кардиологическим отделением, – торопливо добавляет он. – Мне Идочка сейчас звонила… В общем, наплюйте вы на Генриха. Известный перестраховщик. Морду бы ему набить – да нельзя.

– Жалко, – понимающе кивает Ритка.

– Кого жалко? Генриха? Вот уж кого ни капельки…

– Жалко, что нельзя. А то я уж было решил, что можно.

Парень смеется. Смех у него хороший, искренний, и я сам не замечаю, как начинаю улыбаться в ответ. Фол тем временем объезжает машину и, судя по звукам, принимается загружать Ерпалыча внутрь. Слышен приглушенный лязг (инструментов, что ли?) и женский немолодой голос:

– Юлик! Готовь шприц! И помоги мне снять с него этот жуткий кожух…

Фол выкатывается из-за машины. Руки его пусты, и в первый момент это мне кажется ненормальным. Потом я замечаю, что руки кентавра слегка дрожат. Фол тоже замечает это, хмурится – и руки перестают дрожать.

– Завтра с утра можете зайти в кардиологию, – говорит парень, – в седьмой корпус. Узнаете на входе, какая палата, и разрешены ли посещения. Спокойной ночи!

Он кивает плечистому шоферу, сидящему рядом с ним и за все это время не произнесшему ни слова. Машина трогается с места, начиная разворачиваться.

– Хороший парень, – подводит итог Ритка. – Не то что этот гад Генрих! Вот кого надо в главврачи…

Ворона, затаившаяся при появлении машины, вновь осмелела, подскакала поближе, клацнула клювом и полетела прочь, хрипло хохоча над нами и всем сегодняшним сумасшедшим днем.

11

На обратном пути меня прихватило. Я ехал позади Ритки на его мотоцикле – Фол хорохорился, но было ясно, что он здорово устал, – я то и дело тыкался лицом в овчинную спину служивого, как слепой кутенок тычется в безразличную мамашу; мне было нехорошо, все время казалось, что кто-то невидимый вцепился сзади в мою тень и дергает ее изо всех сил, пытаясь оторвать или на худой конец просто скинуть меня с мотоцикла… Я понимал, что это бред, но меня по-прежнему дергало, и я все крепче вцеплялся в Ритку.

А он ехал медленно и осторожно – видимо, что-то чувствовал.

Они проводили меня до самого дома. И правильно сделали: дважды нас останавливал патруль, и оба раза это оказывались Риткины приятели-знакомые, так что мы ехали дальше без хлопот; а подозрительные личности, попадавшиеся нам по дороге, отступали в переулки, понимая, что им придется за нами гнаться, либо с нами драться, либо и то и другое последовательно, а опыт подсказывал подозрительным личностям, что лучше не рисковать, нарываясь на трех взрослых мужиков, один из которых не мужик даже, а кентавр, и второй тоже не мужик, а, похоже, жорик, ну и третий тоже вроде бы не очень-то мужик, ишь, телепается… да пошли они все к чертям собачьим!

У моего подъезда мы остановились. Я слез с мотоцикла и тут же ухватился за Риткино плечо, потому что меня повело в сторону.

Фол озабоченно посмотрел на меня, подергал себя за бороду и, словно решившись, полез под попону и извлек оттуда пластмассовую фляжку с завинчивающимся колпачком.

Горлышко сего сосуда было красиво оплетено цветной проволокой, а ниже плетенки на цепочке болталось человеческое ухо. Маленькое, с ноготь. Шутники хреновы…

– Хлебни-ка, – Фол протянул мне фляжку.

– Не хочу, – чувство равновесия мало-помалу возвращалось ко мне, и только глотка кентовского самогона мне сейчас не хватало!

– А я не спрашиваю, хочешь ты или не хочешь! Я говорю – хлебни. Только немного, иначе стошнит. Домой придешь и спать ляжешь… а спиртного до завтра не пей. Короче, пока совсем не проспишься. Понял?

Если у вас есть выбор: спорить с кентавром или биться головой об стенку – смело начинайте искать ближайшую стенку. Я отвинтил колпачок и осторожно припал губами к фляжке. Питье было безалкогольным, кисловатым и слегка отдавало перечной мятой. После первого глотка я почувствовал, как по моим мозгам прошлись наждаком, сдирая накопившуюся за день плесень, и по телу пробежала освежающая волна. Второго глотка я сделать не успел – Фол отобрал у меня фляжку и спрятал под попону.

– Обопьешься, – грубовато буркнул он. – А теперь – спать.

– Тебя проводить? – машинально поинтересовался Ритка у кентавра.

– Ага, – весело отозвался Фол, стряхивая хвостом снег с ближайшего куста. – Чтоб наши подумали, будто я под арестом. Или что я – извращенец. Спокойной ночи, Ричард Родионыч!

И без лишних слов умчался прочь.

– Я тебе завтра позвоню? – Ритка взгромоздился на мотоцикл и вопросительно посмотрел на меня.

– Позвони, – согласился я, прислушиваясь к новым ощущениям в себе. – Только не очень рано.

Ритка пнул ногой стартер, а я повернулся к моему другу спиной и побрел к подъезду.

Уже стоя у двери в квартиру и нашаривая в кармане ключи, я услышал робкое повизгивание и обернулся, ожидая чего угодно.

На лестнице, ступенек на шесть выше моей площадки, сидел пес. Большая такая собачина, не меньше овчарки, серая с подпалинами и ужасно несчастная. Шерсть на звере была мокрая и слипшаяся, язык не умещался в пасти и выпадал наружу, как штандарт сдающейся крепости; и сидел этот серый побродяжка неуклюже, боком, сильно перекосившись налево.

– Здорово, – удивленно сказал я.

Пес закряхтел и полез по ступенькам вверх, жалобно поскуливая – надо полагать, от греха подальше.

– Тебя как зовут-то? – спросил я вслед.

Пес взвизгнул что-то вроде: "Ну чего тебе от меня надо?!" – и лег на следующей площадке, отвернув голову.

Впрочем, уши его настороженно торчали. Мало ли, может, я побегу следом и буду пинаться ногами…

– Колбасы хочешь? – поинтересовался я.

Учуяв жалость в моем голосе, пес соизволил повернуться и заскулил, протяжно-тоскливо ропща на судьбу.

– А ты не кусаешься, приятель?

"Ни в коем случае!" – метровыми буквами было написано на его морде.

Я открыл дверь и приглашающе махнул рукой.

– Заходи, серый, гостем будешь!

Пес не тронулся с места.

– Ну, как знаешь, – я зашел в квартиру, оставив дверь открытой.

И как в воду глядел: не прошло и минуты, как на лестнице раздалось сбивчивое цоканье когтей о ступеньки, и в дверь просунулась собачья морда.

Я к этому времени уже успел сходить на кухню и вооружиться изрядным куском колбасы. Видимо, это оказалось решающим аргументом – не сводя глаз с вожделенной еды, пес прохромал в прихожую (заднюю левую лапу он сильно подволакивал) и приступил к ритуалу знакомства: обнюхиванию моих рук, дружелюбному ворчанию, вилянию хвостом, подсовыванию своего мокрого затылка под мою левую ладонь для поглаживания, деликатному пережевыванию колбасы и так далее.

Доев колбасу, пес подошел к дверям и остановился в ожидании.

– Уйти хочешь?

Пес лег у дверей, положил голову на передние лапы и прикрыл глаза. Я запер дверь – никакой реакции. Как всю жизнь тут провалялся.

– Сторож… ну, спи пока, а завтра решим, как с тобой быть. Ричарду тебя отдам – будешь служебно-розыскной собакой!

"Ага, разогнался!" – сонно проворчал мой сторож, а я вернулся на кухню и снова полез в холодильник.

Есть не хотелось, но на верхней полке обнаружился стакан с водой, и это было как нельзя кстати. Я захлопнул дверцу, жадно припав к стакану, и лишь когда половина стакана оказалась выпита, я понял, что это не вода. Водка это была – но настолько ледяная, что спиртовой запах практически не ощущался, да и вкус…

Не помню, дошел ли я до кровати.

12

…Я был медной наковальней, падающей с неба.

Я падал десять дней и ночей, розовоперстая Эос с завидной регулярностью выходила из мрака и в него же возвращалась, ветер пронзительно свистел в ушах (наличие ушей у меня-наковальни почему-то казалось совершенно естественным), и нахальная ворона с профилем Фимы Крайца все кружила рядом, вереща дурным голосом о том, что сейчас я пробью землю насквозь и попаду в геенну огненную, а после буду лететь дальше еще десять дней и десять ночей, и вот тогда-то начнется самое интересное…

Но до самого интересного я не долетел.

Вместо этого я неожиданно оказался в очень темном и сыром месте, где пахло грибами, и шагах в двадцати от меня коренастый дядька с блекло-рыжими волосами и бородой присел на корточки, сосредоточенно ковыряя землю коротким мечом.

Лица дядьки я не видел.

"Вступи ты в Аидову мглистую область," – прозвучало у меня в голове, и я вздрогнул, когда воздух вокруг наполнился чеканной поступью воинов, ровными рядами шагающих туда, откуда не возвращаются.

…вступи ты в Аидову мглистую область,
Быстро бежит там Пирифлегетон в Ахероново лоно
Вместе с Коцитом, великою ветвию Стикса; утес там
Виден, и обе под ним многошумно сливаются реки…

И впрямь поверх сидящего на корточках землекопа проступила громада мрачного утеса, тенью дремлющего великана нависнув над дерзким; и брызги ударили о замшелый каменный бок, шумом подземных рек вторгаясь в тишину этого места, где пахло грибами, а еще – забвением.

А дядька все копал и копал.

"Слушай теперь, и о том, что скажу, не забудь..." – прошептал кто-то совсем рядом, и вдруг зашелся сухим, лающим смехом, прозвучавшим подобно святотатственной клятве.

– Слушай теперь, и о том, что скажу, не забудь: под утесом,
Выкопав яму глубокую, в локоть один шириной и длиною,
Три соверши возлияния мертвым, всех вместе призвав их:
Первое – смесью медвяной, второе – вином благовонным,
Третье – водою, и все пересыпав мукою ячменной,
Дай обещанье безжизненно веющим теням усопших:
В дом возвратяся, корову, тельцов не имевшую, в жертву
Им принести и в зажженный костер драгоценностей много
Бросить…

Меня бросило в жар. Ни с того ни с сего мне показалось, что дядька, сидящий на корточках у ямы, больше похожей на разверстую могилу для карлика – это я, хотя мы были совершенно не похожи друг не друга. Это я сидел сейчас, собираясь с духом и загоняя страх куда-то в живот, где он и скапливался холодной лужей, это я готовился совершить неслыханное приношение в невиданном месте, не боясь грома небесного и кары за грехи; а если б Те узнали, чего я хочу, то они содрогнулись бы и кинулись сюда, пытаясь…

Пытаясь – что?!

– После (когда обещание дашь достославным умершим),
Черную овцу и черного с нею барана – к Эребу
Их обратив головою, а сам обратясь к Океану, —
В жертву теням принеси; и к тебе тут немедля великой
Придут толпою отшедшие души умерших; тогда ты
Спутникам дай повеленье, содравши с овцы и барана,
Острой зарезанных медью, лежавших в крови перед вами,
Кожу, их бросить немедля в огонь, и призвать громогласно
Грозного бога Аида и страшную с ним Персефону;
Сам же ты, острый свой меч обнаживши и с ним перед ямой
Сев, запрещай приближаться безжизненным теням усопших
К крови…

Теряя сознание, проваливаясь в дурман безумия, растворяясь в окружающей сырости, я слышал гул волн, разбивающихся об утес, и в этом гуле звучали странно-знакомые слова: "Был схвачен я ужасом бледным… ужасом… ужасом… бледным… был схвачен… я… я… я…"

СУББОТА,

ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ФЕВРАЛЯ

Не щипайте галлюцинацию за бок * Эра Гигантовна *

Сортирный исчезник мешает Акту Творения * Архаров

заказывали? * Фима-Фимка-Фимочка * Дурные манеры Деда Банзая *

О Выворотке и не только

1

Городское неугомонное утро вступало за окном…

Нет, это уже было.

Я лежал под одеялом, не открывая глаз…

И это уже было.

А чего тогда не было?

Память насмешливо фыркнула и свернулась колючим клубком.

Сесть на кровати удалось лишь после изрядного усилия. Должно быть, поэтому я не сразу заметил, что одет. Я никогда не спал одетым. Тем более в шерстяных рейтузах, блузе с капюшоном и теплых носках.

Носки вообще были не мои. Не могло у меня быть таких отвратительных рябых носков грубой вязки, да еще с черными заплатами на пятках. Владелец подобной мерзости, небось, склонен к суициду.

И пьет натощак.

Нащупав тапочки, я встал и, придерживаясь за стены, направился в коридор, собираясь дотащиться до ванной и плеснуть водой себе в лицо.

Желательно очень холодной водой.

Увы, в коридоре меня ждал очередной сюрприз – из ванной комнаты доносился плеск и бодрое мурлыканье. Голова немилосердно кружилась, но я все-таки ускорил шаг, распахнул дверь санузла и понял, что до сих пор вел неправильный образ жизни, дурно сказавшийся на психике.

Спиной ко мне, оттопырив пухленькую попку, еле прикрытую смешной оранжевой комбинашкой, умывалась галлюцинация.

– Гав! – зачем-то прохрипел я.

– Пшел на кухню! – не оборачиваясь, отозвалась галлюцинация.

Я подумал и ущипнул себя за бок.

Не помогло.

Тогда я подумал и ущипнул за бок галлюцинацию.

Результат превзошел все мои ожидания: раздался оглушительный визг, в ванной на миг стало тесно, я оказался награжден оплеухой, взашей вытолкан в коридор и мог только ошалело слушать, как с той стороны злобно лязгает крючок.

Пнув дверь ногой, я поплелся обратно в комнату. В углу обнаружился чужой матерчатый чемодан, до половины набитый всяким барахлом. Из шкафа торчал цветастый подол, придавленный дверцей, на тумбочке валялись электрощипцы для завивки волос; рядом со щипцами сиротливо притулился "Помазанник Божий", крем для снятия макияжа с добавлением освященного миро. На стене, бок-о-бок с моим календарем, добавился еще один календарь – глянцевый, канареечный, согласно которому мне сегодня рекомендовалось класть присухи на любовь, а также орать в поле, дабы на нивах не было плевел. Я скромно опустил взор и увидел наконец самое невероятное: полы были вымыты и натерты мастикой до совершенно неприличного блеска.

Женился я во сне, что ли?!

Глядя на себя в зеркало (вид у меня был еще тот!), я понял, что ничуть не удивлюсь, если сейчас в комнату влетит сопливый оболтус и кинется ко мне на шею с воплем: "Доброе утро, папочка!"

– Доброе утро! – послышалось сзади. – Как вы себя чувствуете, больной?

– Твою д-дивизию… – непроизвольно вырвалось у меня.

– Что?

– Ничего… – я обернулся, всмотрелся. – Добрейшее утро, Идочка!

– Вы меня помните, больной?

– Еще бы! Дежурная сестренка милосердия в этой… этом… хре… хра… неотложке! Влияние ворожбы на референтную консервацию! Слушайте, хорошая моя, а где ваш роскошный Генрих Валентинович?! На кухне? Завтрак мне готовит?!

Идочка засмущалась и шмыгнула вздернутым носиком, одергивая полы халатика.

– Чай пить будете? – еле слышно спросила она, забыв добавить "больной". – А я вам все-все расскажу… вы только переоденьтесь, ладно?..

ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА…

Все округлости чуть круглее, чем требует нынешняя мода на женщин-мальчиков; малый рост вынуждает ее смотреть почти на любого собеседника снизу вверх, доверчиво хлопая ресницами и едва ли не заглядывая в рот – многим это нравится, и видно, что да, многим… Волосы цвета осенней листвы собраны на затылке в узел, румянец играет на щеках, а нижняя губка капризно оттопырена, намекая на способность обидеться без повода и простить без извинений. Хочется погладить, почесать за ушком, мимоходом рассказав о чем-нибудь веселом, наверняка зная: она откликнется смехом, утирая слезы и сама стесняясь этого.

И еще: из таких получаются превосходные бабушки.

Вот она какая, сестренка милосердия Идочка…

Рассказ Идочки потряс меня до глубины души. Я даже не сразу обратил внимание, что пью жиденький чаек с белыми сухариками, в то время как сестра милосердия лопает пельмени, обильно поливая их острым кетчупом. До кетчупа ли, когда выясняешь, что без малого три дня провалялся в горячке?! Ну Фол, ну лекарь двухколесный… впрочем, он ведь честно предупреждал меня, дуролома, чтоб не пил спиртного.

– Я из-за вас с Генрихом вдрызг разругалась, – излагала тем временем девушка, не переставая жевать. – Во-первых, выговорилась от души, а он этого не любит. Во-вторых, самовольно в кардиологию позвонила; в-третьих… Короче, с утра он меня уволил. Я в общежитие – комендантша, стерва крашеная, говорит: выписывайся в двухдневный срок и шевели ножками! Потом самосвал этот, на проспекте… иду по улице, плачу, тушь потекла, не вижу ничего – а тут рев, визг, люди какие-то кричат, и водитель кроет меня на чем свет стоит! Подбегает патруль, спрашивает, я плачу, водитель орет… смотрю – в патруле знакомый ваш!

– Ритка! – догадываюсь я, незаметно воруя у разволновавшейся Идочки один пельмень.

– Ага, он самый, Ричард Родионович… положите пельмень, вам нельзя! Ой, и мне нельзя, я и так толстая, вся в маму… Короче, друг ваш уволок меня оттуда, а когда узнал, что уволенная я, и жить мне негде, то привел к вам.

Здравствуй, Ритка, Дед Мороз! Век не забуду, благодетель!..

– Приходим, а вы не отпираете. Ричард Родионович сильно ругаться стали, еще хуже того оглашенного водителя, а потом проволочкой в замке поковырялись, открыли – смотрим, вы на полу валяетесь. И стонете. Тут Ричард Родионович мигом великомученику Артемию свечку, за телефон, в поликлинику позвонили, рявкнули на них, желудочники за полчаса приехали, очистку вам провели – и постельный режим прописали. Хотели госпитализировать: дескать, заболевание странное – так Ричард Родионович воспротивились. Сказал, что девушка – я то есть – здесь останется и приглядит, ежели что!

Я даже не очень заметил, что Идочка говорит о Ритке то в единственном, то во множественном числе. Выходит, вот это пухленькое наивное существо три дня подряд меняло на мне потную одежду и выносило булькающее судно! А я ее за бок, придурок…

– Да вы не смущайтесь! – безошибочно поняла меня добрая самаритянка. – Я ж медработник, для меня больной – не мужчина. До определенного момента.

– Спасибочки на добром слове, – буркнул я, чувствуя, что напоминаю цветом спелую помидорину.

Спас меня звонок в дверь.

Идочка помчалась открывать, а я сидел за столом, макал сухарики в кетчуп и меланхолично отправлял в рот.

До определенного момента… это до какого? Пока не помрет?

– Олег Авраамович, это вас! – закричала Идочка из прихожей и после некоторой паузы добавила:

– Из прокуратуры!

Сухарь застрял у меня в горле.

2

Еще спустя минуту я выяснил, что сегодня мне везет на женщин.

Потому что гость, предполагаемый суровый представитель суровых органов, оказался представительницей. И ничуть не суровой, а очень даже милой дамочкой средних лет, одетой под стильным пальто в серый классический костюм – узкая юбка и жакет, плюс туфли на шпильках.

Хотя на улице зима. Значит, пришла она в сапогах, а туфли эти стильные принесла с собой.

В сумочке.

Вместо пистолета, надо полагать.

– Вы Залесский Олег Авраамович? – на щеках у следовательши заиграли обаятельнейшие ямочки, и вопрос показался чуть ли не началом объяснения в любви.

– Да, – вместо меня неприязненно ответила Идочка, выглядывая из-за плеча следовательши.

Я только руками развел.

– Я старший следователь горпрокуратуры Гизело Эра Игнатьевна. Вы разрешите присесть?

По лицу Идочки было видно: она бы ни в жизнь не разрешила.

Я указал на кресло (стоит у меня на кухне этакая развалюха в стиле ампир, еще от родителей осталась), и Эра Игнатьевна грациозно опустилась в него, закинув ногу за ногу.

Ноги у нее были – дай бог всякому.

Прокурорские.

– Мне бы хотелось познакомиться с вами, уважаемый Олег Авраамович, поближе. Ну и задать несколько вопросов, если вы не возражаете против неофициальной обстановки, – Эра Игнатьевна смотрела на меня с нескрываемым интересом, который при других обстоятельствах мог бы прийтись по душе. – Впрочем, если вы настаиваете, я могу предъявить свои верительные грамоты. И даже удалиться. До поры до времени.

Я не хотел.

– Тогда скажите: вы близко знакомы с гражданином Молитвиным, Иеронимом Павловичем?

– Нет, – честно ответил я. – Вообще не знаком. Не сподобился чести.

– Ай-яй-яй, Олег Авраамович, – наманикюренный пальчик лукаво погрозил мне, – нехорошо врать тете! По имеющимся у меня сведениям, вы не просто знакомы с гражданином Молитвиным, но и доставили его третьего дня в храм неотложной хирургии. Было?

До меня понемногу начало доходить.

– Было, тетя Эра. Доставлял. Соседа своего, Ерпалыча. Вы его, надо полагать, в виду имеете?

Хлебнув чая, я подумал, что и в страшном сне не представлял старого психа Ерпалыча гражданином Молитвиным, Иеронимом Павловичем.

– Между прочим, Олег Авраамович болен, – вмешалась Идочка, вызывающе фыркнув. – Ему вредно волноваться.

– А я и не собираюсь его волновать, – ответила Эра Игнатьевна таким тоном, что я живо переименовал ее в Эру Гигантовну. – Просто именно мне поручено курировать дело об исчезновении Молитвина Иеронима Павловича, так что опрос свидетелей – моя святая обязанность, И, зная, что Олег Авраамович болен, я пришла к нему, вместо того, чтобы вызвать к себе. Девушка, почему я вам так не нравлюсь? Вы ревнуете?

Пунцовая Идочка умчалась в комнату, а я мысленно поаплодировал следовательше.

После чего принялся подробно излагать, как Фол вынес дверь Ерпалычевой квартиры, как мы нашли бесчувственного старика на полу, как везли в неотложку своим ходом, как ругались с Железным Генрихом и как потом милейший парень-кардиолог забрал у нас Ерпалыча и увез…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.