- Каково разливается, а?
      Фраза неожиданно получилась двусмысленной, потому что как раз в этот момент на старой рябине, под которой вырыли могилу Гудимову, громко запела какая-то птица. Министр сбился и недовольно оглянулся, будто хотел приказать референту навести порядок.
      - О мертвых, конечно, плохое не говорят, - продолжал майор, - но все-таки... Кое-кто здесь, - он повел головой на задние ряды, - определенно не разделяет такого радужного мнения о покойном.
      Смотри, какой глазастый, уже подметил! Я подумал, что мое дальнейшее молчание может быть неверно истолковано.
      - Начальник не может угодить всем.
      - А угождать не надо, - быстро отозвался он. - Начальник должен вызывать уважение. Это обязательно. Я знавал начальников, больших руководителей, на которых подчиненные смотрели с обожанием, даже когда те в пух и прах разносили их. А девушка, которая стоит позади нас, взявшись за руки с молодым человеком, черненькая такая, только что от души вздохнула: "Есть бог на небе!" И паренек кивнул.
      Это он о Левиных. Я стиснул зубы. Не хватало еще, чтобы я рассказал ему эту пакостную историю, воспоминания о которой до сих пор ложатся на мою душу как плевок.
      - Я вот все думаю: вдруг в этой толпе между могилами стоит и убийца, такой же, как все, с таким же траурным лицом, доверительно продолжал майор. Он все-таки положил мне руку на плечо, но так, мимоходом, что я сначала даже не заметил. - Кстати, убийцам очень легко дается траурный вид. Представляете: стоит, слушает, и никаких угрызений совести. А ведь должны быть очень серьезные причины, чтобы совесть молчала. Так в чем же эти причины - в личности убитого? В трагическом стечении обстоятельств? Или человек, подмешавший яд в коньяк, был уверен, что выполняет свой гражданский долг?
      Я с изумлением уставился на него. Следователь, карающий меч... и философия. Философствующий меч!
      Что-то противоестественное. А он, будто не замечая, продолжал:
      - Впрочем, все это домыслы. Исхожу из древней теории, что преступника тянет на место преступления. К сожалению, преступники нынче образованные, теорию знают, заранее ходы следствия рассчитывают. И приходится под них подстраиваться. Идти их ходами, чтобы потом сделать неожиданный поворот. Так что, дорогой Юрий Дмитриевич, нам предстоит кропотливая работа.
      Я только открыл было рот, чтобы спросить, кому это "нам", как он оборвал сам себя: "Тс-с, последний акт".
      Началось прощание с покойным. Кто-то предусмотрительно сдвинул цветы, обнажив лоб, чтобы вдова могла запечатлеть на нем последний поцелуй. Я затаил дыхание: поцелует или... Не поцеловала! На какой-то миг я ужаснулся верности моего предвидения. Вот характер! Подошла, наклонилась низко-низко, но губы подобрала внутрь и не коснулась голубовато-фиолетовой кожи. Девочка с синими глазами никогда не умела прощать. Неужели она тоже догадывалась... Я быстро взглянул на майора: заметил, дьявол. Определенно заметил. Что-то блеснуло в его глазах.
      Гроб опустили в могилу, все бросили по комку земли, возложили венки и потянулись к выходу. Министр посадил Таню в свою "Чайку", члены коллегии нырнули в "Волги", остальные, соблюдая приличествующую степенность, полезли в автобусы. В один - кто поедет на поминки, в другой - кто уклонился от приглашения. Списки составлялись заранее. Я направился ко второму автобусу. Пусть болтают, что хотят, но пить за то, чтобы земля была ему пухом...
      - Есть к вам разговор, Юрий Дмитриевич, - сказал майор, шагавший рядом. - Я отвезу вас домой, по дороге и поговорим.
      Я растерялся, и, пока придумывал, как бы отказаться, он аккуратненько провел меня мимо автобуса и так ловко посадил в машину, что я опомнился, только когда уткнулся носом в ветровое стекло. К счастью, машина была без красной полосы, обыкновенная бежевая "Волга", иначе завтра на работе наверняка собирали бы мне на передачу. И больше всех старалась бы, разумеется, Лидия Тимофеевна.
      - Мне нужна ваша помощь, - сказал майор, выруливая на дорогу и обгоняя автобусы. - Дело это необычное, специфическое, мотивы преступления, очевидно, очень сложны. Короче говоря, чтобы отыскать убийцу, необходимо знать жертву. В каждой версии надо безошибочно определять, могли ли события разворачиваться именно так, а не иначе. Я прошу вас принять самое активное участие в следствии. С руководством министерства вопрос согласован.
      - Ну, коли так... - только и смог я сказать, захлебнувшись острым подозрением, что он просто морочит мне голову. Нашел помощника! А может, я должен сыграть роль подсадной утки или это настолько ловкий ход, что мне нипочем сейчас не догадаться, а когда пойму, будет поздно? Как бы то ни было, я замолчал с открытым ртом, а он, ничуть не смущаясь, продолжал:
      - Кстати, вам не приходилось видеть, чтобы кто-либо из ваших знакомых курил американские сигареты "Кэмел"?
      - Представьте себе, приходилось, а что?
      - Помните пепел в вашей пепельнице? Так вот, он был от сигарет "БТ" и "Кэмел". Что касается "БТ", то их курите вы, курил Гудимов...
      - Я курил и "Кэмел" месяц назад, на дне рождения у Гудимова. Угостила какая-то девушка.
      - Что можете сказать о ней?
      Голос его оставался на удивление спокойным, а я-то думал, что от такого известия он, во всяком случае, возликует. Но вопрос задан, надо отвечать.
      Я покачал головой.
      - Боюсь, что очень мало.
      Я действительно не запомнил ее. На торжестве у Гудимова было много людей, почти все высокого полета - из Совмина, Госплана. Из старых друзей остались только я и двое наших заместителей министра, явно чувствовавших себя не в своей тарелке: ранг остальных был выше. Я слышал удивленные возгласы гостей, привыкших встречаться друг с другом на ответственных совещаниях и вдруг столкнувшихся здесь. И они уже по-новому глядели на хозяина, сумевшего собрать их под одной крышей. Впрочем, удивлялись не все. Некоторые гости молча обменивались рукопожатиями, будто не сомневались, что встретятся здесь. Однако я заметил, что они тут же расходились по разным углам и друг с другом почти не разговаривали.
      Впрочем, мне было не до этого. Я ухаживал за Таней. Ухаживал по просьбе ее мужа.
      - Старик! - сказал он, дружески стиснув мне плечо. Татьяне будет очень трудно. Она почти никого не знает, к тому же у нее неприятности на работе, до веселья ли сейчас. Постарайся быть почаще возле нее. Ей это поможет.
      Признаться, сначала я встретил его просьбу с недоверием. Тогда у меня возникали уже подозрения насчет его замысла. Но, увидев Таню, я убедился, что он прав. Она казалась какой-то потерянной. Хлопотала на кухне, разносила тарелки, накрывала на стол - все это со спокойным, приветливым лицом. И для каждого гостя находилось у нее нужное слово. Но в глубине ее глаз стыла растерянность и тоска. И по временам она на мгновение замирала, будто наталкивалась на невидимую преграду.
      Я и сам чувствовал себя неважно, как бедный родственник на барской свадьбе. Представляя меня гостям, Борис говорил только одно: мой старый друг. Для опытных людей большего не требовалось. Женщины мне еще улыбались, но мужчины равнодушно отводили глаза. И меня все сильнее тянуло к Тане, как и ее тянуло ко мне.
      Удивительно, но я почти не помню застолья. Какие тосты провозглашались, какие разговоры вели - все изгладилось из памяти. Очевидно, и вспоминать было нечего: застолье всегда одинаково. Но два момента врезались в память: епростые это были ситуации. Первый - тост Теребенько, хозяина одной из оборонных отраслей. Низенький, расплывшийся, с багровой рожей, он был уже здорово пьян, когда, толкнув соседку толстой задницей, встал с рюмкой в руке. И кое-кто из гостей поморщился: Теребенько здесь хорошо знали. Вот у него действительно была рука, и не где-нибудь, а на самом верху: он был женат на племяннице какого-то лидера. И хотя то время давно уже осудили как застойное, Теребенько прочно сидел в министерском кресле.
      - Кажу, громадяне, тост, - гаркнул он, раскачиваясь и мучительно подбирая слова забытого родного языка, об этой его слабости в наших кругах ходили анекдоты. - Здесь усе казали за именинника, найкращего нашего Бориса Сергеевича, окромя наиважнейшего. А я кажу: примем по чарке за майора Гудимова.
      - Я не майор, - сдержанно улыбнулся Борис.
      - Брешешь, хлопец, майор ты, - упрямо боднул головой Теребенько. - Уси великие дела вершили майоры. Кто первый полетел у космос? Майор. Кто на этом... как его? А, острове Свободы пинком под зад лидера? Майор. А в этой, в Южной Америке, кто все переворачивает? Опять же одни майоры...
      Вроде ничего особенного не сказал пьяный, но почему некоторые гости побледнели и обменялись тревожными взглядами? Я буквально кожей ощутил, что вот-вот взорвется каменная тишина, обрушившаяся на праздничный стол.
      - Ладно, Трофим, выпьем за майора, - улыбнулся Борис. Только обижаешь, начальник, мало даешь. Я бы и от генерала не отказался.
      - Генерал - это чуток погодя. Когда дело сделаешь. Тогда мы тебе не то что генерала - генералиссимуса навесим. - Теребенько вдруг уронил голову на грудь и как-то осел. И стало ясно, что он не просто пьян, а пьян смертельно - в лоскуты.
      Не слова его меня поразили. В конце концов чего ждать от пьяного, которого даже собственные референты за глаза обзывают. Но когда один с острым как топор лицом и злыми, глубоко посаженными глазами, уронив стул, кинулся к нему и буквально на руках вынес из комнаты, а большинство присутствующих сделало вид, что ничего не произошло, и наперебой заговорили кто о чем, вот тогда мне стало не по себе. И особенно когда по телефону срочно вызвали машину Теребенько и его тут же отправили на дачу - я сам слышал, как в дверях Гудимов жестким голосом давал наставления водителю: домой не заезжать, мигом на дачу - и под холодный душ.
      И второй момент отпечатался в памяти - разговор между мной и Таней на кухне.
      Она стояла возле стола, заваленного грязной посудой. Надела белый, с кружевами, фартук, хотела, наверное, мыть тарелки, но руки опустились, и на лице дрожала гримаса. Именно дрожала - гримаса отвращения. Очевидно, Таня хотела согнать ее, натянуть маску доброжелательной хозяйки, но сил уже не было. Увидев меня, она отвернулась к окну: не хотела, чтобы я понял ее состояние.
      - Помочь вымыть посуду? - предложил я.
      - Спасибо, Юра, не к спеху. Посиди со мной.
      Я сел. Она закурила сигарету, отошла в противоположный угол. Ее волосы были безукоризненно уложены, длинное платье с разрезом сбоку подчеркивало изящество фигуры, сохранившей девичью грацию при сложившихся формах зрелой женщины. Ей было тридцать пять - возраст, когда женщина дает беспощадную оценку достигнутому и четко прогнозирует свою дальнейшую судьбу. Таня защитила кандидатскую диссертацию, жила в полном достатке, включая "Жигули", на которых лихо гоняла по московским улицам, но не имела детей... И я уверен: она была несчастна.
      - Скажи, Юра, ты доволен своей жизнью?
      Я не заметил, как она повернулась ко мне. Теперь в глазах ее горели огоньки - то ли отражался свет люстры, то ли она решилась на поступок, который давно вынашивала. И сейчас в этой роскошной кухне, облицованной багровой плиткой в тон импортному гарнитуру, в который был вмонтирован мягко урчащий "Розенлев", определялась ее судьба.
      - Что значит доволен, - сказал я, понимая, что за этим вопросом стоит гораздо большее. - Работа есть работа, а личная жизнь... я уже потерял надежду ее устроить.
      - Но все же... Ты занимаешь неплохой пост, с Гудимовым у тебя прекрасные отношения. Есть ли причины для недовольства?
      - А ты считаешь, этого достаточно, чтобы быть счастливым?
      Что-то в моем тоне придало ей решимости. Что-то, чего она ждала. Она сделала несколько шагов ко мне и теперь стояла совсем близко. Мы почти одного роста, я чуть повыше, и ее губы были где-то рядом с моими.
      - А решился бы ты все бросить? - я скорее угадывал, чем слышал ее шепот. - Ради другого человека... Пошел бы простым инженером на завод, на рядовую зарплату?
      Я хотел ответить и не мог. Комок застрял в горле. Но она поняла. Закрыв глаза, прикоснулась щекой к моей щеке, постояла так минуту. А когда отступила, была уже прежней Таней спокойной, холодноватой, выдержанной.
      - Сейчас намелю кофе, настоящего, из Аргентины привезли, попьем с тобой. А эти, - она кивнула на комнаты, откуда доносились звуки магнитофона и голоса, - перебьются растворимым.
      Дальше мы говорили о пустяках, пили кофе, улыбались друг другу, будто между нами все было уже решено. А потом она прогнала меня и занялась кофе для гостей. Я вышел на лестничную площадку покурить. Там было много народа, мужчин и женщин. У всех - безмятежные, довольные лица. Инцидент с Теребенько будто бы прочно забыт. Вот здесь меня и угостили "Кэмел". Какая-то девица протянула пачку и сказала, нагло улыбаясь:
      - Угощайтесь по-родственному. Пора бы нам и познакомиться.
      Не ручаюсь, что до меня сразу дошел смысл этой фразы: так был занят Таней. И не стал уточнять, что значит "по-родственному"? Да и на нее почти не обратил внимания. Помню, что была она слегка навеселе, в прекрасном настроении, высокая, худая и совсем без бюста, будто его тщательно спрятали. Очевидно, так и было - сейчас в моде плоская грудь. Прическа у нее тоже была какая-то взлохмаченная, но я особенно не приглядывался. И забыл о ней, как только вернулся в квартиру. Пустили пленку, и я танцевал с Таней - один танец, другой, третий... Наверное, это было неприлично: танцевать все время с хозяйкой дома, кое-кто из женщин понимающе перешептывался. Ну и черт с ними! Тем более что Борис в конце вечера пожал мне руку и шепнул:
      - Спасибо, старик, ты и не представляешь, как много сделал для меня сегодня.
      Только глаза у него были при этом непривычно тревожные.
      Это я и рассказал майору. Разумеется, не все - про Таню ни слова. И рассказ получился куцый, в несколько фраз.
      - Вот видите, ниточка есть, - сказал майор без особого, впрочем, энтузиазма. - Женщина потеряла платок, женщина угощала вас сигаретами, которые бывают далеко не у каждого, и эта женщина хорошо знала убитого, была в числе приглашенных.
      - Шерше ля фам, мистер Шерлок Холмс! - вдруг выпалил я. Получилось здорово глупо, но майор только засмеялся.
      - Найдем! - сказал он.
      Таня позвонила дня через три после похорон. Я за своим рабочим столом делал вид, будто читаю документ, составленный Гришей Левиным, а сам исподтишка наблюдал за ним. Он тоже делал вид, что работает, уткнулся в бумаги, усердно водил ручкой. Но по тому, как колпачок ручки кивал в разные стороны, словно поплавок на волне, было ясно, что все это - липа. Временами он вскидывал взор к потолку, как бы обдумывая текст, и открывались его глаза - до краев наполненные скорбью. Иногда его взгляд скользил по мне, и я поспешно опускал ресницы: до сих пор не прошло это ощущение боли и бессильный ярости - ощущение червяка, попавшего под безжалостный сапог.
      Гришин взгляд бередил душу, будто водил по ней тупой бритвой. Уже который день меня не оставляло ощущение, что теперь, когда Гудимова нет, нужно немедленно куда-то бежать и что-то делать, чтобы отвести то страшное, гнетущее, что нависло над человеком. Неожиданно я вспомнил, что видел уже такой взгляд. Да, точно такой же. И он так же меня разбередил.
      Это было месяца три или четыре назад. Я возвращался на метро с работы. Пришлось задержаться на совещании, и в это время, сразу же после часа "пик", в вагоне было относительно свободно. Люди входили и выходили на остановках, молчаливые, озабоченные своими делами, а я, прикорнув на сиденье, блаженно расслабился. И вдруг меня резанул взгляд, как вопль о помощи. У дверей, раскачиваясь, стоял человек. Интеллигент, это было сразу понятно. Не по одежде: он был очень скромно одет. Но было в его лице что-то такое, что сразу выдавало человека, живущего одухотворенной жизнью. Даже то, что он пьян, не могло стереть эту печать одухотворенности. А пьян он был здорово, но водка не заглушила душевную муку этого человека. Когда эмоции доходят до взрыва, алкоголь действует прямо противоположно: обостряет их. Но какие-то тормоза у него отключились. Он плакал, как плачут дошедшие до предела мужчины, не замечая этого. Слезы катились по его лицу, искаженному страданием и, как мне показалось, ужасом перед чем-то страшным, необъяснимым... Он хватал окружающих за руки, за плечи и что-то говорил, говорил, вхлипывая и давясь от слез. Ничего нельзя было разобрать, водка все же сковала его язык, понятна была только одна фраза, которую он все время повторял: "Товарищи, где же правда, где же правда? Ее же обещали..." Очевидно, это больше всего мучило человека. Люди отворачивались, отходили. Не так, как отворачиваются от обычного пьянчуги, а как-то растерянно, с сочувствием. Черт побери, когда же мы научимся открыто сочувствовать человеку? А он снова и снова пытался что-то рассказать, еле ворочая языком, что-то страшно важное не только для него - для всех. Но отчетливо звучал лишь настойчивый рефрен: "Товарищи, где же правда?"
      Мне пора было выходить. Я пошел к дверям, мимо него, повернувшись к нему лицом. Я просто не мог пройти отвернувшись, как другие. Он схватил меня за рукав и забормотал, и глаза у него были такие, что я неожиданно для себя погладил его по редким, с густой проседью волосам, как обиженного мальчика, и начал уговаривать успокоиться. Но он не слушал. "Они же обязаны, обязаны, ведь перестройка..." - всхлипывал он, и его расширенные ужасом глаза видели за моей спиной что-то страшное, наползающее, как зловещая тень. И я ощутил, что до боли в сердце понимаю этого человека, раздавленного чудовищным несоответствием между тем, как должно быть, и тем, как есть еще на самом деле.
      Точно такой же взгляд - затравленный, потрясенный чудовищной несправедливостью - был у Гриши, и я спрятал его в сердце. В тот затаенный уголок, где копил всю боль и обиду в сладостной надежде когда-нибудь выплеснуть все это в глаза людям, которые в этом виноваты.
      Эта мерзкая история произошла два месяца назад, Министерство построило дом, и на наше объединение выделили три квартиры - как водится, однокомнатную, двухкомнатную и трехкомнатную. Левины в нашей очереди стояли третьими. Детей у них не было, и однокомнатная представлялась им волшебной пещерой Али-бабы. У них были жуткие жилищные условия. Коренные москвичи, они практически не имели жилья. И у его, и у ее родителей ютились по две семьи в квартире, но санитарной нормы как раз хватало, чтобы райисполком не ставил на очередь. Женя и Гриша снимали в коммуналке комнату у богомольной старухи, промышлявшей свечами на Ваганьковском кладбище. Какие уж тут дети! А Женя страстно мечтает о ребенке, она создана для материнства. Только время проходит, ей уже под тридцать, еще несколько лет, и будет поздно. Так вот, четвертой в списке была старший инспектор Лидия Тимофеевна.
      Меня охватило тревожное удивление, уже когда наши женщины стали оживленно обсуждать перекупку Лидией Тимофеевной у кого-то очереди на кухонный гарнитур. Забеспокоилась и Женя. Лицо ее заострилось, каждая черточка стала резче, взгляд черных глаз сделался колючим и злым. Лишь идеалист Гриша ничего не почувствовал. Да и я недооценил эти зловещие намеки, был занят своими сердечными делами. Иначе, конечно, предупредил бы Гришу, чтобы он был осторожнее. Но кто мог подумать, что он совершит такую вопиющую глупость, которая, теперь я в этом уверен, была хладнокровно инспирирована.
      ...Все было как положено. Райком прислал разнарядку на овощную базу. Партком министерства распределил ее между подразделениями. Секретарь нашей парторганизации по согласованию с Гудимовым раскидал количество людей по отделам. Мне досталось выделить трех человек.
      - Кого пошлешь? - спросил меня Борис накануне.
      Помню, я удивился: раньше он никогда не интересовался такими мелочами. Но в конце концов какое это имеет значение?
      - У нас трудовая повинность по строгому графику, - рассмеялся я. - Завтра пойдут Головко, Женя Левина и Пискарева.
      - Не годится, - мотнул головой Борис. - Что это вы все на бабах выезжаете? Работа тяжелая, тут мужики нужны. Да и Левина завтра будет занята: повезет письмо в Госстандарт. Замени ее мужем, чтобы никому обидно не было.
      Вот и все. Что можно было заподозрить из этого разговора? Письмо в Госстандарт составляла Левина - ей и проталкивать его. А о том, что произошло на базе, передаю со слов Гриши.
      - У меня и в мыслях ничего такого не было, - стонал он, хватаясь за голову. - Еще в метро встретились с Головко, проехали две остановки, почти не разговаривали - о чем с ним говорить? Выходим из вагона, а он вдруг: "Левин, ты как насчет того, чтобы нарушить Указ о борьбе с пьянством и алкоголизмом?" Я говорю, что вроде бы неудобно, только вчера, мол, собрание провели по этому поводу, в общество трезвости записывались, а он только ухмыляется: "Если у тебя нет при себе пятерки, я тебе, так и быть, займу". И правда, часа через два подходит ко мне с деньгами. "Левин, общественность делегирует тебя как самого молодого и шустрого. Шесть бутылок водки и закусь минимальную сообрази. Да в темпе, очередь надо заранее занимать. Только насчет закуси не проявляй широту натуры: у каждого есть с собой, да и я в соседнем складе бочку с солеными огурцами присмотрел. Кстати, здесь и твоя пятерка, завтра отдашь". Я еще удивился, что это он вдруг с юмором заговорил. От такого дуболома даже приятно было слышать.
      - Идиот, как же ты не насторожился? Ведь Головко в жизни никому денег не одалживал, да и пил до Указа всегда на халяву.
      - И в голову не пришло, - Гриша чуть не плакал. - Все выглядело так естественно: на складе холодно, сыро, картошка мокрая, склизкая, перебираешь ее, и тошнит... Я и пошел.
      Короче говоря, он пошел и купил водки. И вся команда нашего объединения, пятнадцать человек, с удовольствием выпила - мужчины побольше, женщины поменьше. Гриша говорил, что и остальные команды - а там было не только наше министерство втихую пили, и я ему верю. Нельзя же быть ханжами в конце концов. Ну, записались мы накануне в общество трезвости, но бывают же обстоятельства... А после работы на овощной базе полстакана водки - как дар божий.
      А на другой день было заседание профгруппы, где утверждалось распределение квартир. Так, формальность, которую давно следовало провести, но почему-то оттянули на последний момент. И перед самым голосованием вдруг слово взял Гудимов.
      - Позвольте не согласиться с вами, товарищи, по поводу кандидатуры Левина, - говорил он, и слова его падали на притихших людей глыбами серого шлака. - Квартиры даются не только тем, кто плохо живет. У нас еще, к сожалению, определенный контингент трудящихся обитает в стесненных условиях. Квартиры даются тем, кто вместе с нами самозабвенно работает на перестройку, кто разделяет наш образ мыслей, не держит камня за пазухой. А сегодня я убедился, что Григорий Львович Левин не наш человек.
      Наступила жуткая тишина. Такая, наверное, бывает в мрачных глубинах океана, где колоссальное давление расплющивает все живое. Сотрудники со страхом переглядывались. Именно со страхом, я не оговорился: на их глазах крушили гласность и демократию. Все понимали, что Гудимов уничтожает Левина, чтобы не дать ему квартиру. И все знали, кому он хочет ее дать.
      - Каждый из нас знает, какое значение придает партия борьбе с пьянством и алкоголизмом, - продолжал Гудимов. Совсем недавно мы провели собрание ва эту тему, многие из нас вступили в общество трезвости. Левин тоже записался и что же? Вслед за этим осуществил прямую провокацию.
      Мертвую тишину вдруг прорезали хриплые, задыхающиеся звуки. Это пыталась что-то сказать и не могла Женя.
      - Не мешайте проводить собрание, Левина! - обрушился на нее начальник. - Вы, конечно, попытаетесь обмануть общественность, оправдать вашего распоясавшегося супруга, который во время перестройки тянет нас назад, к застойным временам, бросает тень недоверия на новый этап общественного развития, в который вступила наша страна. Не выйдет! Здесь собрались честные люди, настоящие патриоты, и они не позволят вам... Впрочем, не все еще знают, что сделал Левин. А сделал он вот что: дискредитировал важнейшее общественно-политическое мероприятие, каким является участие горожан в осуществлении Продовольственной программы. Во время работы иа овощной базе устроил коллективную пьянку. Организовал сбор средств, лично принес водку и сагитировал всех напиться. Я не буду давать оценку этому поступку, она вам ясна. Так же вам ясно, каким должно быть наказание за пьянство на рабочем месте - а овощная база являлась в тот день рабочим местом. Я перечислю виды наказаний, принятые повсеместно, - лишение квартальной премии, лишение тринадцатой зарплаты, перенос отпуска на зимнее время, перенос очереди на улучшение жилищных условий в конец списка. Поскольку ни квартальной премии, ни тринадцатой зарплаты мы не получаем, а отпуск за этот год Левины успели отгулять, у нас осталась одна мера воздействия квартира...
      Он на мгновение замолчал, и все затаили дыхание, пораженные неслыханным бесстыдством, торжествующим на наших глазах. Не знаю, как другим, но мне было невыразимо стыдно, будто весь цинизм, все пренебрежение к людям канувшей в прошлое эпохи вырвались из небытия и сконцентрировались в этом человеке, стоящем перед нами. Казалось, шевельни рукой и все начнет рушиться и разбиваться вдребезги и некуда будет укрыться от зазубренных осколков. Вскрикнула ли в этот момент совесть в Борисе или он просто перевел дыхание? Очевидно, все-таки совесть или страх, потому что он побледнел и глаза его остановились. Но это продолжалось очень короткий миг.
      - У нас есть еще один претендент, всеми уважаемая Лидия Тимофеевна. Простая советская труженица, скромно и самоотверженно делающая свое незаметное, но крайне важное дело. Ей квартира нужна больше, чем Левиным, потому что у тех есть семья. А Лидия Тимофеевна одинока. Ей надо создавать семью, и я уверен, что это будет настоящая советская семья. Поэтому предлагаю отдать квартиру ей.
      И отдали. Борис никому не дал рта раскрыть, как топором отсекал каждое слово против. На меня цыкнул так, что я ахнул. Он рисковал, здорово рисковал, только с таким железным характером можно было решиться на эту авантюру. К сожалению, это было не профсоюзное собрание, голосовали только члены профгруппы, и когда они в первый раз не подняли рук, их по настоянию Бориса вызывали поименно...
      Я догнал Гудимова у дверей его кабинета. Только сейчас я понял, как ненавижу его - режиссера, поставившего спектакль из отринутой историей эпохи. Господи, какими наивными мы были, когда полагали, что те осужденные времена канули в прошлое! Что в наше время невозможно вот так, нагло, идти по трупам. И мы оказались совершенно не подготовленными к торжеству бесчеловечности. Мы просто не знали, как надо бороться с явлением, считавшимся навеки похороненным. И сейчас, схватив Бориса за плечо, я в первую минуту растерялся. Он кинул на меня недобрый взгляд. Знакомый взгляд. Будто он репетировал в уме обвинение, которое так и не успел использовать.
      - Немедленно, сейчас же иду в партком, - задыхаясь, сказал я.
      - Отлично! - Он испугался, я уверен в этом, только виду не подал, лишь угрожающе прищурился. - За друзей в огонь и воду? Похвально! Только с чем ты пойдешь в партком? Сейчас за пьянство из партии выгоняют, с должности снимают, а уж квартира-то... Считай, что Левин дешево отделался. - Он вдруг схватил меня за галстук, рывком втащил в кабинет, резко захлопнул дверь. - На этом деле меня не подловишь, а вот ты... Ты будешь бегать по Москве, высунув язык, искать работу. И не скоро найдешь, ручаюсь. Или же, еще лучше, тебе предложат почетное право возглавить какой-нибудь задрипанный заводик в глуши, вывести его из прорыва. И я тебя в этой глуши закопаю на веки вечные.
      И опять это был монолог из старого репертуара, который мы считали навеки похороненным. И я с трудом нашел, что ему ответить.
      - Не те времена, Гудимов. Отстал ты от жизни. Сейчас такие фокусы не проходят. И надо быть последним идиотом...
      - Не кричи! - Он грудью оттеснил меня в глубь кабинета. Сядь. Давай покурим и разберемся. - Он говорил быстро, без передышки, и вся моя воля уходила на то, чтобы поймать, усвоить смысл его слов. - Левин твой подчиненный, и ты за него цепляешься. Он прекрасный инженер, не спорю, но таких много. Только свистни, из провинции тысячи набегут. А Лидия одна. Мне нужно - понял? - мне, чтобы она получила квартиру.
      - Конечно, кто же еще будет шпионить за нами...
      Он досадливо поморщился.
      - Любишь ты обличительные определения! Да не шпионит она, пойми это. Неужели я бы унизился до вульгарного доносительства! Но сейчас, когда гласность, перестройка, ускорение... Да еще этот призыв мыслить по-новому... Ты представляешь, до чего может додуматься рядовой инженер, не подозревающий, на каких тонких нитях, каких сложных, зачастую личных связям держится управление отраслью? Так ведь додумываются уже. Вспомни, на последнем партсобрании выступил Куторгин из планово-производственного управления: зачем вообще нужно министерство с его огромным штатом, если отрасль фактически неуправляема? Каково? Крикун, демагог, и такому предоставили трибуну...
      - Да, но как зал ему аплодировал!
      - Вот это и страшно. Сколько у нас еще безответственных работников, готовых рубить сук, на котором сидят! Не понимающих, что перестройка - это не ломка аппарата. Наоборот, при перестройке аппарат надо всемерно укреплять, потому что появляются новые тенденции, которые необходимо вводить в русло единой политики. А когда любому развязывают язык... Вот здесь и нужен человек, который вовремя предупреждает тебя, в какую сторону понесло Иванова, Петрова, Сидорова, чтобы ты мог остановить, поправить их, а то и уволить... Да, и на это придется пойти, не считаясь с рангами. Потому что вся эта игра в перестройку, в ускорение в конце концов кончится провалом, и к нам же прибегут: помогите ввести жизнь в нормальные рамки. И тогда нам - тебе, мне, другим здравомыслящим работникам - придется восстанавливать разрушенное. Так вот, чтобы меньше было разрушений, мне и нужна Лидия. А подобрать такого человека потяжелее, чем десяток толковых инженеров. Ну и приходится с ним расплачиваться...
      Он говорил доверительно, будто искал моего сочувствия и не сомневался в нем. Словно я вместе с ним состою в каком-то тайном обществе, для которого наша справедливость и наши законы не дороже бумаги, на которой написаны, и которое в конце концов повернет эти законы в нужную ему сторону. И, как всегда, безошибочно выбрал тональность.