Ни на другой день, ни через неделю никто не приехал мстить за убитого бультерьера. Первое время Дюшес пребывал в нервном ожидании. Он вздрагивал от шума машины, от лязга открывающихся ворот, от лая Полкана. Он побывал в городе у сына и попросил его «накатить» на «писак», если они что удумают. Но «писаки» так ничего и не придумали. Даже перестали приезжать по выходным. Дом их стоял сиротливый, заброшенный, тихий. Тихо зарастали травой дорожки на участке.
      Так прошел месяц, потом другой. Настал сентябрь. Дачный сезон завершался. Все реже и реже слышались голоса садоводов.
      Однажды в лесу Дюшес встретил соседа «писак», и тот показал ему на полянке могилку Криса. Песочный холмик уже зарос молодой травой. Сосед ушел, а Дюшес постоял над могилкой, выругался и с удовольствием помочился на холмик:
      — Вот тебе, ублюдок. Что, получил, а?!
      Казалось бы, Дюшес должен был торжествовать. Но навязчивое беспокойство как-то незаметно поселилось в нем. Не помогала даже водка. Наоборот, хмель гнал в голову дурные и глупые мысли: Дюшесу почему-то иногда казалось, что там, в могиле, собаки может быть и нет…
      Однажды на станции он увидел белого бультерьера, и его окатило мистическим ужасом. С трудом он внушил себе, что это вовсе не Крис, а совершенно другая собака. Однажды какой-то белый деревенский пес перебежал ему дорогу на пустынной садовой аллее. Ничего особенного в этом не было, но Дюшеса прошиб озноб. Он возненавидел всех белых собак. Он как-то пожаловался Тоньке, жене. «Да у тебя, никак, белая горячка!» — устало махнула она рукой.
      Несколько раз пес снился ему. Он сидел, пристально глядя ему в глаза и как-то вопросительно-нервно облизываясь. После таких сновидений Дюшес начинал глушить горькую уже с утра.
      Поздней осенью, вдруг пропал Полкан. Убежал и уже не вернулся.
      Тоскливая, черная, ледяная, пришла зима. Те крохи снега, что выпали, тут же смешались с песком и пылью, с паровозной свинцовой гарью, и грубый ветер шуршал пыльными бурунами по оледеневшей, стылой земле. Ветер гудел в проводах: «у-у-у!», и долгими ночами этот вой казался Дюшесу воем обезумевшей бездомной собаки. «Чур меня, чур меня!» — бормотал Дюшес. Ни за какие коврижки не вышел бы он ночью на улицу. Все чаще и чаще этот проклятый бультерьер с оскаленной, покрытой шрамами мордой так и вставал перед его глазами, будто он зарезал его только что.
      Почему же «писаки» не потребовали от него денег за дорогую собаку, почему не приехали на «разборку»? Ведь он, втайне, одно время даже деньги держал, хотел отдать. Черт с ними, с деньгами, лишь бы от души отлегло. Так нет же, не приехали, не потребовали. Не нужны им его деньги. А вдруг они задумали что-то другое?!
      И предательский холодок вползал в разбитое сердце Дюшеса, оно сжималось судорожно и испуганно, как воробей в лапках кошки, и никуда не мог Дюшес подеваться, спрятаться от этого мучительного предчувствия, от ожидания чего-то неминуемого и страшного. Иногда он думал, что в нем поселилась какая-то неизлечимая болезнь, но ехать в больницу он боялся панически и предпочитал покорно дожидаться своей участи.
      Как-то поздним вечером, в конце декабря, когда Дюшес дремал уже, усыпленный бутылкой самогона, приехал из города сын, Вовка. Вслед за ним в дом вошел какой-то незнакомец.
      — Ну, папань, подарок я тебе привез, обмывать будем! А это товарищ мой, компаньон, значит, по бизнесу, — кивнул Вовка в сторону незнакомца. Расстегнув дубленку, Вовка вытащил из запазухи щенка протянул его отцу: — Глянь, какой красавец! Самого крутого взял, сам воспитаю!
      В руках у Вовки копошился, извивался и пыхтел маленький, толстокожий, белый бультерьерчик.
      Дюшес вздрогнул, отшатнулся:
      — Ты это зачем… белого-то… Белого зачем?
      — Сам же хотел такого! Говорил, как у «писак», ну?
      — Я это… белого не хочу, не-е, Вовка, у-у, бандит… — Дюшес замахнулся на Вовку костлявым кулаком.
      — Но, но, батя. Все в ажуре у нас будя. Щас выпьем! Ну, Ген, вытаскивай, коньяк, французский, — подмигнул Вовка незнакомцу.
      Жадной рукой потянулся Дюшес к рюмке, повеселел.
      Сначала обмывали щенка. Потом пили за Вовкины дела, потом за дела его компаньона Гены.
      И полетел Дюшес в пеструю мельтешащую бездну. Еще пытался как-то замедлить свое скольжение, уцепиться за что-то, и тогда из пелены выплывала на него комната, что-то болтающий и хихикающий Вовка, мрачный Генка, и белый щенок, что клубочком свернулся в уголке потертого грязного дивана. Давно уже спорили они о политике. Дюшес стучал кулаком по столу и хрипел:
      — Я этих говнюков, дерьмократов, ненавижу-у! Вот Сталин молодец был, всех гадов этих в расход пускал!
      — Ах ты, коммуняка недорезанный, мать твою! Сталинист проклятый! — зло щерился в ответ Генка.
      А потом оказались они почему-то в сенях, и Генка, компаньон, стал душить Дюшеса. Пальцы его были словно холодные металлические щипцы. «Вовка, сынок!» — хотел крикнуть Дюшес и не мог. Он смог только дотянуться слабеющей рукой до своего заветного уголка и вытащить оттуда нож, тот самый, с цветной рукояткой и длинным лезвием, но металлические пальцы стиснули клещами его руку, и нож, верный дюшесов товарищ, вонзился в его собственную грудь.
      — Ох… режут! — удивленно вздохнул Дюшес и протрезвел.
      …Он летел по узкому извилистому коридору и слышал лишь свой собственный удивленный вскрик. Стены все сужались, он стукался об их выступы, но почему-то совершенно не чувствовал ударов. Темнота обволакивала его, и тут впереди, в неожиданно открывшемся тупике коридора, который казался ему бесконечным, различил Дюшес белый силуэт собаки. Помахивая хвостом, улыбаясь жаркой клыкастой пастью, там его ожидал Крис.
 
      Примерно через полгода, стоя у доски объявлений в ожидании лифта, я увидела маленькую бумажку, приколотую с краю. В ней сообщалось, что члены садоводческого товарищества «Журналист» должны скинуться на похороны трагически погибшего сторожа. Деньги собирал Амир, работник одного из журналов и мой сосед по даче.
      Ничто не дрогнуло во мне, когда я узнала о гибели Дюшеса. Замкнулся странный и страшный круг. Бумеранг, брошенный Дюшесом, вернулся к нему.
      Я поднялась к Амиру.
      — А как погиб сторож? — спросила я у него.
      — Да в пьяной драке ножом зарезали, — Амир пожал плечами. — Ну что, сдашь деньги-то? Двадцатник. Все же жалко вдову. Теперь у нас будет другой сторож.
      Я отдала Амиру деньги, и он аккуратно внес мою фамилию в какой-то свой список.
      Круг замкнулся. Смерть Дюшеса поставила последнюю точку в этой истории, где все мы — Крис, я, Олег, Дюшес — были как-то связаны. И вот все они ушли. А я осталась.
      Несомненно, думала я, душа бессмертна, и она проживает на земле несколько жизней. Но ведь и в одну нашу земную жизнь порой вмещается несколько разных жизней тоже. Мы живем, замыкая круг за кругом, закрываем одни ворота и отворяем новые…
      Полгода прошло после гибели Игнатьева, а я все еще жила как во сне, и наш последний с ним день, казалось, был только вчера. Смерть Игнатьева находилась за гранью реального. Порой я просто не верила в нее. Ведь я не видела его мертвого. И я придумывала нашу с ним жизнь — как если бы он не погиб, и эта жизнь, полная любви, была для меня почти что настоящей.
      Я не ходила на его похороны. Я не хотела видеть отвратительный во всей своей респектабельности гроб, мерзкую пышность венков и цветов. Я хотела, чтобы Олег навсегда остался таким, каким я его видела в последний день нашей любви. Иногда я думала о том, что может быть вовсе не Олег взорвался в той машине? Может, он просто скрылся, может, его жизни угрожала опасность. И он жив, а если он жив, то когда-нибудь он вернется ко мне.
      Конечно же, следствие по делу о его гибели зашло в тупик, и постепенно стало тихо спускаться на тормозах. Виновных так и не нашли. «Империя» Игнатьева тоже куда-то исчезла, ушла, растворилась уплыла в чьи-то тихие крепкие руки. Моя родина, с легкостью убивающая лучших своих сыновей, быстро позабыла об одном из них. За его депутатское место боролась целая свора кандидатов, и кто-то из них стал счастливым обладателем депутатской неприкосновенности.
      Погруженная в оцепенение, я не скоро осознала, что хожу на работу совершенно автоматически. А когда очнулась, то поняла, что не хочу больше работать в этой газете. И в журналистике вообще. Я не могу обслуживать чудовищную и циничную власть, убившую Олега. Кто бы ни были его убийцы, его главная убийца — сама наша жизнь, которую он по мере своих сил пытался повернуть в иное русло. Но не смог и не успел.
      Мы еще продолжали жить с Фаритом, мы даже не разводились. Он никогда не напоминал мне об Олеге. Но прежние отношения были потеряны навсегда. Теплота и искренность так и не вернулись к нам.
      Еще через год, когда началась война в Югославии, Фарит каким-то непостижимым образом сумел устроиться военным корреспондентом и сказал мне о своем решении накануне отъезда.
      Он уехал и стал исправно присылать деньги. Это были довольно большие суммы, позволяющие нам с Тимуром существовать вполне безбедно.
      Я больше не работала в газете. Не знаю откуда, но во мне проснулась позабытая в детстве страсть к рисованию. Когда-то я закончила даже художественную школу. Я начала с простеньких пейзажей, но потом все чаще и чаще на моих полотнах стал появляться город. Странный и призрачный город, которого никогда не существовало, город, в котором жили я и Олег.
      О нет, я не превратилась в сумасшедший, тихо стареющий «синий чулок». Я ведь была живая, я продолжала любить жизнь и мужчин. Теперь у меня было много знакомых художников. И один из них стал мне особенно близким другом. Снисходительная, я прощала моим мужчинам все — необязательность и лживость, слабость и осторожность, корысть и пьянство… Порочные создания, изломанные нашим жестоким временем! Что было взять с них? Ни один из них не был похож на Олега Игнатьева.
      Иногда я думала, а было ли все это? Был ли в моей жизни Игнатьев? Был ли Крис? И что это, фрагменты моей жизни, или серии какого-то мучительно-жестокого боевика? Или мыльная опера с кровавым концом? И чем же закончится наша общая мыльная опера — наша действительность, с каждым годом принимающая все более грозный и трагический лик?

      Сегодня я должна закончить свою картину. Надо торопиться. С каждым днем в пальцах все меньше силы, кружится голова, и я почти физически ощущаю, как моя измученная оболочка, вбирает в себя смертельный яд, разлитый вокруг. Я ничего не понимаю в допустимых дозах и рентгенах и даже рада этому. По крайней мере я не знаю, сколько мне осталось жить. И все же надо успеть закончить картину. Для кого? Ведь в этом городе, похоже, почти никого и не осталось. Только одинокие старики и старухи да наркоманы. Сегодня ночью целая толпа наколовшихся мародеров бродила по моему кварталу.
      Моя улица — одна из самых фешенебельных улиц в городе, здесь жили богачи. Как это не смешно, я тоже наконец стала богата в последние годы. Как же! Художница с мировым именем, занесенным во все каталоги. Мои работы — в лучших и знаменитых галереях всего мира. Я купила великолепный дом с огромной мастерской. Давно собиралась отдохнуть и наконец поездить по всему миру. В конце концов хотя бы навестить сына — еще школьником, победив в какой-то олимпиаде, Тимур уехал в Штаты учиться. И учился там столь успешно, что больше уже в Россию не вернулся. Я была этому рада. Я не хотела, чтобы мой сын стал пушечным мясом для кровавой бойни, что полыхала в разных концах страны. Красивый мальчик, он очень скоро, совсем юным, женился на девочке Энн из богатой семьи.
      Теперь они живут, воплощая собой идеал американской мечты — дом в Калифорнии, собственная фирма по высоким технологиям, трое очаровательных детей.
      Да, теперь я одна. Мой муж Фарит нашел на своей югославской войне девочку-сербку, прислал мне развод, и давно живет в Европе. Игнатьев так и не вернулся ко мне. Теперь я верю, что тем июньским жарким утром он взорвался в своем серебристом саабе.
      …Ночью я слышала дикие крики мародеров. Они выбивали окна и двери, заходили в брошенные дома, вытаскивали вещи и набивали ими свои автомобили. В соседнем дворике, который хорошо просматривается из моего окна, на земле, покрытой битым стеклом и хламом, мальчик и девочка занимались любовью. Они были ровесниками моего сына. У девчонки были красивые длинные ноги. Как больно смотреть на эту обреченную страсть.
      Два дня назад город опустел. Случилась авария на атомной станции. Когда ее начинали строить, вся общественность протестовала против ее строительства. Но она все же была построена позже, когда в очередной раз сменилась власть. Носящая помпезное название «Европа-Континенталь», она, как и предсказывали геологи, провалилась в песочные грунты, и три энергоблока взлетели в воздух. На другой день на город начали падать мертвые птицы. Они падали как черный и тяжкий снег. Потрясенные странным явлением природы, жители города еще ничего не знали. Город как-то внезапно, в тот же день потерял всякую связь с миром. Оборвались телефоны и телефаксы. В обоих аэропортах не приземлился ни один самолет. Разнесся слух, что всех больных и инфицированных СПИДом выпустили из резервата, и они беспрепятственно вернулись в город. С полок супермаркетов сметались залежи продуктов. Город впал в истерию. Паника, настоящая агония началась тогда, когда какой-то смельчак, пробравшийся сквозь полицейские кордоны, окружившие город, рассказал о взрыве на «Европа-Континенталь». Обезумевшая толпа снесла полицейские кордоны. Потерь никто не считал. Дворец Высшей Власти взлетел на воздух. Монстроподобная статуя Первого Президента, возвышавшаяся на площади последние тридцать лет, была повержена в одночасье. Огромная кисть руки с простертым указательным пальцем лежала в обломках. И палец этот, жуткий, огромный, по-прежнему указывал куда-то в небо.
      Теперь в этом городе не было богатых и бедных. Когда приходит безумие, стираются всякие социальные рамки.
      И вот сегодня я медленно бреду по улицам моего города. Я вздрагиваю от мучительного ощущения того, что все это я уже видела, что все это уже было со мной однажды. Но когда и где?! Ну конечно, в том жутком сне, в тот последний день с Олегом: пустые улицы и покинутые дома, распахнутые настежь окна, где в комнатах даже не успели убрать постели и доесть пищу, оставшуюся на столах; где на лоджиях и верандах еще сушится белье, а на подоконнике еще не увяли цветы в вазе. Да, все так, как в том сне. Ах, если бы как тогда, проснуться! И ощутить теплые руки Олега, и обрадоваться, что это всего лишь страшный сон.
      Разрушенные входы в метро. Брошенные машины, каждая стоимостью в сотни тысяч долларов. Ненужный блестящий хлам, мгновенно утерявший свою ценность. Пожелтевшая пресса на стендах. Ах, вот оно: «Крах атомной энергетики: глобальная катастрофа»…
      И здесь, в деловом квартале, запустение и разруха. Разграбленные кафе, рестораны, бистро. Вывороченные горла кассовых аппаратов. Опрокинутые столы и стулья.
      А вот небоскреб нефтяной транскорпорации «Дилекс». В самый разгар Девятого Кризиса на территории бывшей республики обнаружили новые запасы нефти. Американцы поработали тут на славу. Было несколько крупных аварий, и в Волгу хлынули потоки нефти. В образовавшиеся пустоты проваливались целые поселки. А теперь вот и атомная станция.
      Земля эта долго сопротивлялась. Но теперь она мертва. И люди покинули ее.
      В юности казалось, что мир этот так вечен, что с ним ничего не может случиться. Но и в то время маленький пыльный город задыхался в смоге химических заводов. Вода в реках казалась нам абсолютно чистой, хотя в ней и плавали фенол и туберкулезные палочки. Но мы все равно купались, ведь мы были вечны и не боялись ничего. Мы с аппетитом пожирали овощи и фрукты, от которых потом покрывались красными пятнами аллергии. Но мы все равно радовались жизни, в которой не было ни войн, ни бедности, ни особых проблем. Мы занимались любовью, слушали музыку, болтали о политике и об искусстве, пили водку и пиво… Мы любили обсуждать экологические проблемы, но на самом-то деле никто из нас не верил, что с природой может что-то случиться. Казалось, для этого должна пройти тысяча лет. Однако жизни одного нашего поколения хватило для того, чтобы превратить свою землю в свалку…
      И вновь я вздрагиваю от неумолимого узнавания этого мига: мой взгляд падает на разбитую зеркальную витрину, и я, внутри все та же самая Яна, молодая, красивая и сильная, вижу в зеркале не себя, а худую смуглую старуху с растрепанными седыми волосами и лицом, изрезанным бороздами морщин. Красота и молодость, они также эфемерны, как вот эти роскошные автомобили, ставшие грудой металла. Я обладала и молодостью, и красотой. Ну и что, что сейчас их нет у меня. Мне не жаль их. Разве я стала другой? Душа, вот моя единственная константа, данная мне Богом.
      Не пора ли повернуть домой? Что толку бродить среди развалин? Не лучше ли вернуться и закончить картину? Я сворачиваю на другую улицу и вдруг замечаю собаку. Белый бультерьер сидит у развороченной двери. Увидев меня, он радостно и робко начинает стучать хвостом по асфальту.
      — Ты чей? — я наклоняюсь к нему, и от волнения начинаю задыхаться.
      Как он похож на моего Криса! Он такой же крупный, широкогрудый и мускулистый, у него такие же глаза, обведенные темной каемкой, и ни одного черного пятнышка.
      — Крис? — спрашиваю я.
      Бультерьер радостно вскидывается, повизгивает, прижимается ко мне тяжелым жилистым телом и дрожит от волнения и радости. Испуганный, потерянный, одинокий, наверное он так истосковался по людям. Он заглядывает мне в глаза ласково и преданно: «Крис, ну конечно, я Крис!»
      — Пойдем со мной! — говорю я ему. Ошалев от радости, Крис начинает прыгать и лаять.
      Теперь мы идем по городу вдвоем, я и белый бультерьер.
      Как странно, думаю я, прошло столько лет, произошло столько страшного, я давно забыла о тех, кого я когда-то ненавидела. Но тех, кого я любила, я и сегодня люблю той же самой любовью. Вот как этого Криса. Значит, все-таки, любовь сильнее ненависти, сильнее смерти. Она сильнее всего.
 
       Казань, 1998-99 гг.