На этот раз она выбрала бежевый брючный костюм, кофейного цвета блузку, а на шею повязала крапчато-абрикосовый шейный платок. Сверху надела коричневое кашемировое пальто, доходящее едва до колен, но при этом прекрасно облегающее фигуру и придающее лоск. К десяти тридцати, позвонив Руденко и, как всегда, встревожив его — этого супермена тревожили даже крохотные просьбы, — Яна, располагающая адресом Паниной Екатерины Васильевны, вышла из дома. И сделала это как нельзя более кстати, ибо к остановке, где толпились люди, приближалось маршрутное такси. На улице заметно потеплело, накрапывающий дождь только усиливал сладкое ощущение, что зима сдвинулась с мертвой точки и вот-вот наконец отступит перед мощным весенним натиском.

Пока же весна исподволь прокладывала себе дорогу в изнемогающий от долгого ожидания солнца и ручьев город, крадучись пробиралась по отвоеванным тропкам, все больше обнажая тротуары и крыши, внедрялась, подобно спецагенту, в штабную жизнь зимнего врага.

Яна рассеянным взглядом отмечала происходящие перемены, думая о своем. В кармане лежала неизменная колода карт, их знакомый глянец ласкал Янины пальцы. Несмотря на запутанный характер дела, размышляла она, у нее был повод для радости или хотя бы для удовлетворения. Она спасла жизнь Оксане Санталовой, хотя, принимая в расчет нынешнее коматозное состояние последней, можно лишь с небольшой долей вероятности полагать, что ее ждет пробуждение. И все-таки она, Яна, благодаря своему дару разрушила чьи-то преступные замыслы. Она запрещала себе возвращаться к возможному логическому раскладу событий, сделанному вчера по возвращении от Руденко, желая дать своим мыслям отдых. Ей, чувствовала она, сейчас нужен пусть минимальный временный режим незаинтересованности, чтобы с новой силой активизировать свои способности. Этакая нирвана, ставшая производственной необходимостью.

И все-таки… Яна не удержалась и, положив карту “Взгляд в будущее” на колени, накрыла ее ладонью. Зажмурилась, удобнее устраиваясь на сиденье. То ли она насмотрелась на белый снег, то ли в ней отозвались воспоминания о вчерашнем больничном инциденте, только ей снова привиделась больница, но не та, коридоры которой осели пеплом ужаса в ее сознании.

Коридоры, отделанные мраморной плиткой, странно разбухали, шевелились, пузырились, дрожали и плавились, а Яна все летела по ним, словно вчерашнее видение продолжалось. Но вдруг коридор кончился, выплеснувшись в широкий и просторный холл. Он был пуст, гулок и полон голубоватого света. Далее перед взором Яны мелькнуло что-то гладкое и белое. Это была дверь. На ней темнела пластиковая табличка. Но как ни силилась Яна прочесть написанное на табличке слово, она не могла. Светлые буквы сливались в единое облако. И тут в уши Яны прянул пронзительный детский плач. Через минуту он смолк, заглушаемый неразборчивым эхом встревоженных и радостных голосов. Видение померкло, оставив в Яне ощущение досадной недосказанности и разочарования…

Яна и не заметила, как приехала к рынку. Она вышла из такси и, идя по Чапаева в сторону Московской, предприняла новый аутотренинг, стараясь очистить сознание от только что “виденного”. Пересекла Московскую и, свернув налево, вскоре остановилась перед двухэтажным домом. Тронула массивную, покривившуюся от времени деревянную дверь-калитку, и очутилась в небольшом дворике, образованном стеной какого-то производственного объекта, гаражами, вышеозначенным домом и ветхими сараями, запертыми на гигантские замки. У нее было впечатление, что она оказалась в поре своего детства, в раю, кущи которого были образованы вот из таких очаровательных в своей смиренной нищете двориков, полных тихой меланхолии и запаха жареной картошки, чудодейственным образом слитых со сладко-гнилостным ароматом мокрой штукатурки и плесени, наполнявшей зябким цветением уголки старых подъездов.

Яна вспомнила, как в юности прочла статью о реставрации фрески Леонардо “Тайная вечеря”. В журнале “Юнеско” была помещена фотография стены собора, где находится фреска. Стена в тонкой паутине хаотичных трещинок, стена, подверженная старению, стена, которой плевать на то, что ей выпала честь нести на своей поверхности один из шедевров блистательного человеческого гения. В этом равнодушии, в этом безразличии безликой материи, которую лишь один человек наделяет смыслами и значениями, становящимися средствами интерпретации им своей судьбы, своей затерянности в мире, жизни, смерти и воскресения, драмы сердца и героической убежденности, сквозила такая печаль, такая равнодействующая покорность, что в тайниках Яниной души память об этом шоке приняла форму декаданса вот таких тишайших двориков, уникальность каждого из которых не отменяла их единого строя. Ибо это был строй, вернее, настрой, который оплетал душу и мозг клубами мечтательной грусти, стоявшей подобно туману меж сердцем и миром, меж радостью и горем так, что действие никогда не достигало цели в силу опережающей его рефлексии.

В который раз Яна вдохнула атмосферу потерянного мира, погасшей звезды, распавшейся галактики. Задумавшись, она машинально надавила на кнопку звонка. Первый этаж, ступенек нет, дверь, открывающаяся во двор.

Из дома вышла пожилая грузная женщина, мучимая одышкой. На ней был пестрый сине-белый халат необъятных размеров, светлые, наполовину седые волосы забраны в подобие пучка, глаза смотрели печально и удивленно.

— Доброе утро, — поздоровалась Яна, — меня зовут…

Она представилась, сказала, что привело ее в дом Паниной.

— Мне очень жаль, что все так вышло, — Яна слабо улыбалась, стремясь расположить Панину. — Я могу с вами поговорить?

Теперь в глазах Екатерины Васильевны поселилась растерянность. Видно, что-то ее угнетало или вводило в замешательство.

— Проходите, — наконец откликнулась Панина, все больше впадая в прострацию.

Движения ее были неловкими, автоматическими, и, если бы не тяжкая полнота, которую она вынуждена была преодолевать, чтобы сохранять вертикальное положение, они бы были совсем марионеточно-угловатыми. Яна прошла в большую светлую комнату, обставленную в старом совдеповско-купеческом стиле. Мебель была массивной, добротной, хорошо сохранилась. В квартире чувствовался достаток. Тяжеловесный уют гостиной в силу своей безликой неподвижности действовал умиротворяюще. Везде образцовый порядок, только на большом овальном, застеленном белой домотканой скатертью столе высилась гора газет, бумаг, журналов. Рядом, поблескивая безупречной поверхностью футляра, стояла швейная машинка “Зингер”. Она отражалась в громадном зеркале, сверкающем над светло-коричневой тумбочкой. Импортный телевизор на старинном столике был накрыт вышитой салфеткой.

Екатерина Васильевна, невзирая на свои габариты, довольно быстро подошла к столу и, торопливо взяв бумажный сверток, погрузила его в сверкающий хрусталем зев бара. Для этого ей потребовалось открыть низкий сервант, своими изогнутыми ножками напомнившей Яне мебель эпохи Моцарта и Глюка.

— Садитесь. — Екатерина Васильевна опустила глаза, словно ее манипуляция со свертком пробудила в ней какие-то греховные мысли, которые она хотела скрыть.

— Я расследую смерть Юрия Санталова, и мне нужна ваша помощь. Меня интересуют отношения Юрия с вашей дочерью.

Эта фраза заставила подбородок Паниной задрожать, уподобясь едва застывшему желатину. Она достала из кармана платок и приложила к уголкам влажных голубых глаз, прячущихся в бесчисленных складках и морщинах.

— Это не поможет моей дочери, — апатичным голосом произнесла женщина, бессильно опускаясь в кресло. — Ксюша…

Последовал глухой, сипящий всхлип, потом все огромное тело Паниной задрожало, словно холодец, предвосхищая тихую истерику. Действительно, в следующее мгновение она молча заплакала, издавая порой приглушенные звуки, похожие на скрежещущие о стену дома водосточные трубы, когда их нижний край трясет ветер.

— Мне кажется, вы ошибаетесь, — спокойно проговорила Милославская. — Во-первых, не нужно отчаиваться; вполне вероятно, что ваша дочь придет в себя и будет жить полноценной жизнью; а во-вторых, вы очень бы ей помогли, если бы рассказали мне о ее ближайших друзьях. Видимо, она что-то сможет рассказать об убийце и сама, потому-то вчера ее хотели убить…

Она вкратце пересказала Паниной вчерашний инцидент в больнице.

— О господи, — только и смогла выговорить Екатерина Васильевна, снова вытирая платком свои по-старчески наивные глаза, — что же мне делать?!

— Вспомните, пожалуйста, кого-нибудь из подруг вашей дочери, — попросила Милославская.

— Ольга Лаврова, — неуверенно протянула Панина, — но она, кажется, уехала в Америку. Потом еще Эльвира Шаманова…

— Где я могу ее найти?

— Раньше она работала в ресторане на железнодорожном вокзале, а сейчас… — Екатерина Васильевна пожала плечами и вздохнула. — Больше никого не знаю.

С того момента, как Милославская вошла в комнату, ее не покидало ощущение, что сверток, который мать Оксаны так стремительно спрятала в баре, она где-то уже видела. Сначала она попыталась вспомнить, где, но потом, когда сразу это не получилось, она, как это делала всегда, направила импульс своему подсознанию и постаралась забыть о свертке. И вот сейчас, некоторое время спустя, память выдала ей совершенно определенный ответ. Теперь Яна не сомневалась, что именно этот сверток некий пригрезившийся ей очкарик передавал Оксане Санталовой в ресторане. Она даже вспомнила название ресторана — “Золотое плато”, оно желтыми нитками было вышито на терракотового цвета салфетках, лежащих на столах.

Таинственное всегда притягивало к себе Яну, а в этом свертке было нечто таинственное. Неспроста он появился в ее видении. Не просто так и Екатерина Васильевна первым делом решила убрать его с глаз долой. “В нем кроется разгадка этого преступления”, — пришла к выводу Милославская, и она должна во что бы то ни стало заполучить его или хотя бы узнать, что в нем находится. Но как это сделать? Просто попросить? А вдруг Панина откажет ей? Вдруг она что-то знает о преступлении и пытается скрыть? Конечно, тогда она откажет в просьбе, и придется связываться с Руденко, как-то все ему объяснять, упрашивать, чтобы он поверил ей на слово и получил ордер на обыск в квартире Паниной. Но, насколько знала Яна, для получения ордера должны быть серьезные основания… И потом, пока Руденко получит ордер, если это ему все-таки удастся, сверток просто-напросто может исчезнуть, как испаряется снег весной под теплыми солнечными лучами. Нет, ждать нельзя, нужно действовать быстро и решительно. Сперва — напрямую, а потом, если не получится — хитростью.

— Екатерина Васильевна, — неожиданно произнесла Милославская официальным тоном, — вы знаете, что сокрытие улик карается в нашей стране в соответствии с законом?

— Господь с тобой, дочка, — испуганно посмотрела на нее Панина непонимающим взглядом.

— Со мной, — согласилась Яна. — Вы ничего не хотите мне показать из вещей, принадлежащих вашей дочери? — она ставила вопрос конкретно, в то же время давая собеседнице время для обдумывания.

— Так чего ж показывать-то? — Слезы как-то сами собой высохли на мясистых щеках Екатерины Васильевны. — Все вещи у нее теперь в другом доме.

— А она ничего не оставляла у вас незадолго до происшествия? — настаивала Милославская.

— Нет, — Панина часто захлопала глазами, вытерла платком картофелеобразный нос и поправила ладонью волосы.

— Постарайтесь все-таки вспомнить, Екатерина Васильевна, — давила на нее Яна, видя, что в открытую играть та не собирается. — Может, это какой-нибудь пакет или сверток? Вы положили его где-нибудь и забыли, а? Эта вещица, если бы она существовала, могла бы нам очень помочь в деле розыска преступника. Он ведь до сих пор гуляет на свободе…

— Даже не знаю, о чем это вы? — Панина глядела на Милославскую “честными” глазами, со смесью испуга, интереса и легкого осуждения.

— Хорошо, — Яна поняла, что “вспоминать” о свертке Панина не собирается, — тогда я попрошу вас прямо. Откройте, пожалуйста, бар и покажите мне то, что завернуто в пергаментную бумагу.

Эта просьба произвела на Панину такой эффект, которого Яна и не ожидала: с не свойственной для ее телосложения и возраста прытью, Екатерина Васильевна вскочила с кресла, в два прыжка преодолела расстояние до бара и заслонила его спиной.

— Нет, нет, это не ее, то есть не мое, то есть мое, а не ее! — скороговоркой выпалила она. При этом складки на ее лице как-то нелепо задрожали, челюсть поползла вниз, глаза же были подобны двум мельтешащим мотылькам.

— Так ваше или ее? — поняв, что лед тронулся, Милославская улыбнулась краешком губ.

— Мое, это мое, — тяжело дыша, закивала Панина.

— Ну так скажите мне, что это? — с интересом наблюдала за ней Яна. Она уже была уверена, что победа останется за ней.

— Это мое, вас это не касается, — продолжала стоять на своем Екатерина Васильевна.

— А мне кажется, — Милославская посмотрела ей прямо в глаза, — что эта вещь имеет самое непосредственное отношение к смерти вашего зятя. Если это так, а я в этом уверена, вам придется давать показания в милиции. Надолго вас, конечно, не посадят, но года два придется провести за решеткой. А вдруг за это время очнется ваша дочь? Кто тогда будет за ней ухаживать? В общем, решать вам, Екатерина Васильевна.

Милославская медленно поднялась со своего места и неторопливо двинулась к выходу.

— Ксюша взяла с меня слово, что я никому не скажу об этой кассете, — слезный голос Паниной остановил ее, — она ни в чем не виновата.

— Кассете? — Яна повернулась, посмотрела на прощание на хозяйку и снова пошла к двери.

— Куда же вы, — тряся телесами, кинулась за ней Панина, — а кассета?

— Отдайте ее лейтенанту Руденко, — посоветовала Милославская.

— Вы не хотите ее посмотреть? — Екатерина Васильевна словно клещами вцепилась Яне в рукав пальто. — Там такое…

— Я знаю, — грустно вздохнула Милославская. — Отпустите меня.

— Но откуда? — не унималась хозяйка. — Как вы могли узнать? Я никому об этом не рассказывала.

— Существует еще одна копия, — Яна наконец высвободила рукав пальто. — Ее нашли в сумочке той самой девушки, с которой ваш зять… Прощайте. — Она толкнула дверь и вышла на улицу.

Ресторан “Золотое плато” только открылся, поэтому Милославская оказалась первой посетительницей. Она отдала брюнетке-гардеробщице пальто и описала ей внешность очкарика.

— Он здесь был дней десять назад, не помните его?

Брюнетка пожала округлыми плечами и усмехнулась:

— Знаете, сколько у нас народа бывает, разве всех упомнишь?

— Он был в сером костюме, — попыталась помочь ей Милославская.

— В сером? — задумалась брюнетка. — Нет, не помню.

Яна вошла в окутанный мягким полумраком зал и постаралась вспомнить свое видение. Это ей легко удалось. Она силилась вспомнить место, в котором уже не раз “бывала”. Эти массивные стулья с гобеленовыми сиденьями, зеленый ковролин на полу, тяжелые портьеры на окнах — все это было ей до боли знакомо. Она села за “тот самый” столик, где сидели Оксана и очкарик.

— Пожалуйста, — подлетевшая официантка протянула ей меню в лакированной картонной обложке.

— Вы не могли бы присесть к столу? — Яна положила меню на стол и посмотрела на официантку.

— К сожалению, нам это запрещено, — улыбнулась в ответ девушка.

— Я ищу одного человека, — пояснила Яна, — знаю, что он был здесь, по крайней мере, однажды и сидел за этим же столиком. Не могли бы вы мне помочь?

— Вы будете что-нибудь заказывать? — Официантка продолжала ей улыбаться, но Яна поняла, что ту волнует одно: сделает ли она заказ.

— Конечно. — Милославская открыла меню и почти наугад выбрала несколько блюд. — И бутылочку “Каберне”, — добавила она, решив, что подкрепиться так или иначе не помешает.

— Как выглядел ваш знакомый? — подобрела официантка.

Яна повторила описание, которое она уже сделала в гардеробе.

— Подождите минуточку, — официантка исчезла так же быстро, как и появилась.

Вернулась она минут через двадцать с подносом, уставленным тарелками. Выставила приборы на стол и наполнила фужер красным вином.

— Кажется, я вспомнила вашего знакомого, — негромко сказала она, — только он у меня ничего не заказывал. Он встречался здесь с одной расфуфыренной дамочкой, которой передал какой-то сверток. Одет был так себе, — она скорчила пренебрежительную гримасу, — не наш контингент.

— Это все? — напряглась Яна. В ответ официантка только пожала плечами.

— Может быть, вы вспомните еще что-то. Дамочка не называла его по имени?

— Нет, — покачала головой официантка, — он был здесь всего несколько минут. Хотя, погодите, — она задумалась и смешно сморщила нос, — от него пахло лекарствами, думаю, он работает где-нибудь в больнице. И, по-моему, та фифа дала ему денег. Я “зелень” за три версты вижу, — с ехидной ухмылочкой добавила девица.

— Благодарю вас, — рассеянно кивнула Милославская и принялась за еду.

Итак, этот очкарик и тот таинственный гость в больнице — не одно и то же лицо. Каким бы тусклым ни было освещение, Яна сразу это поняла. А потом еще она вместе с Руденко и его помощниками спустилась вниз и хорошенько рассмотрела разбившегося парня. Под описание очкарика он не подходил. “Не наш контингент”, — сказала официантка. То есть очкарик, совершенно не исключено, решил подзаработать. Это подтверждает и официантка, сказавшая, что видела, как дама расплачивалась с ним.

Что из этого следует? Оксана заказала ему снять на пленку утехи мужа с проституткой? Выходит, так. Значит, она его подозревала в измене. И решила добыть доказательства. Но как очкарик выследил Санталова и — что еще более интересно и загадочно — как он смог осуществить эту съемку? Или это Оксана, примерно зная, где должны были происходить забавы, обеспечила необходимые условия? Но если она располагала такой информацией, зачем ей вообще понадобилось добывать доказательства? Она хотела развода? Что же получается?

А получается то, что у Оксаны имелся мотив чтобы отомстить мужу, что она и сделала, приведя на вечеринку Гулько. Но, с другой стороны, идею вечеринки предложил Санталов — вывод напрашивается сам собой. Или это был план, разработанный Оксаной. Вместе с сообщником… Который потом решил избавиться от нее. Но почему? Ведь Оксана наследует дело Юрия, его собственность? На что рассчитывает убийца?..

Яна прикончила салат и принялась за цыпленка, запивая его вином, непрестанно размышляя, как ей отыскать этого невзрачного очкарика в сером костюме, пахнущего больницей. К концу обеда у нее созрело решение. Не ахти какое, правда, но попробовать стоило.

Она расплатилась с официанткой, оставив ей полсотни “на чай”, и отправилась домой, прихватив по пути охапку газет бесплатных объявлений. Удобно устроившись на диване, Яна скрупулезно просмотрела все объявления, в которых предлагались услуги видеосъемки. Некоторые объявления публиковались только в одной газете, другие повторялись в нескольких. К ее удивлению, таких оказалось довольно много. Даже после того как она отсеяла дубликаты по номерам телефонов, у нее осталось больше тридцати.

Яна достала колоду карт. Настало время “обкатать” как следует карту, условно названную ею “Да. Нет”. Она переписала на бумагу номера телефонов в одну колонку и, положив ладонь на карту, другой рукой принялась водить по ним. Но ничего не произошло, и Яна с горечью констатировала, что карта не работает. Тогда она попытала “Взгляд в будущее”. То же самое. Никакого результата. Карта молчала. “Что ж, видимо, все дело в недостатке внутренней силы, то есть в усталости”.

Яна достала карту “Джокер” — работа с ней требовала энергетических затрат в два раза меньше, чем с другими картами. Она положила руку на нее и почувствовала, что тепло постепенно нарастает. “Так-так-так”, — в Милославской загорелся охотничий азарт, словно она на сафари преследовала хитрое дикое животное. Под ладонью Яны словно завибрировал электрический ток. Когда вибрация стала максимальной, а ладонь почти горела от накопившегося в ней огня, Яна откинулась на спинку кресла.

Из темноты начало что-то медленно вырисовываться. Это напоминало проявку фотографии. Сначала глазам Яны предстали завитки, потом какие-то белесоватые округлости, и наконец возникло полное изображение. Это было детское личико, завитки оказались кудрями младенца. Личико было пухлым, цвет глаз Яна различить не могла, они сливались с белизной кожи мальчика.

Нет, это не кожа, слишком твердая под ней чувствовалась основа. Это скульптура. И более того, это еще одна часть некой композиции, поняла Яна, отдельные фрагменты уже являлись ей. Она вспомнила детскую ножку и женское лицо. У нее не осталось сомнений, что “Джокер” “строит” некую композицию, имеющую отношение к делу, над которым она работает. Вот только какое? И потом, она хотела прежде всего выяснить, по какому из телефонов ей следует звонить…

Яна несколько минут посидела, восстанавливая дыхание и нормализуя пульс, затем снова взяла газету и стала пробегать глазами номера телефонов. И тут она чуть не подпрыгнула — как же она могла пропустить это и забыть то, что сказала ей официантка! От “очкарика” пахло больницей, а под одним из телефонных номеров значилось: “Родильный дом номер три”. Трудно допустить, что он владеет двумя профессиями — врача и видеооператора. Скорее всего, пункт видеоуслуг находится где-то в больничном покое. Но какого черта эта служба будет арендовать помещение в больнице? Снимать выписывающихся пациентов? Нет, скорее счастливых мам, пап и новоявленных деток!

Яна сняла трубку и набрала номер.

— Добрый день, — приветствовал ее молодой женский голос, — фирма “Видеосервис”.

— Здравствуйте… — Милославская немного растерялась, подумав, а что будет, если она ошиблась, — я бы хотела…

— Свадьба, день рождения, другое торжество? — стала перечислять секретарша.

— Не совсем… — Яна все еще не могла сформулировать вопрос.

— Может быть, похороны?

— Нет, предполагается несколько специфическая съемка.

— Понимаю, — Яне даже показалось, что она видит, как девушка кивает с двусмысленной улыбочкой, — тогда вам нужно подойти к нам и поговорить непосредственно с оператором.

— Конечно, — согласилась Яна. — Как я могу вас найти?

— Очень просто, — пояснила девушка. — Родильный дом номер три. Кажется, мы давали в объявлении…

— Да-да… — торопливо ответила Яна, — простите, я была невнимательна.

Она вспомнила не только показания официантки из “Золотого плато”, но и видение больничного коридора, потом просторного холла и, наконец, детский плач, смазанный эхом приглушенных голосов.

— Многие хотят запечатлеть на память свою жену вместе с только что родившимся ребенком, — затараторила секретарша. — Мы арендуем здесь маленькую комнатку с телефоном, это очень удобно. У нас всегда дежурит кто-нибудь из операторов.

— Это замечательно, — ответила Милославская, подумав, что с таким же успехом они могли бы устроиться и на кладбище, поскольку помирают сейчас гораздо активнее, чем рождаются. — Так я к вам подъеду?

— Будем вас ждать.

Милославская опустила трубку на аппарат и принялась собираться. Это не заняло много времени, потому что после возвращения из ресторана она даже не переоделась. Поэтому позволила себе в спокойной обстановке выкурить сигарету, запивая ее кофе.

Видя, что хозяйка надевает сапоги и пальто, Джемма засуетилась, тычась своей огромной головой Яне в ногу.

— Не-ет, Джемма, — Милославская покачала головой, — я опять иду в больницу, более того — в родильный дом. К сожалению, с собаками туда нельзя.

Джемма сотрясла воздух лаем, тоскливо глядя на Милославскую преданными глазами.

— Ну что с тобой поделаешь? — улыбнулась Яна, и Джемма, сразу же уловив перемену в настроении хозяйки, завиляла тем, что у собак этой породы осталось от хвоста. — Только будешь ждать меня на улице, — предупредила Яна.