Глава 4

Яна проснулась бодрая и отдохнувшая. С сегодняшнего дня она должна официально приступить к работе! Яна сделала несколько дыхательных упражнений, приняла душ и, покормив Джемму, стала готовить себе завтрак. Пока отваривалась цветная капуста, она наложила на лицо крем и устроилась в кресле. Взгляд ее непроизвольно упал на карты. Они так и остались лежать на столике со вчерашнего дня. Яна отвела глаза от колоды и стала размышлять о произошедшем в доме Санталовых.

Итак, Санталов мертв, его жена тяжело ранена, Настя исчезла, Гулько тоже ранен, но его дела быстро идут на поправку. Кому было выгодно убийство Санталова? Вообще-то идея группового секса, посетившая мозг Санталова, стоит того, чтобы о ней поразмышлять. Каким образом он решил задействовать в ее реализации жену? Или это она была инициатором этого нестандартного действа?

Если принять за истину последний вариант, то подозрения с Оксаны можно снять. Тем более Милославская почему-то не принимала всерьез версию убийства Санталова женой. Но, с другой стороны, в случае если инициатива принадлежала Оксане, это могло бросить на нее новую тень. Что, если вся эта вечеринка была организована лишь для того, чтобы было легче устранить мужа? Тем более что материальные ценности, нажитые Санталовым, переходят его жене?

Если рассматривать эту гипотезу, то становится очевидным, что Оксана действовала с сообщником. Но сообщник не стал бы стрелять в Оксану… Если только не попал в нее случайно, с перепугу.

А как тогда быть с исчезновением Насти? Какая роль принадлежала ей? Пригласил ее вроде бы Санталов. Означает ли это, что он поддерживал с нею длительные отношения, или был знаком поверхностно и недолгое время? Кто может быть в курсе этого? Сослуживцы Юрия? Возможно, Настя навещала его на работе или звонила. И что вообще за отношения были у Санталова с женой? Может, он в открытую изменял ей? Ведь это он добывал средства к жизни, он содержал ее… Иначе как объяснить тот факт, что Оксана согласилась принять участие в оргии и даже пригласила на нее своего знакомого? Или групповуха была для нее неприятным, прямо-таки отвратным сюрпризом? Но тогда она должна была бы сама взять в руки пистолет и “навести порядок”. Если бы, конечно, — возмутилась до предела и слетела с катушек. Откуда возник человек в маске? Может, разгневанная и горящая злобой, она позвонила своему любовнику и по телефону обговорила с ним план действий на вечер?

Больно уж витиевато и не очень правдоподобно. Человек в состоянии аффекта скорее всего сам станет палить из пистолета, чем приглашать кого-нибудь со стороны. В этом случае зачем ей стрелять в Гулько? За компанию? Или потому что “крыша” поехала?

Яна сняла кастрюлю с плиты и, поставив на огонь сковородку, принялась вынимать и обваливать в приготовленных заранее сухарях капусту. Когда она выложила все это на сковородку и присела к столу, время от времени переворачивая капусту, чтоб не подгорела, ее мысли сами собой вернулись к инциденту на даче Санталовых.

Куда пропала Настя? Если это действительно была она, то напрашивается вопрос о мотиве. Что двигало ею? Обида, злость или она была не в себе? А может, те трое, зная, что она проститутка, насмехались над нею? Это Гулько говорит, что все было пристойно. Вот смеху-то! Оргия была пристойна, все вели себя прилично… Люди как раз и устраивают такие праздники, чтобы “оторваться”. Итак, выведенная из себя Настя берет пистолет и стреляет по “мучителям”? Зачем тогда ей надевать маску? И вообще выход убийцы был словно отрепетирован. А человек, охваченный бурным чувством, толкающим его на совершение опасного, аморального поступка, будет ли он напяливать на лицо всякий хлам? Глупо.

Можно еще рассмотреть версию, согласно которой Настя действовала с сообщником. Например, Санталов пригласил ее на оргию, она договорилась с кем-то, кому была выгодна смерть Юрия, и… Что, если именно этот субъект в маске и познакомил Санталова с Настей? Что, если мы имеем дело с заранее спланированным убийством, совершенным человеком, который руководствовался вполне конкретным расчетом?

Яна выключила газ и стала лопаткой снимать со сковороды зарумянившиеся соцветия. Налила томатного сока, разрезала огурец и принялась за еду. Покончив с капустой и соком, Яна перешла в гостиную. Джемма сопровождала ее. Когда Яна села в кресло, собака, как обычно, растянулась у ее ног.

— Запутанное дело, — обратилась Яна к Джемме.

Та подняла голову, одарив хозяйку глубоким сочувственным взглядом.

— Что скажешь? — улыбнулась Яна.

Джемма издала протяжный жалобный звук.

— Вот и я не знаю, — вздохнула Яна.

Прошел, по крайней мере, час со времени этого краткого “диалога”, когда Яна решила обратиться к картам. Она снова проделала несколько упражнений психофизического свойства, шевеля губами, тихо, плавно и медленно повторяя “аум”. И только потом вытянула из колоды карту “Взгляд в прошлое”.

" Эту карту изрядно попортила Джемма, попортила своими зубами, после чего карта начала “фонить”. Яна с тех пор трудилась над новым рисунком, стремясь воспроизвести с точностью до миллиметра изображение на этой карте, но пока ей это не удавалось. Приходилось довольствоваться ущербной картой. К тому же в то время, когда данная карта функционировала в нормальном режиме, Яне была недоступна полная картина происшедших в прошлом событий. “Слишком быстро мотает”, — обычно говорила Яна, выхватывая зрением лишь отдельные фрагменты прошлого. Она уподобляла действие этой карты ускоренному движению пленки вспять.

Яна положила ладонь на карту и сосредоточилась на поставленной задаче. Попробовала настроиться на тот вечер, когда произошло убийство. Для этого начала игру с воображением. Она позволяла своей фантазии путешествовать в таких краях, куда с трудом долетали отблески и отзвуки реальности. “Проработав” крайние пределы, Яна спускалась все ниже и ниже, словно падала на парашюте из заоблачных сфер. Она перебирала в памяти все, что слышала об участниках этой вечеринки, словно на весах взвешивая их интересы, импульсы, желания, пристрастия…

Тихо щелкнул замок. Яна вздрогнула и затаила дыхание. Ей, казалось, что внутри ее холодеет ком нерожденной вселенной.

И тут у нее заложило уши. Все ее тело, чудилось Яне, покрылось глазами, бесшумно моргающими, глядящими в тускло бронзовеющую дымку какого-то тесного помещения, надвинувшегося на нее, точно облитая черной водой барокамера. Страх и тревога. Кто-то копошится у самой стенки. Или это бьется птица, полная ужаса и бессилия, бьется в тоске?

Темные тени на покрытой патиной сумеречного света стене рушатся в кромешную темень, и все замирает. Лицо стремительно приближается, едва выделяясь на фоне темноты. Блеснули два светлых кружка. Яна задрожала. Это маска.., прорези для глаз… Янино нутро леденеет, и в его вечной мерзлоте начинает позвякивать чей-то голос, переходящий в сдавленный шепот.

"Маска” прячется за узкой дверцей, шаги удаляются. Они звучат глухо, они крадутся… Достигая светлой полоски под массивной дверью, они обретают звучную вескость и беззаботность. Дверь распахивается, вылетает во мрак столб огня. Яна не может снести этого полыхания. Она щурится, она закрывает глаза. В ушах клокочет судорожный смех, бурлят языки пламени…

Забрызганные жидким золотом, выплывают лица. Яна шире открывает глаза. Она видит высокого темноволосого мужчину, он смеется, его глаза повлажнели от слез. Он раскраснелся и то и дело раскачивается из стороны в сторону. Яна напряженно всматривается, она знает, что все может исчезнуть в мгновение ока, и боится, что “ларец” закроется, зеркало поблекнет. Нет, мужчина не качается, он дергается, что-то говорит, громко и бестолково. Слова пенятся на его губах, подобно шампанскому. Раздается звон, он наполняет комнату веселыми осколками смеха.

«Да что же он дергается?»

Янин взгляд скользит ниже и натыкается на красивое лицо светловолосой девушки. Она трясет головой, вырывается, хохочет. Она полуодета. Что-то голубое вихляется у нее на животе. Платье. Мужчина держит ее одной рукой. Грудь девушки влажно блестит, мужчина водит по ней рукой, потом хватает с тумбочки бокал на тонкой ножке и выливает на девушку. Та отбивается, выскальзывает из рук мужчины, падает на ковер. Мокрые волосы рассыпаются по ее лицу, она сворачивается калачиком и смеется. И тут ее смех перечеркивает гневный окрик.

Яна оборачивается. У двери стоит одетая в красное платье блондинка. У нее сдвинутые на переносице брови и недовольный взгляд, в котором кипит возмущение. Она держит в руке фужер. И тут, вдруг успокоившись, с каменным выражением лица швыряет его в стену. Фужер разбивается. Осколки летят на мужчину. Он кричит, он взбешен, он подскакивает к блондинке, но ему кто-то преграждает путь. Яна видит мужчину со спины, словно ее глаза переместились на стену, напротив которой стоит блондинка. Брюнет загораживает того, кто встал у него на дороге. Блондинка обходит темные силуэты и падает на широкую кровать. Платье на ней задирается. Силуэты размыкаются.

Яна видит, как молодой черноволосый парень плюхается на кровать. Его рука скользит по ноге блондинки. Та запрокидывает голову, из-под опущенных век следя за мужчиной. Тот садится рядом, стягивает тонкую лямку с плеча блондинки, начинает ласкать ей грудь. К его ногам подползает упавшая на пол девушка. Она приподнимает штанину, проводит языком по щиколотке мужчины. А он, стащив лямки и лиф платья блондинки до живота, кусает ее правый сосок. Парень сует руку ей между ног. Она раздвигает колени, рухнув на спину и закрыв глаза. Мужчина отталкивает парня, но сам тут же отлетает, отброшенный ногой блондинки. Девушка смеется. Мужчина вскакивает и, схватив хохотунью, волочет ее вон. Он переступает границу тьмы и света и исчезает со своей добычей во мраке.

Черноволосый парень целует блондинку в губы, налегает на нее, она не противится, обнимает его за шею. Ее тяжелые ресницы опалены видениями, они медленно поднимаются и опускаются, точно диковинные кулисы. Она видит зависшее над нею лицо парня, странно спокойное, восковое, только верхняя губа заметно дрожит… Вожделение? Внутри ее плотоядное воркование и истекающая кровью желания жизнь… Жизнь теплится только в ней. Она сдавливает шею парня, закидывает ноги ему на поясницу, она не может больше ждать. Его губы манят, дразнят, кончик языка, едва коснувшись ее воспаленного рта, пробегает по ее щекам, подбородку, шее и ускользает. Карие глаза глядят на нее без похоти, с какой-то затаенной жестокостью. Может, так и выглядит страсть.., та страсть, которой у нее с мужем не было?

Яна поняла, что оказалась внутри блондинки. Словно Алиса.

Она попыталась сконцентрироваться на переживаниях своего “я”, ставшего одним целым с “я” этой обмирающей от страсти женщины. Но едва она зафиксировала сознанием магическую точку тождества, как все рассыпалось. Яна только помнила потом, как перед ее глазами пронеслась целая лавина черных завес. Они были подобны быстро скатанному ковру или ленте. Длилось это видение не больше секунды. Вот так — вжик! — и абсолютная тьма.

Яна ощутила под веками клейковину новых образов. Это было похоже на головокружение или на восприятие мира обкурившимся подростком. Все качалось, плыло и как-то безжизненно и бессмысленно шевелилось. Первым вылупилось из мрака лицо Руденко, оно походило на сверкающую тарелку. По его лбу струился пот, пшеничные усы комично топорщились. Он сидел на корточках возле тела мужчины, глядя трупу в лицо. С ним рядом присел сержант Самойлов. Его удивленная физиономия разбухала изнутри. Когда процесс странного брожения подошел к концу, лицо Самойлова “взорвалось”. Яна попыталась перевести взгляд на Руденко, прочитать по губам, что он говорит, но сколько ни крутила головой, не могла его найти. Видела лишь серый квадрат отзанавешенного окна и белесую кромку неба, расчерченную рахитичными ветками.

Телефонный звонок окончательно вывел ее из забытья. Она медленно вплывала в это белесоватое, по-зимнему бледное небо, когда механическое треньканье пробило истаявшее облако видений. Яна протянула руку, все еще находясь под впечатлением от увиденного.

— Да.

— Привет, это Руденко, — раздался в трубке бодрый голос лейтенанта.

— О, легок на помине! — рассмеялась Яна.

— Кто это меня поминает? — шутливым тоном спросил Руденко.

— Я тебя поминала. Вернее, видела воочию, — Яна достала из пачки сигарету.

— Видела? Уж не заболела ли ты? Я сегодня с утра в отделении. Или ты меня во сне видела? — хохотнул Три Семерки.

— Вроде того, — вздохнула Яна, постепенно приходя в норму. — Скажи, у Санталовых было на ковре в спальне стекло? Ну, бокал разбит…

— Было такое, — согласился Руденко. — Черт, а ты откуда знаешь? — изумился он. — Я тебе вчера, кажется, ничего такого не говорил.

— Я ж тебе говорю: видела. И тебя, родного, видела. Ты возле трупа Санталова на корточках сидел, а Самойлов рядом…

— Постой-постой, — еще больше удивился Руденко, — сколько лет тебя знаю, а дивиться не перестаю.

— Я видела того.., в маске. Но очень смутно, — снова вздохнула Яна, только теперь уже легче, — и еще видела, как они там развлекались. Правда, только кусочек.

— Вон оно как! — с некоторым недоверием произнес Руденко. — А еще что видела? Яна уловила в его голосе ехидцу.

— Ничего больше, — резко сказала она, — но думаю, скоро еще что-нибудь рассмотрю.

— Да ладно тебе, это я так, шучу. Я тебе вот чего звоню… — он замялся. — Ну, насчет видений твоих. Ты там еще куда-нибудь не заглядывала, в сферы свои?..

— В прошлое, — затянулась Яна, — о чем тебе и толкую. Да, кстати, ты с Санталовой Любовью Ивановной разговаривал?

— Ага. Она о тебе спрашивала. Я тебя отрекомендовал. Так она что, звонила?

— Навещала. Она наняла меня. Так что я тоже в игре, — улыбнулась трубке Милославская. — Будем работать вместе?

— Будем, — неохотно прогундосил Три Семерки, — не дают тебе покоя, эхе-хе…

— Она мне что-то такое плохое о своей снохе плела, — Яна пустила кольцо дыма к потолку, — подозревает ее.

— Проститутка эта, — отрывисто произнес Руденко, — ну, я до нее доберусь!

— Ладно, Семеныч, мне работать надо. Где, кстати, эта Настя живет?

— Ты ж сказала, что она за городом…

— Адрес ее сказать можешь? Руденко продиктовал адрес.

— А что ты там делать будешь? — встрепенулся Три Семерки. — Мы обыск произвели — ничего не найдено.

— С соседями поговорю.

— Говорено уже. Никто ничего не видел и не слышал, — продолжал занудничать Руденко.

— Чао, дорогой, — усмехнулась Яна.

Распрощавшись с Руденко, Яна после недолгих раздумий решила съездить к Насте. Но перед тем все же сочла необходимым испытать новую карту, находящуюся, так сказать, в работе.

Эта карта должна была одобрить Янино намерение или, наоборот, сказать, что определенного действия предпринимать не стоит. Яна про себя называла эту карту “Да. Нет”. Она достала ее с полки. Карта еще не была покрыта лаком — она была не окончена, хотя рисунок был завершен. Чтобы “обкатать” карту, Яна частенько обращалась к ней, запускала в работу.

Она накрыла картонный прямоугольник рукой и, прикрыв веки, откинулась на спинку кресла. Мысленно Яна спрашивала, стоит ли ехать к Насте. Она ждала, что внутренний голос даст ей ответ. Прошло несколько минут. Карта молчала, вернее, сердце Яны молчало. Снова усилие — впустую. Яна отложила в досаде карту. А что, если еще раз, пусть и на пределе своих сил, поэксплуатировать “Взгляд в прошлое”?

Теперь Яна положила руку на отлакированный глянцевый прямоугольник. Она закрыла глаза и, как всегда, стала упражнять воображение, настраиваясь на образы Санталова, его жены, Гулько и Насти. При этом она глубоко дышала, позволяя своему телу расслабиться. “Пленка” со свистом полетела перед Яниным взором. Она свивалась, точно лента Мебиуса, и разворачивалась, не переставая крутиться. Яна едва не зажмурилась — острые края пленки резанули по глазам.

Чернота в единый миг сменилась туманной картинкой. Вокруг нее, подобно плавящейся на глазах раме, мерцали и клубились серые круга. Яна смотрела в центр этого чудо-зеркала.

Она видела перед собой большую комнату. Персиковые обои, в тон им ковер, канапе с изогнутой спинкой, овальный столик, ножки которого своим плавным извивом напоминали стебли тропических растений, собранные лентой занавески нежного абрикосового оттенка и огромную кровать, застеленную белым атласным покрывалом. По покрывалу скользили завитушки лимонного цвета. Стоявшее у окна кресло словно приглашало присесть. Крошечный комод в стиле модерн с большим декоративным флаконом и висящее над ним зеркало довершали интерьер. Ящики комода были неплотно прикрыты, а на ковре валялись клочки бумаги. Тихий свет, проникавший из окна, припорашивал предметы белесоватой пудрой.