Человек на диване зашевелился и открыл глаза. С того момента, как полицейский врач сел в джип и уехал, прошло тридцать пять минут. Йенсен придвинул стул поближе и поймал вопрошающий взгляд больного.
      — Вы находитесь в здании шестнадцатого полицейского участка. Меня зовут Йенсен.
      Он поднял руку к грудному карману за полицейским значком, но так и не достал его. Вместо этого спросил:
      — Хотите пить?
      Больной кивнул и провел языком по губам.
      — Да, спасибо.
      Его голос оказался на удивление молодым и звонким.
      — Ваш друг оставил вас здесь, со мной. Он скоро вернется. Вам больно?
      Мужчина покачал головой. Йенсен открыл одну из принесенных бутылок лимонада и налил его в пластмассовый стакан. Мужчина дрожащими руками взял стакан и с жадностью начал пить.
      — Вы всегда были инвалидом?
      — Что? А, вы имеете в виду мои ноги. Нет, недавно.
      — Как недавно?
      — Точно не знаю. Какой сегодня день?
      — Сегодня среда, 4 декабря.
      — Ага. Здесь холодно.
      Йенсен накрыл его еще одним одеялом.
      — Так лучше?
      — Да, спасибо. О чем вы меня спрашивали?
      — Что с вами произошло?
      — Это длинная история. Вы не хуже меня знаете, что случилось.
      — Нет, я не знаю.
      Больной испытующе посмотрел на Йенсена.
      — Кто вы такой?
      Йенсен достал свой служебный значок.
      — Йенсен. Полицейский комиссар шестнадцатого участка.
      — Ненавижу полицию.
      — Почему?
      — И вы еще спрашиваете. Что вы намерены со мной сделать?
      — Ничего. Присмотрю за вами, пока не вернется ваш друг.
      Мужчина, казалось, все еще не пришел в себя.
      — Четвертое декабря, — прошептал он. — Значит, прошло уже больше месяца.
      — После чего?
      — После 2 ноября.
      — А что было 2 ноября?
      — Разве вы не помните? Вы что, спятили?
      — Я был в отъезде. Вернулся только вчера.
      — Не верю. Вы пытаетесь меня обмануть.
      Мужчина отвернулся к стене.
      — Зачем мне обманывать вас? — спросил Йенсен.
      Больной не ответил, и Йенсен не настаивал. На улице дождь перешел в снегопад. Большие мокрые хлопья залепили окно. Через некоторое время мужчина произнес:
      — Конечно, вы правы. Зачем вам меня обманывать?
      Снова наступила тишина.
      — Что вы хотите узнать?
      — Я пытаюсь выяснить, что здесь произошло.
      — Я знаю только то, что произошло лично со мной.
      После короткой паузы он добавил:
      — И с людьми, которых я знаю.
      Несколько секунд Йенсен молчал. Затем спросил:
      — Вы знаете полицейского врача шестнадцатого участка?
      — Да.
      — Давно?
      — Несколько лет. Лет пять-шесть.
      — При каких обстоятельствах вы познакомились с ним?
      — Мы были членами одного клуба. Или союза, если хотите.
      — Какого союза?
      — Политического союза нашего района
      — Коммунистическая организация?
      — Скорее социалистическая. По крайней мере так мы себя называли.
      Мужчина повернул голову.
      — Это не запрещается законом, — сказал он внезапно. — Политические клубы не запрещаются законом.
      — Я знаю.
      — Демонстрации также разрешены законом.
      — Конечно. Разве кто-нибудь утверждает обратное?
      — Нет. Но тем не менее…
      Он запнулся и посмотрел в глаза Йенсену.
      — Вы в самом деле не принимали участия в событиях 2 ноября?
      — Не принимал. Чем вы занимались в этом своем политическом союзе?
      — Обсуждали различные вопросы.
      — И к какому же выводу пришли?
      — Мы пришли к выводу, что существующая в нашей стране общественная система ни к черту не годятся. Ее нужно уничтожить.
      — Почему?
      — Потому что так называемое государство "всеобщего взаимопонимания" всегда было не чем иным, как блефом. Оно было создано только потому, что прежнее социалистическое движение потеряло контроль над рабочим классом и трудящимися. И тогда социал-демократы продали своих избирателей, целиком и полностью, буржуазии. Они вошли в эту великую коалицию, иначе называемую всеобщим взаимопониманием, только для того, чтобы сохранить власть в руках горстки людей. Они предали социализм, изменили программу собственной партии и отдали страну на милость империализма и частного капитала.
      — Вы вряд ли помните это время, — осторожно заметил Йенсен. — Сколько вам лет?
      — Тридцать. Но я изучал эти вопросы долго и основательно. Для того чтобы не допустить торжества социализма в нашей стране, социал-демократическая партия и руководство профсоюзами предали своп идеологические принципы. Тогдашние лидеры столько времени находились у власти, что они уже не могли заставить себя расстаться с ней. А кроме того, они узнали, что можно управлять рабочим движением с помощью буржуазно-плутократических методов с целью извлечения экономических выгод для себя, для избранных. Основной принцип нашего так называемого "всеобщего взаимопонимания" состоит в том, что все должно оправдывать себя экономически. Именно поэтому и была создана эта видимость народного правительства, а его подлинная сущность скрыта за дымовой завесой стандартных фраз о росте благосостояния, взаимопонимания и уверенности в завтрашнем дне, за непрерывными заверениями, что жизнь с каждым днем становится все лучше.
      — Она действительно становилась лучше, — заметил Йенсен.
      — Да, в материальном отношении и к тому же временно. Человек был обеспечен физически, но ограблен духовно. Политика и общество стали для него чем-то абстрактным, что не имеет к нему никакого отношения. И для того чтобы убедить в этом людей, на них с помощью газет, радио и телевидения лили непрерывный поток лжи, прошедший к тому же сквозь сито цензуры. Дело дошло до того, что почти весь народ потерял человеческий облик; люди только и знали, что у них есть автомобиль, квартира, телевизор. И они были глубоко несчастны. Многие предпочитали покончить жизнь самоубийством или жить в беспробудном пьянстве, чем продолжать так жить и работать.
      — По-вашему, вы тоже потеряли человеческий облик?
      — Я сказал — почти весь народ. Оставались группы политически сознательных людей, число которых, после того как однажды их влияние почти совсем упало, снова начало расти. Люди стали понимать: то, что так называемые теоретики государства "всеобщего взаимопонимания", называли "всеобщим благополучием" и "мирной революцией" является не чем иным, как преступной попыткой заставить народ поверить в полную бессмысленность существования. Просто удивительно, как этого не увидели еще много лет назад. Нужно было только оглянуться вокруг. Стало бессмысленно работать, бессмысленно учиться — разве что нескольким простым техническим приемам. Даже физиологическая сторона жизни, такая, как необходимость есть, любить, рожать детей, потеряла смысл.
      — Не вы открыли это, — сказал Йенсен.
      — Нет, не я. В основном я цитирую то, что было сказано и написано другими. Но я понимаю их и вижу, что у нас плохо.
      — Давайте обратимся к фактам, — сказал Йенсен. — Чем еще вы занимались в своем политическом клубе? Организовывали демонстрации?
      — Да.
      — Чего вы с их помощью хотели добиться?
      — Мы стремились раскрыть глаза народу, помочь людям понять свое положение и уничтожить систему "всеобщего взаимопонимания". Только после ее уничтожения можно будет взяться за основных врагов.
      — Кого вы имеете в виду?
      — Социал-демократов, которые предали рабочее движение и продались капиталистам. И, разумеется, саму капиталистическую систему.
      — И чего же вы добились?
      — Нас было не так много, но наши ряды непрерывно росли. Сначала демонстрациями интересовалась только полиция. Основная масса народа была, как мы и ожидали, равнодушна к нашим действиям. Люди отупели от непрерывной пропаганды и не проявляли никакого интереса к общественной жизни. Постепенно полиция также перестала чинить нам препятствия, очевидно, по приказу свыше. Мы истолковывали это…
      — Интересно, как?
      — Мы сочли это положительным явлением. Мы полагали, что те, в чьих руках сосредоточена власть, испугались и решили любой ценой отвлечь внимание народа от нашей деятельности. И это им удалось, так как подавляющее большинство людей все еще оставалось пассивным, хотя, как я уже сказал, нас становилось все больше и наши демонстрации учащались. Людей только раздражало, что мы мешаем уличному движению. Однако полиция скоро начала помогать нам и в этом: она направляла демонстрантов так, чтобы они скорее и беспрепятственно добирались до своей цели. Мы также истолковали это как признак нашей растущей силы. Нам казалось, что правительство делает все возможное, чтобы не беспокоить народ, не нарушать мира его грез, основанных на материальном благополучии.
      — Удалось вам добиться успехов на выборах?
      — До некоторой степени.
      — Что вы имеете в виду?
      — За нас голосовало не так много, зато все больше избирателей вообще отказывалось принимать участие в голосовании. Одно это свидетельствовало о том, что одновременно с недовольством угнетенных росло отвращение к политике. Значит, мы на правильном пути. Правда, большинство по-прежнему голосовало за систему "всеобщего взаимопонимания".
      — Почему?
      — В силу привычки. Они или их родители привыкли голосовать за социал-демократов или за буржуазные партии. Мы не имели средств широкой пропаганды. Но мы продолжали пашу работу, мы кричали правду глухим, до тех пор пока…
      — Пока?
      — До тех пор пока все внезапно не изменилось.
      — Когда это произошло?
      — В середине сентября.
      — Что изменилось?
      — Не знаю. Возможно, люди… Впервые я заметил это 21 сентября.
      — Что произошло в этот день?
      — Попробую рассказать…
      Внезапно лицо его исказила гримаса боли.
      — Вам больно?
      — Да, ноги…
      Он застонал, забился в конвульсиях. Йенсен взял пробирку, оставленную врачом, и вытряхнул из нее белую таблетку. Налил лимонада в стакан.
      — Проглотите.
      Он подсунул правую ладонь под затылок больного и осторожно приподнял его голову, чтобы тот мог проглотить таблетку. Неожиданно он вспомнил медсестру там, в чужой больнице, и то, как однажды увидел ее плачущей.
      Не прошло и двух минут, как больной заснул.
      Комиссар Йенсен неподвижно сидел рядом и бесстрастно смотрел на него.

      Примерно через час человек на диване проснулся. Он открыл глаза и посмотрел на Йенсена, не узнавая его. Но вскоре взгляд его прояснился.
      — Ну да, — сказал он, — вспомнил.
      — Вам больше не больно?
      — Нет. Теперь все в порядке. Спасибо.
      Голос больного звучал хрипло, будто у него пересохло в горле. Йенсен налил в стакан лимонада и поднес ко рту больного. Несколькими жадными глотками тот осушил стакан.
      — Продолжим нашу беседу. Мы говорили о вашей политической деятельности.
      — Да, помню.
      — Вы разъяснили свою позицию.
      — Да. Теперь вы понимаете, что мы были правы?
      — Нет, но меня больше интересует, что произошло дальше.
      — Ничего не произошло.
      — Что было в сентябре?
      — А-а, вот вы о чем.
      Он на мгновение замолчал. Затем, не сводя глаз с Йенсена, сказал:
      — Я не могу объяснить, что произошло. Я этого не понимаю.
      — Но вы знаете, что произошло лично с вами.
      — Я знаю, что произошло со многими из нас.
      Он снова замолчал.
      — Но я не могу этого объяснить, — сказал он.
      — Тогда давайте придерживаться фактов. Самых обычных фактов, — невозмутимо произнес Йенсен.
      — Самых обычных фактов не существует.
      — Например, кем вы работали?
      — Я социолог. Занимался исследованием проблем алкоголизма.
      — Это была сложная работа?
      — Да, очень.
      — И напряженная?
      — Физически — нет. Я был всего лишь одним из тех, кто занимался статистикой. Мы сопоставляли данные, которые получали из магазинов, полиции и больниц, где лечили алкоголиков. Сама по себе работа нетрудная.
      — Ответственная?
      — Вряд ли. Наши статистические таблицы шли дальше, в более высокие инстанции, где их обрабатывали. То есть там их внимательно изучали, одну за другой. Когда таблицы попадали наконец к… ну, к тем, для кого они предназначались, они уже были изменены до неузнаваемости. Улучшены, если хотите. Даже мы, делавшие первоначальные расчеты, не могли их узнать.
      Он покачал головой.
      — Нет, это было нетрудно.
      — В чем же тогда заключались трудности? Ведь вы сказали, что это была сложная работа?
      — Трудности были морального характера.
      — Морального?
      — Да. Во-первых, вся система нашей работы противоречила основным принципам статистической науки. Данные, которые мы получали, часто с самого начала были подтасованы. В дальнейшем процесс их подтасовки продолжался совершенно сознательно и почти открыто. Сознание этого факта делало нашу работу почти невыносимой.
      — Ваши коллеги разделяли эту точку зрения?
      — Немногие. Большинство просто исполняли то, что им поручалось, — как роботы, бездумно и не задавая вопросов. Иными словами, они относились к своей работе точно так же, как почти все остальные в стране.
      Мужчина замолчал на мгновение, затем продолжил:
      — Но самым невыносимым было то, что вообще приходилось заниматься этим вопросом.
      Он посмотрел на Йенсена.
      — Вы, как полицейский, несомненно, имели много возможностей заниматься законами об алкоголизме и их применением?
      Йенсен кивнул.
      — Вождение машины в нетрезвом виде? Появление па улице пьяным? Злоупотребление спиртными напитками дома? Так, кажется, они называются?
      — Да.
      — Один закон безумнее другого? Множество самоубийств, особенно среди алкоголиков?
      — Я присутствовал при многих случаях скоропостижной смерти, — сказал Йенсен.
      Больной засмеялся.
      — Вот видите, — сказал он. — Так что мне не нужно ничего объяснять.
      — Нет, — сказал Йенсен. — Но я хотел бы уточнить, что же казалось вам невыносимым?
      — Лицемерие, разумеется. Фальшь. Трусость. Беззастенчивое стремление извлечь прибыль из всего. Вам известна цена на спиртные напитки в нашей стране?
      — Да.
      — Разве вы не видите причинную связь? Людям нужен алкоголь, одним — для того чтобы продолжать жить, другим — чтобы решиться покончить с жизнью. И вот устанавливаются бешеные цены на спиртное, и в довершение всего потребление алкоголя преследуется законом. К тому же в спиртные напитки добавляют так называемые «отучающие» средства, что в свою очередь бросает людей во мрак депрессии и приводит к еще большему количеству самоубийств.
      — Вам следовало бы подбирать выражения.
      Комиссар сделал это замечание машинально, по старой привычке.
      — Почему? Вы что, собираетесь привлечь меня к ответственности?
      Йенсен почувствовал себя неловко.
      — Мы стоим на первом месте в мире по количеству самоубийств на душу населения, а по уровню потребления алкоголя в нашей стране ничуть не уступаем самым прогнившим капиталистическим странам. К тому же у нас самая низкая в мире рождаемость. И поскольку правительство обеспокоено этим обстоятельством и, несомненно, стыдится признаться в собственном бессилии, то оно находит выход во лжи.
      — Ну, — напомнил Йенсен, — что же все-таки случилось в сентябре?
      — Постойте, я хочу закончить свою мысль. И что делают потом? Потом наказывают рабочего за то, что его вынудили стать алкоголиком, подобно тому как наказывают людей, которых вынудили жить в плохих квартирах. Рабочих наказывают и за то, что никто не научил их находить в работе источник радости. Людей даже заставляют отравлять тот самый воздух, которым им затем приходится дышать. И все классы общества вынуждены страдать от этого своеобразного наказания. И только спекулянты, которые имеют возможность жить за границей или покупать себе виллы в лесу или на островах в шхерах, избегают этого наказания. Все это связано одно с другим, произрастает из одного прогнившего корня. Теперь вы понимаете, почему моя работа была для меня невыносимой?
      Йенсен не сразу ответил. Уставившись в одну точку, не глядя на человека, лежавшего на диване, он спросил:
      — Именно такие идеи вы и выдвигали во время демонстраций?
      — Да, в числе многих других. Впрочем, выдвигали — не то слово. Мы не открывали ничего нового. Мы хотели скорее напомнить людям о том, что существует явление, которое им хорошо знакомо, хотя правительство сделало все, чтобы заставить народ забыть о нем.
      — Что вы имеете в виду?
      — Классовую борьбу. У вас есть еще вода?
      Йенсен снова наполнил пластмассовый стаканчик.
      — Спасибо. Можно задать вам вопрос?
      — Пожалуйста.
      — Вы сами пьете?
      — Да, — сказал Йенсен. — По крайней мере раньше пил.
      — Ежедневно?
      — Да.
      — Почему?
      — По той же причине, по какой вы принимаете таблетки. Чтобы заглушить боль.
      — Это единственная причина?
      Йенсен несколько долгих секунд смотрел на лежащего. Наконец он сказал:
      — Давайте вернемся к тому, что случилось в сентябре.
      — Я не могу этого объяснить. Все изменилось. И все изменились.
      — Каким образом изменились вы сами?
      — Сам я не изменился. По крайней мере я этого не заметил. Изменился окружающий мир. Вам это кажется странным?
      — Да.
      — Это и в самом деле было очень странно.
      — Когда вы впервые обратили на это внимание?
      — В третью субботу сентября. Двадцать первого числа.
      — В какой связи?
      — Обычно наши демонстрации происходили по субботам.
      — Я знаю.
      — Мы руководствовались чисто практическими соображениями: по субботам большинство людей не работает и находится дома. В эту осень мы активизировали свою деятельность в связи с предвыборной кампанией. Конечно, мы не надеялись достичь значительных успехов. Пропагандистская машина коалиционных партий работала на полных оборотах всю весну и лето. В их распоряжении были все средства. У нас же не было ничего. О победе на выборах и речи быть не могло, но нам было известно…
      Он вздрогнул и прислушался. Его взгляд метнулся к двери.
      — Не обращайте внимания, — сказал Йенсен. — Это всего лишь алкоголик, который шумит в своей камере. Продолжайте.
      — Нам было известно, что в высших сферах проявляют беспокойство. Процент избирателей, принимающих участие в выборах, с каждым разом становился все ниже. Естественно, это раздражало профсоюзных боссов и лидеров социал-демократической партии. По своему тупоумию они не могли понять, почему народ отказывается голосовать за их превосходную систему. Те же, кто на деле управлял страной, конечно, понимали причины. Именно поэтому избирательная кампания на сей раз велась так интенсивно и широко.
      — Что же вы предприняли?
      — Мы стремились всячески усилить их раздражение. Поэтому решили проводить демонстрации чаще. Между прочим, это вначале не возымело действия. Народ столь же трудно было раскачать, как и раньше. До субботы 21 сентября.
      — У вас в тот день была демонстрация?
      — Да. Мы организовали марш протеста под лозунгом борьбы с империализмом. Как обычно, демонстрация должна была начаться в пригородах и направиться к центру города. Она должна была завершиться митингом. Все было спланировано заранее.
      Йенсен кивнул.
      — Вместе с двумя товарищами я на такси поехал к месту сбора. Линотипист с женой. Мои лучшие друзья. Мы были однолетки и состояли в одном союзе. Знали друг друга много лет. Часто приходилось работать вместе.
      — Где?
      — Мы печатали листовки, рисовали афиши, изготовляли плакаты и лозунги. И многое другое. У нас был ротатор, и мы печатали небольшую газету, которую распространяли среди членов нашего союза. Повторяю, мы знали друг друга давно и были хорошими друзьями.
      — У них были дети?
      — Нет.
      — Какая профессия была у женщины?
      — Она работала в архиве Министерства юстиции. Позднее оказалось, что…
      — Продолжайте.
      — Нет. Ничего.
      — Вы сами женаты?
      — Нет. Почему вы об этом спрашиваете?
      — Привычка, — сказал Йенсен. — Итак, вернемся к субботе.
      — Да. Так вот, мы вместе поехали к месту сбора, но по какой-то причине запоздали. Сейчас не помню, почему мы задержались. Это имеет какое-нибудь значение?
      — Нет.
      — Когда мы приехали, демонстранты уже тронулись в путь. Мы встретили их на шоссе.
      Он замолчал и посмотрел в окно. На улице по-прежнему шел мокрый снег, и крупные снежные хлопья ударялись о стекло.
      — Был солнечный, очень ветреный день. Помню, ветер рвал знамена, и те, кто нес плакаты, с трудом удерживали их в руках. Издали это было очень красивое зрелище.
      — Почему — красивое?
      — Красиво, когда красные флаги развеваются по ветру. Красиво, когда друзья напрягают силы, стараясь наперекор ветру прямо держать транспаранты.
      — Сколько человек принимало участие в этой демонстрации?
      — Около двух тысяч. Кроме того, было много детей. Те из нас, у кого были дети, обычно брали их с собой на демонстрацию.
      — Почему?
      — По разным причинам.
      — Например?
      — Ну, прежде всего чтобы дети получили правильное воспитание с малых лет. Затем для того, чтобы показать прохожим, что есть люди, у которых есть дети и дети доставляют им радость. А кроме того, их негде было оставить. Детских садов в стране почти нет, а у социалистов редко бывает домашняя прислуга.
      — Понятно.
      — Отлично. Итак, мы встретили демонстрацию на шоссе и, уже проезжая мимо, обратили внимание, что происходит что-то необычное.
      — Что именно?
      — Вдоль шоссе стояли люди, всячески провоцирующие демонстрантов на столкновение. Некоторые из них выкрикивали оскорбления по адресу социалистов, другие бросали в них камнями, пустыми бутылками и консервными банками. В одном месте мы видели несколько человек, которые дрались с полицейским.
      — Почему?
      — Полиция пыталась помешать зрителям выбежать на улицу и начать драку с демонстрантами. В то время полицейским было приказано охранять порядок во время демонстраций. Впрочем, вы знаете это лучше меня.
      Йенсен кивнул.
      — Большинство проезжавших мимо или стоявших на тротуарах не проявляли никакого интереса, однако кое-где возникали столкновения.
      — Как же вы поступили?
      — Мы вышли из такси и присоединились к маршу.
      — А потом?
      — Так было на протяжении всего пути. Люди стояли на тротуарах и выкрикивали оскорбления, некоторые бросали в нас яйцами и помидорами. Жене моего приятеля помидор угодил прямо в лоб. Но она только засмеялась. В двух местах в нас бросали камнями, а несколько человек даже выбежали на мостовую и попытались вырвать у нас плакаты. Но полиция им помешала. Всю дорогу нас сопровождало несколько автомобилей, и те, кто там находился, плевали в демонстрантов и выкрикивали ругательства.
      — А что собой представляли люди, которые на вас нападали?
      — Я как-то не обратил внимания. Большинство было хорошо одето, люди разного возраста. Среди них были и женщины.
      — Как вы к этому отнеслись?
      — Впервые почувствовали глубокое удовлетворение.
      — Удовлетворение?
      — Вот именно. Самое обидное, что на нас раньше никто не обращал внимания, даже полиция старалась не замечать. И вот впервые люди стали как-то реагировать на наши действия. Мы почувствовали, что больше не обращаемся к глухим и слепым.
      — Раненые были?
      — По-моему, нет. Во всяком случае, если и были, то ничего серьезного. В основном против нас использовали, так сказать, словесные средства атаки. Кричали, размахивали руками, ругались и бросали в нас разными неопасными предметами. Помидоры и пустые жестянки из-под пива вряд ли могут кому-нибудь причинить серьезные повреждения.
      — Что было дальше?
      — Этот митинг был самым оживленным и беспорядочным из всех, в которых мне приходилось принимать участие. К этому времени на площади собралось много людей. Они шумели, кричали, пытались помешать ораторам. Но у нас были мегафоны, и мы сумели довести митинг до конца в соответствии с планом.
      — Как по-вашему, эти люди были проинструктированы?
      — Нет. Это обстоятельство мы также отметили с удовлетворением. Те, кто пытался нам помешать, делали это стихийно, и отчасти именно поэтому им не удалось сорвать митинг. Казалось, каждый из них действовал сам по себе. Позднее мой товарищ обратил внимание и на их возраст. Если бы не эти обстоятельства, естественно было бы предположить, что против нас выступил какой-то организованный фронт, пытающийся оказать противодействие, что правительство направило против нас нечто вроде враждебной демонстрации — ведь это также входило в их предвыборную кампанию. Однако было ясно, что дело обстояло не так.
      — Чем закончился митинг?
      — Мы приняли резолюцию, собрали плакаты, аппаратуру и оправились по домам.
      — А как прошла следующая демонстрация?
      — Минуту, я не закончил. После митинга произошло очень странное событие, которое казалось мне совершенно необъяснимым. Попробую о нем рассказать.
      Йенсен вопросительно посмотрел на больного.
      — Когда мы расходились, я пошел вместе с товарищем и его женой. Мы хотели зайти в помещение союза и закончить работу над афишами, которую начали накануне. Товарищ под мышкой нес свернутый красный флаг.
      Больной замолчал. Казалось, он пытался собраться с мыслями. Йенсен выжидающе смотрел на него. Слышно было, как внизу, в камере, кашлял арестованный.
      — Наш союз помещался в подвале жилого дома в районе Эстер. Чтобы добраться до места, необходимо переправиться на пароме через канал, если, конечно, вы не на машине. Вы ведь знаете, пешеходам запрещен проход по мостам и туннелям. На пароме было мало народа, и никто не обращал на нас внимания. Мы сидели и разговаривали. Все трое пришли к единому мнению, что происшедшее следует рассматривать как весьма обнадеживающий факт. Когда паром остановился, мы спустились на берег и отправились дальше пешком — помещение союза находится всего в нескольких кварталах от пристани. По дороге нам нужно было пройти через район, где расположены дома высокооплачиваемых служащих. Вы знаете, это в…