Тянулись нескончаемые автомобильные вереницы; раскупались все билеты на коллективные воздушные экскурсии в Гамбию, Мальту, Марокко, Тунис, Малагу, Израиль, Канаду, Португалию, на Капри, Родос, Канарские и Фарерские острова и в прочие, малопривлекательные в это время года края; донельзя запущенные государственные железные дороги формировали кучу дополнительных составов; весьма неудобные автобусы устремлялись к самым таинственным целям — таким, как Сэфле, Боргхольм и Хьо. Даже в пригородные катера и в суда, идущие на Готланд, набивалось полно пассажиров.

Мартин Бек не смог уснуть в поезде, хотя высокий ранг позволил ему добыть билет в купе первого класса. И не только потому, что второй пассажир храпел, скрипел зубами, разговаривал во сне и поминутно слезал с верхней полки, чтобы отправить естественную надобность, как говорят манерные представители высшего общества. Это началось уже в Эльвшё, и, когда поезд загремел по стрелкам на въезде в Мальмё, бедняга в четырнадцатый раз двинулся в уборную. Не иначе, он страдал воспалением мочевого пузыря.

Однако все это не трогало Мартина Бека, во всяком случае, не слишком трогало. А не давали ему покоя мысли, которые разбегались во все стороны. Больше всего он думал о Гейдте.

Несколько часов назад, когда Рея стояла перед окном в его квартире на Чёпмангатан, а сам он, лежа на кровати, любовался ее спиной и крепкими икрами, ему вдруг вспомнилось предупреждение Гюнвальда Ларссона, и он еле удержался от того, чтобы вскочить и оттащить ее от окна. Гюнвальд Ларссон редко говорил такие вещи, и только если на то были веские причины. Несколько позже, пока Рея, непрерывно болтая и гремя посудой, превращала омара в изысканное лакомство, Мартин Бек прошел по комнатам и опустил все занавески.

Гейдт, конечно, опасен, но точно ли он находится в Швеции?

И можно ли считать сей вопросительный знак достаточно веской причиной, чтобы Мартин Бек испортил рождество четверым добросовестным сотрудникам, у троих из которых к тому же есть дети?

Что ж, будущее покажет. Или ни черта не покажет.

В глубине души Мартин Бек желал, чтобы Гейдт выбрал путь через Осло. Возможность хорошенько врезать ему по сопатке будет лучшим рождественским подарком для Гюнвапьда Ларссона.

Еще он подумал о том, что Меландер и Рённ способны заразить своей флегматичностью всю Хельсингборгскую полицию. А впрочем, они оба молодцы. Меландер всегда им был, и Рённ, вопреки обилию пессимистических предсказаний, стал молодцом, так что, если Гейдт изберет этот путь, ему вряд ли удастся уйти.

Вот Мальмё… Да уж, Мальмё с точки зрения пограничного контроля — чистый ад. Почти все наркотики и многое другое поступает в страну через Мальмё.

Человек с недержанием мочи первым соскочил на пол, и, поскольку Мартин Бек поленился отвернуться, пришлось ему созерцать процесс одевания. Мелькали носки, трусы, майки, долго длилась возня с брюками и подтяжками; все же наконец и Мартину Беку предоставилась возможность одеться.

Он потопал в «Савой», где останавливался каждый раз — правда, не так это часто случалось, — и был очень тепло встречен швейцаром с длинными фалдами.

Поднялся в свой номер, побрился, принял душ, доехал на такси до полицейского управления и вошел в кабинет Пера Монссона. Год выдался для местной полиции тяжелый, отчасти даже удручающий, но по Монссону этого не было видно. Он безмятежнее прежнего жевал свои вечные зубочистки.

— Бенни? — сказал Монссон. — Его здесь нет. Он поселился на гидропланной пристани.

В Мальмё невесть почему суда на подводных крыльях называют гидропланами, хотя на самом-то деле гидроплан — вид самолета.

— А как остальные точки?

— Всюду строжайший контроль. Да только очень уж много народу едет в эти дни в Данию. И оттуда. Прямо психоз какой-то. Но…

— Ну?

— Внешность у него подходящая, у этого Гейдта. Косая сажень. Ему прямо хоть на четвереньки становись и собакой прикидывайся. Да только в Данию запрещено возить собак. Тамошние лисы заражены бешенством.

— Не знаю, не знаю, — сказал Мартин Бек. — Мало ли высоких людей. Гюнвальд Ларссон, например, будет повыше Гейдта.

— Гюнвальдом Ларссоном только малых детишек пугать, — заметил Монссон, вооружаясь новой зубочисткой.

— Ты все знаешь об этих линиях — твое мнение?

— Гм-м-м. Иногда мне начинает казаться, что я вообще ничего не знаю. Легче всего контролировать железнодорожный паром «Мальмёхюс». Тут у него никаких шансов. Затем так называемые большие пароходы «Орел», «Грипен» и «Эресунн». Посложнее будет с автопаромами в Лимхамне — всеми этими «Гамлетами» и «Офелиями». Ну, и самое жуткое место — гидропланная пристань, ад кромешный.

— Гидроплан — это самолет, — поправил Мартин Бек.

— А, все одно — пекло. Один отчаливает, другой причаливает, и зал ожидания все время битком набит, не протиснешься.

— Понимаю.

— Ни черта ты не поймешь, пока сам не увидишь. Штурманов, которые должны билеты проверять, запросто сносят. У таможенников и пограничников есть комната, где они могут спрятаться и перекусить, не то из них в пять минут блин сделают. Потом хоть просовывай под дверь дома, где ждет жена.

Монссон примолк, потому что зубочистка застряла в зубах. Но тут же добавил:

— Извини за избитую остроту.

— А что же тогда делает Скакке?

— Бенни? Стоит на пристани и мерзнет на ветру. Аж весь синий. Со вчерашнего дня все так и стоит.

Гюнвальд Ларссон тоже мерз, но у него для этого было, с одной стороны, больше, с другой — меньше оснований. Конечно, на норвежско-шведской границе похолоднее, чем в Мальмё, зато он был лучше одет — лыжные ботинки, толстые шерстяные носки, кальсоны (хотя он их ненавидел), вельветовые брюки, дубленка и каракулевая шапка.

Прислонившись спиной к сосне, которая росла почти на самой границе, он не спускал глаз с бесконечного потока машин, таможенной будки, пограничного шлагбаума и временного заграждения, рассеянно слушая град проклятий, которыми водители осыпали дотошных полицейских. Это называется открытая граница? Куда подевалось северное сотрудничество? Или в Норвегию теперь въезжать так же сложно, как в Саудовскую Аравию? Может быть, это из-за нефти в Северном море? Или из-за того, что вся шведская полиция состоит из идиотов? Какой я вам Гейдт, черт возьми? И вообще, какое дело полиции до моей фамилии? Пока я швед и в Скандинавии действует постановление об открытой границе, полиции не касается, как меня зовут — Чаплин, Пат или Паташон. Вы поглядите только, какая очередь выстроилась по вашей милости!

Гюнвальд Ларссон вздохнул и поглядел на автомобильную очередь. Она и впрямь была изрядная, тогда как машины, идущие встречным курсом, без помех проносились в Швецию из доброй старой соседней страны. К тому же некоторые полицейские у заграждения вели себя на редкость несуразно. Ведь каждому из них выдана фотография Гейдта и подробное описание примет. Каждому известно, что он плохо владеет шведским, но прилично говорит по-датски. Что ему около тридцати лет и рост его метр девяносто пять. Так нет же, иные по десяти минут мотали душу из лысых шестидесятилетних стариков с типичным шведским произношением. Но Гюнвальд Ларссон не один год жизни убил на бесплодную борьбу с полицейской тупостью. Пусть теперь этим занимается какой-нибудь другой Дон-Кихот.

Почти все машины везли на крышах лыжи, снежные скутеры, оленьи рога. Рога какой-то ловкач продавал по бешеной цене уже на шведской стороне границы. Гюнвальд Ларссон созерцал эту картину с глубоким отвращением.

Он любил Лапландию нежно и бескорыстно — но только летом.

Рённ и Меландер вовсе не мерзли. Они сидели в относительно удобных креслах в будке со стеклянными стенами, которую смонтировала для них хельсингборгская полиция. Два отличных электрокамина поддерживали внутри приятное тепло, и время от времени молодые полицейские приносили кофе в термосах, пластмассовые кружки, пирожные и датские сдобные булочки. Почти весь поток выезжающих из страны направляли мимо будки, и, если кто-то заслуживал более пристального внимания, у Рённа и Меландера имелись под рукой великолепные призматические бинокли. Кроме того, они были связаны по радио с сотрудниками, которые проверяли пассажиров в автомашинах и поездах. И все-таки оба сидели с кислым видом. Рождество-то насмарку.

Они почти не говорили, разве что когда соединялись по телефону с домом и жаловались женам.

Такова была обстановка в пятницу двадцатого декабря, за четыре дня до сочельника. В субботу стало еще хуже, в том смысле, что неработающих прибавилось, и поток людей через Эресунн возрос неимоверно. Всеми осуждаемая идея моста через пролив казалась дежурящим уже не столь нелепой. Мост хоть можно перекрыть.

Когда Мартин Бек, пробившись сквозь толпу беснующихся людей, у которых билеты не были прокомпостированы, но которые все же рвались на очередной рейс, добрался до пристани катеров на подводных крыльях, оказалось, что штурман, отмечающий билеты на готового к отправке «Бегуна», — датчанин и крайне подозрительно относится к лицам, называющим себя комиссарами уголовной полиции и не могущим подтвердить свои слова документами. Мартин Бек сегодня надел другую куртку и, конечно, забыл удостоверение в гостинице. В конце концов его выручил Бенни Скакке, коего к этому времени все штурманы уже знали в лицо.

Мартин Бек очутился на пронзительно холодном, сыром ветру, столь типичном для южношведской зимы, а особенно для Мальмё. Он смотрел на своего ближайшего сотрудника, за спиной которого Деды Морозы раздавали рекламные проспекты, излагающие, чем может порадовать гостей столица Дании, несмотря на экономический кризис и угрозу девальвации.

Скакке выглядел ужасно. Щеки — синие, лоб и нос — совсем белые, и вся кожа выше шерстяного шарфа — словно пергамент.

— Давно ты стоишь тут? — спросил Мартин Бек.

— С половины шестого, — ответил Скакке, стуча зубами. — Точнее, с четверти шестого. Когда отправился первый катер.

— Сейчас же пойди и проглоти что-нибудь горячее, — распорядился Мартин Бек. — Живо.

Скакке исчез, но уже через четверть часа он снова стоял на посту. Лицо его обрело несколько более нормальную окраску.

В субботу ничего особенного не произошло, если не считать, что появились охотники подраться. Мартину Беку вспомнился читанный недавно циркуляр, из которого следовало, что шведы, американцы и, пожалуй, финны драчливее других национальностей. Конечно, огульное обобщение, но иногда можно было подумать, что не так уж оно далеко от истины.

Около десяти вечера Мартин Бек вернулся в гостиницу. Сверхусердный Скакке остался, твердо намеренный не уходить с поста, пока не отчалит последнее судно. Он явно не очень-то доверял своим бывшим коллегам в местной полиции.

Взяв ключ от номера, Мартин Бек направился к лифту, но передумал и зашел в бар. Как всегда в предрождественские дни, народу хватало, но у стойки отыскался свободный табурет.

— Здравствуйте, здравствуйте, — приветствовал его бармен с феноменальной памятью. — Виски со льдом, как обычно?

Мартин Бек колебался. После многих часов, проведенных на ветру, лед его не очень прельщал. Он глянул на соседа, который тянул из большого стакана какой-то золотистый напиток. На вид недурно. Он перевел взгляд на лицо пьющего. Моложавый мужчина лет пятидесяти, бородатый, с длинными лоснящимися волосами.

— Советую попробовать, — сказал бородач. — «Золотой крюк». Или «Голден хук», как его называют американцы. Здешнее изобретение.

Мартин Бек последовал совету. Напиток и впрямь был приятный, и он — без особого успеха — попытался угадать состав. Потом вдруг снова посмотрел на соседа и сказал:

— А я вас узнал. Вы тот репортер и любитель ботанических экскурсий, который прошлой осенью нашел Сигбрит Морд около озера Бёрринге.

— Уф, — бородач чуть не подавился. — Лучше не напоминайте. Хотя бы не здесь. — Присмотрелся к Мартину Беку и добавил: — Ну конечно. Вы тот полицейский комиссар из Стокгольма, который потом меня допрашивал. А теперь чем обязаны?

— Служба, — ответил Мартин Бек, пожимая плечами.

— Ну-ну, — сказал бородач. — Дело ваше.

Три минуты спустя Мартин Бек пожелал ему доброй ночи, поднялся в номер и лег. Он до того устал, что не хватило даже сил позвонить Рее.

Воскресенье, двадцать второе декабря, на пристани — немыслимое столпотворение. Магазины явно работали, потому что Дедов Морозов с рекламными проспектами прибавилось. И среди напирающих пассажиров было множество детей. Полдень, час пик, праздничная атмосфера. Впрочем, с атмосферой дело как раз обстояло не лучшим образом. Северный ветер — сырой, пронизывающий, холодный — нещадно хлестал голую пристань.

Два катера ждали сигнала — датский «Летучая рыба» и шведский «Крачка». Набьют до отказа людьми — и пошел.

Проводив датский катер, Бенни Скакке, дежуривший около сходней, направился к шведскому. Мартин Бек стоял у входа на посадку, за спиной у штурмана, который одной рукой в бешеном темпе прокалывал билеты, а другой — нажимал кнопку счетчика пассажиров.

Сильный порыв ветра заставил Мартина Бека отвернуться. В эту минуту слух его уловил обращенные к штурману датские слова.

Он снова повернул голову.

Никакого сомнения.

Рейнхард Гейдт миновал наружный полицейский кордон, миновал билетный контроль и уже шагал к сходням; не больше метра отделяло его от Мартина Бека.

Скакке находился от них в двадцати пяти метрах, на полпути между отчалившим катером и тем, который сию минуту должен был тронуться.

Единственным багажом Гейдта была бумажная сумка с изображением Деда Мороза.

Скакке тотчас узнал южноафриканца, круто остановился и потянулся за пистолетом.

Но Рейнхард Гейдт первым заметил Скакке и угадал в нем сотрудника полиции. Оставалось только убедиться, что тот его опознал.

Когда правая рука Скакке метнулась за пазуху, Гейдту уже все стало ясно. Кому-то предстояло умереть в ближайшие секунды, и Гейдт был уверен, что не ему. Он убьет этого полицейского, потом перепрыгнет через ограждение и затеряется в уличной давке. Выпустив пакет, Гейдт откинул полу куртки.

Бенни Скакке был хорошо тренирован и реагировал быстро, но Рейнхард Гейдт был в десять раз быстрее. Даже в кино Мартин Бек не видел ничего подобного.

Впрочем, он и сам был не из медлительных. Шагнув вперед, Мартин Бек сказал: «Минутку, мистер Гейдт», — и поймал правую руку террориста.

Но южноафриканец уже выхватил свой грозный кольт, и его сил хватило на то, чтобы поднять руку, хотя Мартин Бек крепко держал ее.

С ужасающей ясностью Скакке осознал, что жизнь его поистине висит на волоске и что Мартин Бек подарил ему шанс остаться в живых.

Он тоже успел выхватить свой «вальтер», прицелился и выстрелил с твердым намерением убить противника.

Пуля попала Гейдту в рот и застряла в шейных позвонках.

Несмотря на все помехи, несмотря на совершенно безнадежную ситуацию, несмотря на то, что он фактически был уже мертв, Рейнхард Гейдт спустил курок своего кольта «357 магнум». Пуля поразила Бенни Скакке в правое бедро, довольно высоко, от ее удара он завертелся юлой и упал прямо на цепочку ошарашенных Дедов Морозов. Никто из них не успел даже подхватить его и смягчить падение.

Скакке лежал ничком, из ноги обильно сочилась кровь, но он был в сознании. Когда Мартин Бек упал на колени рядом с ним, он первым делом спросил:

— Как там? С Гейдтом?

— Ты убил его. Наповал.

— А что еще я мог сделать.

— Все правильно. Это был твой единственный шанс. Откуда-то вынырнул Пер Монссон, источая аромат свежезаваренного кофе.

— «Скорая помощь» будет сию минуту, — сказал он. — Ты только не двигайся, Бенни.

Не двигайся, подумал Мартин Бек. Будь у Гейдта в запасе еще хоть десятая доля секунды, Бенни Скакке замер бы навсегда. И сотой доли хватило бы, чтобы на всю жизнь сделать Скакке калекой. Теперь, похоже, обойдется. Мартин Бек успел убедиться, что рана не слишком опасная.

На пристань высыпали полицейские и принялись оттеснять зевак от убитого.

Когда послышался вой сирены «скорой помощи», Мартин Бек выпрямился и подошел к Гейдту. Лицо было несколько обезображено, а так-то он и мертвый выглядел хоть куда.

Человек, поднявший трубку на пограничном посту у европейской магистрали № 18, явно был не в духе.

Очень уж часто трезвонил этот проклятый телефон, да и очередь автомашин продолжала расти, никакой возможности справиться с ней.

— Да, — сказал пограничник, — кажется, здесь. Погодите. Прикрыл микрофон ладонью и повернулся к своему товарищу:

— Гюнвальд Ларссон — это не тот верзила в миллионерских шмотках, который торчит там у дерева?

— Он, — ответил товарищ. — По-моему, он.

— Его к телефону. Этот окаянный Гейдт, о котором все говорят. То есть, тьфу, звонит-то не Гейдт.

Гюнвальд Ларссон вошел в помещение и взял трубку. Извлечь что-либо из его слов было трудно, потому что он ограничивался односложными репликами.

— Так.

— Ага.

— Мертв?

— Жаль.

— Кто?

— Скакке?

— А сам он?

— Ну пока.

Он положил трубку, поглядел на постовых в будке и сказал:

— Можете снимать ограждение, больше не понадобится. Пусть проезжают.

— А ты?

— Поеду домой.

— Еще не умаялся?

Гюнвальд Ларссон вдруг осознал, что давно не смыкал глаз.

Он и впрямь умаялся. Уже в Карлстаде сдался и подъехал к городской гостинице.

В Хельсингборге Фредрик Меландер положил трубку и довольно улыбнулся. Потом посмотрел на часы. Лицо Рённа, который сидел рядом и слушал разговор, тоже выражало откровенную радость.

Сочельник они отпразднуют дома.

В пятницу 10 января 1975 года выдался как раз такой вечер, каких хотелось бы побольше. Когда все относительно спокойны и пребывают в ладу с миром и собой. Когда все плотно поели, выпили и знают, что завтра свободный день, если только не стрясется что-нибудь из ряда вон выходящее, непредвиденное и ужасное.

Подразумевая под словом «все» очень маленькую частицу человечества.

Человека четыре.

В этот вечер Мартин Бек и Рея пришли к Леннарту Колльбергу и его жене, и вместе они выполнили названную выше программу, создав тем самым предпосылки к тому, чтобы чувствовать себя так хорошо, как это вообще возможно.

Говорили они не очень много, главным образом потому, что были заняты игрой, которая называется «составление кроссворда» и выглядит весьма просто. У каждого участника по ручке и по листку бумаги, на котором начерчено двадцать пять клеток, и каждый по очереди называет какую-нибудь букву. Эти буквы вписывают в клетки; заглядывать в чужие листки нельзя.

— Икс, — сказал Колльберг в третий раз подряд, и все тяжело вздохнули.

Что-то в этой игре не так, подумал Мартин Бек. Хотя бы то, что Колльберг выиграл четыре раза из пяти. В пятый раз выиграла Рея.

Впрочем, Мартин Бек и Гюн Колльберг привыкли к тому, что им не везет в игре, и не очень переживали.

— Икс, как в слове экс-полицейский, — юмористически пояснил Колльберг.

Как будто все и без того уже не убедились, что нет никакой возможности в третий раз найти применение этой злосчастной букве. После долгого раздумья Мартин Бек оторвал глаза от своих клеток, пожал плечами и сдался.

— Слышь, Леннарт.

— М-м-м?

— Помнишь — десять лет назад?

— Когда мы охотились на Фольке Бенгтссона, сразу после реорганизации? Да-а, есть что вспомнить. А все, что потом было? Нет, лучше не вспоминать.

— Думаешь, все тогда началось? Колльберг поежился. Потом произнес:

— Нет, не тогда. И, к сожалению, не сегодня кончится.

— Игрек, — сказала Рея.

После чего все надолго примолкли.

Настало время подсчитывать очки. Записав цифры, Мартин Бек убедился, что и на этот раз проиграл.

— Но одно совершенно ясно, — заговорил Колльберг. — Была допущена ошибка. Сделать полицию зачинщиком насилия — все равно, что ставить телегу впереди лошади.

— Ха, я выиграла, — сказала Рея.

— Точно, — подтвердил Колльберг.

И продолжал, сжалившись над Мартином Беком:

— Да брось ты себя терзать. Преступность весь западный мир захлестнула в эти последние десять лет. Эту лавину в одиночку не остановишь и не отведешь. Она будет расти и расти. И ты тут не при чем.

— Будто бы?

Все перевернули свои листки и начертили новые клетки. Кончив чертить, Колльберг снова посмотрел на Мартина Бека:

— Твоя беда в том, Мартин, что тебе досталась не та работа. И живешь ты не в те времена. Не в той части мира. И система не та.

— Это все?

— Приблизительно все, — сказал Колльберг. — Ну так, мне начинать. Я говорю икс. Икс, как в слове Маркс.