— Ну, я тебя слушаю.

— Как ты себя чувствуешь?

— Не лучше, но немножечко по-другому. Можешь спрашивать. Я отвечу на любые вопросы. Я только одно хочу знать.

— Что именно?

— Ты обо всем мне рассказал?

— Нет, — ответил Колльберг, — но сейчас я это сделаю. Я вообще пришел сюда потому, что не верю в официальную версию, будто бы Стенстрём случайно оказался одной из жертв убийцы-психопата. И независимо от твоих заверений, что он не изменял тебе, или как там это называется, и причин этой твоей уверенности, я не думаю, что он оказался в автобусе просто так, для собственного удовольствия.

— А ты как считаешь?

— Что ты с самого начала была права. Когда говорила, что он работал. Что он чем-то занимался, по службе, как полицейский; что он по каким-то причинам не говорил об этом ни тебе, ни нам. Возможно, например, что он давно за кем-то следил, и этот человек в отчаянии убил его. Лично я, естественно, считаю эту версию маловероятной. — После короткой паузы Колльберг добавил: — Оке очень хорошо умел следить. Ему это нравилось.

— Я знаю, — сказала она.

— Следить можно двумя разными способами, — продолжал Колльберг. — Можно ходить за кем-нибудь так, чтобы тот этого не замечал и чтобы можно было разгадать его намерения. Либо делать это совершенно открыто, чтобы привести в отчаяние человека, за которым ведется слежка, вывести его из себя, чтобы он сам себя выдал. И тем, и другим способами Стенстрём владел лучше кого-либо из нас.

— А кроме тебя, кто-нибудь еще придерживается такого же мнения? — спросила Оса.

— Да. По крайней мере, Мартин Бек и Меландер. — Колльберг потер шею и добавил: — Но в этих моих рассуждениях много слабых мест. Не стоит больше тратить на них время.

— Ну, так что же ты хочешь знать?

— Я и сам толком не знаю. Нам нужно кое-что уточнить. Мы не все понимаем. Что ты, например, имела в виду, когда говорила, что в последнее время он предпочитал ходить с пистолетом, что ему это нравилось? В последнее время?

— Когда я познакомилась с Оке четыре года назад, он был совершеннейшим ребенком, — спокойно сказала она.

— Что ты имеешь в виду?

— Он был робким и инфантильным. А три недели назад, когда кто-то убил его, он уже был взрослым. И это развитие произошло, главным образом, не на службе, у вас, а здесь, дома. Когда мы в первый раз были вместе в той комнате, в постели, пистолет был последней вещью, которую он снял с себя.

Колльберг в недоумении приподнял брови.

— Потому что он остался в рубашке, — сказала она, — а пистолет положил на ночной столик. Я просто остолбенела. Честно говоря, тогда я вообще не знала, что он полицейский, пыталась сообразить, что за психа я пустила к себе в постель. Она внимательно посмотрела на Колльберга. — Тогда мы еще не были влюблены друг в друга. Но уже почти влюбились. Потом я все поняла. Ему было двадцать пять лет, а мне только-только исполнилось двадцать. Но если и можно было кого-то из нас считать взрослым, зрелым человеком, так это только меня. Он ходил с пистолетом, считая это таким дерзким. Как я уже сказала, он был еще ребенком и ему казался невероятно смешным вид голой женщины, которая с глупым выражением лица уставилась на мужчину в рубашке и с пистолетом. Потом он вырос из этого, но к пистолету успел привыкнуть. Кроме того, его интересовало огнестрельное оружие… — Она замолчала и внезапно спросила: — А ты храбрый? Я имею в виду физиологию.

— Не очень.

— Оке был физиологическим трусом, хотя делал все, чтобы побороть себя. Пистолет придавал ему чувство уверенности.

— Ты говорила, что он повзрослел. Он был полицейским, а с точки зрения профессионализма вряд ли свидетельствует о зрелости то, что ты позволяешь застрелить себя сзади тому, за кем следил. Поэтому я заметил, что мне трудно в это поверить.

— Вот именно, — сказала Оса Турелль. — И я в это решительно не верю. Тут что-то не так.

Колльберг немного подумал и сказал:

— Остаются факты. Он чем-то занимался. А чем именно, ни я, ни ты не знаем. Я прав?

— Да.

— Может, он как-то изменился? Незадолго до того, как это произошло?

Она подняла руку и пригладила свои короткие темные волосы.

— Да, — наконец ответила она.

— Как именно?

— Это нелегко описать.

— А эти фотографии имеют какое-то отношение к перемене, которая с ним произошла?

— Да, — ответила она. — Самое прямое. — Она взглянула на фотографии. — Об этом можно говорить только с тем человеком, которому полностью доверяешь. Не знаю, чувствую ли я к тебе такое доверие. Но я все же попытаюсь.

У Колльберга вспотели руки, он вытер их об брюки. Они поменялись ролями. Теперь она была спокойной, а он нервничал.

— Я любила Оке. С самого начала. Но сексуально мы не очень подходили друг другу. У нас были разные темпераменты и требования. — Она испытующе посмотрела на Колльберга. — Можно, однако, быть счастливым. Можно научиться. Тебе известно об этом?

— Нет.

— Мы с Оке являемся доказательством этого. Мы научились. Полагаю, ты понимаешь, что я имею в виду?

Колльберг кивнул.

— Бек не понял бы меня, — сказала она. — Я уж не говорю о Рённе или о ком-либо другом. — Она пожала плачами. — В общем, мы научились. Мы подстроились друг к другу, и нам было хорошо.

Колльберг на несколько секунд перестал слушать. Вот альтернатива, над существованием которой он никогда не задумывался.

— Это нелегко, — продолжала она. — Я должна тебе все объяснить, потому что если не сделаю этого, то не сумею объяснить, как именно переменился Оке. Но даже если я расскажу тебе массу подробностей из нашей частной жизни, неизвестно, поймешь ли ты. Однако я надеюсь, что ты поймешь. — Она закашлялась. — Я слишком много курила в последние недели.

Колльберг почувствовал, что происходят какие-то перемены. Он улыбнулся. Оса Турелль тоже улыбнулась, немного грустной улыбкой, но все же.

— Ладно, — сказала она. — Закончим с этим чем раньше, тем лучше. Я, к сожалению, робкая. Странно.

— В этом нет ничего странного. Я тоже ужасно робкий. Робость вообще связана с повышенной чувствительностью.

— До знакомства с Оке я считала себя почти нимфоманкой или ненормальной, — быстро сказала Оса. — Потом мы влюбились и подстроились друг к другу. Я очень старалась. Оке тоже. И нам это удалось. Нам было хорошо, лучше, чем я могла когда-либо мечтать. Я забыла, что я более чувственна, чем он; вначале мы пару раз говорили об этом, а потом уже никогда. Попросту не было необходимости. Мы занимались любовью, когда ему хотелось, другими словами, один-два, максимум три раза в неделю. Это приносило нам удовольствие, и ничего другого мы не желали. Поэтому мы не и изменяли друг другу, как ты предполагал. И тут…

— …вдруг прошлым летом, — продолжил Колльберг.

Она с уважением посмотрела на него.

— Вот именно. Прошлым летом мы поехали на Мальорку. Вы тогда вы как раз занимались трудным и очень неприятным делом.

— Да. Убийством в парке.

— Когда мы вернулись, это убийство уже раскрыли. Оке был очень раздосадован. — Она помолчала и через несколько секунд продолжила говорить, так же быстро и плавно. — Возможно, это не производит хорошего впечатления, но многое из того, о чем я уже рассказала и еще расскажу, не производит хорошего впечатления. Он был раздосадован, что не смог принять участие в расследовании. Оке был самолюбивый, почти жадный на похвалу. Он всегда мечтал о том, что раскроет что-то важное, то, что никто не смог раскрыть. Кроме того, он был намного моложе всех вас и считал, по крайней мере давно, что на службе им помыкают. Насколько мне известно, он считал, что ты третировал его больше всех.

— К сожалению, он был прав.

— Он недолюбливал тебя. Гораздо лучше он относился к Беку или Меландеру. Не так, как я сейчас, но это не относится к делу. В конце июля или в начале августа он вдруг изменился, как я уже говорила, причем эта перемена перевернула всю нашу жизнь вверх тормашками. Тогда-то он и сделал эти фотографии. В общем-то он сделал их намного больше, отснял множество кассет. Я уже говорила, что наша эротическая жизнь была счастливой и регулярной. И внезапно все это было разрушено, причем не мною, а им. Мы были… были вместе…

— Занимались любовью, — подсказал Колльберг.

— Ладно, занимались любовью в течение одного дня столько раз, сколько раньше, как правило, за целый месяц. Иногда он даже не разрешал мне несколько дней ходить на работу. Вряд ли стоит отрицать, что для меня это была приятная неожиданность. Кроме того, я была изумлена. Мы жили вместе уже более четырех лет и…

— Что же дальше? — спросил Колльберг, когда она замолчала.

— Понятно, что мне это очень нравилось. Мне нравилось, что он выкидывает со мной самые разные штучки, будит меня ночью, не дает уснуть, не разрешает одеться и идти на работу. Что он не оставляет меня в покое даже в кухне; он овладел мною на мойке, в ванне, спереди и сзади, во всех позах, которые только можно себе представить, в каждом кресле по очереди. Однако сам он при этом вовсе не изменился, и спустя какое-то время я убедилась в том, что являюсь для него предметом для определенного рода эксперимента. Я расспрашивала его, однако он только смеялся.

— Смеялся?

— Да. Он вообще все это время был в прекрасном настроении. Вплоть… вплоть до того дня, когда его убили.

— Почему?

— Этого я не знаю. Я поняла только одно, сразу после того, как миновал шок.

— Что именно?

— Что была для него объектом исследования. Он все обо мне знал. Знал, как я невероятно возбуждаюсь, стоит ему только немножко постараться. А я все знала о нем. Например, что на самом деле это интересовало его лишь иногда.

— И как долго это продолжалось?

— До середины сентября. У него тогда появилось много работы и он почти не бывал дома.

— Что оказалось неправдой, — сказал Колльберг. Он внимательно посмотрел на Осу и добавил: — Спасибо. Ты хорошая девушка. Ты мне нравишься.

Она выглядела растерянной и смотрела на него с подозрительным видом.

— И он никогда не говорил, чем занимается?

Она покачала головой.

— Даже не намекнул?

— Нет.

— И ты не заметила ничего необычного?

— Он много времени проводил на улице, то есть не в помещении. Это я заметила. Он возвращался замерзший и промокший.

Колльберг слушал.

— Несколько раз я проснулась, очень поздно, потому что он ложился холодным, как сосулька. Последнее дело, о котором он со мной говорил, было то, которым он занимался, начиная с середины сентября. О мужчине, убившем жену. Кажется, его фамилия была Биргерсон.

— Я тоже припоминаю, — сказал Колльберг. — Семейная трагедия. Рядовое дело. Даже не знаю, зачем мы к нему подключились. Все как по учебнику. Неудачный брак, нервы, ссоры, стесненные материальные условия. В конце концов муж убил жену, скорее всего, случайно. Потом он хотел покончить с собой, но ему не хватило смелости и он отправился в полицию. Однако Стенстрём действительно занимался этим делом, он проводил допросы.

— Погоди, во время этих допросов что-то произошло.

— Что именно?

— Не знаю. Но однажды вечером Оке пришел очень возбужденный.

— Там не было ничего, что могло бы возбудить. Грустная история. Типичное убийство на бытовой почве. Фактически одинокий человек, жена которого, отравленная жаждой жить все лучше и лучше, непрерывно упрекала его, что он зарабатывает слишком мало денег и что они не могут купить себе моторную лодку, летний домик, а их автомобиль не такой роскошный, как у соседей.

— Но во время допроса тот мужчина что-то рассказал Оке.

— Что?

— Не знаю. Оке, во всяком случае, это казалось очень важным. Я, конечно, спросила у него об этом, так же как ты у меня сейчас, но он только рассмеялся и сказал, что скоро я все узнаю.

— Он сказал именно так?

— Ты скоро все узнаешь, малышка. Это его точные слона. Он выглядел очень довольным.

— Странно.

Минуту они сидели молча, потом Колльберг встряхнулся, взял со стола открытую книгу и спросил:

— Ты понимаешь эти комментарии?

Оса Турелль встала, обошла вокруг стола и, наклонившись над книгой, чтобы заглянуть туда, положила руку на плечо Колльбергу.

— Вендел и Свенсон пишут, что эротический убийца часто является импотентом и совершает насилие для того, чтобы получить желанное удовлетворение. А Оке написал на полях «и наоборот». — Колльберг пожал плечами и сказал: — Ага, он, вероятно, имел в виду, что эротический убийца может также быть легко возбудим сексуально.

Оса мгновенно убрала руку, и Колльберг, к своему удивлению, заметил, что она снова покраснела.

— Нет, он не это имел в виду, — сказала она.

— Что же, в таком случае?

— Совершенно противоположную ситуацию: женщина, другими словами, жертва, может заплатить своей жизнью за то, что она чрезмерно возбудима.

— Откуда тебе это известно?

— Мы с ним однажды разговаривали на эту тему. В связи с тем, что вы расследовали тогда убийство молодой американки на Гёта-канале.

— Ее звали Розанна, — сказал Колльберг. — Однако тогда у него еще не было этой книги. Помню, я обнаружил ее, когда наводил порядок в ящиках моего письменного стола. Когда мы переезжали из Кристинеберга. Это было намного позднее.

— Но другие его пометки, — сказала Оса, — совершенно логичны.

— Да. Тебе не попадался случайно какой-нибудь блокнот или календарь, куда он записывал свои дела?

— А при себе у него не оказалось блокнота?

— Да. Мы просмотрели его. Там не было ничего интересного.

— Я обыскала всю квартиру.

— Что-нибудь нашла?

— Абсолютно ничего. Он ничего не прятал. И был очень аккуратным. У него, естественно, имелся еще один блокнот. Вон он лежит на письменном столе.

Колльберг взял блокнот. Такой же, какой нашли в кармане Стенстрёма.

— В этом блокноте почти ничего нет, — сказала Оса. Она стащила носок с одной ноги и почесала пятку.

Стопа у нее была узкая, с крутым подъемом и длинными прямыми пальцами. Колльберг поглядел на ногу, а затем перелистал блокнот Она была права. Там почти ничего не было. На первой странице анкетные данные того бедолаги по фамилии Биргерсон, который убил свою жену.

На второй странице вверху было только одно слово: «Моррис».

Оса Турелль заглянула в блокнотик и пожала плечами.

— Это название автомобиля, — сказала она.

— Или, скорее, фамилия агента в Нью-Йорке.

Оса, стоя у стола, смотрела на фотографии. Внезапно она ударила кулаком по столу и очень громко сказала:

— Ах, если бы у меня был ребенок! — Понизив голос, она добавила: — Он всегда говорил, что у нас еще есть время. Что мы должны подождать, когда он получит повышение.

Колльберг медленно направился в сторону прихожей.

— Есть время, — пробормотала она, а потом спросила: — Что со мной будет?

Он повернулся к ней и сказал:

— Так нельзя. Оса. Пойдем.

Она быстро повернулась к нему, с блеском ненависти и глазах.

— Пойдем? Куда? Ну, конечно же, в постель.

Колльберг смотрел на нее.

Девяносто девять мужчин из ста видели бы худенькую бледную девушку, едва держащуюся на ногах; они видели бы заморенное тело, тонкие, потемневшие от никотина пальцы и осунувшееся лицо. Они видели бы непричесанную девушку в мешковатой одежде, на одной ноге у которой был шерстяной носок, номера на два больше, чем нужно.

Леннарт Колльберг видел физически и психически закомплексованную женщину с горящим взглядом и многообещающими ямочками под мышками, интересную, привлекательную, женщину, с которой стоит познакомиться поближе.

Увидел ли все это Стенстрём или он тоже оказался одним из девяноста девяти, и ему просто-напросто невероятно повезло?

— Я не это имел в виду, — сказал Колльберг. — Пойдем к нам домой. Места у нас хватит. Ты уже достаточно долго была одна.

В автомобиле Оса расплакалась.