XXVII

Мартин Бек взобрался на третий этаж пешком, Колльберг поднялся лифтом. Они встретились перед дверью и внимательно осмотрели ее. Обыкновенная коричневая деревянная дверь, открывающаяся наружу. Патентованный замок, латунный щиток на щели для писем и газет, тусклая белая табличка с черными буквами «И. Франсон». В квартире было тихо и спокойно. Колльберг приложил правое ухо к двери и прислушался. Потом опустился на правое колено на каменный пол, осторожно, на несколько сантиметров, приподнял щиток низко расположенной щели для писем и снова прислушался. Потом так же неслышно, как и поднял, опустил щиток. Поднялся и покачал головой.

Мартин Бек пожал плечами, вытянул правую руку и позвонил. Ничего. Звонок, очевидно, не работал. Он тихо постучал в дверь костяшками пальцев. Никакого результата. Колльберг заколотил в дверь кулаком. Ничего не произошло.

Самостоятельно дверь они открывать не стали. Спустились на пол-этажа и тихими голосами обменялись несколькими фразами. Потом Колльберг ушел уладить необходимые формальности и вызвать специалиста. Мартин Бек остался стоять на лестнице и пристально смотрел на дверь.

Не прошло и четверти часа, как Колльберг вернулся вместе со специалистом. Тот со знанием дела осмотрел дверь, встал на колени и засунул в почтовую щель какое-то длинное уродливое устройство. Дверь была только на защелке, и в течение всего лишь тридцати секунд ему удалось ухватиться изнутри за ручку, повернуть ее и приоткрыть дверь на несколько сантиметров. Мартин Бек отодвинул его в сторону, просунул в щель указательный палец левой руки и потянул дверь. Несмазанные петли заскрипели.

Перед ними была прихожая с двумя открытыми дверями. Левая дверь вела в кухню, а правая — в комнату, очевидно, единственную. За входной дверью лежала куча почты, главным образом, газет, рекламных листовок и брошюрок. Дверь в туалет находилась слева, у самой входной двери.

Не было слышно ничего, кроме шума транспорта, доносящегося со Свеавеген

Мартин Бек и Колльберг осторожно переступили через кучу почты на полу и заглянули в кухню. В ее дальнем конце у окна, выходящего на улицу, стоял кухонный уголок.

Колльберг приоткрыл дверь в туалет, а Мартин Бек вошел в комнату. Прямо перед ним находилась балконная дверь, а справа наискосок у себя за спиной он обнаружил еще одну дверь. Оказалось, что это дверь встроенного гардероба. Колльберг сказал несколько слов специалисту по замкам, закрыл дверь в коридор и вошел в комнату.

— Очевидно, его нет дома, — сказал он.

— Вижу, — сказал Мартин Бек.

Они принялись систематически, но очень осторожно, чтобы ничего зря не задеть, осматривать квартиру.

Окна, одно в комнате и одно в кухне, выходили на улицу и были закрыты. Балконная дверь тоже. Воздух в квартире был спертый, чувствовалось, что ее давно не проветривали.

Квартиру никак нельзя было назвать разоренной или запущенной, но тем не менее она была какой-то блеклой и очень плохо обставленной. Здесь было всего три предмета мебели, незастланная постель с обтрепанным красным стеганым одеялом, очень грязной простыней и пододеяльником, столик у изголовья и низкий комод у стены. На полу лежал линолеум, однако ковер на полу, а также занавески на окнах отсутствовали. На столике, который, очевидно, использовали в качестве ночной тумбочки, были коробок спичек, тарелка и один номер газеты, издающейся в крае Смоланд. По тому, как она была сложена, было видно, что ее кто-то читал. На тарелке лежало немного сигаретного пепла, семь обгоревших спичек и несколько маленьких шариков из смятой сигаретной бумаги.

Колльберг осмотрел предметы на столике и сказал:

— Очевидно, он сохраняет окурки, а потом докуривает их в трубке.

Мартин Бек кивнул.

На балкон они не стали выходить, лишь посмотрели туда через запертую дверь. Балкон был с решетчатым металлическим ограждением с перегородками из гофрированного оцинкованного железа по бокам. Там стоял убогий, когда-то лакированный садовый столик и складной стул, потертый и выцветший.

В гардеробе висели довольно приличный темно-синий костюм, потрепанное зимнее пальто и единственные коричневые вельветовые брюки. На полке лежали меховая барашковая шапка и шерстяной шарф. На полу стояли один черный полуботинок и пара совершенно стоптанных коричневых ботинок, приблизительно сорокового размера.

— Маленькие ноги, — сказал Колльберг. — Любопытно, куда подевался второй полуботинок.

Вскоре они обнаружили его в шкафчике для тряпок и веников. Им показалось, что он чем-то измазан, однако там было плохо видно, а трогать его они не хотели и поэтому удовлетворились тем, что около минуты с задумчивым видом смотрели в шкафчик.

В кухне тоже было много интересного. На газовой плите лежал большой коробок спичек и стояла кастрюля с остатками какой-то еды. Она была похожа на полностью засохшую и протухшую кашу из овсяных хлопьев. На столе стоял эмалированный кофейник и грязная чашка с тонким слоем гущи на дне. Сухой, как трут. Кроме того, здесь была еще одна глубокая тарелка и жестяная банка с молотым кофе. У другой стены стоял холодильник и два шкафчика с раздвижными дверцами. Они все открывали. В холодильнике обнаружили начатую пачку маргарина, два яйца и кусок колбасы, такой старой, что кожура была полностью покрыта плесенью.

Один шкафчик служил, очевидно, буфетом, а другой использовали в качестве кладовки. Там были кое-какие тарелки, горшочки, стаканы, подносы, соль, полхлеба, пакет кускового сахара и пакет овсяных хлопьев. В выдвижном ящике лежал кухонный нож и несколько разнокалиберных столовых приборов.

Колльберг притронулся к хлебу. Твердый, как камень.

— Его уже долго не было дома, — сказал он.

— Да, — сказал Мартин Бек.

Под кухонным столом была сковородка и несколько кастрюль, а под раковиной — пакет для мусора. Он был почти пуст.

У окна находился раздвижной стол и две табуретки. На столе стояли две бутылки емкостью 0,7 литра и грязный стакан. Бутылки были из-под обычного вермута и в одной еще немного оставалось на дне.

На подоконнике и столешнице лежал слой жирной грязи, очевидно, пыль и выхлопные газы с улицы. Окна, правда, были закрыты, однако грязь проникала сюда сквозь щели.

Колльберг вошел в туалет и осмотрел его, потом вернулся и покачал головой:

— Ничего.

В верхних ящиках комода валялось несколько рубашек, свитер, носки, нижнее белье и два галстука. Все выглядело чистым, но поношенным. В нижнем ящике лежало грязное белье и воинская книжка.

Они открыли ее и прочли: 2521—7—46 ФРАНСОН Ингемунд Рудольф, род. Векшё, окр. Кроноберг, 5.12.1926. Подсобн. рабоч. в садоводстве. Вестергат. 22, Мальмё.

Мартин Бек пролистал книжку. Она кое-что говорила о том, что делал Ингемунд Рудольф Франсон до 1947 года. Он родился в Смоланде сорок один год назад. В 1946 году был подсобным рабочим в садоводстве и жил на Вестергатан в Мальмё. В тот же год призывная комиссия зачислила его в четвертый разряд. Это означало, что он был годен для вспомогательных работ. Он прослужил двенадцать месяцев в зенитном полку в Мальмё. Кто-то с неразборчивой подписью при демобилизации из армии дал ему характеристику Х—5—5, то есть ниже среднего. Римская цифра на первом месте означала воинское поведение и свидетельствовала о том, что он не совершил ни одного дисциплинарного проступка. Две пятерки означали, что как солдат он никакими особыми талантами не блистал, даже в составе вспомогательных сил. Офицер с неразборчивой подписью вписал в соответствующую графу «кух. пом.». Это, очевидно, означало, что воинскую службу он отсидел, чистя картошку на кухне.

Однако столь быстрое и беглое изучение биографии не позволило выяснить, чем Ингемунд Франсон занимается в настоящее время, а также то, что он делал последние двадцать лет.

— Почта, — сказал Колльберг и пошел в прихожую.

Мартин Бек кивнул, подошел к постели и осмотрел ее. Простыня была измятая и грязная, подушка тоже измята. Однако тем не менее постель выглядела так, словно в ней несколько дней никто не лежал.

Колльберг вернулся в комнату.

— Одни газеты и реклама, — сказал он. — Какая дата на этой газете, на стуле?

Мартин Бек повернул голову, прищурился и сказал:

— Четверг, восьмое июня.

— Эта газета провинциальная и выходит на день позже. С субботы, десятого числа, он не притрагивался к почте. С того дня, когда было совершено убийство в Ванадислундене.

— Однако в понедельник он, очевидно, был дома.

— Да, — сказал Колльберг и добавил: — Но с того времени вряд ли.

Мартин Бек вытянул вперед правую руку, взялся большим и указательным пальцами за уголок подушки и приподнял ее.

Под ней лежали две пары детских трусиков.

Они казались очень маленькими.

Тихо и неподвижно Мартин Бек и Колльберг стояли в затхлой комнате со скудной обстановкой и слышали грохот городского транспорта снаружи и свое собственное дыхание. Около двадцати секунд. Потом Мартин Бек сказал, быстро и бесстрастно:

— Что ж, все ясно. Квартиру нужно опечатать. Сюда никто не должен входить. И нужно немедленно направить сюда специалистов из технического отдела.

— Жаль, что здесь нет ни одной фотографии, — сказал Колльберг.

Мартин Бек думал о мертвеце в заброшенном, предназначенном под снос доме на Вестмангатан, которого до сих пор не удалось опознать. Это могло бы сойтись, хотя вероятность была мала. Даже ничтожна.

О мужчине по имени Ингемунд Франсон они по-прежнему знали очень мало.

Спустя три часа, в два часа дня, во вторник, двадцатого июня, они знали о нем уже намного больше.

Среди прочего и то, что мертвый мужчина с Вестмангатан не Ингемунд Франсон. Это подтвердили несколько свидетелей.

Наконец-то у полиции было за что зацепиться, и прекрасно смазанная машина расследования принялась с неумолимой производительностью раскручивать отдельные нити, которые им предоставило прошлое Ингемунда Франсона. За это время они уже связались почти с сотней человек: соседями, работодателями, социальными служащими, врачами, военными, пасторами, специалистами из противоалкогольного отдела и многими другими.

Ингемунд Франсон переселился в Мальмё в 1943 году и получил место в управлении городских садов и парков. Он переехал, очевидно, потому, что у него умерли родители. Его отец был рабочим в Векшё и умер весной того года, мать умерла еще за пять лет до этого. Других родственников он не имел. Закончив военную службу, Франсон переехал в Стокгольм. В квартире на Свеавеген жил с 1948 года и до 1956 года работал подсобным рабочим в садоводстве. Потом работать перестал: вначале лечащий врач отправил его на больничный, потом его обследовали несколько психиатров из отдела социальной опеки и через два месяца ему назначили пенсию по инвалидности в связи с невозможностью работать. Официальное заключение звучало таинственно: «Психически непригоден к физическому труду».

Врачи, которые его обследовали, сказали, что способности у него были выше среднего уровня, однако он страдал каким-то хроническим отвращением к труду, в результате чего был просто не в состоянии ходить на работу. Попытки изменить профессию оказались неудачными. Когда ему предстояло приступить к работе на фабрике, он сумел четыре недели каждое утро доходить до ворот, но не смог заставить себя войти внутрь. Такая недостаточная пригодность к труду, по мнению психиатров, явление довольно редкое, но все же известное. Франсон вовсе не был психически больным и явно не нуждался в надзоре. Он обладал вполне нормальным умом и не страдал никакими явными физическими недугами (военный врач освободил его от строевой службы из-за плоскостопия). Однако это был ярко выраженный отшельник, он не испытывал ни малейшей потребности в контактах с людьми, у него не было никаких друзей и никаких интересов, кроме того, что врачи назвали «слабый интерес к своему месту рождения в крае Смоланд». Он был спокойный и тихий, очень экономный, не пил, и его можно было считать аккуратным человеком, несмотря на то, что он совершенно не заботился о своем внешнем виде. Курил. Сексуальных отклонений не зафиксировано, однако врач полагал, что у Франсона ненормально низко развит половой инстинкт. Он страдал агорафобией.

Источником большей части этой информации были обследования врачей в пятьдесят седьмом и пятьдесят восьмом годах. С тех пор ни у одного учреждения не было причин заниматься Франсоном, разве что поверхностно, для проформы. Он вел спокойную и незаметную жизнь пенсионера-инвалида. С начала пятидесятых годов выписывал смоландскую краевую газету.

— А что такое агорафобия? — спросил Гюнвальд Ларссон.

— Боязнь пространства, открытой площади или толпы, — ответил Меландер.

В штаб-квартире розыска было полно народу. Об усталости все забыли. У всех родилась надежда, что дело быстро разрешится.

На улице немного похолодало. Начался дождь.

Информация шла потоком, как по телетайпу. У них до сих пор не было ни одной фотографии, однако теперь имелось прекрасное описание, дополненное к тому же подробностями, которые они получили от врачей, соседей, бывших коллег и продавцов магазинов, куда он ходил за покупками.

Франсон был ростом метр семьдесят четыре сантиметра, весил около семидесяти пяти килограммов и действительно носил ботинки сорокового размера.

Соседи сообщили, что он человек неразговорчивый, но порядочный и приветливый, говорит на смоландском диалекте и с каждым вежливо здоровается. Вызывает доверие. Восемь дней его уже никто не видел.

Тем временем техники выяснили все, что вообще можно было выяснить в квартире на Свеавеген. С уверенностью можно было сказать, что Франсон имеет какое-то отношение к обоим убийствам. На черном полуботинке в шкафчике с тряпками и вениками действительно обнаружили кровь.

— Значит, он десять лет сидел, вжавшись в угол, и выжидал, — сказал Колльберг.

— А теперь у него щелкнуло в башке, и он бегает по городу и убивает маленьких девочек, — добавил Гюнвальд Ларссон.

Зазвонил телефон. Трубку взял Рённ.

Мартин Бек ходил по кабинету, грыз сустав пальца и говорил:

— Теперь об этом человеке мы знаем практически все, что нужно знать. У нас есть все, кроме фотографии. Но и она скоро у нас будет. Мы не знаем только одного: где он находится в данный момент.

— Я знаю, где он находился пятнадцать минут назад, — сказал Рённ. — В парке Святого Эрика лежит мертвый ребенок.

XXVIII

Парк Святого Эрика один из самых маленьких парков в городе и такой незначительный, что большинство стокгольмцев о нем не знают. Туда ходит очень мало народу, и еще меньшему количеству людей вообще пришло бы в голову присматривать за ним.

Парк находится в Нормальме и образует какое-то неестественное окончание протяженной Вестмангатан. Это небольшой холмик, поросший деревьями; там имеется несколько дорожек и крутых лесенок, выходящих в окрестные улицы. Б

Трупик лежал в северо-западной части парка, у самого подножья холма, на самом виду, и являлся доказательством того, что убийства будут чем дальше, тем более жестокими. Мужчина по имени Ингемунд Франсон на этот раз действовал в очень большой спешке.

И самое плохое, ко всему прочему, было то, что девочку нашла ее собственная мать. Девочку звали Сольвейг, и она была старше предыдущих жертв, ей уже исполнилось одиннадцать. Она жила на Даннеморагатан, не более чем в пяти минутах ходьбы от того места, где было совершено преступление и, судя по всему, вообще не должна была оказаться в парке в это время. Она вышла из дому только для того, чтобы купить шоколадку в киоске на углу Даннеморагатан и Нор-Сташенсгатан, то есть у северо-восточного конца парка, но не в самом парке. Для этого ей должно было понадобиться не более десяти минут, и к тому же родители запретили ей играть в парке, хотя она и так якобы никогда туда не ходила. Уже когда она отсутствовала четверть часа, мать выбежала из дому и принялась ее искать. Она не вышла вместе с девочкой потому, что дома была еще одна дочь полутора лет, и мать не могла отойти от нее. Мертвую дочь она нашла почти сразу же; упала в обморок и ее уже увезли в больницу.

Они стояли под моросящим дождем, смотрели на мертвого ребенка и чувствовали, что в этой смерти виноваты больше убийцы, настолько она потрясла их и настолько была ужасно глупой. Трусики они не могли найти нигде, шоколадку тоже. Возможно, Ингемунд Франсон проголодался и взял ее, потому что хотел есть.

В том, что это дело его рук, не было ни малейших сомнений. Для полной уверенности даже нашелся свидетель, который видел, как он разговаривал с девочкой. Но они разговаривали так доверительно, что свидетель был уверен, что это папа с дочкой и что они вышли на прогулку. Ингемунд Франсон ведь был приветливым и порядочным человеком и с первого взгляда вызывал доверие. На нем был бежевый вельветовый пиджак, коричневые брюки, белая рубашка с расстегнутым воротом и черные полуботинки.

Исчезнувшие трусики были голубого цвета.

— Он должен быть где-то неподалеку, — сказал Колльберг.

Под ними на Санкт-Эриксгатан и Нор-Сташенсгатан грохотали и гремели плотные потоки автомобилей и трамваев. Мартин Бек посмотрел на обширную территорию товарной станции и спокойно сказал:

— Осмотрите каждый вагон, каждый склад, каждый чердак в округе. Сейчас. Немедленно.

Потом он повернулся и ушел. Было три часа дня, вторник, двадцатое июня. Шел дождь.

XXIX

Облава началась во вторник около пяти часов дня. В полночь она была еще в полном разгаре, а в ранние утренние часы проводилась с еще б

Каждый, кого можно было хотя бы ненадолго подключить к розыску, был на ногах, все собаки старались взять след, все автомобили до последнего находились в движении. Вначале охота сосредоточилась в Нормальме, но быстро распространилась до самых окраин.

Стокгольм — это город, где летом спят на улице тысячи людей. И это не только бродяги, наркоманы и алкоголики, но также множество туристов, которым не достался номер в гостинице, и почти столько же бездомных, вполне трудоспособных и в целом порядочных людей, которым, однако, негде жить, потому что в результате ошибочного планирования просто-напросто не хватает квартир. Они спят на скамейках в парках, на старых газетах, расстеленных на земле; под мостами, на набережных и во дворах. Наверняка не меньше их скрывается в домах, предназначенных под снос, недостроенных новых домах, бомбоубежищах, гаражах, железнодорожных вагонах, на лестницах, чердаках и в мастерских. Или на лодках, катерах и в старых ржавеющих автомобилях. Многие из них бродят по станциям метро и по Центральному вокзалу или пробираются на спортивные площадки и стадионы, а наиболее пронырливые проникают в подземные инженерные коммуникации с путаницей коридоров и самых разнообразных туннелей.

В эту ночь полицейские в штатском и униформе трясли тысячи людей, будили их и заставляли вставать, светили им фонариками в заспанные лица и требовали от них удостоверения личности. Многим «повезло», и полиция беспокоила их несколько раз — четыре, пять и даже шесть. Они передвигались с места на место, и их снова догоняли другие полицейские, такие же усталые, как и они сами.

На улицах было спокойно. Даже проститутки и торговцы наркотиками не осмеливались высунуть нос. Очевидно, они не поняли, что на этот раз у полиции меньше времени, чтобы заниматься ими, чем когда бы то ни было.

В среду около семи часов утра облава начала постепенно ослабевать. Невыспавшиеся, с кругами под глазами, одни полицейские, спотыкаясь, брели домой, чтобы поспать пару часов, другие валились, словно их били по лбу, на деревянные скамейки и диваны в дежурках и других помещениях разных полицейских участков.

В эту ночь в самых разных удивительных местах нашли множество людей, однако никого из них не звали Ингемунд Рудольф Франсон.

В семь часов они добрались до управления полиции на Кунгсхольмсгатан. Они уже так устали, что почти ничего не чувствовали и ничего не замечали. Скорее казалось, что у них открылось второе дыхание.

Колльберг стоял перед большим планом города.

— Рабочий в садоводстве, — сказал он. — Работал в городском управлении парков. Проработал восемь лет в городских парках и за это время наверняка все их изучил. И до этой минуты еще не покинул центр города. Остается на территории, которая ему знакома.

— Только на это и можно надеяться, — сказал Мартин Бек.

— Но одно совершенно точно. Сегодня ночью он не спал ни в одном из парков, — сказал Колльберг. — По крайней мере, не в Стокгольме.

Он надолго замолчал, а потом задумчиво сказал:

— Если только ему чертовски не повезло.

— Вот именно, — сказал Мартин Бек. — В городе имеются громадные территории, которые ночью просто невозможно как следует проконтролировать. Юргорден, заповедник, Лиль-Янскоген… Я уж не говорю об окрестностях.

— Наккский заповедник, — кивнул Колльберг.

— И кладбища, — сказал Мартин Бек.

— Да, верно, кладбища, — сказал Колльберг. — Их, правда, закрывают на ночь, но…

Мартин Бек взглянул на часы.

— Сейчас нам нужно знать одно: что этот человек делает днем.

— В том-то и дело. — Колльберг развел руками. — Наверное, совершенно спокойно ходит по городу.

— Сегодня мы должны его взять, — сказал Мартин Бек. — Другой возможности нет.

— Да, — сказал Колльберг.

Психологов уже подняли на ноги, и они пришли к мнению, что Ингемунд Франсон якобы не проявляет сознательного стремления скрываться. Он, очевидно, находится в таком состоянии, что вообще ничего не осознает и действует — тоже подсознательно — умно, ведомый рефлекторным инстинктом самосохранения.

— Большая наука, — сказал Колльберг.

Через минуту прибыл Гюнвальд Ларссон. Он работал самостоятельно и по своей собственной методике.

— Знаете, сколько я наездил со вчерашнего дня? — сказал он. — Триста сорок километров. По этому чертову городу. Причем медленно. У меня такое ощущение, что я чем-то смахиваю на привидение.

— Это твое личное мнение, — сказал Колльберг.

У Меландера тоже было свое личное мнение.

— Меня во всем этом тревожит систематичность, — сказал он. — Он совершает убийство и сразу же еще одно. Потом наступает восьмидневная пауза и следующее убийство. А теперь…

У каждого было свое личное мнение.

Общественность билась в истерике, она жила в паническом ужасе, а полиция смертельно устала.

Утреннее совещание в среду было полно оптимизма и спокойствия. Внешне, на первый взгляд. И, при этом, все испытывали одинаковый внутренний страх.

— Нам нужно больше людей, — сказал Хаммар. — Привлечем из края все подразделения, какие будет возможно. Многие из них вызываются участвовать в поисках добровольно.

И особенно патрули в штатском, к этому они все время возвращались. Полицейские в штатском во всех опасных местах; все, у кого есть дома старый комбинезон или спортивный костюм, призываются на службу в кусты.

— А по улицам должно ходить много патрулей в униформе, — сказал Мартин Бек. — Для того, чтобы успокоить общественность и вселить в людей чувство безопасности.

Он подумал о том, что только что сказал, и его охватило горькое чувство безнадежности и бессилия.

— Нужно, чтобы предъявляли документы при покупке алкоголя в государственных винных магазинах, — сказал Хаммар.

Идея была хорошая, если не считать того, что она ничего не давала.

Похоже было на то, что ничто ничего не давало. Среда ползла час за часом, как улитка. Получили около десяти тревожных сообщений, однако ни одно из них не выглядело многообещающим, и в конце концов все они оказались ложными.

Наступил вечер, наступила прохладная ночь, и облава продолжилась.

Никто не спал. Гюнвальд Ларссон проехал еще триста километров, по сорок шесть эре за километр.

— Даже собаки уже в состоянии грогги, — заявил он, вернувшись. — У них не осталось сил, чтобы укусить какого-нибудь полицейского.

Уже наступило утро четверга, двадцать второго июня. Похоже, день будет жарким, но ветреным.