- Да.
      - За деньги?
      - Да.
      - И вот это, - он показал на папку с аккуратно подклеенными бумажками, найденными в трости Каламатиано, - их собственноручные расписки в получении денег?
      - Да.
      - За что же вы платили деньги и для какой цели собирали эти сведения, если шпионский характер своей деятельности вы отрицаете?
      - Для блага Америки и России, - многозначительно ответил Каламатиано.
      - Все зависит оттого, что вы подразумеваете под этим, - заметил Крыленко. - Наши взгляды на благо России могут разойтись.
      Каламатиано горячо возразил:
      - В данном случае они совпадают. Советская Россия заинтересована в торговле с Западом. Американские бизнесмены охотно пойдут ей навстречу. Пусть политики спорят, а коммерция всегда коммерция. .Зачем терять такой огромный рынок сейчас, когда Россия разорена войной?!
      - Логично, - согласился Крыленко. - Разумно и логично. Но какое это имеет отношение к сбору сведений о дислокации военных частей?
      Каламатиано издал какой-то странный звук.
      - Самое прямое, гражданин обвинитель. Ни один бизнесмен не станет вкладывать деньги в неизвестность.
      Прежде чем торговать, надо знать все о своем партнере. Ну хотя бы о том, сколь прочно его положение.
      Представьте себе: американская фирма сегодня продает вам товар, завтра вас, извините, сдали в архив, а кто будет платить?
      - Почему же в таком случае вы зашифровывали своих агентов? Почему на квартире одного из ваших сообщников нашли взрывчатку и капсюли к динамитным шашкам? Как, наконец, согласуется с вашей благородной коммерческой деятельностью план взрыва железнодорожного моста?
      ...Для дачи показаний вызвали подсудимого Голицына - бывшего подполковника генерального штаба.
      - Вам понятно, - спросил Крыленко, - какую работу вы выполняли для Каламатиано?
      - Конечно! - Это был истинный штабист: он отвечал коротко и ясно. Сбор коммерческой информации.
      - Подсудимый, вы военный?
      - Так точно.
      - И вы всерьез утверждаете, что переданные вами сведения о формировании красноармейских батальонов в Туле и о продвижении войск представляют собой коммерческую информацию?
      Голицын изобразил на лице полнейшее недоумение.
      - Но ведь сведения такого рода можно узнать из газет...
      Этот человек явно не отличался находчивостью.
      Здравым смыслом тоже...
      - Для чего же тогда вы нужны были гражданину Каламатиано? И с какой стати вам платили такие деньги, если сообщаемые вами сведения можно было бесплатно вычитать в газетах?
      Настал черед другого агента Каламатиано - студента Петроградского университета Хвалынского. Для сбора шпионских сведений он ездил в Воронеж и Смоленск, имея в кармане фиктивное удостоверение с печатью вице-консула Соединенных Штатов.
      - Вы тоже, конечно, разъезжали с коммерческой целью? - без малейшей насмешки спросил Крыленко.
      - Да-да... - чуть слышно пролепетал он.
      - Вы - образованный человек, неужто вам никогда не приходила в голову мысль, что экономическая информация во время войны есть оборонная информация?
      - Нет, - простодушно ответил Хвалынский. - Я не усматривал в этом никакой тайны.
      - Если в этом нет никакой тайны, почему же вы подписывали донесения не своим именем, а шифром?
      Отвечать было, в сущности, нечего, но Хвалынский ссе же ответил:
      - Так было удобнее...
      - Кому?!. - немедленно парировал Крыленко.
      ...Казалось бы, наглая и смешная тактика прижатых к стенке врагов уже наглядно и окончательно разоблачена... Но вызывался на трибуну еще один подсудимый, еще один и еще - все они, словно сговорившись, повторяли разбитые доводы своих предшественников.
      На что они надеялись? Чего ждали?
      - Слово для обвинения имеет товарищ Крыленко.
      Он собрал листочки - наброски речи, выписки из томов судебного дела и взошел на трибуну... Подождал, пока затихнет зал... И начал речь...
      Доказать вину заговорщиков на этот раз было нетрудно. Слишком наглядны оказались улики. Попытка опровергнуть неопровержимое еще больше усугубила их вину.
      Не для суда говорил Крыленко - для тех, кто в зале и далеко за его пределами следил за перипетиями этой схватки. Для тех, кто лелеял еще мысль о реванше, о том, что революцию можно все-таки одолеть, если и не в открытом бою, то на невидимом фронте.
      ...Защита, опытная и талантливая, попыталась ослабить впечатление от этой речи - от той железной цепи улик, которая была развернута обвинителем. И все-таки опровергнуть обвинение она не смогла, поэтому и прибегла к иной тактике. "Не помешает ли суровый приговор по делу Каламатиано торговым связям Советской России с Западом?" - спрашивал адвокат Муравьев.
      "Разве сбором информации военного характера не занимается любая дипломатическая миссия?" - удивлялся адвокат Тагер. "В состоянии ли каждый человек, тем более при потрясениях, которые испытывает Россия, предвидеть отдаленные последствия своих действий, если, по его мнению, в них нет ничего предосудительного?" - размышлял вслух адвокат Липскеров.
      Крыленко взял слово для реплики:
      - Что ж, опасность, о которой говорил защитник Муравьев, вполне реальна. Весьма возможно, что западные бизнесмены предпочли бы иметь дело не с Советской властью, а с другой - свергнутой властью буржуазии, ради реставрации которой и плели заговор подсудимые. Но значит ли это, что мы от страха перед этой перспективой, оставим безнаказанным тяжкое преступление, которое, будь оно доведено до конца, поставило бы под угрозу само существование Советской власти?
      Столь же неубедителен и довод защитнике) Тагера.
      Каждая дипломатическая миссия, говорит он, занимается разведкой, это, по его словем, обычное нормальное дело. Для кого обычное, спросим мы. С чьих позиций нормальное? Для буржуазии, для империалистов - да, для них это нормально и обычно. Таковы принципы циничной западной дипломатии, которые мы разоблачаем и всегда будем разоблачать. Для нас это не нормальное явление, а международный разбой. Мы, созидатели нового мира, перед лицом пролетариата всех стран пригвождаем эту "нормальную" деятельность к позорному столбу и торжественно заявляем, что для нашего государства подобные вещи никогда не будут ни нормой, ни даже случайностью - они нам органически чужды и противны. Ну а насчет того, что, -дескать, некоторые подсудимые - второстепенные, запутавшиеся в коварных цепях банды Локкарта, - не могли оценить как следует свои поступки и предвидеть их последствия, на это, я думаю, можно ответить так: не надо быть ни семи пядей во лбу, ни проницательным политиком, ни человеком аналитического склада ума, чтобы понять, что нельзя торговать своей страной, нельзя высматривать и выведывать государственные секреты и нести их с черного хода таким коммерсантам, как Каламатиано, нельзя заниматься конспирацией за спиной у народной власти, не рискуя при этом быть призванным к строгому ответу. Вот такого ответа, строгого и справедливого, и ждет от вас, товарищи судьи, победивший русский пролетариат, пролетарии всех стран.
      Этот ответ пришел на следующий день. Выслушав последние слова подсудимых, которые снова клялись, что "на их совести нет преступлений", трибунал удалился на совещание и вечером третьего декабря восемнадцатого года вынес свой приговор. Каламатиано и Александр Фриде были приговорены к расстрелу.
      ПО ЛЕСАМ И ТРЯСИНАМ
      Крыленко уже кончал бриться, когда раздался телефонный звонок. По звонкам Ильича можно было проверять часы. Так и есть: четыре утра ноль-ноль, как условились.
      - Голос у вас что-то сонный, - весело донеслось из трубки. - Пора, пора... Машина уже внизу.
      Не стоило выглядывать из окна: машина наверняка была у подъезда. Боясь спугнуть утреннюю тишину уютного московского переулка, шофер не нажимал клаксон.
      Бутерброды были готовы еще с вечера, зачехленная двустволка дожидалась хозяина в передней. Накинуть куртку и бегом, перепрыгивая через две ступеньки, сбежать вниз было делом одной минуты.
      Ленин стоял на тротуаре, нетерпеливо всматриваясь в строгую пустоту спящих кремлевских улиц. Он еще издали заметил машину, приветливо замахал рукой.
      На нем была поношенная черная курточка, видавший виды картуз - точно такой, в каком он прятался от ищеек Керенского под именем рабочего Иванова, и высокие сапоги. Ленин находил особую прелесть в неудобствах охотничьего быта: они давали разрядку от напряженнейшего ритма работы.
      - Представляете, Николай Васильевич, - сказал он, - два дня не будет ни звонков, ни заседаний, ни записок!.. Только отдых, и ничего больше.
      Путь предстоял долгий. Под Смоленском, в глухомани, можно было насладиться охотой на белых куропаток и тетеревов. Ленин сам попросил Николая Васильевича выбрать на этот раз местечко подальше, поглуше. Последнее время они часто вместе охотилисьи зимой, и летом.
      Отправляясь на охоту, они часто вспоминали свои былые прогулки по Альпам - в те совсем недавние дни их совместного швейцарского бытия, которое казалось теперь бесконечно далеким прошлым. И еще более ранние совместные походы в Татры - из Поронина, с его безмятежностью и тишиной...
      Оба они были страстными любителями стихов. Один начинал какое-нибудь стихотворение, а другой подхватывал. Порой они читали друг другу "на два голоса"
      целые поэмы. Вот и сейчас Владимир Ильич попросил:
      - Ну-ка, Николай Васильевич, вспомните что-нибудь... Лермонтова.
      Крыленко на минуту задумался и начал:
      Как часто, пестрою толпою окружен,
      Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,
      При шуме музыки и пляски,
      При диком шепоте затверженных речей
      Мелькают образы бездушные людей,
      Приличьем стянутые маски...
      Ленин долго слушал, не перебивая, закрыв глаза. Когда Крыленко звонко произнес: "О, как мне хочется смутить веселость их...", Ленин продолжила "И дерзко бросить им в глаза железный стих, облитый горечью и злостью!.."
      - Вот вам и старая рухлядь, - насмешливо произнес он.
      Крыленко не понял.
      - Есть у нас такие юные сверхреволюционеры, - сказал Ленин, - которым не терпится объявить всю классику хламом, пригодным разве что для осмеяния.
      Он говорил серьезно, с глубоким волнением, не скрывая своей тревоги оттого, что в умах молодежи так много путаницы. - Недавно мне принесли стишки одного модного нынче поэта, которыми кое-кто чуть ли не упивается, видя в них некий манифест революционной поэзии. Вот полюбуйтесь: "Во имя нашего завтра сожжем Рафаэля, разрушим музеи, растопчем искусства цветы".
      А, каково?! "Разрушим музеи!.." Как, Николай Васильевич, по линии юстиции? Нельзя ли на пути этих разрушителей поставить закон?
      - Думаю, Владимир Ильич, законами тут едва ли поможешь. Того, кто захочет осуществить на практике эту "поэтическую" декларацию, мы, конечно, накажем.
      Но ложные идеи побеждаются только правильными идеями.
      Ленин согласно кивнул. Сощурившись, он задумчиво смотрел на дорогу. Крыленко отвлек его от "городских" мыслей рассказом о лесах, где им предстояло охотиться. Он не жалел красок, описывая красоты заповедных чащ, Упоенно говорил о бесчисленных озерах, о зарослях, в которых мирно поджидает охотников непуганый зверь...
      Зачарованно слушал Ленин. Но недолго.
      - Какая прекрасная речь, Николай Васильевич! - воскликнул он.-Выступить бы вам с такой же страстью, как только один вы умеете, по какому-нибудь делу о волоките, а? Расчехвостить бы публично бюрократов и взяточников... Безо всякого милосердия! Вам такая мысль в голову не приходила?
      Уже давно, Крыленко знал об этом, Владимира Ильича беспокоили сообщения, которые, повторяя друг друга, поступали на его имя в ЦК и в Совнарком. Партийные и государственные работники, ученые и специалисты, рабочие и крестьяне сообщали о том, что порой в учреждениях нельзя добиться толкового ответа, что принятые решения сплошь и рядом не выполняются, а работа тем временем стоит. И что еще того хуже, пользуясь неразберихой и волокитой, иные нечестные люди, пробравшиеся на ответственные посты, вымогают взятки у отчаявшихся граждан. В последнее время Ленин использовал каждый удобный случай, чтобы заклеймить волокиту и взятку, чтобы мобилизовать всех честных людей на борьбу с этим злом. Он говорил об этом на заседаниях, митингах, в речах перед широкой аудиторией, в печати. Однажды, упомянув о самых опасных врагах, которые угрожают советскому человеку, Ленин назвал в их числе взятку.
      - Мы изучали этот вопрос, - сказал Крыленко. - И знаете, что самое поразительное? Нам казалось, что взятки берут за совершение какой-нибудь незаконной операции. Оказывается, нет: взяточник, как правило, вымогает деньги за то, что он и так обязан сделать.
      То есть гражданин раскошеливается, чтобы добиться своего вполне законного права, а вовсе не для того, чтобы обойти закон.
      - В том-то и дело! - воскликнул Ленин. - Это лишь подтверждает связь бюрократизма и взятки. Взяточники могут существовать только среди бюрократов.
      А обычно взяточник-это и есть бюрократ. Так почему же, хотел бы я знать, мы миндальничаем с этими примазавшимися к нам злейшими врагами Советской власти, которые дискредитируют ее?
      Крыленко попробовал объяснить, почему до сих пор бюрократа не судили публично - в огромном зале, при свете прожекторов, с корреспондентами и фотографами, с громовой речью обвинителя, который назвал бы зло его подлинным именем.
      - Неловко вроде бы, Владимир Ильич, выносить нашу боль на всеобщее осмеяние. Так думают многие...
      - Но надеюсь, не вы!.. - Голос Ленина осекся от волнения, и Крыленко мысленно выругал себя за то, что не сумел оградить Ильича от тревожных мыслей даже на отдыхе. - Надеюсь, не вы, Николай Васильевич, ибо вряд ли вы не знаете, что боль надо лечить, а не загонять ее внутрь. Против этой боли нет пилюль, ей поможет лишь хирургический нож. С каких это пор большевики уподобились трусам, боящимся гласности?
      О чем мы печемся: о своем покое или об интересах рабочего класса? Если нам не безразлична судьба революции, то всех бюрократов и взяточников мы потянем на публичный и беспощадный суд. А не то нас будут вешать на вонючих веревках, и поделом, батенька, поделом, поделом!..
      Крыленко попробовал вставить слово, но Ленин, столь терпеливо выслушивающий обычно своего собеседника, поспешно перебил его:
      - И не ищите, дорогой мой, оправдания трусам.
      Подберите-ка лучше дело поярче и судей поумнее - не торопыг, не крикунов, не фразеров. И сами возьмитесь обвинять, чтобы процесс превратился в школу революционной справедливости. Меня позовите - я тожо приду: послушать да наматывать на ус. Ну как, по рукам?..
      Он засмеялся, смягчая этим резкость тона, который можно было, чего доброго, принять за разнос.
      - По рукам! - в тон Ленину засмеялся Крыленко. - Но ведь и вы, Владимир Ильич, нарушаете закон.
      - Какой? - не на шутку встревожился Ленин.
      - Закон Советской власти о труде. В будни положено работать, в праздники - отдыхать. А сегодня, между прочим, день нерабочий.
      - Подчиняюсь закону, - с напускным смирением произнес Ленин, и они оба снова рассмеялись.
      До места назначения им еще надо было трястись километров сорок на крестьянских подводах. Солнце палило нещадно. Ленин сидел сгорбившись рядом с возницей. В синей ситцевой рубахе, подпоясанной потертым ремешком, в стареньком картузе, он по виду не отличался от рабочего, приехавшего в деревню на выходной поохотиться да порыбачить. Ничем не выдавая себя, он непринужденно разговаривал с крестьянином о жизни, бесхитростными вопросами вызывая собеседника на откровенность. За несколько часов, проведенных в телеге, он получал из первых рук правду о крестьянском повседневье, о настроении на селе, о нуждах и думах людей.
      Заночевали на сеновале. Поужинали тем, что взяли с собой. Поровну разделили бутерброды. Ленин порылся в мешке, вытащил неизменную свою жестяную коробочку из-под зубного порошка: там были мелко наколотые кусочки сахару и щепотка чаю. Заварка получилась на славу. Обжигаясь, с наслаждением пили из кружек...
      ...Птицы вспорхнули, вспугнутые неосторожным движением. "Ну, стреляйте, стреляйте же, Владимир Ильич!" - безмолвно выкрикнул Крыленко. Он и сам пустил им вдогонку пару-другую зарядов. Но поздно!..
      Ленин восхищенно следил за их полетом.
      - Красота какая! - сокрушенно сказал он наконец, виновато опустив глаза. Ему было неловко оттого, что он повел себя не по-охотничьи.
      Не раз уже с Ильичом было такое. То, не стреляя, он чуть ли не в упор любовался лосихой, то в полутьме брезжущего рассвета слушал, как, растопырив крылья, среди зеленой хвои могучей старой ели самозабвенно поет красавец тетерев...
      - Ничего, - подмигнул Крыленко. - Купим дичь в деревне и поднесем Надежде Константиновне богатый трофей.
      Он знал, как "любит" Владимир Ильич эту в общемто невинную ложь и тем паче - "охотничьи рассказы"
      с их неизбежным преувеличением, оттого и постарался вложить в свое предложение максимум юмора.
      Ленин оценил его по достоинству.
      - Только давайте договоримся о деталях, чтобы не перепутать, кто кого убил. А то один товарищ, с которым мы тоже как-то охотились, раз приврал, что мы убили двухпудового орла. Двухпудового - ни больше ни меньше. Естественно, этого снайпера тут же спросили: "Уж не чугунного ли, с ворот какой-нибудь княжеской виллы?" - "Да что вы!" - от всего сердца возмутился коллега и очень выразительно посмотрел на меня. Из охотничьей солидарности я чуть было не стал лжесвидетелем...
      Эти поездки с Лениным навсегда остались для Крыленко яркой страницей, к которой не раз и не два возвращала его память.
      Несколько лет спустя пришлось Николаю Васильевичу заниматься делом об одной беззастенчивой волоките. Крестьянские ходоки добивались в московском учреждении запасных частей для трактора. С них взяли деньги, а частей не дали. И даже не потрудились сообщить, куда же делись деньги. Началась проверка. Подумать только: вся переписка лежала в папке с надписью: "Срочные дела".
      Люди, допустившие это беззаконие, никому не хотели зла. И деньги они тоже не прикарманили. Нашлись деньги - целехоньки, рубль к рублю. Но легче ли от того делу, которому они навредили, людям, намаявшимся из-за чиновного их равнодушия?
      Что же, простить волокиту? Пожурить бюрократов и оставить на прежних местах? Иные товарищи были склонны к такому решению. "Стоит ли пустяками загружать наши суды?" - был и такой довод.
      А Крыленко вспомнил жаркий полдень, пыльную смоленскую дорогу, тряскую телегу и синий туман над едва пробудившимся озером... И жесткие, решительные слова Ильича: "Надо тащить волокиту на гласный суд!
      Иначе эту болезнь мы не вылечим".
      И потом, на обвинительной трибуне, вглядываясь в гудящий, как улей, зал, вспомнил Крыленко другие слова Ильича - слова, сказанные тогда же: "Меня позовите, я тоже приду: послушать да наматывать на ус".
      Какая беда, что он уже не мог прийти и послушать!..
      ПОБЕЖДАЕТ СИЛЬНЕЙШИЙ
      Дел в эти дни у Крыленко невпроворот. А когда бывало иначе? Случалось ли хоть однажды, чтобы мог он почувствовать передышку? Отключиться? Заканчивался один процесс, начинался другой. Такова была обычная, повседневная жизнь прокурора республики.
      Но не только в судебных залах проходила она. Ежедневно докладывали ему о самых важных делах, по которым велось следствие, о самых тяжких преступлениях, совершенных накануне, о злодеяниях далекого прошлого, раскрытых только сегодня.
      Ни одно преступление не остается безнаказанным, рано или поздно наступает расплата - эта истина неизменно подтверждалась в кабинете прокурора.
      Давно ли революционный трибунал, разбирая дело о заговоре послов, пригвоздил к позорному столбу шпиона Сиднея Рейли? Преступник/ удалось скрыться, и он был приговорен к расстрелу заочно.
      Прошло семь лет. И вот глухой осенней ночью возле приграничной деревушки Ала-Кюль Рейли был схвачен чекистами.
      Еще одна мрачная тайна раскрылась в эти дни: известная некогда Серебрякова, бывшая хозяйка модного салона, где конспиративно встречались революционеры, оказалась штатным агентом охранки, трудившимся в поте лица под кличкой "Туз". Теперь ее ждала скамья подсудимых: Крыленко подписал обвинительное заключение и дело направил в суд.
      Убийства из-за угла, зверские расправы врагов с представителями власти, налеты, ограбления, поджоги...
      Спекулянты, мошенники, воры втягивали в свои преступные махинации детей, потерявших родителей и близких, скитавшихся по необъятным просторам разоренной войной страны.
      До всего должны были дойти руки прокурора республики: и добиться кары для виновных, и спасти случайно затянутых в преступную трясину, и помочь тому, кто нуждался в помощи.
      Стране было нужно, чтобы он, Николай Крыленко, занимался тем, что было принято называть изнанкою жизни. И он занимался, понимая, что этим служит революции. Служит народу. Но именно потому, что изнанка жизни составляла прокурорские будни, так тянулся он ко всему, что было ее лицом.
      Он был жизнелюб, и ничто человеческое ему не было чуждо. В часы, свободные от работы, он отправлялся в пешие походы, играл в волейбол, рыбачил, с наслаждением рылся в книжных развалах букинистов, слушал музыку, читал стихи. И еще - это стало и страстью, и важным общественным делом - он старался привить тысячам, десяткам тысяч людей любовь к шахматам.
      "Шахматная лихорадка", охватившая осенью двадцать пятого года Москву и весь Союз, была делом его рук. Это он задумал и осуществил грандиозное, невиданное до сих пор в России спортивное мероприятиемеждународный шахматный турнир при участии всех "звезд" мирового класса, с которыми состязались на равных никому дотоле не известные молодые советские мастера.
      Часть нынешнего проспекта Маркса от площади Свердлова до площади Дзержинского называлась тогда Лубянским проездом, по нему ходили трамваи главный городской транспорт тех лет. Но вечерами, в дни игры, движение перекрывали, потому что тысячные толпы москвичей заполняли Лубянский проезд и огромную площадь между Большим театром и Китайской стеной. Конная милиция безуспешно пыталась отразить натиск толпы.
      Здесь, во 2-м Доме Советов (ныне гостиница "Метрополь") проходил турнир, на долгие годы ставший сенсацией не только в мире спорта. Советская республика была тогда признана далеко не всеми; приезд в Москву мировых знаменитостей означал еще одну брешь в "культурной" блокаде.
      Приехал Капобланка, "знойный кубинец", чемпион мира, знаменитый шахматист, за ним стаей ходили болельщики - одаривали конфетами и цветами, охотились за автографами... Приехал другой великий шахматист, экс-чемпион мира Ласкер, прибыли Рети, Тартаковер, Рубинштейн, Грюнфельд, Шпильман, Маршалл, Торрес - словом, все лучшие шахматисты, чьи имена вошли в историю шахмат.
      Люди, ни разу не слышавшие до той поры слов "ферзь" и "ладья", часами стояли возле демонстрационных досок, набрасывались на экстренные вып/ски шахматных бюллетеней, обсуждали удачи и промахи своих новых кумиров. А потом, окончательно "заболев"
      шахматной лихорадкой, садились за учебники, записывались в кружки, овладевали премудростями дебютов и эндшпилей, пополняя росшую не по дням, а по часам армию советских шахматистов. Это массовое движение, которому не было равных, породило и полководцев шахматной армии Советского Союза будущих чемпионов мира и гроссмейстеров мирового класса.
      У колыбели этой армии, проницательно видя ее будущие победы, зримо представляя себе ее роль в повышении культуры народа, стоял прокурор республики Николай Крыленко.
      ...Мест для зрителей на этом турнире не было - столики стояли в зале, посреди которого, освежая воздух и заглушая голоса темпераментных комментаторов, журчал настоящий фонтан. Редкие счастливцы толпились вокруг столиков, неуклюже задевая игроков коленями и локтями.
      К Николаю Васильевичу, наблюдавшему за игрой Капабланки, протиснулся корреспондент "Вечерней Москвы":
      - Скажите, пожалуйста, на ваш взгляд, шахматы - это спорт или искусство? Наши читатели интересуются...
      Читатели действительно интересовались. Споры об этом велись тогда всюду.
      - Искусство, прежде всего - искусство! - уверенно ответил Крыленко. Богатство идей и красота комбинаций ставят этот вид умственного творчества в один ряд с другими проявлениями искусства: поэзией, живописью, музыкой. Элемент борьбы придает шахматам еще и спортивный характер.
      Ему возразил стоявший рядом нарком здравоохранения Николай Семашко:
      - Вопрос, по-моему, поставлен неправильно. Надо
      так: это наука или спорт? Я бы ответил: спорт, основанный на науке.
      А французский гроссмейстер Савелий Тартаковер, который только что свел вничью трудную партию, заключил:
      - И наука, и спорт, и искусство.
      Крыленко махнул рукой:
      - К черту определения! Это просто прекрасно - играть в шахматы... Так и запишите: прекрасно!
      Капабланка допустил промах - ошибку, которая может стать для него роковой. Крыленко заметил это сразу. Он стоял в толпе болельщиков, плотным кольцом окруживших столик чемпиона мира, и безуспешно пытался скрыть волнение.
      Он всегда переживал перипетии интересной, напряженной партии. А тут переживал вдвойне: с Капабланкой сражался чемпион Ленинграда Саша Ильин-застенчивый молодой человек, за плечами которого уже было боевое прошлое и такая революционная биография, что ее вполне хватило бы на троих. Восемнадцатилетним эмигрантом-большевиком он стал шахматным чемпионом Женевы, и с тех пор к его фамилии прибавилось, как это делалось в старину разве что с полководцами, гордое дополнение "Женевский".
      Худое лицо Ильина-Женевского дергалось от нервного тика - это был результат контузии, полученной им на фронте десять лет назад. Отравившись газами, он потерял память и целый год не мог играть в шахматы, но огромным усилием воли он заставил себя начать с нуля и вскоре уже играл в прежнюю силу.
      Элегантный, в прекрасно сшитом костюме, в белой сорочке с модными пуговками на воротничке, как мало напоминал он того, заросшего щетиной, с воспаленными, слезящимися глазами комиссара, который вел на штурм Зимнего гренадерский полк, а потом воевал с восставшими юнкерами... Вот он задумался, сдвинув мохнатые брови, нервно провел рукой по вьющимся волосам. И решительно отдал Капабланке ферзя.
      Крыленко впился глазами в доску. На лбу выступили капельки пота. Он мысленно стал считать варианты, но Капабланка быстро схватил фигуру принял жертву. В азарте борьбы этот великолепный тактик не заметил ловушки. Еще несколько ходов... Ладьи ИльинаЖеневского взрывают позиции чемпиона мира. Пешка рвется в ферзи. Мат неизбежен. Капабланка эффектным жестом низвергает своего короля - признает поражение, И подает противнику руку.
      В зале началось что-то неописуемое. Все бросились обнимать победителя. Кто-то распахнул настежь окно:
      "Капабланка сдался!" - восторженный возглас на всю заполненную людьми площадь. И овация такая, что милицейские кони испуганно заржали.
      Николай Васильевич радовался вместе со всеми, но клики победы были ему не по душе. Что это - коррида? Петушиный бой? Или схватка гладиаторов? Не хватало еще, чтобы зрители кричали: "Добей его!"-и, как в Риме, опускали палец вниз.
      Он протиснулся к Ильину-Женевскому и молча его обнял. Лишенный ложного честолюбия, повелевающего спортсмену возвратиться с поля битвы не иначе, как победителем, Крыленко никогда не распекал за поражение, если противник, каким бы он ни был, взял верх в честной спортивной борьбе. Но, если в столь же честной игре победил свой, радость его была огромна.
      Капабланка с грустной улыбкой смотрел на ликующую толпу. Крыленко крепко стиснул его руку.
      - Согласится ли маэстро в свободный день дать сеанс одновременной игры? - спросил он.
      - Охотно! - ответил гроссмейстер. - Шахматы для меня не мука, а наслаждение.
      Сразиться с чемпионом мира пришли на этот раз не совсем обычные шахматисты. Это были ветераны революции, приобщившиеся к шахматам в эмигрантском далеке или сибирской ссылке. Привыкшие ко всему относиться серьезно, они и на шахматы смотрели не как на приятную забаву, а как на дело, которое требовало от человека напряжения всех его духовных и нравственных сил, полной самоотдачи.
      Никто из них не рассчитывал на победу - силы слишком неравные, но все были готовы не к шуточной - настоящей борьбе. И, едва взглянув на своих противников, Капабланка понял это, понял, что не гастроль его ждет, а работа. Бой!
      Всего несколькими днями раньше ему преподнесли необычный сюрприз. В день, свободный от игры, он согласился поехать на экскурсию в Ленинград. Согласился и встретиться с ленинградскими шахматистами - походя разгромить их где-то по дороге из Эрмитажа в Петергоф. Но Петергоф "не состоялся". Сеанс длился шесть часов. Чемпион мира неожиданно проиграл 14-летнему пионеру Мише Ботвиннику.
      Крыленко был последним в ряду. Все чаще и чаще останавливался у его столика Капабланка. Одно время казалось, что у Крыленко не только ничейная позиция, но даже появилась возможность атаки. Другие участники сеанса уже мало-помалу превратились в зрителей, а он все еще играл, высчитывая новые и новые варианты. И вдруг неожиданно для всех сказал:
      "Сдаюсь".
      - Почему? - воскликнул Яков Генецкий, старый друг, заядлый шахматист, неизменный участник домашних баталий. - Ведь еще можно было играть. До мата, во всяком случае, далеко.
      Крыленко пожал плечами.
      - Что за странная идея - играть, когда не осталось шансов даже на ничью? Рассчитывать, что противник допустит промах, зевнет? Но это же не спортивно!.. Надо уметь не только выигрывать, но и проигрывать.
      - Уметь проигрывать?!
      - Конечно. Спорт есть спорт: побеждает сильнейший. А терять достоинство - хуже этого ничего не бывает.
      ГЛАВНАЯ ВЫСОТА
      Представьте себе громадное, то ровное, как ска- терть, то покрытое небольшими холмиками пространство, километров сто пятьдесят - двести в длину и километров двадцать - двадцать пять в ширину, поднятое на высоту 3 тысяч метров над уровнем моря, ограниченное с обеих сторон двумя гигантскими хребтами снежных гор, один в 5 тысяч и другой в 6 тысяч метров высоты, - и вы получите Алайскую долину...