"Ишь, классовый враг, как унижается перед представителем победившего пролетариата!" - злорадно подумал юнга и тут же обнаружил, что старичок козырнул вовсе не ему, а другому такому же старичку, сидевшему на скамеечке у ворот.
      Здание, в котором помещался штаб, походило на огромный корабль, почему-то стоявший на берегу. Сходство с кораблем придавала зданию возвышавшаяся над крышей сигнальная вышка, похожая на боевую рубку линкора. Это сходство довершалось и настоящей, как на корабле, мачтой. Время от времени на вышку выходил сигнальщик. Повернувшись лицом к гавани, к кораблям, сигнальщик с непостижимой быстротой принимался махать флажками, разговаривать с каким-нибудь кораблем по семафорной азбуке. А потом корабль отвечал; там тоже сигнальщик с такой же виртуозной быстротой "писал" ответ. Эдак было порой быстрее и удобнее, нежели по телефону или посылать депешу с нарочным. Да и не все корабли были подключены к телефонной сети.
      Юнга Егоров минуту помедлил перед главным подъездом. Внутри подъезд был отделан мрамором. По бокам широкой, устланной красной ковровой дорожкой лестницы стояли две небольшие бронзовые пушчонки со старинных кораблей. Подъезд по-старому именовался "адмиральский".
      Часовой у подъезда начал нервничать, раз-другой поглядел в Пашину сторону. Наконец не выдержал: - Эй, ты, олух царя небесного... топай куда послали, не мозоль глаза!
      21 1\ тягивая Федяшину высохшую, похожую на цыплячью лапку руку. - Без меня никуда, это уж фактически. Чуть что, все ко мне. Академик Крылов может, слыхали про такого - со мной во всех важных вопросах обязательно советуется. И профессор Бубнов. Вон напротив стоит дредноут его постройки. Он тоже без Якова Захаровича не может обойтись. Меня сам покойный адмирал Макаров, Степан Осипович, царство ему небесное, приглашал в Англию, в Нью-Кастль. "Приезжай, - говорит, - посмотри, как строят мой ледокол. Без тебя не будет у меня полной уверенности". Янис повернул к себе массивное кресло, жестом показал Федяшину на другое. Плотно усевшись, спокойно выждал, когда наступит пауза, деликатно вклинился.
      - Едва уговорил я глубокоуважаемого Якова Захаровича приехать к нам сюда, помочь разрешить важный вопрос. Вот товарищ Лапшин посодействовал.
      Старичок беспокойно задвигался в кресле.
      - Ну так выкладывай, Август, чего тебе надо, не тяни... Если насчет ремонта, давай сходим, посмотрим.
      - Это очень сложный вопрос... - Янис назидательно поднял кверху палец. - Это такой сложный вопрос... Ну, словом, надо выяснить по характеру пробоины, отчего она произошла: от взрыва мины или от попадания торпеды?
      Старичок не ответил. Он вдруг как бы выпрыгнул из кресла и мелкими шажками забегал по кают-компании. Теперь Федяшин мог его рассмотреть как следует. Яков Захарович был, видимо, очень стар, но сохранил прямо юношескую живость движений. Одет он был так, как одевались в Петербурге до войны зажиточные мастеровые: пиджак в мелкую полоску, старомодный, но из такой добротной ткани, что хватит на всю жизнь и еще детям p внукам останется донашивать. Жилетка тоже добротная, но со следами машинного масла и въевшейся в ткань металлической пыли. Видимо, пиджак на работе снимался и вешался в шкаф, а жилетку не щадили. Брюки были заправлены в высокие сапоги. Шея торчала из белого воротничка, только воротничок и грудь сорочки были вечные, не пачкающиеся, сделаны из гуттаперчи, не из материи. Повязан воротничок бархатным шнурком. При каждом повороте концы шнурка разлетались, а белая прядка на голове вставала дымком.
      Старичок так же неожиданно остановился, стукнул кулачком по столу.
      - Нет, ты, Август, как был только слесарем и машинистом, так им и 'остался. Нет в тебе настоящего понимания сути вещей. Ну, как можно отличить торпедный удар от взрыва мины? Механика и в том и в другом случае одна гидравлический удар! Мина или, допустим там, торпеда в воде взрывается, водяную массу расшвыривает в стороны, и вот эта масса воды крушит корабельный борт. Значит, прежде всего надо смотреть: где пробоина? На мину вернее наткнешься носом или днищем. Торпеда тюкнет в борт, да еще может поближе к миделю, к середке, значит. Вот одно отличие. - Он мгновенье подумал, словно прислушиваясь к своим мыслям. - Еще торпеда-самодвижущаяся, несется к кораблю, приобретая силу разгона, значит, она в момент взрыва все-таки немного воткнется. Вот по рваным краям смотришь. Но это трудно, очень трудно...
      - Минуточку, - прервал Янис и, обращаясь к чекисту, спросил: Транспорт обеспечен, товарищ Лапшин?
      - Ждет машина особого отдела. Только до самого места не доедем, придется пересаживаться на крепостную железную дорогу. Можно, конечно, катером.
      - Ни-ни! - Янис замахал рукой. - Катер заметит весь Кронштадт. Поедем крепостной веткой, как ездят рабочие. - Он нагнулся к старичку. - Яков Захарович, нужно посмотреть крейсер "Олег".
      -  "Олег"? - Старичок взмахнул руками, как крылышками. - Да чего его смотреть? Был красавец корабль, морской орел! Угробили, недотепы. "Олег" осматривали комиссии, чего мне глядеть после них.
      - Нет, нужно, чтобы именно вы посмотрели. У членов комиссии большие знания, но нет вашего практического опыта, нет вашей замечательной наблюдательности. А главное - не всем членам комиссии мы верим.
      - А-а, тогда другое, тогда ясно! - Старичок схватил с полированного столика свою круглую фетровую шляпу. - Тогда чего ж медлить, поехали! Электрический фонарь раздобудь, да сильный. Ручник прихвати, обстучать где надо.
      Все четверо вышли из салона, поднялись на палубу. Увидя, что комиссар собирается на берег, часовой у трапа засвистел в дудку. Янис махнул ему рукой, чтоб прекратил. Палуба была пустынна, только сверху, из рубки, выглянули два военспеца: Аненков и Ведерников. Рыжие бровки на пухлом лице Аненкова удивленно поползли кверху, а Ведерников вдруг резко отвернулся и исчез в глубине рубки. Федяшину показалось, что Ведерников спрятался как раз в тот момент, когда на палубу вступил старичок.
      Поврежденный и покинутый экипажем красавец крейсер выглядел жалким, обиженным. Стройные мачты и трубы покосились набок, паутина вант и антенн вся как-то сразу повисла; еще недавно сверкавшую белизной палубу, выскобленную, как обеденный стол, занесло песком, скрипевшим под ногами, какой-то дрянью, мусором.
      Орудия уже были демонтированы и свезены на берег. Видимо, сняли и все точные приборы.
      Когда лодка ткнулась в нижнюю площадку трапа и Федя-шин ухватился за грязный фал траповых поручней, Яков Захарович вдруг приподнялся, снял фетровую шляпу и истово перекрестился.
      - Отплавался, голубчик! Царствие ему небесное.
      - Эй, кто там! - окликнул сверху голос.
      У трапа стоял матрос в грязной робе, расхлястанный, видно, спросонья.
      - Ты, караульщик собачий, у тебя весь Кронштадт из-под носа упрут, рассердился Янис. - Полагается издали окликать. Ты ведь на военном корабле.
      Матроса как ветром сдуло. Через минуту он появился с винтовкой, но пояс с патронташем пристегнуть не успел, закинул на плечо.
      - Кто такие? Опять комиссия?
      - Ладно, проваливай, без тебя посмотрим, - отмахнулся Фе-дяшин, поддерживая старичка под локотки. Караульщик поглядел на предъявленную Лапшиным бумагу, неумело козырнул и поплелся в тень.
      Яков Захарович деловито осмотрелся по сторонам, захлопнул в сердцах стальную дверь в офицерский коридор, обошел кругом всю палубу, поминутно останавливаясь и перевешиваясь за поручень. Федяшин и Янис, следуя сзади, прислушивались к его невнятному бормотанию, стараясь хоть что-нибудь уяснить для себя. Но уяснить было трудно.
      - Ах они архаровцы... ах ты, боже мой, ну и остолопы! . . Мешки, тюхти...
      - Кого это вы так? - осторожно спросил Федяшин.
      - Кого? - Старик бешено сверкнул глазами. - Умников! Надо ж так посадить корабль, чтоб ему все днище в смятку! Спасатели! Самих бы их спасать так, этаким-то образом... Нет, ты посмотри, что делается! Все перекорежили, все повело, все перекосило...
      Он остановился перед Лапшиным, с силой ткнул его пальцем в грудь.
      - Ты кто? Ты советская милиция, или как там, прокуратура? Так, что ли? Запиши в свои бумаги: когда "Олег" сажали на мель, чтобы, значит, его сохранить, тот, кто командовал, верно, свои мозги в каюте забыл либо с умыслом действовал.
      Лапшин деловито закивал, начал что-то торопливо записывать в блокнот.
      - Будьте уверены, нарядим следствие, так не оставим, - заверил он старика.
      - Ну, а как насчет того, главного, насчет выяснения, мина или торпеда? - осторожно напомнил Янис. Старичок затопал ногами.
      - Чего привязался? Чего тебе нужно? Выяснить, икал больной перед смертью или не икал? Ты понимаешь, корабль угробили так, что неизвестно, удастся ли его снова ввести в строй. Вот это главное.
      Он вытащил из кармана большой клетчатый платок, вытер лоб и вдруг неожиданно совсем спокойно добавил: - Мина или торпеда - это совсем особый вопрос, это мы сейчас начнем выяснять. Дай пока что душу облегчить. Пробоина отсюда не видна. Значит, жахнуло где-то пониже ватерлинии.
      Осмотр длился долго. Федяшин даже устал от лазания в стылом корабельном чреве. Удивительно, снаружи печет солнце, а внутри, оттого что кругом металл, температура ледника. Пока корабль жив, пока по его трубопроводам, как кровь по жилам, циркулирует пар, вода или нефть, нет этого ощущения могильного холода.
      В машинной шахте было темно. Громыхали под ногами прутья решеток, разделявших этажи, и стальные трапы. Мертвые машины торчали из воды тушами утонувших зверей. Два фонаря - электрический и керосиновый - выхватывали у тьмы лишь два тусклых круга, да где-то далеко наверху, над разбитыми световыми люками, синело далекое небо, неторопливо проползали перистые облака. Яков Захарович, присев на последней ступеньке трапа, долго тыкал в маслянистую, черную воду железным прутом, наконец, с трудом выпрямившись, сказал: - Любопытно... будем уточнять. Ведите меня на площадку машины, вон той, левой.
      Его пришлось не вести, а нести на руках. Янис, сняв ботинки, брюки, нащупал в воде точку опоры, стал на нее и, подхватив Якова Захаровича на руки, как ребенка, перенес на площадку из рифленого железа, окружавшего паровые цилиндры. Потом таким же образом туда были переправлены Лапшин и Федяшин.
      - Ну силища! - только подивился комиссар "Гори - славы". - Я сам не слабенький, пудовыми гирями могу креститься, а ты меня как дитё.
      Невозмутимый латыш даже не усмехнулся.
      - В таких случаях полагается благодарить за то, что человек вместо тебя стынет в ледяной воде, а ты пустился в рассуждения. Ладно, открою еще одну страницу из моего богатого прошлого. Было такое время после работы в Рижской тюрьме, когда мне пришлось выступать в Лондонском мюзик-холле с силовой программой. Я тогда крепко обсох на мели, как говорится, "бичевал". Безработных моряков собралось столько, что хоть соли про запас. Вот и вывезло телосложение.
      - Все ясно! - вдруг петушиным голосом крикнул Яков Захарович. Смещение машины и гребного вала! Август! Пошарь внизу, достань срезанный болт у фундамента.
      Янис долго ругался, шаря руками в воде, наконец с трудом выдернул смятый и словно рассеченный грязный болт с навинченной на него гайкой. Старичок дотошно осмотрел трофей, вручил Лапшину.
      - Вот! Храни вещественное доказательство! Это тебе будет нужно.
      Потом снова долго лезли наверх и снова спускались в преисподнюю, в какой-то трюм. Яков Захарович шарил фонарем по вдавленной внутрь железной стене. Видно было, как под водой светлеет дыра.
      - Вот она, пробоина! Сюда и угодила торпеда.
      - Значит, торпеда! - разом воскликнули Янис и Федяшин, а Лапшин даже присвистнул.
      Луч фонарика метнулся в другую сторону, уперся в покореженную переборку, в погнутые пилерсы, подпиравшие палубу над их головами.
      - Значит, так... Ежели б мина, гидравлический удар был бы, так сказать, шапочкой. Как вдарит, так все к чертям, все, с разных сторон. А торпеда, та более аккуратная. Значит, вдарила вон в тую сторону, направленно. Ну, конечно, выперло и сверху, и с боков, но главное - вон туда! - Лучик качнулся, очерчивая участок, куда пришлась основная сила удара. - Так я рассуждаю, Август?
      - Понятно... - протянул Янис. - Очень многое стало понятно. Что корабль гробанули, когда - притыкали к мели, это установила еще и аварийная комиссия. Считают, что командир был уж очень неопытный. А насчет торпеды, видно, никому в голову не пришло.
      Когда вылезли на жарко нагретую палубу, солнце уже совсем склонилось к западу, коснулось горизонта. Янис достал из кармана часы, щелкнул крышкой, внимательно посмотрел на топтавшегося возле трапа караульщика.
      - Ты что, один тут? Почему тебе смены нет? Часовой помялся.
      - Сменщик пошел паек получать. Всё приели. Давно уже ему время вертаться, да вот нету.
      - Ну, если мы его встретим, поторопим, - пообещал Лапшин.
      Он первым спустился по трапу, неумело завозился, распутывая узел шкертика, которым была привязана лодка. Федяшин добродушно отстранил его.
      - Пусти... Морские узлы развязывать уметь надо. Ты человек сухопутный, в чужое дело не лезь.
      Янис с Федяшиным сели на весла, Яков Захарович и Лапшин поместились на корме.
      - Вон туда, в ту заводку держи, - капитанствовал Яков Захарович. - Тут напрямки высаживаться больно нехорошо, сапоги промочишь.
      Он привстал, показывая, куда надо держать, и в это мгновенье на берегу, в кустах, что-то грохнуло, и тотчас стукнуло чем-то о борт крейсера.
      - Ложись! - закричал Янис, наваливаясь на весла. - Заходи за крейсер!
      Неуклюжая рыбачья лодка рванулась, словно ее кто-то толкнул, понеслась вдоль борта "Олега". Лапшин выхватил из кобуры наган, высматривая шевеление на берегу. Еще немного, и удалось бы спрятаться за стальную громаду. Вдруг весло в руках Яниса хрустнуло, и он навзничь опрокинулся назад, на колени Федя-шину. Яков Захарович, как любопытный и непослушный мальчишка, воспользовался замешательством, встал во весь рост, прикрыл глаза ладошкой, и тогда раздался второй выстрел. Старичок, будто под ним подломились ноги, медленно осел на Лапшина. Федяшин выдернул из кобуры свой здоровенный кольт, выстрелил раз, другой, третий, целясь туда, где на берегу теперь качались кусты. Выстрелил и Лапшин, одной рукой поддерживая раненого.
      Янис, вытолкнув за борт обломок весла, стал на колени, вытащил из деревянной кобуры маузер, приложился и сразу опустил оружие.
      - Отставить стрельбу! Он, гад, ползет по-пластунски, потому кусты и мотаются. Давай быстрее к берегу.
      Федяшин навалился на весла. Лапшин осторожно повернул раненого Якова Захаровича лицом кверху - и оба, он и Янис, одновременно вскрикнули. Старческие, голубые, выцветшие глаза по-прежнему с любопытством глядели на мир, но блеск их посте
      - огненного кольца, и снова начиналась пристрелка, недолет - перелет...
      На корабельных палубах толпились все незанятые по боевому расписанию, глазели на захватывающее зрелище, не обращая внимания на то, что вода вся кипит от падающих шрапнельных пуль, осколков и целых снарядных стаканов.
      Глинский поторопился выбраться из толпы. Было чуть-чуть не по себе. Оказывается, это увлекательное зрелище далеко не безобидно Конечно, он это знал всегда, не мог не знать. Но одно дело знать, другое дело - видеть своими глазами. Эту старушку он тоже видел не раз, а теперь от нее не осталось ничего, что можно было хотя бы похоронить, как полагается.
      У гостиного двора и невзрачных татарских рядов, где когда-то действительно торговали всякой снедью татары, настроение молодого человека изменилось. Надо жить проще, легче, настоящим моментом. Он идет в гости, ему предстоит провести приятный вечер в милой, интеллигентной семье, куда далеко не всякий имеет доступ. И сейчас, несмотря ни на что, несмотря на все потрясения и невзгоды, кадровое морское офицерство продолжает хранить традиции замкнутой касты. И хоть он, Дима Глинский, для них "человек не их круга", не мичман, а "прапор военного времени", они приняли его в свое общество.
      Дом генеральши Соловьевой был тихим семейным оазисом в кронштадтской казенно-казарменной пустыне. Лариса Евгеньевна, вдова военного доктора, получившего генеральский чин уже при отставке, была матерью двух приятных, но слегка отощавших в это суровое пайковое время барышень, отнюдь не красавиц, и поэтому охотно привечала у себя всех, кто подавал хоть какие-нибудь надежды. Кроме возможных женихов запросто бывали и постоянные друзья, принадлежавшие к старшему поколению. Понемногу музицировали, понемногу перекидывались в картишки, вели интеллектуальные разговоры.
      Подавался чай, а еду гости приносили с собой. И сегодня Глинский нес в кармане завернутый в чистую бумагу кусочек черного хлеба и пакетик сахарина.
      Глинский постучал в дверь условным стуком: три раза по два удара, дверь приоткрылась на длину цепочки, и Настенька, младшая дочь, при которой "состоял в пажах" Глинский, радостно крикнула: - Это свои' Это Димочка!
      В гостиной было тихо, лишь кто-то нервно откашлялся, и только когда мичман, положив фуражку на столик красного дерева перед зеркалом, поцеловал руку хозяйке, поздоровался с обеими барышнями и отворил дверь в комнату, прерванный его приходом разговор сразу возобновился, продолжился, словно опустили иглу на вращающуюся граммофонную пластинку.
      - Вы меня извините, - красивым, барственным голосом сказал пожилой моряк, по виду бывший капитан первого ранга. - Вы меня извините, - повторил он таким тоном, что было понятно - это вовсе не извинение. - Русский офицер, проявляющий такую поразительную осведомленность о всех преимуществах, которыми располагает враг, и радующийся печальному состоянию родного флота, не может рассчитывать на мое уважение. Поэтому разрешите откланяться, господа! Лариса Евгеньевна, умоляю, не осуждайте! Не могу у вас более бывать, не могу, при всем уважении и симпатии к вам и к вашему дому!
      Он встал, сдержанно поклонился и вышел, чуть не задев плечом Глинского. Хозяйка кинулась за ним.
      - Скатертью дорога! - вызывающе крикнул вслед молодой человек с тонким, породистым лицом - Коля Петрищев, жених старшей дочери Оленьки.
      - Нет, нет... - Из-за стола поднялся пожилой каперанг. - Так нельзя! Сердито бросил молодому:
      - Да погодите вы! - и рысцой кинулся в переднюю.
      Глинский растерялся. Он продолжал стоять у двери, за которой слышались приглушенные голоса. Там шепотом спорили. Но вот дверь снова распахнулась, и тот, кто выбежал вторым, вернулся.
      - Все в порядке, - сказал он, дергая головой. - Недоразумение улажено, все останется между нами.
      Выручила Глинского хозяйка. Взяв его под руку, повела знакомиться с теми, кого он еще не знал. Их было двое: один ничем не примечательный, лысеющий блондин, другой невысокий, коренастый, горбоносый человек восточного типа. Оба назвали свои фамилии невнятно.
      Вечер прошел весело и так непринужденно, словно и не было никакого инцидента. Даже немного потанцевали под не слишком уверенный аккомпанемент Ларисы Евгеньевны.
      Расходились рано, до наступления комендантского часа. Настенька задержала Глинского и, отведя в сторонку, шепнула: - Мама очень огорчена... Капитан Гриневич был дружен еще с покойным папочкой. И все из-за этого противного князя...
      - Князя? - переспросил Глинский. Настенька приложила палец к губам.
      - Ради бога, Димочка, это же тайна! Не проговоритесь никому, никому. Он здесь инкогнито, под другим именем. То есть не совсем инкогнито, он под своим именем. Только никто не знает, что он бывший князь. Впрочем, мама говорит, что государь император не утвердил этот титул бывших владетельных князей Шемаханских и он простой дворянин, как вы или я.
      Тщеславие не позволило Глинскому признаться, что он вовсе не дворянин по рождению. Да и нужно ли было в этом признаваться теперь, когда все дворянские привилегии канули в вечность!
      Воздух, казалось, стал плотным, тугим, хлестал порывами обжигающего ветра, давил на барабанные перепонки.
      Чьи-то преступные руки подожгли Кронштадт сразу с четырех сторон. Дым несло на гавань. Стонали, ревели, выли корабли. Когда подавал тревожные гудки линкор "Андрей Первозванный", все кругом вибрировало. "Андрею" вторил рокочущим басом гигантский белый санитарный транспорт "Рига". А когда вступал еще один линкор, "Петропавловск", стоявший борт о борт с "Ригой", казалось, становится трудно дышать. Рыдали сирены эсминцев, мелодично подтягивали воздушные тифоны подводных лодок.
      Четыре густых, черных столба дыма ползли по небу, сливались в одну темную тучу. На всех кораблях выделили пожарные партии сражаться с огнем.
      Пузатый, черный буксир неуклюже ткнулся в борт "Гориславы". Буксир был забит матросами в брезентовых робах.
      - А ну, давай! Сыпь сюда! Кто у вас там? - крикнули из буксирной рубки. - Идем тушить дровяную баржу.
      Плотная матросская масса на буксире качнулась, стала тесниться, освобождая место. С "Гориславы" поспешно прыгали, кто с багром, кто с пожарным топориком или лопатой. Федяшин наверху торопил: - Давай, давай, шевелись! Некогда валандаться... Сам прыгнул последним, взглянул наверх все ли? Увидел - по шканцам "Гориславы" кто-то шел медленно, в неподобающем сегодняшним обстоятельствам белом кителе. Белый китель был как вызов. Федяшин ненавидяще посмотрел на этого прогуливающегося военспеца, не удержался, злобно крикнул: - А для вас что, светлый христов праздничек? Отмечаете святого лентяя?!
      Офицер обернулся. Это был не ревизор, бывший мичман Глинский, и не штурман Свиридов, а сам командир корабля Ведерников. Черт их там разберет, этих барских сынков! Все трое молодые, стройные, все трое со спины схожие. Конечно, если б знал, что командир, не стал бы цепляться. Командир обязан не покидать свой корабль, обязан обойти палубу.. .
      Штабеля сырых дров не очень-то охотно горели. Полыхало лишь там, где поджигатели предварительно полили мазутом, да еще дымился слой щепок на земле.
      Часа через три с пожаром справились. Раскидали дрова, обдали водой из брандспойтов. Видимо, и в других местах пожарные партии работали успешно. Вместо могучих столбов дыма теперь кверху тянулись лишь ленивые струйки, таяли в поднебесье.
      Скатившимся с поленницы трехаршинным поленом, тяжелым от сырости, Федяшину сильно зашибло ногу. Сгоряча сразу не заметил, а на обратном пути нога разболелась. Остальные моряки ушли вперед, только Пашка вертелся рядом. Удивительно, как этот "салажий народец", юнги, умеют всюду влезть в самую кашу. У Пашки роба вся в саже и в мазутных пятнах. Рукав прожжен, кончик носа и щека черные. Федяшину, несмотря на занудливую боль, было смешно, он пошутил: - Тебя, браток, к чертям в ад кочегарить. Ты у них первый поддувало будешь.
      Пашка был горд собой.
      - Так я ж, дядя Вась, старался где потруднее. Там бочка со смолой чуть не загорелась. Опилки, щепки дымятся, а она на них стоит. Мы, значит, на нее струю воды, а потом набок и откатили...
      - Ладно тебе геройствовать. Беги вперед, а то без обеда останешься. Ребята проголодались.
      - На меня обязаны заявить расход, - самоуверенно ответил Пашка, но призадумался и через минуту смущенно добавил: - Пожалуй, я в самом деле пойду, дядя Вась. Вам ведь я не нужен, вы сами справляетесь.
      После исчезновения Пашки мысли Федяшина свернули в привычное русло. Сегодняшний пожар - это неспроста. Чтоб так вот запалить город-крепость с четырех сторон, нужно немало потрудиться, нужно много людей, ведь всюду часовые. Отчасти это, конечно, промашка комиссаров, политработников, недоглядели. Ясно, орудует классовый враг А где он, этот классовый враг? Как его нащупать? Остров со всех сторон окружен водой, все подходы сторожат с фортов Значит, действуют свои, затаившиеся до поры, до времени. На кого думать? Только на бывших...
      Но без спецов, бывших офицеров, флот не может. Офицеры прокладывают курс, дают данные для стрельбы, при машинах тоже инженеры из образованных. Как распознать, кому из них можно верить, а кто только притворяется другом, а сам держит остро отточенный нож за пазухой? Офицеры - народ пуганый, чуть начнешь к такому пристально присматриваться, у него все из рук валится. А совсем не приглядывать опасно: проглядишь.
      Янис вернулся из Питера, рассказал, что по-прежнему на улицах баррикады не разобраны, хотя Юденича малость отодвинули. По-прежнему питерские пролетарии в боевой готовности. Товарищ Ленин отдал приказ отменить намеченную мобилизацию коммунистов на Деникинский фронт. Сейчас, наоборот, партийцев и профсоюзных активистов посылают в Питер, усиливают питерскую большевистскую организацию. А Кронштадт, в сущности, живет странной жизнью Война не война. Корабли уходят в дозор и возвращаются, так и не выпустив ни одного снаряда. Иногда лишь громыхнет с фортов: пугают англичан, если те слишком близко рыскают. Одна неприятность - налеты аэропланов. Три дня назад, в прошлое воскресенье, бомба угодила в летний сад. Двенадцать человек убитых и раненых. Да сейчас еще этот пожар.. .
      Федяшин уже прошел мимо Итальянского пруда старой Петровской гавани Тропкой по краешку портовой территории, чтоб срезать кусок пути, вышел прямо к стоянке "Гориславы".
      С этой стороны видны были только устремленные к облакам стройные, чуть наклоненные назад мачты, труба и верхний мостик, остальное закрывала наваленная на берегу безобразная куча шлака. Такие кучи громоздились почти перед всеми кораблями, конечно теми, которые отапливались углем. Ничего не поделаешь, в нынешнее время уборка шлака тоже вопрос. Нет транспорта, да и сваливать некуда. В воду не покидаешь, завалит все фарватеры.
      Федяшину вдруг показалось, что" наверху, на краю кучи, что-то пошевелилось Он невольно прибавил шаг. Определенно шевелится, кто-то приподнялся и задом, осторожно стал сползать вниз.
      Комиссар оглянулся, ища что-нибудь потяжелее. Подхватил кусок угля, запустил в подглядчика, но промахнулся, тот уже успел сползти, испуганно присел, оглянулся через плечо, и не разгибаясь, побежал навстречу. Федяшин с изумлением узнал Пашку.
      Пашка на бегу делал какие-то таинственные знаки, махал ладонями с растопыренными пальцами, показывал на уши.
      Федяшину стало смешно. Мальчишка и есть мальчишка. И усталость ему нипочем, и все вроде игры.
      Пашка с ходу вцепился в комиссаров рукав, задыхаясь не столько от бега, сколько от волнения, округлив глаза, выпалил: - Дядя Вась, у тебя кольт при себе?
      Федяшин ладонью сдвинул ему бескозырку на ухо.
      - Что, вора поймал?
      - Шпиона!
      - Как? Где?! - Комиссар схватил мальчишку за плечо, тряхнул. - Говори толком!
      - Там он, у командира.. . в каюте. .. я слышал, они разговаривают!
      - Что ты слышал?
      - Они не по-нашему. .. по-иностранному.. . Федяшин с досадой оттолкнул мальчишку, сплюнул.
      - Хватит тебе в игрушки играться! По-иностранному говорят! А ты что в этом понимаешь? Мало ли о чем говорят... Мы с тобой неученые, не то что барчуки...
      Все же, увлекаемый Пашкой, комиссар подошел к куче шлака, остановился у дощатой загородки, сделанной для того, чтобы шлак не рассыпался. Наверху, в каюте командира, громко разговаривали. Голоса ясно доносились через открытый иллюминатор. Высокий, звонкий голос Ведерникова и другой, баритональный, барственный, перебивали друг друга. Очевидно, шел спор.
      - Это они по-английски, - зашептал Пашка.
      - Откуда ты знаешь? Может, по-французски...
      - Нет, дядя Вась! К нам в Ревель английские пароходы приходили, я понаслышался. Матросы в трактире как выпьют, так галдят по-своему. А то еще песни поют.
      Федяшин хотел уже уходить, как вдруг услышал русскую фразу, выкрикнутую Ведерниковым: - Хватит! Я больше не желаю вас слушать! Немедленно покиньте мой корабль. Не хочу, чтобы мое имя связывали с вашим!
      Федяшин схватил Пашку за руку.
      - Валяй к трапу. Надо поглядеть: кто это?
      Пашка ужом проскользнул, обежал шлак, вразвалочку зашагал к сходням.
      На палубе появился моряк-спец, широкоплечий, невысокий, рывком надвинул пониже на глаза козырек фуражки, на ходу достал из кармана портсигар, сунул в рот папиросу. Пашка заторопился. Но человек, сложив ладони коробком, прикрылся, делая вид, что закуривает. Федяшин выглянул из-за кучи шлака, но увидел лишь спину. Человек быстро пробежал мимо Пашки, так и не открывая лица.
      "Замком по морде"?! О господи! Ну и названьице!
      Начальник дивизиона сторожевых кораблей Аненков послюнявил палец, пригасил папиросу, выдернул ее из янтарного мундштука, запасливо спрятал окурок, но не в серебряный портсигар, а в маленькую жестяную коробочку. Обдернув на себе китель, пригладил бородку, усы, постучал и сразу приотворил дверь.
      - Можно?
      - Андрей Платонович, прошу, прошу!
      Аненков переступил высокий, как на корабле, порог, быстрым взглядом окинул кабинет. Морской дух из этого здания не выветрился, несмотря на водворение здесь большевиков. Стены в дубовых панелях: вероятно, сняты с какого-нибудь старого фрегата; висят потемневшие батальные картины, старинные карты. На этих картах кроме причудливой "розы ветров" и контуров побережья есть изображение античного божества Борея с надутыми щеками. Бог Борей дует в паруса эскадры крохотных корабликов. В простенке между окнами стоит узкая горка. На черном бархате, словно драгоценности, поблескивают полированной медью градштоки, астролябии и другие старинные мореходные инструменты. На темном шкафу большой глобус, похоже, чуть ли не Петровского времени.
      Человек, вставший из-за письменного стола, бывший однокашник по Морскому корпусу, приветливо улыбался. Аненков осторожно пожал крупную, холеную руку, пробормотал: - Рад приветствовать... Признаюсь, не подозревал, что это вы. Должность и чин э... э... ну как бы поточнеее... непривычные.
      Хозяин кабинета гостеприимно пригласил садиться, поддернул складки на брюках, сел сам. Длинное породистое лицо, казавшееся еще более удлиненным из-за пробора посередине головы, вдруг все дрогнуло, пошло лукавыми морщинками.
      - Значит, чин не привычный? Да-с, непривычный... Горжусь! Мое изобретение. Словосочетание лично мною составлено и собственноручно наклеено на дверь. "Замком по морде", и больше никаких! Здорово!