Вахман Вениамин Лазаревич
      В четыре утра...
      Hoaxer: книга о событиях июня 1919 г., когда на кронштадских фортах Красная Горка и Серая Лошадь был поднят антибольшевистский мятеж, поддержанный англичанами.
      "Если вы слышали о заговорах в военной среде, если читали о последнем заговоре в Красной Горке, который чуть не отдал Петроград, что же это было, как не проявление террора со стороны буржуазии всего мира, идущей на какие угодно зверства, преступления и насилия с целью восстановить эксплуататоров в России и затушить тот пожар социалистической революции, который грозит теперь даже их собственным странам?"
      В. И. Ленин. Из речи на I Всероссийском съезде работников просвещения. Опубликована в "Правде" 6 августа 1919 года.
      - Отдать кормовой!
      Тяжелый трос грузно плюхнулся в воду.
      - Малый вперед!
      Машинный телеграф звонко и лихо вызвонил команду в машину. "Горислава" медленно разворачивалась. Винт взбаламутил и поднял со дна застоявшуюся грязь и тину. Нос корабля с длинным, нацеленным вперед, как указательный палец, бушпритом, прошелся вдоль линии стоящих у противоположной стенки миноносцев, как бы пересчитывая их, пронесся вдоль серого борта линкора и решительно повернул к воротам выхода из гавани.
      - Средний вперед!
      Опять веселый, бодрый звон внутри телеграфной тумбы. Дым из слегка наклоненной назад трубы летит легкий, еле приметный. Только видно, как воздух напряженно дрожит, и если с мостика посмотреть назад, то кажется, будто гавань тоже дрожит. Машинные духи в стальной корабельной преисподней стараются вовсю.
      Наверху, на мостике, главенствует вахтенный начальник, бывший мичман Свиридов - рыжий, с бакенбардами старинного фасона, как у Пушкина. Откуда только у мичманка прыть берется?! Раньше, когда командиром был Катя, то есть бывший кавторанг Екатериненский, списавшийся по болезни, у штурмана на вахте постоянно дрожали коленки. Катя, когда снимались на выход, разводил такой аврал, что все ударялись в панику.
      Считалось, что "Горислава" на малом ходу и в замкнутом пространстве гаванского ковша плохо слушается руля. Послушание приходит к ней только на больших ходах. Сегодня вроде все в порядке. Новый командир, военспец Ведерников, стоит подчеркнуто безразличный, будто совсем посторонний. Однако, когда сам командир наверху, на нем вся полнота ответственности. Потому рыжий Свиридов и чувствует себя так уверенно.
      Кронштадтская брандвахта - древний, когда-то самый сильный во всем мире корабль - броненосец "Петр Первый". Старичок сторож сквозь очки поглядел на красавицу "Гориславу", тренькнул, как положено, в большой колокол и, шаркая, поплелся в каземат заносить в вахтенный журнал: "Сего числа, в столько-то часов, ушел на выполнение задания посыльный корабль такой-то..." Кудрявый, пенистый бурун из-под носа плеснул, обдал брызгами бетонный устой волнолома. И вот впереди уже залив. " - Право руля... Еще право! Одерживай!.. Так держать!
      Голос Свиридова приобрел уверенные, начальственные нотки басового регистра.
      Военком Федяшин жадно набрал в легкие чистый морской воздух, поглядел на синее небо в белых кудряшках облаков, на убегающую за корму Кронштадтскую гавань, с частоколом корабельных мачт и зачехленных холодных труб. Это стоит спасенный из ледяного плена и от позорной сдачи врагу родной Балтийский флот. В строю, на боевой вахте, малая часть кораблей, так называемый ДОТ действующий отряд: два линкора, десяток миноносцев, несколько подводных лодок со своей маткой - "Памятью Азова", славным кораблем Революции. Он поднимал красный флаг восстания еще в гневном девятьсот пятом году. Еще несколько разных вспомогательных и малых судов входят в действующий отряд. Остальные корабли стоят, словно мертвые. Нет для них моряков, нет топлива, нет снарядов для пушек - ничего еще нет у Советской власти. Никаких корабельных припасов.
      Стали набирать ход. Казалось, весь корабль радостно трепещет не от работы машин, а от восторга и возбуждения. Идем на боевое задание! Идем охранять Кронштадт - матросскую твердыню! Всю ночь будем патрулировать, следить за коварным неприятелем!
      Военком Федяшин невольно потрогал кобуру с тяжелым кольтом. Конечно, пистолет против морских орудий, против бронированных кораблей - не оружие. Но у себя, на своей палубе... Мало ли что может случиться, осторожность не лишняя. Таков приказ Советской власти - неусыпно глядеть в оба глаза!
      Кроме внешних врагов - идущего на Питер со стороны Эстонии белого генерала Юденича да англичан, курсирующих со своей эскадрой в непосредственной близости от здешних мест, - более чем достаточно внутренних классовых врагов. Сейчас середина июля года 1919-го, а каких-нибудь тридцать с небольшим дней тому назад "произошло страшное предательство. Отравленный нож был занесен над сердцем Революции, над Питером! Тринадцатого июня неожиданно полыхнул белогвардейский мятеж на береговых фортах "Красная горка", "Серая лошадь" и "Обручев"! Бунтовали, конечно, не флотские, не матросы, а серая пехтура из запасных полков. (Федяшин, как многие старослужащие матросы, в глубине души слегка презирал безответную, малограмотную армейскую пехоту).
      Все же одно грязное пятно несмываемым позором опоганило родной Балтийский флот. К мятежникам перекинулся сторожевой военный тральщик "Китобой". Комиссар дивизиона прохлопал, раззява! Командир "Китобоя", морской специалист Моисеев сумел распорядиться. Не успели морячки почесаться, уже оказались в зоне накрытия оружий с мятежных фортов. Тут уж, когда тебя держат на точном прицеле крупнокалиберных - не пошебаршишь! Один выстрел - и всего кораблика нет! Только облачко пара над водой. Пришлось братишкам-матросам смириться, когда беляки спускали красный флаг, флаг Революции и вздергивали свой, белый с косым крестом, андреевский, его императорского... Теперь "Китобой" не то у англичан, не то у белоэстонцев.
      Нет уж, с "Гориславой" такого позора не произойдет. Он, Федя-шин, раньше перестреляет всех военспецов - бывших царских офицеров, скорей взорвет корабль, чем позволит его угнать...
      Стоявший впереди командир вдруг встрепенулся, что-то быстро сказал Свиридову. Свиридов так же быстро сигнальщику. Сигнальщик загромыхал вниз по трапу. Федяшин кинулся вперед: - Что? Что такое?!
      Командир открыл было рот, чтобы ответить, но тут над трубой "Гориславы" взвилось белое облачко пара, и густой, протяжный гудок поплыл над серо-стальной водой. Все военспецы - командир, штурман и артиллерист вытянулись, повернулись лицом к берегу и взяли под козырек, а кормовой флаг вздрогнул, чуть приспустился и снова вспорхнул вверх. Гудок замолчал, только близкий берег возвратил эхом печальный звук. Комиссар увидел, понял, с запозданием взял под козырек, крепко, до хруста сжал челюсти, так что на щеках заходили тугие желваки. На береговой отмели Толбухинской косы, весь бессильно перекосившись, окунув в воду один борт чуть не до самых поручней, лежал большой боевой корабль, крейсер. Давно ли "Олег" был лучшим крейсером Балтийского флота, самым маневренным, ходил в лихие наскоки вместе с новейшими быстроходными миноносцами. Восемнадцатого июня, пять дней спустя после подавления мятежа, красавец корабль подорвался на Красногорском рейде, с ходу коснувшись букета мин. Может быть, тот же изменивший "Китобой" набросал эти мины на ходовом фарватере. Погибающий корабль кое-как приволокся сюда, выкинулся на спасительную отмель.
      Теперь проходящие мимо суда отдавали "Олегу" последнюю воинскую почесть, словно погибшему бойцу.
      - Сигнальщики "Гориславы" не знают своих обязанностей и вообще ведут себя как на прогулке! - сердито и звонко сказал командир Ведерников. - Все находящиеся на мостике обязаны не спускать глаз со своих секторов наблюдения. Вас что, разве никогда этому не учили? Даже если к вам обращается начальник, сигнальщик на вахте не должен смотреть ему в лицо во время разговора. Сигнальщик - глаза корабля.
      Матросы и спецы, словом, все находившиеся на мостике, мигом отвернулись друг от друга, будто смертельно поссорились. Только лопоухий салажонок Пашка чуть не прыснул, стал густо краснеть от усилия сдержаться. Федяшин, как бы прогуливаясь, прошел мимо, незаметно толкнул паренька.
      - Ты что, пассажир или военный моряк?! Пашка, не поворачиваясь, зашептал: - Больно чудно - разговаривать и не глядеть!
      Федяшин прошел дальше, постоял возле командира, вернулся на свое место.
      Финский залив катил навстречу пологие волны. Летней белой ночью вода казалась бескрайним алюминиевым листом. Горизонт тонул в призрачной дымке, а над головой не то блеклая голубизна, не то чуть заметная прозелень, точно мазнули разведенной акварельной краской. Облака совсем растаяли, только на горизонте одна пухлая тучка, и край ее слегка раскален вечерней зарей.
      "Горислава" вышла в район патрулирования, стала утюжить водную гладь, ходя параллельными галсами. Прислуга у носового и кормового орудий заняла свои места, по бокам от стволов в седлах уселись наводчики. Слева второй наводчик - его дело вести орудие по горизонтали; справа - первый наводчик, он ведает углом возвышения орудийного ствола. Морской артиллерист-комендор должен быть художником в своем деле. Чем скорее и вернее поражена цель, тем больше шансов уцелеть самим. Перед каждым наводчиком оптическая трубка, окуляр разделен крестом тонких нитей. Каждый следит, чтобы цель была на скрещении, соответственно вращает свой штурвальчик поперечной наводки и угла возвышения. Когда орудие готово к бою, левый наводчик нажимает педаль, но выстрела не последует, пока правый наводчик не нажмет на свою педаль. Вот тогда громыхнет!
      Красный моряк, крепко гляди в оба! Здесь самый передний край морского фронта. За утонувшим в мареве горизонтом, быть может, рыщут военные корабли врагов, угрожая фортам, флоту, родному Кронштадту. Надо суметь их обнаружить первыми, надо вовремя предупредить своих.
      Быстро светало. Но рассвет, как это часто бывает на Балтике, был коварным. Чем прозрачнее становилось небо, чем отчетливее проступала небесная синева, тем больше уплотнялась дымка, уменьшалась видимость.
      "Горислава" легла на новый галс. Разбежавшаяся где-то на просторах случайная, особенно резвая волна плюнула в корабельную скулу, взметнулась вверх брызгами. Несколько брызг попали на мостик. Справа за кормой синеет Шепелевский маяк, за маяком размазанная в сумерках полоска острова Котлин.
      - Эх, глянь-ка, что это? Вона, белое!..
      Пашка вытянул руку вперед, перегнулся через поручень, непонятно, как не грохнулся на палубу. И тотчас испуганным, бабьим голосом завопил второй сигнальщик: - Торпеды! По левому борту!..
      Командира, комиссара, военспецов будто швырнуло на одну сторону мостика. В светлой, как серебряная фольга, воде четко виднелась ровная полоса: черная у основания, где винты торпеды, белая, расходящаяся в стороны, дальше, где вырывались пузырьки сжатого воздуха, отработанного двигателем торпеды.
      - Руль на борт!
      "Горислава" на всем ходу качнулась, чуть не легла набок. След от торпеды протянулся мимо, стал удаляться.
      - Включить прожектор! Носовое орудие к бою! - командовал Ведерников.
      Прожектор мигнул, на мгновение погас и снова вспыхнул. Полубак "Гориславы" стал голубым, сверкающим. Спины артиллерийской прислуги тоже засветились голубым. А вода заискрилась, стала шероховатой, каждая мельчайшая рябинка роняла чернильно-черную тень.
      - Выше луч!
      Луч взметнулся. Яркое пятно побежало вдаль. Вокруг корабля словно сгустилась ночь.
      Световое пятно прыгнуло и осветило виляющий след, пенистую тропинку. Прожекторист поправил луч. В бинокль стало видно небольшую моторку, похожую на обычную прогулочную лодчонку. Вот разве ход был, пожалуй, великоват для прогулки. Моторка спешила к финскому берегу, вот-вот войдет в территориальные воды, в зону иностранного государства.
      - Носовое орудие, по уходящему катеру огонь!
      Полыхнуло, стукнуло, ударило по барабанным перепонкам, будто откупорили огромную бутыль шампанского. Возле моторки, чуть впереди, встал высокий водяной призрак, покачнулся, рассыпался.
      - Орудие!..
      Моторка на мгновенье скрылась, пронизав пелену брызг, выскочила уже явно в финских водах. Федяшин кинулся вперед.
      - Очумели - нарушать иностранный нейтралитет! Заряжающие дослали в ствол снаряд, щелкнули замком. Левый наводчик машинально нажал на свою педаль. Правый медлил.
      Требовательно взревел ревун - сигнал к выстрелу. Орудие молчало. Еще раз металлическим басом взревел ревун.
      - Запрещаю именем революционной дисциплины! Слышишь, Акулов!
      Акулов - первый номер в орудийном расчете - слышал. А Ведерников потерял контроль над собой.
      - Вы что?! Как вы смеете не подчиняться командиру? Кто здесь командует?!
      Они стояли друг против друга бледные, злые, прыгающими губами произносили гневные, оскорбительные слова. Федяшин первый опомнился, схватил командира за руку повыше локтя, стиснул.
      - Ты брось, не пыли! Далась тебе эта паршивая моторка! Надо не упустить подводную лодку! Торпеда с нее, а эта вертихвостка, может, нарочно отвлекала!
      Ведерников с силой высвободил локоть, обжег комиссара бешеным взглядом.
      - Подводная лодка, говорите? К черту! Вмешиваетесь без толку! . . Слагаю с себя командование кораблем! Действуйте сами!..
      - А я тебя отстраняю от командования! Не позволю усложнять международную обстановку!
      Ведерников вдруг сам схватил комиссара за рукав, дернул за собой. Они почти вбежали в рубку к штурманскому столу с приколотой картой. Затемненная молочная лампа струила на белую бумагу ровный, мирный свет. Ведерников ткнул в карту пальцем.
      - Вот, поглядите! Здесь наше место, здесь маяк, вот сюда уходила моторка. Посмотрите на глубины и на расположение минных полей Ведь мы ходим по самому краю минного поля. Какая здесь может быть подводная лодка?! Ей либо подрываться, либо лезть на мель! Нет здесь никакой подводной лодки!
      - А торпеда? - оторопело спросил Федяшин.
      Стены в каюте комиссара дивизиона сторожевых кораблей Августа Яниса были отделаны деревянными панелями, но в овальных, похожих на медальоны рамочках вместо подобающих общему стилю убранства женских головок и мирных пейзажей торчали солдатские рожи - портреты Янисовых дружков, потом какая-то грязная рыбачья лайба и облупленный, двухэтажный домишко нерусского вида. И еще не гармонировало с убранством совсем уже старое одеяло, покрывавшее постель.
      Янис поставил на койку возле себя хрустальную, сверкающую множеством граней пепельницу, стряхивал в нее пылающие крошки махры. Единственное кресло, вращающееся и на шарнире, чтобы можно было откинуться как угодно, уступил гостю. Проклятое кресло изводило Федяшина. Он не столько сидел, сколько держался на напряженных мускулах ног. Чуть неосторожно облокотишься, кресло щелкнет и завалится назад, и тогда полусиди, полулежи, задравши кверху коленки: самая подходящая поза для делового разговора.
      Федяшин предчувствовал, что разговор с Янисом будет нелегким. Конфликт с командиром в боевой обстановке - дело нешуточное. Отстранить от командования, ежели что внушает подозрение, - святая обязанность комиссара, но подрывать авторитет спеца - тут, извини, подвинься! Партия такого не разрешает. Ведерников уж небось настрочил рапорт. Эти бывшие царские офицеры народ обидчивый, с гонором.
      - Так, говоришь, командир исключает подводную лодку? Сейчас проверим.
      Янис протянул длинную, как жердь, руку, открыл шкафчик, вытащил оттуда рулон карт, порылся, нашел нужную, расстелил на столе.
      - Тэ-эк-с... Тут, действительно, минное поле...
      - Может, эта самая лодка как-нибудь через минное поле? - осторожно ввернул Федяшин.
      В серых глазах Яниса дрогнула смешинка.
      - Ну нет, брат.
      - Почему? - начал сердиться Федяшин. - Я знаю, подлодки форсируют минные поля, конечно, с большим риском. Янис засмеялся.
      - Такое бывает... Только обязательное условие, чтобы минное поле было иностранное. Через наше не пройдешь, не такая работа. Значит, первый заметил торпеду кто?
      - Ну сказано же! Пашка!
      - Подожди... Кто такой Пашка?
      - Павел Егоров, юнга. Вполне революционно сознательный парнишка, сын моего покойного друга. Вместе работали когда-то на заводе Берга. Я этого Пашку прихватил в Ревеле, не погибать же пареньку.
      - Так. Значит, первым торпеду заметил революционно сознательный парнишка Павел. Потом кто заметил?
      - Сигнальщик Силантьев, матрос первой статьи, давно служит.
      - Паша и Силантьев. А потом, значит, по их крику кинулись вы все. То есть я имею в виду спецов, командира и тебя.
      - Точно.
      - Ты-то сам видел торпеду?
      - Видел...
      - Покажи на карте направление. Значит, шла оттуда сюда. А там была моторка, которая драла к финнам. И ты запретил продолжать артиллерийский огонь, потому что моторка уже удрала к финнам и находилась в территориальных водах?
      Федяшин начал раздражаться.
      - Что, по-твоему, неправильно запретил?
      - Нет, я этого не сказал... - Янис отпустил карту, она снова свернулась в рулон. - Нейтралитет по отношению к соседям есть нейтралитет. Мы совсем молодая Советская республика, и от нас требуют, чтобы мы воевали в мягких перчатках. А поцарапаем случайно иностранную державу - мировое общественное мнение завопит: "Караул! Разбой!" - Значит, я правильно действовал?
      - Абсолютно правильно, Вася. И командир действовал абсолютно правильно. Поймал вора - надо его отлупить. Конечно, пока вы там ссорились, моторка удрала.
      Федяшин достал из кармана брюк платок, вытер потный лоб, обиженно сказал: - Двусмысленно рассуждаешь, товарищ Янис. Ведь бывшие офицеры они и есть бывшие. Они все-таки не наши. Мало ли что.
      - А ты не двусмысленно рассуждаешь, Вася? Лейтенант Шмидт, который поднял свой флаг на восставшем крейсере "Очаков", был кто? Офицер или не офицер? А декабристы? Слыхал про таких? Среди них были даже полковники и генералы. И среди народовольцев бывали военные. И Кропоткин бывший князь и офицер. По одной внешней форме судить нельзя.
      - То есть как нельзя?
      - А так. Знаешь, кем я служил? Тюремным надзирателем в Рижской каторжной тюрьме. А еще раньше чинил замки и, извини, уборные в той же тюрьме.
      Федяшин только открыл рот и, не произнеся ни звука, захлопнул. Янис тихонько засмеялся.
      - Что, Вася, не ожидал?
      - Не ожидал, Август.
      - Такое у меня было задание от партии. Федяшин просиял.
      - Ну, это другое, тогда ясно. Дали б мне чинить замки в каторжной тюрьме, я бы...
      - Ты меня обижаешь, - серьезно возразил Янис. - Неужели ты думаешь, я могу плохо выполнять свою работу? Замки были починены так, что комиссия из тюремного начальства даже выразила мне особую признательность. Я им специальную защелку изобрел. Ну, а что потом кое-кто из заключенных сумел убежать, так это произошло не в тюрьме, а на пересылке.
      - Так что, по-твоему, я должен доверять бывшим офицерам, как декабристам или князю Кропоткину?
      Янис постучал согнутым пальцем по столу.
      - Стоп машина! Немножко не то и не туда... Мы рассуждаем не о бывших офицерах вообще, а о весьма конкретном человеке. Этот человек есть командир посыльно-сторожевого корабля "Горислава". А ты, Вася, на этой "Гориславе" военный комиссар...
      - Давай об этом конкретном человеке, - согласился Федяшин. - Что лично мне известно о Ведерникове Эн Эн? Николай Николаевич Ведерников произведен вне очереди из мичманов в лейтенанты, награжден орденом Владимира с мечами за храбрость, тяжело ранен и отправлен в тыл. В тылу он просидел Февральскую революцию. Потом болтался на штабных должностях в Питере. А где, скажи, этот Эн Эн Ведерников был в то время, когда мы спасали флот? Ты же знаешь, что было под Моозундом, когда топили корабли, чтобы закрыть для немцев фарватеры! Ты же знаешь, как уходили из Ревеля! А ледовый поход из Гельсингфорса в Кронштадт?
      - Но-но, не горячись. - Янис похлопал Федяшина по колену. - Начиная с Гельсингфорса мы с тобой уже были вместе. Помнишь, как я приехал в Гельсингфорс с командой торговых морячков к вам на пополнение, помогать выводить флот? Конечно, никто не умаляет заслуг матросов, но, между прочим, без офицеров нам бы тогда тоже не обойтись. Офицеры, в сущности, прокладывали курс, офицеры вели караван между ледяными торосами. Так или не так?
      Федяшин почувствовал твердую почву под ногами.
      - Вот именно! Те определили свою классовую линию. А этот что? Завел я с ним как-то разговор о прошлом, хотел выяснить: из каких он? Говорю: были у вашего папаши латифундии? А он рассвирепел: говорит, посмотрите мой послужной список, там все записано!
      Янис расхохотался.
      - Ну, браток, латифундии - это немножко из другой оперы. Латифундии были в седой древности. Теперь проще, теперь говорят - поместья. У твоего Ведерникова, между прочим, действительно не было никаких поместий. Это уже выяснено. Вася, если человек был ранен и лежал в госпитале, не мог он в то же время служить в действующем флоте и выявить свою классовую линию. Поправился, пришел к нам.
      - Значит, я как комиссар должен руководствоваться тем, что Ведерников верой и правдой служил царю-батюшке? А царь за это повысил его в чине и прицепил крестик.
      - Ты думаешь, что все те, кто проделал ледовый поход, уже окончательно наши? - Янис покачал головой. - Рано. Читал в "Правде" про раскрытие офицерского заговора "Союза спасения родины и России"? Большой был заговор. И еще могут обнаружиться. Многие нарочно притворяются, чтобы войти в доверие.
      Федяшин с досадой махнул рукой.
      - Ну, ладно. Хватит вокруг да около. Вызвал ты меня драить, ну и драй до блеска. Ясно: Ведерников накатал рапорт, жалуется на подрыв авторитета. Ты, как военком дивизиона, обязан во всем разобраться.
      Янис кивнул.
      - Написал Ведерников рапорт, это абсолютно ве'рно. И верно то, что он жалуется на твое вмешательство в его командирские функции. Но главное в другом. Главное, Ведерников высказал интересное соображение. Он считает, что крейсер "Олег" не наткнулся на мину, а его торпедировали. Торпедировала не подводная лодка, пробравшаяся сквозь минное поле, торпедировали с маленького катера, вот такого, с каким вы встретились и который хотел, между прочим, торпедировать и вас.
      - Что?!..
      Федяшин сделал резкое движение, и тут проклятое кресло завалилось на своем шарнире, словно кресло у зубного врача. Федяшин ощутимо стукнулся затылком. Он попытался выпрямиться, но кресло не поддавалось. Янис осторожно надавил на подлокотник, помог выпрямиться.
      - Я вижу, на тебя догадка Ведерникова произвела очень сильное впечатление, - сказал он. - Это понятно. На других тоже произвело впечатление. Начальник нашего дивизиона Аненков, как крупный минный специалист, возмущается, считает предположения Ведерникова ерундой. А в штабе кое-кто призадумался. Ведь у катеров очень небольшая осадка, они вполне могут прошмыгнуть над минами.
      - Та-ак... - Федяшин озадаченно поскреб затылок. - Выходит, я зря беспокоился насчет соблюдения нейтралитета. Надо было раздолбать эту вертихвостку.
      - Может быть... - согласился Янис. - Только сделанного не воротишь. А теперь слушай: в порядке революционной дисциплины надо, чтоб командир и комиссар ладили, доверяли друг другу, делали одно общее дело. Я сказал, что ты зайдешь к Ведерникову, объяснишься.
      - Ладно, - со вздохом уступил Федяшин. - Зайду, объяснюсь.
      В прежние времена, еще при царском режиме, послеобеденный сон команды называли "высочайше утвержденным". Теперь у него не было никакого названия, но все равно сразу после обеда все свободные от работ укладывались кто куда.
      Паша любил спать на прогретой солнцем, чуть припахивающей не то смолой, не то щелочным мылом палубе. Даже вроде было и не жестко. Засыпал он быстро, и сны ему снились хорошие, домашние. То привидится косой двор того домач в Ревеле, где их семья снимала комнату, а на дворе матьг развешивает белье. Или мальчишки, с которыми дружил, идут все вместе по улице: слева рассудительный, скупой на слова Густав, справа веснущатый озорник Лёха, самозабвенный враль и выдумщик. Иногда во сне видел отца, будто пришел с работы усталый, сам чуть шевелит губами, до того измотался, но сыну всегда улыбнется, скажет ласковое. И тут же во сне сердце тревожно сжималось от душевной боли и тоски. Ведь давно все не так, нет у него отца, мать замужем за другим, друзья далеко, и даже Ревель уже не Россия, а заграница.
      Сегодня Паше привиделась тихая речка. Сидят они с отцом в кустах, свесили над водой удочки, а на другом берегу глухо рокочет завод господина Берга. Отец на этом заводе токарем. И почему-то днем поют соловьи. Поют, заливаются...
      Сон неожиданно прервался, будто Пашу выдернули из страны грез. Нехотя разлепил глаза. Трель вовсе и не соловьиная. Рядом с ним присел на корточки рассыльный, тихонько дует в боцманскую дудку над ухом. Такая манера будить. Дали дураку игрушку. И не завод грохочет. Это на стоящем перед "Гориславой" эскадренном миноносце травят пар. Видно, сейчас уйдут в дозор.
      - Военмора Егорова, который Пашка, вызывают срочно к военмору Глинскому, - осклабясь, выложил рассыльный и слегка поддал Пашку кулаком в бок. - Слышь! Ревизор по тебе заскучал.
      - Ладно, отчаливай... Сейчас явлюсь.
      Павел медленно поднялся, свернул брезент, служивший подстилкой, нахлобучил свалившуюся во сне бескозырку. Что за дело такое срочное? Зачем мог понадобиться ревизору он, юнга? Конечно, по новому революционному порядку оба они в одинаковом звании - военморы, военные моряки, и только. А все ж...
      Павел вздохнул, одернул мятую робу, солидно зашагал, обходя спящих.
      Каюта ревизора помещалась на шкафуте, ближе к корме. Дверь настежь открыта. Ревизор, бывший мичман Глинский, в расстегнутом белом кителе, сидит за столом, щелкает костяшками на счетах. Ветер парусит оранжевую шелковую занавеску у открытого иллюминатора. Солнце пронизывает шелк, и вся каюта словно наполнена движением, будто весь воздух ходит волнами.
      Паша остановился перед распахнутой дверью, приставил ногу, стараясь говорить по-мужски, басовито, доложил: - Военмор Егоров явился.
      Бывший мичман повернулся в крутящемся кресле, оглядел начальственно матроса. Сразу видно, не проходил настоящего строевого обучения. Глинский поморщился. С такими вот "салагами", не хлебнувшими флотской муштры, чувствуешь себя особенно неловко. Они не различают оттенков в обращении. Что для них офицер, по-нынешнему "спец"? Живой пережиток проклятого прошлого.
      - Товарищ военмор, лопрошу вас переодеться в выходное, - сказал Глинский, сам себя презирая в душе за то, что не приказывает, а просит. Засим получите у меня запечатанный пакет и разносную книгу. Пакет нужно срочно доставить в штаб и сдать под расписку.
      По уставу полагалось ответить: "Есть! Разрешите выполнять?".
      Но ревизор услышал иное.
      - Пушку дадите? - быстро спросил юнга.
      - Что? - обалдело переспросил бывший мичман.
      - Ну, пушку! . . Наган в кобуре, ежели иначе не понимаете.
      Военмор Глинский смотрел на военмора Егорова тоскливым взглядом.
      - Откуда я тебе возьму наган, - наконец сказал он жалобно. - Нет у меня нагана.
      Признаваться в этом было до крайности обидно. После революции личное оружие оставили только тем офицерам, кому полностью доверяли. Глинский, видимо, таким доверием не пользовался, ему не оставили даже маленький дамский браунинг, всегда лежавший в тумбочке у койки.
      - А ежели пакет с сургучными печатями? - не сдавался Паша. Препровождать секретный пакет положено при оружии, на случай разных случайностей.
      - На случай разных случайностей... - раздраженно повторил Глинский. На такой случай возьми карабин. С винтовкой даже внушительнее. И кроме того, пакет без сургучных печатей. В мои обязанности, как ревизора, входит заведование корабельным хозяйством и денежным довольствием, а не секретной перепиской.
      Крыть было нечем. Паша вздохнул.
      - Ну, ладно, - сказал он примирительно. - Дайте хоть пустую кобуру для фасона.
      Глинский вытащил из шкафчика черную офицерскую кобуру - ее подвешивают к поясному ремню двумя короткими ремешками, как кортик, - и протянул Паше.
      - Набей ее старой газетой, чтобы вид имела.
      Весь Кронштадт невелик, за час его можно пересечь из конца в конец. Из военной гавани до штаба от силы десять минут ходу. Но Паша любил совмещать приятное с полезным.
      С разносной книгой под мышкой, в которой покоился запечатанный все же сургучной печатью пакет, можно было идти куда угодно. Человек при исполнении обязанностей, придраться не к чему.
      Юнга неторопливо пересек старинный Петровский парк, где бронзовый царь Петр стоит на постаменте в такой позе, будто хвастается новыми ботфортами; вышел на улицу, купил у торговки, рассевшейся на тротуарной тумбе, стакан семечек, пересыпал в карман, начал привычно кидать семечки одно за другим в рот, лихо сплевывая шелуху. Торговка слупила баснословную сумму - полторы тысячи за узкий граненый стаканчик. Будь это деньги настоящие, николаевки на гербовой бумаге, за такую цену можно было бы приобрести целый домишко, конечно, году в тринадцатом, не позже. Нынешние, новые дензнаки ценность имели весьма условную. Не успеют раздать денежное довольствие, глядишь, на месячное жалованье можно купить только кусок мыла, две коробки спичек или катушку ниток. Но цены на билеты в кинематограф держались на одном уровне когда целую неделю, когда две, а то и две с половиной.
      Павел жадно кинулся к афишной тумбе, одним взглядом пробежал афишу. "Русская фильма "Молчи, грусть, молчи", - с участием Веры Холодной". Побоку! Это не для него. "Приключения Глупышкина. .." "Ковбой с Дальнего Запада"! Вот это и есть, что нужно. Если поторопиться со сдачей пакета, можно вполне поспеть на первый сеанс. Только бы протолкаться в эту, как ее... фойю, откуда пускают в зрительный зал. Сидеть в крайнем случае можно и на полу, если мест не хватит.
      Паша еще раз взглянул на название кинотеатра, на дату выпуска афиши и разочарованно присвистнул. Афиша была месячной давности! И другие такие же старые. Значит, правду толковали, что все киношки закрыты после мятежа на форту "Красная Горка".
      Павел со вздохом повернул в сторону штаба. Впереди ныряющей походкой шел какой-то старичок в флотском кителе и старого образца фуражке. Таких теперь уже не носили. Старичок зачем-то козырнул, когда Паша обогнал его.
      "Ишь, классовый враг, как унижается перед представителем победившего пролетариата!" - злорадно подумал юнга и тут же обнаружил, что старичок козырнул вовсе не ему, а другому такому же старичку, сидевшему на скамеечке у ворот.
      Здание, в котором помещался штаб, походило на огромный корабль, почему-то стоявший на берегу. Сходство с кораблем придавала зданию возвышавшаяся над крышей сигнальная вышка, похожая на боевую рубку линкора. Это сходство довершалось и настоящей, как на корабле, мачтой. Время от времени на вышку выходил сигнальщик. Повернувшись лицом к гавани, к кораблям, сигнальщик с непостижимой быстротой принимался махать флажками, разговаривать с каким-нибудь кораблем по семафорной азбуке. А потом корабль отвечал; там тоже сигнальщик с такой же виртуозной быстротой "писал" ответ. Эдак было порой быстрее и удобнее, нежели по телефону или посылать депешу с нарочным. Да и не все корабли были подключены к телефонной сети.
      Юнга Егоров минуту помедлил перед главным подъездом. Внутри подъезд был отделан мрамором. По бокам широкой, устланной красной ковровой дорожкой лестницы стояли две небольшие бронзовые пушчонки со старинных кораблей. Подъезд по-старому именовался "адмиральский".
      Часовой у подъезда начал нервничать, раз-другой поглядел в Пашину сторону. Наконец не выдержал: - Эй, ты, олух царя небесного... топай куда послали, не мозоль глаза!
      21 1\ тягивая Федяшину высохшую, похожую на цыплячью лапку руку. - Без меня никуда, это уж фактически. Чуть что, все ко мне. Академик Крылов может, слыхали про такого - со мной во всех важных вопросах обязательно советуется. И профессор Бубнов. Вон напротив стоит дредноут его постройки. Он тоже без Якова Захаровича не может обойтись. Меня сам покойный адмирал Макаров, Степан Осипович, царство ему небесное, приглашал в Англию, в Нью-Кастль. "Приезжай, - говорит, - посмотри, как строят мой ледокол. Без тебя не будет у меня полной уверенности". Янис повернул к себе массивное кресло, жестом показал Федяшину на другое. Плотно усевшись, спокойно выждал, когда наступит пауза, деликатно вклинился.
      - Едва уговорил я глубокоуважаемого Якова Захаровича приехать к нам сюда, помочь разрешить важный вопрос. Вот товарищ Лапшин посодействовал.
      Старичок беспокойно задвигался в кресле.
      - Ну так выкладывай, Август, чего тебе надо, не тяни... Если насчет ремонта, давай сходим, посмотрим.
      - Это очень сложный вопрос... - Янис назидательно поднял кверху палец. - Это такой сложный вопрос... Ну, словом, надо выяснить по характеру пробоины, отчего она произошла: от взрыва мины или от попадания торпеды?
      Старичок не ответил. Он вдруг как бы выпрыгнул из кресла и мелкими шажками забегал по кают-компании. Теперь Федяшин мог его рассмотреть как следует. Яков Захарович был, видимо, очень стар, но сохранил прямо юношескую живость движений. Одет он был так, как одевались в Петербурге до войны зажиточные мастеровые: пиджак в мелкую полоску, старомодный, но из такой добротной ткани, что хватит на всю жизнь и еще детям p внукам останется донашивать. Жилетка тоже добротная, но со следами машинного масла и въевшейся в ткань металлической пыли. Видимо, пиджак на работе снимался и вешался в шкаф, а жилетку не щадили. Брюки были заправлены в высокие сапоги. Шея торчала из белого воротничка, только воротничок и грудь сорочки были вечные, не пачкающиеся, сделаны из гуттаперчи, не из материи. Повязан воротничок бархатным шнурком. При каждом повороте концы шнурка разлетались, а белая прядка на голове вставала дымком.
      Старичок так же неожиданно остановился, стукнул кулачком по столу.
      - Нет, ты, Август, как был только слесарем и машинистом, так им и 'остался. Нет в тебе настоящего понимания сути вещей. Ну, как можно отличить торпедный удар от взрыва мины? Механика и в том и в другом случае одна гидравлический удар! Мина или, допустим там, торпеда в воде взрывается, водяную массу расшвыривает в стороны, и вот эта масса воды крушит корабельный борт. Значит, прежде всего надо смотреть: где пробоина? На мину вернее наткнешься носом или днищем. Торпеда тюкнет в борт, да еще может поближе к миделю, к середке, значит. Вот одно отличие. - Он мгновенье подумал, словно прислушиваясь к своим мыслям. - Еще торпеда-самодвижущаяся, несется к кораблю, приобретая силу разгона, значит, она в момент взрыва все-таки немного воткнется. Вот по рваным краям смотришь. Но это трудно, очень трудно...
      - Минуточку, - прервал Янис и, обращаясь к чекисту, спросил: Транспорт обеспечен, товарищ Лапшин?
      - Ждет машина особого отдела. Только до самого места не доедем, придется пересаживаться на крепостную железную дорогу. Можно, конечно, катером.
      - Ни-ни! - Янис замахал рукой. - Катер заметит весь Кронштадт. Поедем крепостной веткой, как ездят рабочие. - Он нагнулся к старичку. - Яков Захарович, нужно посмотреть крейсер "Олег".
      -  "Олег"? - Старичок взмахнул руками, как крылышками. - Да чего его смотреть? Был красавец корабль, морской орел! Угробили, недотепы. "Олег" осматривали комиссии, чего мне глядеть после них.
      - Нет, нужно, чтобы именно вы посмотрели. У членов комиссии большие знания, но нет вашего практического опыта, нет вашей замечательной наблюдательности. А главное - не всем членам комиссии мы верим.
      - А-а, тогда другое, тогда ясно! - Старичок схватил с полированного столика свою круглую фетровую шляпу. - Тогда чего ж медлить, поехали! Электрический фонарь раздобудь, да сильный. Ручник прихвати, обстучать где надо.
      Все четверо вышли из салона, поднялись на палубу. Увидя, что комиссар собирается на берег, часовой у трапа засвистел в дудку. Янис махнул ему рукой, чтоб прекратил. Палуба была пустынна, только сверху, из рубки, выглянули два военспеца: Аненков и Ведерников. Рыжие бровки на пухлом лице Аненкова удивленно поползли кверху, а Ведерников вдруг резко отвернулся и исчез в глубине рубки. Федяшину показалось, что Ведерников спрятался как раз в тот момент, когда на палубу вступил старичок.
      Поврежденный и покинутый экипажем красавец крейсер выглядел жалким, обиженным. Стройные мачты и трубы покосились набок, паутина вант и антенн вся как-то сразу повисла; еще недавно сверкавшую белизной палубу, выскобленную, как обеденный стол, занесло песком, скрипевшим под ногами, какой-то дрянью, мусором.
      Орудия уже были демонтированы и свезены на берег. Видимо, сняли и все точные приборы.
      Когда лодка ткнулась в нижнюю площадку трапа и Федя-шин ухватился за грязный фал траповых поручней, Яков Захарович вдруг приподнялся, снял фетровую шляпу и истово перекрестился.
      - Отплавался, голубчик! Царствие ему небесное.
      - Эй, кто там! - окликнул сверху голос.
      У трапа стоял матрос в грязной робе, расхлястанный, видно, спросонья.
      - Ты, караульщик собачий, у тебя весь Кронштадт из-под носа упрут, рассердился Янис. - Полагается издали окликать. Ты ведь на военном корабле.
      Матроса как ветром сдуло. Через минуту он появился с винтовкой, но пояс с патронташем пристегнуть не успел, закинул на плечо.
      - Кто такие? Опять комиссия?
      - Ладно, проваливай, без тебя посмотрим, - отмахнулся Фе-дяшин, поддерживая старичка под локотки. Караульщик поглядел на предъявленную Лапшиным бумагу, неумело козырнул и поплелся в тень.
      Яков Захарович деловито осмотрелся по сторонам, захлопнул в сердцах стальную дверь в офицерский коридор, обошел кругом всю палубу, поминутно останавливаясь и перевешиваясь за поручень. Федяшин и Янис, следуя сзади, прислушивались к его невнятному бормотанию, стараясь хоть что-нибудь уяснить для себя. Но уяснить было трудно.
      - Ах они архаровцы... ах ты, боже мой, ну и остолопы! . . Мешки, тюхти...
      - Кого это вы так? - осторожно спросил Федяшин.
      - Кого? - Старик бешено сверкнул глазами. - Умников! Надо ж так посадить корабль, чтоб ему все днище в смятку! Спасатели! Самих бы их спасать так, этаким-то образом... Нет, ты посмотри, что делается! Все перекорежили, все повело, все перекосило...
      Он остановился перед Лапшиным, с силой ткнул его пальцем в грудь.
      - Ты кто? Ты советская милиция, или как там, прокуратура? Так, что ли? Запиши в свои бумаги: когда "Олег" сажали на мель, чтобы, значит, его сохранить, тот, кто командовал, верно, свои мозги в каюте забыл либо с умыслом действовал.
      Лапшин деловито закивал, начал что-то торопливо записывать в блокнот.
      - Будьте уверены, нарядим следствие, так не оставим, - заверил он старика.
      - Ну, а как насчет того, главного, насчет выяснения, мина или торпеда? - осторожно напомнил Янис. Старичок затопал ногами.
      - Чего привязался? Чего тебе нужно? Выяснить, икал больной перед смертью или не икал? Ты понимаешь, корабль угробили так, что неизвестно, удастся ли его снова ввести в строй. Вот это главное.
      Он вытащил из кармана большой клетчатый платок, вытер лоб и вдруг неожиданно совсем спокойно добавил: - Мина или торпеда - это совсем особый вопрос, это мы сейчас начнем выяснять. Дай пока что душу облегчить. Пробоина отсюда не видна. Значит, жахнуло где-то пониже ватерлинии.
      Осмотр длился долго. Федяшин даже устал от лазания в стылом корабельном чреве. Удивительно, снаружи печет солнце, а внутри, оттого что кругом металл, температура ледника. Пока корабль жив, пока по его трубопроводам, как кровь по жилам, циркулирует пар, вода или нефть, нет этого ощущения могильного холода.
      В машинной шахте было темно. Громыхали под ногами прутья решеток, разделявших этажи, и стальные трапы. Мертвые машины торчали из воды тушами утонувших зверей. Два фонаря - электрический и керосиновый - выхватывали у тьмы лишь два тусклых круга, да где-то далеко наверху, над разбитыми световыми люками, синело далекое небо, неторопливо проползали перистые облака. Яков Захарович, присев на последней ступеньке трапа, долго тыкал в маслянистую, черную воду железным прутом, наконец, с трудом выпрямившись, сказал: - Любопытно... будем уточнять. Ведите меня на площадку машины, вон той, левой.
      Его пришлось не вести, а нести на руках. Янис, сняв ботинки, брюки, нащупал в воде точку опоры, стал на нее и, подхватив Якова Захаровича на руки, как ребенка, перенес на площадку из рифленого железа, окружавшего паровые цилиндры. Потом таким же образом туда были переправлены Лапшин и Федяшин.
      - Ну силища! - только подивился комиссар "Гори - славы". - Я сам не слабенький, пудовыми гирями могу креститься, а ты меня как дитё.
      Невозмутимый латыш даже не усмехнулся.
      - В таких случаях полагается благодарить за то, что человек вместо тебя стынет в ледяной воде, а ты пустился в рассуждения. Ладно, открою еще одну страницу из моего богатого прошлого. Было такое время после работы в Рижской тюрьме, когда мне пришлось выступать в Лондонском мюзик-холле с силовой программой. Я тогда крепко обсох на мели, как говорится, "бичевал". Безработных моряков собралось столько, что хоть соли про запас. Вот и вывезло телосложение.
      - Все ясно! - вдруг петушиным голосом крикнул Яков Захарович. Смещение машины и гребного вала! Август! Пошарь внизу, достань срезанный болт у фундамента.
      Янис долго ругался, шаря руками в воде, наконец с трудом выдернул смятый и словно рассеченный грязный болт с навинченной на него гайкой. Старичок дотошно осмотрел трофей, вручил Лапшину.
      - Вот! Храни вещественное доказательство! Это тебе будет нужно.
      Потом снова долго лезли наверх и снова спускались в преисподнюю, в какой-то трюм. Яков Захарович шарил фонарем по вдавленной внутрь железной стене. Видно было, как под водой светлеет дыра.
      - Вот она, пробоина! Сюда и угодила торпеда.
      - Значит, торпеда! - разом воскликнули Янис и Федяшин, а Лапшин даже присвистнул.
      Луч фонарика метнулся в другую сторону, уперся в покореженную переборку, в погнутые пилерсы, подпиравшие палубу над их головами.
      - Значит, так... Ежели б мина, гидравлический удар был бы, так сказать, шапочкой. Как вдарит, так все к чертям, все, с разных сторон. А торпеда, та более аккуратная. Значит, вдарила вон в тую сторону, направленно. Ну, конечно, выперло и сверху, и с боков, но главное - вон туда! - Лучик качнулся, очерчивая участок, куда пришлась основная сила удара. - Так я рассуждаю, Август?
      - Понятно... - протянул Янис. - Очень многое стало понятно. Что корабль гробанули, когда - притыкали к мели, это установила еще и аварийная комиссия. Считают, что командир был уж очень неопытный. А насчет торпеды, видно, никому в голову не пришло.
      Когда вылезли на жарко нагретую палубу, солнце уже совсем склонилось к западу, коснулось горизонта. Янис достал из кармана часы, щелкнул крышкой, внимательно посмотрел на топтавшегося возле трапа караульщика.
      - Ты что, один тут? Почему тебе смены нет? Часовой помялся.
      - Сменщик пошел паек получать. Всё приели. Давно уже ему время вертаться, да вот нету.
      - Ну, если мы его встретим, поторопим, - пообещал Лапшин.
      Он первым спустился по трапу, неумело завозился, распутывая узел шкертика, которым была привязана лодка. Федяшин добродушно отстранил его.
      - Пусти... Морские узлы развязывать уметь надо. Ты человек сухопутный, в чужое дело не лезь.
      Янис с Федяшиным сели на весла, Яков Захарович и Лапшин поместились на корме.
      - Вон туда, в ту заводку держи, - капитанствовал Яков Захарович. - Тут напрямки высаживаться больно нехорошо, сапоги промочишь.
      Он привстал, показывая, куда надо держать, и в это мгновенье на берегу, в кустах, что-то грохнуло, и тотчас стукнуло чем-то о борт крейсера.
      - Ложись! - закричал Янис, наваливаясь на весла. - Заходи за крейсер!
      Неуклюжая рыбачья лодка рванулась, словно ее кто-то толкнул, понеслась вдоль борта "Олега". Лапшин выхватил из кобуры наган, высматривая шевеление на берегу. Еще немного, и удалось бы спрятаться за стальную громаду. Вдруг весло в руках Яниса хрустнуло, и он навзничь опрокинулся назад, на колени Федя-шину. Яков Захарович, как любопытный и непослушный мальчишка, воспользовался замешательством, встал во весь рост, прикрыл глаза ладошкой, и тогда раздался второй выстрел. Старичок, будто под ним подломились ноги, медленно осел на Лапшина. Федяшин выдернул из кобуры свой здоровенный кольт, выстрелил раз, другой, третий, целясь туда, где на берегу теперь качались кусты. Выстрелил и Лапшин, одной рукой поддерживая раненого.
      Янис, вытолкнув за борт обломок весла, стал на колени, вытащил из деревянной кобуры маузер, приложился и сразу опустил оружие.
      - Отставить стрельбу! Он, гад, ползет по-пластунски, потому кусты и мотаются. Давай быстрее к берегу.
      Федяшин навалился на весла. Лапшин осторожно повернул раненого Якова Захаровича лицом кверху - и оба, он и Янис, одновременно вскрикнули. Старческие, голубые, выцветшие глаза по-прежнему с любопытством глядели на мир, но блеск их посте
      - огненного кольца, и снова начиналась пристрелка, недолет - перелет...
      На корабельных палубах толпились все незанятые по боевому расписанию, глазели на захватывающее зрелище, не обращая внимания на то, что вода вся кипит от падающих шрапнельных пуль, осколков и целых снарядных стаканов.
      Глинский поторопился выбраться из толпы. Было чуть-чуть не по себе. Оказывается, это увлекательное зрелище далеко не безобидно Конечно, он это знал всегда, не мог не знать. Но одно дело знать, другое дело - видеть своими глазами. Эту старушку он тоже видел не раз, а теперь от нее не осталось ничего, что можно было хотя бы похоронить, как полагается.
      У гостиного двора и невзрачных татарских рядов, где когда-то действительно торговали всякой снедью татары, настроение молодого человека изменилось. Надо жить проще, легче, настоящим моментом. Он идет в гости, ему предстоит провести приятный вечер в милой, интеллигентной семье, куда далеко не всякий имеет доступ. И сейчас, несмотря ни на что, несмотря на все потрясения и невзгоды, кадровое морское офицерство продолжает хранить традиции замкнутой касты. И хоть он, Дима Глинский, для них "человек не их круга", не мичман, а "прапор военного времени", они приняли его в свое общество.
      Дом генеральши Соловьевой был тихим семейным оазисом в кронштадтской казенно-казарменной пустыне. Лариса Евгеньевна, вдова военного доктора, получившего генеральский чин уже при отставке, была матерью двух приятных, но слегка отощавших в это суровое пайковое время барышень, отнюдь не красавиц, и поэтому охотно привечала у себя всех, кто подавал хоть какие-нибудь надежды. Кроме возможных женихов запросто бывали и постоянные друзья, принадлежавшие к старшему поколению. Понемногу музицировали, понемногу перекидывались в картишки, вели интеллектуальные разговоры.
      Подавался чай, а еду гости приносили с собой. И сегодня Глинский нес в кармане завернутый в чистую бумагу кусочек черного хлеба и пакетик сахарина.
      Глинский постучал в дверь условным стуком: три раза по два удара, дверь приоткрылась на длину цепочки, и Настенька, младшая дочь, при которой "состоял в пажах" Глинский, радостно крикнула: - Это свои' Это Димочка!
      В гостиной было тихо, лишь кто-то нервно откашлялся, и только когда мичман, положив фуражку на столик красного дерева перед зеркалом, поцеловал руку хозяйке, поздоровался с обеими барышнями и отворил дверь в комнату, прерванный его приходом разговор сразу возобновился, продолжился, словно опустили иглу на вращающуюся граммофонную пластинку.
      - Вы меня извините, - красивым, барственным голосом сказал пожилой моряк, по виду бывший капитан первого ранга. - Вы меня извините, - повторил он таким тоном, что было понятно - это вовсе не извинение. - Русский офицер, проявляющий такую поразительную осведомленность о всех преимуществах, которыми располагает враг, и радующийся печальному состоянию родного флота, не может рассчитывать на мое уважение. Поэтому разрешите откланяться, господа! Лариса Евгеньевна, умоляю, не осуждайте! Не могу у вас более бывать, не могу, при всем уважении и симпатии к вам и к вашему дому!
      Он встал, сдержанно поклонился и вышел, чуть не задев плечом Глинского. Хозяйка кинулась за ним.
      - Скатертью дорога! - вызывающе крикнул вслед молодой человек с тонким, породистым лицом - Коля Петрищев, жених старшей дочери Оленьки.
      - Нет, нет... - Из-за стола поднялся пожилой каперанг. - Так нельзя! Сердито бросил молодому:
      - Да погодите вы! - и рысцой кинулся в переднюю.
      Глинский растерялся. Он продолжал стоять у двери, за которой слышались приглушенные голоса. Там шепотом спорили. Но вот дверь снова распахнулась, и тот, кто выбежал вторым, вернулся.
      - Все в порядке, - сказал он, дергая головой. - Недоразумение улажено, все останется между нами.
      Выручила Глинского хозяйка. Взяв его под руку, повела знакомиться с теми, кого он еще не знал. Их было двое: один ничем не примечательный, лысеющий блондин, другой невысокий, коренастый, горбоносый человек восточного типа. Оба назвали свои фамилии невнятно.
      Вечер прошел весело и так непринужденно, словно и не было никакого инцидента. Даже немного потанцевали под не слишком уверенный аккомпанемент Ларисы Евгеньевны.
      Расходились рано, до наступления комендантского часа. Настенька задержала Глинского и, отведя в сторонку, шепнула: - Мама очень огорчена... Капитан Гриневич был дружен еще с покойным папочкой. И все из-за этого противного князя...
      - Князя? - переспросил Глинский. Настенька приложила палец к губам.
      - Ради бога, Димочка, это же тайна! Не проговоритесь никому, никому. Он здесь инкогнито, под другим именем. То есть не совсем инкогнито, он под своим именем. Только никто не знает, что он бывший князь. Впрочем, мама говорит, что государь император не утвердил этот титул бывших владетельных князей Шемаханских и он простой дворянин, как вы или я.
      Тщеславие не позволило Глинскому признаться, что он вовсе не дворянин по рождению. Да и нужно ли было в этом признаваться теперь, когда все дворянские привилегии канули в вечность!
      Воздух, казалось, стал плотным, тугим, хлестал порывами обжигающего ветра, давил на барабанные перепонки.
      Чьи-то преступные руки подожгли Кронштадт сразу с четырех сторон. Дым несло на гавань. Стонали, ревели, выли корабли. Когда подавал тревожные гудки линкор "Андрей Первозванный", все кругом вибрировало. "Андрею" вторил рокочущим басом гигантский белый санитарный транспорт "Рига". А когда вступал еще один линкор, "Петропавловск", стоявший борт о борт с "Ригой", казалось, становится трудно дышать. Рыдали сирены эсминцев, мелодично подтягивали воздушные тифоны подводных лодок.
      Четыре густых, черных столба дыма ползли по небу, сливались в одну темную тучу. На всех кораблях выделили пожарные партии сражаться с огнем.
      Пузатый, черный буксир неуклюже ткнулся в борт "Гориславы". Буксир был забит матросами в брезентовых робах.
      - А ну, давай! Сыпь сюда! Кто у вас там? - крикнули из буксирной рубки. - Идем тушить дровяную баржу.
      Плотная матросская масса на буксире качнулась, стала тесниться, освобождая место. С "Гориславы" поспешно прыгали, кто с багром, кто с пожарным топориком или лопатой. Федяшин наверху торопил: - Давай, давай, шевелись! Некогда валандаться... Сам прыгнул последним, взглянул наверх все ли? Увидел - по шканцам "Гориславы" кто-то шел медленно, в неподобающем сегодняшним обстоятельствам белом кителе. Белый китель был как вызов. Федяшин ненавидяще посмотрел на этого прогуливающегося военспеца, не удержался, злобно крикнул: - А для вас что, светлый христов праздничек? Отмечаете святого лентяя?!
      Офицер обернулся. Это был не ревизор, бывший мичман Глинский, и не штурман Свиридов, а сам командир корабля Ведерников. Черт их там разберет, этих барских сынков! Все трое молодые, стройные, все трое со спины схожие. Конечно, если б знал, что командир, не стал бы цепляться. Командир обязан не покидать свой корабль, обязан обойти палубу.. .
      Штабеля сырых дров не очень-то охотно горели. Полыхало лишь там, где поджигатели предварительно полили мазутом, да еще дымился слой щепок на земле.
      Часа через три с пожаром справились. Раскидали дрова, обдали водой из брандспойтов. Видимо, и в других местах пожарные партии работали успешно. Вместо могучих столбов дыма теперь кверху тянулись лишь ленивые струйки, таяли в поднебесье.
      Скатившимся с поленницы трехаршинным поленом, тяжелым от сырости, Федяшину сильно зашибло ногу. Сгоряча сразу не заметил, а на обратном пути нога разболелась. Остальные моряки ушли вперед, только Пашка вертелся рядом. Удивительно, как этот "салажий народец", юнги, умеют всюду влезть в самую кашу. У Пашки роба вся в саже и в мазутных пятнах. Рукав прожжен, кончик носа и щека черные. Федяшину, несмотря на занудливую боль, было смешно, он пошутил: - Тебя, браток, к чертям в ад кочегарить. Ты у них первый поддувало будешь.
      Пашка был горд собой.
      - Так я ж, дядя Вась, старался где потруднее. Там бочка со смолой чуть не загорелась. Опилки, щепки дымятся, а она на них стоит. Мы, значит, на нее струю воды, а потом набок и откатили...
      - Ладно тебе геройствовать. Беги вперед, а то без обеда останешься. Ребята проголодались.
      - На меня обязаны заявить расход, - самоуверенно ответил Пашка, но призадумался и через минуту смущенно добавил: - Пожалуй, я в самом деле пойду, дядя Вась. Вам ведь я не нужен, вы сами справляетесь.
      После исчезновения Пашки мысли Федяшина свернули в привычное русло. Сегодняшний пожар - это неспроста. Чтоб так вот запалить город-крепость с четырех сторон, нужно немало потрудиться, нужно много людей, ведь всюду часовые. Отчасти это, конечно, промашка комиссаров, политработников, недоглядели. Ясно, орудует классовый враг А где он, этот классовый враг? Как его нащупать? Остров со всех сторон окружен водой, все подходы сторожат с фортов Значит, действуют свои, затаившиеся до поры, до времени. На кого думать? Только на бывших...
      Но без спецов, бывших офицеров, флот не может. Офицеры прокладывают курс, дают данные для стрельбы, при машинах тоже инженеры из образованных. Как распознать, кому из них можно верить, а кто только притворяется другом, а сам держит остро отточенный нож за пазухой? Офицеры - народ пуганый, чуть начнешь к такому пристально присматриваться, у него все из рук валится. А совсем не приглядывать опасно: проглядишь.
      Янис вернулся из Питера, рассказал, что по-прежнему на улицах баррикады не разобраны, хотя Юденича малость отодвинули. По-прежнему питерские пролетарии в боевой готовности. Товарищ Ленин отдал приказ отменить намеченную мобилизацию коммунистов на Деникинский фронт. Сейчас, наоборот, партийцев и профсоюзных активистов посылают в Питер, усиливают питерскую большевистскую организацию. А Кронштадт, в сущности, живет странной жизнью Война не война. Корабли уходят в дозор и возвращаются, так и не выпустив ни одного снаряда. Иногда лишь громыхнет с фортов: пугают англичан, если те слишком близко рыскают. Одна неприятность - налеты аэропланов. Три дня назад, в прошлое воскресенье, бомба угодила в летний сад. Двенадцать человек убитых и раненых. Да сейчас еще этот пожар.. .
      Федяшин уже прошел мимо Итальянского пруда старой Петровской гавани Тропкой по краешку портовой территории, чтоб срезать кусок пути, вышел прямо к стоянке "Гориславы".
      С этой стороны видны были только устремленные к облакам стройные, чуть наклоненные назад мачты, труба и верхний мостик, остальное закрывала наваленная на берегу безобразная куча шлака. Такие кучи громоздились почти перед всеми кораблями, конечно теми, которые отапливались углем. Ничего не поделаешь, в нынешнее время уборка шлака тоже вопрос. Нет транспорта, да и сваливать некуда. В воду не покидаешь, завалит все фарватеры.
      Федяшину вдруг показалось, что" наверху, на краю кучи, что-то пошевелилось Он невольно прибавил шаг. Определенно шевелится, кто-то приподнялся и задом, осторожно стал сползать вниз.
      Комиссар оглянулся, ища что-нибудь потяжелее. Подхватил кусок угля, запустил в подглядчика, но промахнулся, тот уже успел сползти, испуганно присел, оглянулся через плечо, и не разгибаясь, побежал навстречу. Федяшин с изумлением узнал Пашку.
      Пашка на бегу делал какие-то таинственные знаки, махал ладонями с растопыренными пальцами, показывал на уши.
      Федяшину стало смешно. Мальчишка и есть мальчишка. И усталость ему нипочем, и все вроде игры.
      Пашка с ходу вцепился в комиссаров рукав, задыхаясь не столько от бега, сколько от волнения, округлив глаза, выпалил: - Дядя Вась, у тебя кольт при себе?
      Федяшин ладонью сдвинул ему бескозырку на ухо.
      - Что, вора поймал?
      - Шпиона!
      - Как? Где?! - Комиссар схватил мальчишку за плечо, тряхнул. - Говори толком!
      - Там он, у командира.. . в каюте. .. я слышал, они разговаривают!
      - Что ты слышал?
      - Они не по-нашему. .. по-иностранному.. . Федяшин с досадой оттолкнул мальчишку, сплюнул.
      - Хватит тебе в игрушки играться! По-иностранному говорят! А ты что в этом понимаешь? Мало ли о чем говорят... Мы с тобой неученые, не то что барчуки...
      Все же, увлекаемый Пашкой, комиссар подошел к куче шлака, остановился у дощатой загородки, сделанной для того, чтобы шлак не рассыпался. Наверху, в каюте командира, громко разговаривали. Голоса ясно доносились через открытый иллюминатор. Высокий, звонкий голос Ведерникова и другой, баритональный, барственный, перебивали друг друга. Очевидно, шел спор.
      - Это они по-английски, - зашептал Пашка.
      - Откуда ты знаешь? Может, по-французски...
      - Нет, дядя Вась! К нам в Ревель английские пароходы приходили, я понаслышался. Матросы в трактире как выпьют, так галдят по-своему. А то еще песни поют.
      Федяшин хотел уже уходить, как вдруг услышал русскую фразу, выкрикнутую Ведерниковым: - Хватит! Я больше не желаю вас слушать! Немедленно покиньте мой корабль. Не хочу, чтобы мое имя связывали с вашим!
      Федяшин схватил Пашку за руку.
      - Валяй к трапу. Надо поглядеть: кто это?
      Пашка ужом проскользнул, обежал шлак, вразвалочку зашагал к сходням.
      На палубе появился моряк-спец, широкоплечий, невысокий, рывком надвинул пониже на глаза козырек фуражки, на ходу достал из кармана портсигар, сунул в рот папиросу. Пашка заторопился. Но человек, сложив ладони коробком, прикрылся, делая вид, что закуривает. Федяшин выглянул из-за кучи шлака, но увидел лишь спину. Человек быстро пробежал мимо Пашки, так и не открывая лица.
      "Замком по морде"?! О господи! Ну и названьице!
      Начальник дивизиона сторожевых кораблей Аненков послюнявил палец, пригасил папиросу, выдернул ее из янтарного мундштука, запасливо спрятал окурок, но не в серебряный портсигар, а в маленькую жестяную коробочку. Обдернув на себе китель, пригладил бородку, усы, постучал и сразу приотворил дверь.
      - Можно?
      - Андрей Платонович, прошу, прошу!
      Аненков переступил высокий, как на корабле, порог, быстрым взглядом окинул кабинет. Морской дух из этого здания не выветрился, несмотря на водворение здесь большевиков. Стены в дубовых панелях: вероятно, сняты с какого-нибудь старого фрегата; висят потемневшие батальные картины, старинные карты. На этих картах кроме причудливой "розы ветров" и контуров побережья есть изображение античного божества Борея с надутыми щеками. Бог Борей дует в паруса эскадры крохотных корабликов. В простенке между окнами стоит узкая горка. На черном бархате, словно драгоценности, поблескивают полированной медью градштоки, астролябии и другие старинные мореходные инструменты. На темном шкафу большой глобус, похоже, чуть ли не Петровского времени.
      Человек, вставший из-за письменного стола, бывший однокашник по Морскому корпусу, приветливо улыбался. Аненков осторожно пожал крупную, холеную руку, пробормотал: - Рад приветствовать... Признаюсь, не подозревал, что это вы. Должность и чин э... э... ну как бы поточнеее... непривычные.
      Хозяин кабинета гостеприимно пригласил садиться, поддернул складки на брюках, сел сам. Длинное породистое лицо, казавшееся еще более удлиненным из-за пробора посередине головы, вдруг все дрогнуло, пошло лукавыми морщинками.
      - Значит, чин не привычный? Да-с, непривычный... Горжусь! Мое изобретение. Словосочетание лично мною составлено и собственноручно наклеено на дверь. "Замком по морде", и больше никаких! Здорово!
      Аненков сдержанно улыбнулся.
      - Смотря на чей вкус...
      Хозяин подвинулся ближе вместе с креслом, оперся локтями на стол. Лицо сразу посерьезнело.
      - На чей вкус? На вкус новых хозяев. Нас с вами в корпусе наставляли: в Российском флоте существуют начальники эскадр, начальники дивизий и бригад. Наименование "командир" присваивается исключительно капитану военного корабля. У новых хозяев все стали командирами, все командуют. Таким образом я заместитель командира по морской части, сокращенно "Замком по морде", ибо должности флагофицеров при начальниках более не существует.
      Аненков покорно вздохнул.
      - Ну что ж... дело ведь в сущности, не в наименованиях... Он немного помолчал и спросил: - Владимир Генрихович, разрешите поинтересоваться: зачем я вам понадобился?
      Хозяин достал из тумбочки стола сигарную коробку, открыл ее. Там был табак. Не махорка, а настоящий табак, желтый, волокнистый, хотя и несколько пересохший. У Аненкова, заядлого курильщика, блеснули глаза.
      - Вы что предпочитаете? Трубку, папиросы? Прошу...
      Владимир Генрихович достал из той же тумбочки футляр с набором трубок и коробку с гильзами, из кармана кителя вытащил коротенькую, обкуренную трубку. Аненков поколебался и тоже выбрал трубку. Закурили, помолчали, наслаждаясь глубокими затяжками ароматного дыма.
      - Это подарок, - задумчиво сказал Владимир Генрихович Венкстрем. - Вот кончится табак, не знаю, что и делать. Никак не могу привыкнуть к этой ужасной махре.
      Он выдохнул облако дыма, отложил трубку.
      - Так вот, о деле, ради которого я вас пригласил. Вам, несомненно, известен прискорбный факт измены морского офицера I Моисеева. Это печальное событие произошло в июне, во время мятежа на фортах "Красная Горка" и "Серая лошадь". Моисеев увел к противнику тральщик "Китобой". Бог с ним, с "Китобоем", - маленькая грошовая скорлупка!.. Опасно другое: Моисеев располагал подробными картами минных полей, секретными шифрами и сводом условных сигналов.
      Замком сделал паузу, запыхтел погасающей трубкой. Аненков, сдвинув брови, размышлял. Сейчас конец июля, прошел порядочный срок. Неужели за это время штаб не принял соответствующих мер? Надо было заминировать секретные проходы и открыть новые. Надо ввести в действие запасной шифр и свод сигналов. Венкстрем словно угадал его мысли.
      - Сегодня вам вручат новые шифры, карты и своды. Надо бы раньше, но мой предшественник, капитан Ястребов, почему-то промедлил. Не хочу думать о нем плохо, может быть, имелись веские резоны, но беднягу Ястребова забрала Чека.
      Замком встал, закрыл дверь на массивную медную задвижку, затем вернулся, сел рядом с Аненковым, дружески коснулся его руки.
      - Для нас с вами, как начальствующего состава, положение в некотором роде "бамбук", как говорили в старину. Аненков встревожился.
      - Но мы-то при чем? Мы служим верой и правдой... с усердием. Остались верны родному флоту, офицерской присяге. Мы все не можем отвечать за Ястребова.
      Владимир Генрихович вздохнул.
      - Так-то оно так... Но понимают ли они это? Способны ли по достоинству оценить наш, я бы сказал, подвиг? Работать в таких условиях, в какие мы поставлены, в атмосфере подозрительности, без уважения со стороны нижних чинов, при полнейшем упадке дисциплины...
      Он безнадежно махнул рукой.
      - А эти комиссары, которые ходят за нами тенью, суют нос в каждую бумажку, будто действительно что-то понимают! . .
      - У меня комиссар вполне приличный человек, - осторожно сказал Аненков.
      Владимир Генрихович откинулся в кресле, иронически улыбнулся.
      - Ваш "приличный человек", Андрей Платонович, по-моему роет вам глубокую яму.
      - Как так? - вскинулся Аненков. - Чем я ему не угодил?
      - Не сошлись во взглядах, Андрей Платонович. Впрочем, это моя предположительная догадка.
      - Но в чем же не сошлись?
      Венкстрем продолжал загадочно улыбаться.
      - По-видимому, началось с этого молокососа Ведерникова. ..
      - Ведерников фантазер! - воскликнул Аненков. - Его атаковала подводная лодка. Англичане, несомненно, воспользовались картами Моисеева и пролезли сквозь минное поле.
      Замком кивнул.
      - Это самое вероятное. Но ваш комиссар Янис - так, кажется, его фамилия? - делает карьеру и поэтому схватился за версию Ведерникова. Теперь комиссары утверждают, будто "Олег" тоже был торпедирован. А вам готовы вменить в вину вашу добросовестность и поставить под сомнение вашу лояльность к Советской власти.
      Аненков побледнел.
      - Не может быть! . . Не может быть! . . - повторил он упавшим голосом. - Ведь аварийная комиссия, обследовавшая "Олег", точно установила причину взрыва. "Олег" в предрассветном тумане коснулся мины. В конце концов, я не обязан заниматься этим вопросом, спорить с комиссией.
      - Но мы с вами из "бывших", нас подозревают в любых смертных грехах.
      Аненков всплеснул руками.
      Замком успокоительно положил руку на его колено, слегка надавил.
      - Май дарлинг, не принимайте близко к сердцу. Все образуется. Будем осторожны.
      - Я и так весьма осторожен.
      - Будем еще осторожнее. Знаете, как поступают умные люди? Предположим, вы получили приказ: немедленно сниматься с якоря и идти навстречу противнику, дабы сразиться с ним. Но вы ясно отдаете себе отчет, что ваш кораблик течет как решето и от пальбы собственной артиллерии может прийти в аварийное состояние. Считается, что ваши машины выжимают ход в двадцать семь узлов, а на деле это всего двадцать, потому что машины не ремонтированы бог весть сколько времени и топлива в обрез. Что в таком случае делать?
      Аненков удивленно взглянул на собеседника.
      - Как что делать? Приказ есть приказ! Замком тонко улыбнулся.
      - Разумеется. Но приказ могут исказить. На вашем месте Я бы непременно запросил уточнения. Пока будут уточнять, кому-нибудь несомненно придет в голову здравая мысль, что посылать вас на вашем самотопе бессмысленно. Англичане вас мигом раздолбают и аккуратненько пустят ко дну. Может быть еще один вариант. Вы получите подтверждение, что приказ надо выполнить, но англичане народ невежливый, не стали вас дожидаться и ушли. Выходите в море, прогуливаетесь сколько положено и, возвратившись, докладываете, что противника не обнаружили. И волки сыты, и овцы целы. И поверьте мне, от того, что вы не погубили ваш корабль, ничего плохого не произошло, и честь русского офицера от этого не пострадает. Все равно, главная наша сила не корабли, а форты.
      - Да, да, вы правы, вы абсолютно правы! С этой публикой иначе нельзя!
      Ночь с 17 на 18 августа 1919 года выдалась облачная и прохладная. С вечера дул надоедливый северный ветер, волоча по небу рваные клочки туч. Кругом тьма, не такая густая, как зимой, но уже осенняя. Если взглянуть на запад, над заливом темно; на восток, там где Питер, тоже. В городе нет топлива, электричество не горит. Под вечер Кронштадт словно вымирает, заперты подъезды и ворота домов, окна не светятся. Разве что между небрежно задернутыми занавесками где-нибудь прорвется лучик, но только там, где учреждение и работают по ночам. После наступления комендантского часа на улицах одни патрули: черные бушлаты, черные бескозырки и черные клеши, хлопающие, как паруса, при каждом шаге. Погашены даже маяки, ведь враг так близко, в нескольких километрах Финляндия, еще ближе южный берег. На южном берегу дивизии генерала Юденича. Сейчас их отогнали от залива и от Питера, но кольцо вражеской блокады все еще не прорвано.
      Одна гавань в Кронштадте - военный порт - сохраняет в себе жилой дух. Где-то льется за борт вода, шипит пар, ухает в корабельном чреве донка или жужжит динамо. Вахтенные меряют шагами палубы, и шаги ночью гулкие, слышные. И еще... Со времен Петра Первого, основателя Российского флота и этой морской крепости, нерушим флотский обычай. В положенное время бьют склянки: мелодичный перезвон несется над черной водой.
      Отбивают часы на каждом корабле, и корабли словно перекликаются: где ты, приятель?
      В гавани пробили три с половиной склянки. И только успел умолкнуть сонный звон последнего корабельного колокола, как наступившую тишину разорвал пушечный лай. Стреляли с береговой батареи противоаэропланные пушки.
      Корабли проснулись, ожили. На всех разом запели горны, загрохотали, загудели палубы от топота бегущих ног, завопили гудки, застонали сирены.
      Мичман Глинский по боевому расписанию дублировал старшего артиллериста. Артиллерист, задрав голову, уставился в тучи окулярами черного бинокля. Ветер раскачивал закинутый на шею ремешок. Глинский схватил свой бинокль. Облака, грядками ползущие по темному небу, прыгнули ближе, сраду стали видны даже отдельные прядки тумана, и звезды, чуть заметные невооруженным глазом, ярко вспыхнули.
      - Карусель! - ругался артиллерист.  - Вы видите, мичман, что они, мерзавцы, делают? Идут на разных высотах, налетели со всех сторон. Такого еще не было!
      В пространство, выхваченное окулярами бинокля, медленно въехал аэроплан, и тотчас туда же вторгся другой, поменьше, идущий наперерез. Поменьше потому, что выше.
      - Носовое орудие! - кричал артиллерист. - Телефонист, вы что, оглохли? Носовое, приготовиться к шрапнели! Ставить на трубках дистанцию...
      С других кораблей уже вели огонь. Стоящие на башнях, поверх брони, противоаэропланные пушки линкора "Петропавловск" стреляли, словно хлопали в ладоши, только очень громко и звонко. На палубу линкора со стуком летели стреляные гильзы. Зачастили наперегонки миноносцы. Открыл огонь "Андрей Первозванный", и одновременно стукнуло носовое на "Гориславе". Артиллерист, перекрикивая грохот, не своим голосом вопил: - Кормовое! Носовое... Кормовое! . .
      Глинский скоро перестал различать разрывы своих снарядов. При каждом близком выстреле бинокль в руках вздрагивал, небо прыгало. Только что был виден самолет, даже круглые головы летчиков, но вот толкнуло жарким воздухом под руку, загрохотало - ив поле зрения пустая тучка, а под тучкой курчавится облачко шрапнели.
      Первый налет наконец кончился, стало относительно тихо. Глинский нагнулся зашнуровать ботинки. Рядом, твердо ступая, прошли чьи-то большие ноги в высоких сапогах. В таких сапогах ходил комиссар.
      Послышался высокий, ясный голос командира. В голосе Ведерникова даже не слышно было возбуждения. Глинский вдруг-остро ему позавидовал, его спокойствию и храбрости. Он сам так и не смог привыкнуть к артиллерийской стрельбе. И сейчас пальцы не совсем повинуются, никак не выходит узел на шнурках.
      - Сегодня англичане применили какую-то новую тактику, - говорил командир. - Это мне не нравится. Попрошу всех быть особенно внимательными.
      И, словно подтверждая справедливость его опасений, снова вдали, где-то за городом, раздались пушечные хлопки, снова на кораблях сыграли "отражение воздушной атаки", и не успели звуки горна умолкнуть - все потонуло в новых залпах орудий.
      Английские самолеты, как рой ос, метались в облаках, подсвеченных сверху луной, а снизу прожекторами. Голубые лучи прожекторов рассекали воздух, прыгали с облака на облако, с тучки на тучку. Иногда в скрещение прожекторов попадал самолет и сразу вспыхивал серебряным сиянием, а вокруг сыпались желтоватые искры разрывов и курчавились пухлые дымки. Один такой серебряный самолетик резко отвалил в сторону, вырвался из облака смертоносной шрапнели, и тотчас от него отделилась маленькая серебряная капелька. Капелька мгновение словно висела, а затем устремилась вниз, все убыстряя и убыстряя скорость падения, и скоро стала невидимой - так стремительно она неслась к земле. И вдруг земля полыхнула оранжево-зеленой вспышкой. Прошло порядочно времени, прежде чем докатился удар взрыва.
      - Попадание на морзавод! - петушино крикнул сигнальщик.
      На заводской территории теперь полыхал пожар. Он поднимался медленно, словно нехотя, потом пламя сразу взметнулось длинными языками и огонь радостно заплясал по остову какой-то крыши. Крыша осела, обнажив на фоне зарева четкие полоски стропил. Но туда уже не глядели. Над самыми головами дымил другой английский самолет. Гул раненого мотора стал захлебывающимся, прерывистым. Самолет качался в воздухе, казалось, вот-вот упадет, развалится. Облачко дыма вокруг сгущалось, скрывало машину. Но вот мотор опять натужно ревел, аэроплан вырывался из сгустка дыма, тянул дальше.
      - Носовое развернуть! - командовал артиллерист. - Беглый вдогонку!
      Задранный к тучам тонкий ствол пушки помчался по кругу.
      Но выстрел, к которому Глинский уже приготовился, так и не последовал. Упругий, бьющий по всему организму пушечный удар словно разменялся на множество мелких ударов; казалось, они рассыпались по всей гавани, отражаясь от кораблей, от каменных причальных стенок и от самой воды.
      Глинский забыл про падающий в море самолет. Всюду, в разных направлениях, летят огненные пунктиры, их лучами разбрасывает что-то вертящееся на воде. Это что-то гудит, как самолет, нет, как два самолета! Вода в гавани кипит, волны прыгают на корабельные борта, звонко плещут! Некоторые из нацеленных в небо прожекторных лучей стремительно падают, и черная вода начинает пылать серебром.
      С линкора "Петропавловск" передают в большой мегафон: - Выключить прожектора! Вы нас слепите! Приказываю выключить прожектора!
      Голос настолько громок, что кажется, будто командует сказочный великан. Прожектора гаснут, гавань резко погружается в непроглядную тьму.
      - Гидроплан! - над ухом мичмана кричит артиллерист. - Ура! Мы подбили гидроплан! Держи, а то удерет тягой мотора!
      Конечно же, гидроплан! Все следили за одним, подбитым, горящим в воздухе, и упустили второй. А тот храбро сел на воду посреди врагов и мчится к выходу в залив. Глинский понимал: надо его не упустить, надо действовать! Он закричал: - Слушай мою команду! . .
      Но его не слушали, потому что командовали все. Вдруг на корме за надстройкой зататакал пулемет, дал короткую очередь. Ох, лучше бы не давал! Огненные пунктиры метнулись к "Гори-славе", весь воздух наполнился огненными разъяренными мухами.
      - Фосфорные пули! - изумленно крикнул артиллерист, - не иначе, как фосфор!
      Крикнул и тут же как-то странно охнул. Глинскому показалось, что он увидел, на одно мгновение увидел черный ворс шинельного сукна и в этот ворс впилась огненная стрела, а за ней еще одна. И тут артиллерист всей своей тяжестью рухнул на мичмана.
      - Арсений Иванович! - закричал Глинский. В ответ стон и яростное ругательство сквозь стиснутые зубы. И триказ: - Командуйте же, черт вас побери! Огонь по гидроплану!
      - Огонь по гидроплану! - отчаянно заорал и Глинский, выпрямляясь. Огонь!
      И огонь снова хлестнул по "Гориславе", словно привлеченный этим криком. Капли огненного дождя стучали по щиту орудия, прилипали к железу и гасли постепенно.
      - Почему пулемет молчит?! - страшным голосом закричал командир.
      Глинский не сразу понял, что голос такой громкий и такой страшный от того, что Ведерников кричит в мегафон и стоит он совсем рядом. Снизу, из-под мостика, послышалась ругань комиссара.
      - Ленту, сволочь, заело... - Дальнейшее потонуло в стукотне пулемета.
      Глинский, вытянув шею, силился понять: куда стреляют? Куда надо стрелять? Увидел белую борозду пены, что-то черное, летящее по воде. Это черное пронеслось мимо к выходу из гавани, напоследок еще раз блеснуло огненным дождичком. А за ним, по той же пенистой дороге помчалось еще второе, такое же непонятное, совсем утонув в бурлящих бурунах...
      "Это не гидроплан, это другое..." Мысль не успела оформиться до конца, потому что в центре гавани одновременно грохнули два страшных взрыва. Столб дыма и брызг взлетел над линкором "Андрей Первозванный". Этот столб был выше мачт. Он немного постоял, раскачиваясь, и с шумом рухнул. Где был второй взрыв, Глинский не приметил. Он с ужасом смотрел на раненый линкор. Мачты "Андрея", уже заметные на фоне предрассветного неба, обе разом покосились и начали медленно склоняться вперед.
      -  "Память Азова", "Память Азова"! - повторял, как попугай, сигнальщик.
      "Почему "Память Азова", когда гибнет "Андрей"?" - подумал Глинский, но машинально повернул голову. "Память Азова", построенный еще в конце прошлого века, стоял в самой глубине ковша. Этот корабль служил базой подводных лодок.
      "Память Азова" тонет! - кричал сигнальщик.
      Слух Глинского, притупленный было близким взрывом, снова начал фиксировать звуки. Шум, плеск, крик, и сквозь этот крик слышались удары. Снова пушечные выстрелы. Теперь их несло со стороны залива. Какой-то корабль с близкого расстояния расстреливал ночных разбойников. За волноломом гавани один за другим на воде вспыхнули два костра, а еще дальше, в стороне, догорал третий костер. А корабль-защитник бил и бил, зло, хлестко, и видны были желто-зелено-красные вспышки от орудий.
      И вдруг стрельба прекратилась. Вообще все прекратилось. Ночное наваждение схлынуло. Лишь привычно мирно солидным басом загудел небольшой буксирчик. Он деловито, хоть и торопясь, наискось бежал через гавань к раненому "Андрею", своему старшему товарищу, бежал помогать. Ему откликнулся второй буксир-работяга, уже подваливший к борту подбитого броненосца.
      Светало так быстро, что можно было видеть уже почти все вокруг, только еще неясно, размазанно. А за волноломом все еще полыхали три костра.
      Дежурный корабль, эскадренный миноносец "Гавриил", стоял на якоре на внешнем рейде, перед входом в военную гавань. На миниатюрном, тесном мостике скопился весь командный состав. Отсюда казалось, что в гавани происходит великолепный праздник с фейерверком. Из-за черной стенки волнолома взлетали кверху огненные вспышки орудийных выстрелов, раскачивались, словно танцуя, голубые столбы прожекторов. Необузданное веселье шло и на небе. Выскакивали из-за облаков серебряные крестики, огненными букетиками рвалась шрапнель.
      - Т ы посмотри, что происходит - вздыхал пожилой механик. Ему не хватило места наверху, и он стоял на трапе.
      Молоденький спец, исполнявший обязанности вахтенного начальника, азартно кричал: - Вон, вон, глядите! . . Попали! . .
      И если выяснялось, что английский аэроплан уцелел, разрыв пришелся близко, но не уничтожил машину, вахтенный начальник огорчался: - Ой, шляпы! Какие шляпы! Разве так стреляют?! Молодой командир миноносца, выбранный на эту ответственную должность матросами, наконец не выдержал.
      - А ну, все посторонние, катитесь-ка вниз. Это вам не театр! Вниз, я приказываю!
      Зрители неохотно повиновались. На мостике остались командир, комиссар и дежурный вахтенный начальник, да еще два сигнальщика по краям.
      - Англичане сегодня с цепи сорвались, - проворчал комиссар. - Верно, им их начальство зафитилило за то, что три дня не летали.
      Командир только пониже надвинул на глаза фуражку и поправил ремешок под подбородком, чтоб фуражку не сорвало случайным порывом ветра или взрывной волной.
      Один из самолетов вывалился из общей стаи, стал уходить в сторону залива. За ним вдогонку качнулось несколько прожекторных лучей. Да, три снаряда лопнули в воздухе, но явно с недолетом.
      - Английский аэроплан подбит! - служебным голосом доложил сигнальщик. Драпает к своим.
      И словно в подтверждение, на одной из плоскостей двойных крыльев метнулось пламя и за машиной потянулся черный шлейф дыма.
      - Со стороны Петрограда следует какая-то наша флотилия! - выкрикнул второй сигнальщик. Он стоял с другой стороны штурманской рубки.
      - Что? - удивился командир. - Повторите: что вы видите?
      - Со стороны Петрограда следует на помощь наша флотилия! - четко повторил молодой матрос. - Вижу бортовые огни: один, два, три... кажется, шесть...
      - Чушь какая-то! - пожал плечами комиссар. - Там на ремонте наши миноносцы, это я знаю. Но какой смысл гнать их сюда ночью?
      Командир прошел вперед, туда, где мостик образовывал маленький балкончик, навел в сторону Петрограда бинокль.
      Со стороны Морского канала, оттуда, где заканчивались два бетонных мола, ограждающих канал, действительно приближалась какая-то флотилия небольших кораблей. Корабли несли бортовые отличительные огни: красный и зеленый. Шли они в четком кильватерном строю, огни то сливались вместе, то распадались на пунктирную линию, поэтому сосчитать, сколько идет кораблей, было трудно.
      - Непонятная история, - удивленно сказал командир. - Я не могу определить класс судов.
      Командир был очень молод и поэтому считал себя весьма опытным моряком, который обязан узнавать любой корабль, каким бы курсом он ни шел.
      - А по-моему, это начальство катит, - усмехнулся комиссар. - В Петрокоммуне Зиновьев пригрел уйму бездельников, все друг перед другом фасонят, все обожают приказывать.
      - А мне наплевать, начальство не начальство! - вдруг рассердился командир. - Мы в дозоре и даже мышонка в Кронштадт не пропустим, если у него нет официального разрешения. А ну-ка, запросите у этих субчиков позывные!
      Сигнальщик метнулся к маленькому прожектору, установленному на крыше рубки, щелкнул выключателем. Внутри фонаря загудело, сквозь очень узенькую щель шторки пробился чуть заметный голубой лучик. Потом прожектор вдруг словно распахнул большой, нестерпимо яркий глаз, бросил в ночь отрезок света, захлопнул веко, снова распахнул. Отрезки света мчались, догоняя друг друга: точки-тире-точки. На переднем кораблуке замигало в ответ.
      - Наши! - доложил сигнальщик. - Отвечают точненько.
      - И все-таки мне что-то не нравится, - мотнул головой комиссар. Нельзя ли еще уточнить?
      Командир нахмурился. Накануне, перед выходом сюда в дозор, у них с комиссаром был конфиденциальный разговор. Комиссар вернулся с берега из политотдела очень озабоченный. В политотделе он виделся с кем-то из Чека, из грозной чрезвычайки, о которой в последнее время так много разговоров. По словам комиссара выходило, что похоже, будто в Кронштадте не все ладно, будто есть признаки офицерского заговора. Тогда командир рассердился, они даже поссорились.
      - Всюду этой вашей чрезвычайке мерещатся заговоры! Так нельзя жить и работать, никому не доверяя! В такой обстановочке можно и того... сбрендить!
      То, что происходило сейчас, было странно, непонятно и вселяло тревогу. Откуда в Питере столько судов? Целая флотилия! И что это за суда?
      Командир решительно нажал на рычаг с иностранной надписью "Аларм" - "к оружию". По всему "Гавриилу" внезапно затрещали звонки боевой тревоги. Внизу раздался топот, загрохотали трапы, темные тени метнулись по палубе и замерли, каждый на своем посту.
      - Одобряю, - хрипло сказал комиссар. - Это правильно. Непонятные корабли быстро приближались.
      - Передайте им, - твердо приказал командир, - всем оставаться на месте, головному приблизиться к "Гавриилу" для предъявления документов.
      Прожектор снова замигал.
      - Добавьте: в случае невыполнения приказа открываю огонь!
      Было тихо. Воздушный налет минуту или две назад прекратился. Но на "Гаврииле" не замечали тишины. Наступила та страшная пауза, когда все висит на ниточке, на тончайшем волоске. Может быть, на этих кораблях сейчас подчинятся, выполнят приказ. А если нет? . . Стрелять? . . А вдруг по своим?
      Стволы пушек "Гавриила" уже поползли, нащупывают цель. Сейчас они отрыгнут огонь - и может произойти непоправимое. Командир ждал, впился в медный поручень, в висках у него стучало.
      И вдруг головной корабль выкинул из-под кормы огромный пенистый шар, взлетел, словно готовый выпрыгнуть из воды, и, задрав кверху нос, помчался с невиданной скоростью, неправдоподобной скоростью для корабля, идущего по воде. То же самое второй... Третий не успел, на "Гаврииле" опомнились, одна из пушек плюнула огнем. Там, где только что был кораблик, брызнуло во все стороны яркое пламя, брызнуло и потекло по воде, покачиваясь на разведенной винтами волне.
      - Огонь! - кричал командир.
      - Беглым! - повторял за ним в телефон артиллерист, вбежавший на мостик при объявлении тревоги.
      Шеренга водяных столбов призраками встала перед пиратской флотилией. Одни водяные столбы разваливались, опадали, осыпались брызгами, рядом вставали другие.
      - Беглый! - командовал артиллерист. - Беглый!
      Потом он скомандовал отбой, на одно короткое мгновенье, чтобы осмотреться. Водяной частокол рухнул, только, качаясь, полыхала вода. Огненное пятно разорвалось на несколько пятен, из огня несся крик ужаса и боли, безнадежный призыв о помощи.
      Артиллерист не верил глазам. За опавшими водяными столбами от снарядов "Гавриила" была пустота. Цель исчезла! Остальные четыре кораблика пропали, отвернули и крадучись, скрываясь от огня за высокой стенкой гавани, пустились наутек.
      - С якоря сниматься! - скомандовал командир. Ему нужна была свобода маневрирования.
      А в гавани трещали пулеметы, один за другим грохнули два тяжких взрыва. "Гавриил", выбрав якорь, медленно приближался к воротам в порт. Длинный, узкий, стремительный корабль, сейчас он крался осторожно, дрожа от напряжения работающих внизу мощных машин. Ворота в гавань! Сейчас они открыты, беззащитны! Боны, на которых всегда висит тяжелая сеть, закрывающая путь, как створка ворот, отсутствуют. Боны увели на ремонт. Вот почему прорвались внутрь гаванского ковша эти два невиданных пиратских корабля, с таким чудовищным ходом, перед которым скорость быстроходного эсминца кажется просто жалкой. Но они выскочат назад, чтобы удрать! Вот тут их не пропустить!
      И они выскочили, оба разом, словно лежа на перине из пены, гордо задрав высокомерные носы. Их ждали, их сразу обдали залпом. Ну уж комендоры "Гавриила" на этот раз показали свой класс. Мгновенно вспыхнул один, и тотчас разлетелся на куски другой! И два огненных пятна заплясали на воде.
      Но тут на "Гаврииле" заметили торпеду, она мчалась под водой, невидимая и страшная, смертоносная. За ней по поверхности стлался белый раскидистый шлейф мельчайших пузырьков. Но шлейф отставал от торпеды, волочился далеко сзади.
      - Руль за борт!
      Эсминец швырнуло, он круто покатился в сторону. Белый шлейф величаво пронесся мимо. Слепая торпеда уходила в залив, "Гавриил" спасся. В заливе тяжко громыхнуло. Торпеда клюнула старинную гранитную стенку, сооруженную еще во времена Петра Первого и теперь никому не нужную. Взрыв был очень силен, стенка частично обвалилась.
      "Гавриил" с застопоренными машинами медленно подходил к горящей воде. Из огненного пятна вырвался кто-то с пылающей спиной, нырнул, всплыл, жалостливо закричал. Из пламени донеслись еще крики.
      На миноносце вывалили за борт шлюпку, она упала вниз, скользнув по талям, гулко шлепнув днищем по волне. Гребцы мгновенно разобрали весла, навалились, шлюпка скачками ринулась к огню. Подцепили первого, не втащив, волоча за собой, ринулись дальше, подхватили еще одного. Первого тем временем перевалили через борт. Шлюпка подошла вплотную к горящему бензину, кто-то веслом стал расшвыривать пламя, и тотчас в лопасть весла вцепились руки.
      Бензин на воде уже догорал, когда вернулась шлюпка со спасенными. Они не очень-то авантажно выглядели: мокрые, грязные, обожженные, насмерть перепуганные. Несколько ступенек невысокого трапа они с трудом одолевали.
      - Отвести пленных в кают-компанию! - приказал командир. - Перевязать. Баталер, заберите их одежду и высушите.
      - Пойду-ка я погляжу поближе на этих собачьих джентльменов, - ворчливо сказал комиссар. - А то наши сгоряча могут выказать неуважение высоким гостям. А они нам еще пригодятся, эти пиратские морды.
      Утро наступило серенькое, прохладное, безветренное. Над самой водой стлалось тонкое докрывало тумана. Но тишина и спокойствие в природе вовсе не соответствовали настроению крон-штадтцев.
      Кронштадт бурлил. На всех кораблях, на набережных, всюду было полно людей, все чего-то ждали, шумели, обсуждали ночные события. Все на чем свет стоит крыли англичан и хвалили моряков с эсминца "Гавриил".
      - Ну и молодчаги] С первого выстрела, без пристрелки, бух! И ваших нет!
      - Ай да комендоры! Не артиллеристы, а ювелиры!
      Из штаба еще не поступало никаких официальных сведений, а "баковый вестник" - "матросская почта" - все уже знал, и притом со всеми деталями и подробностями. Самые свежие новости исходили, конечно, от сигнальщиков. Сигнальщики, и занятые на дежурстве, и свободные от вахты, гроздьями висели на мачтах, на прожекторных площадках - словом, всюду, откуда можно было наблюдать семафорные переговоры. Стоило сигнальщику на штабной вышке взмахнуть флажками, как всюду уже знали: вызывают "Гавриил", все еще не вернувшийся с внешнего рейда. Сигнальщики "писали" флажками с такой же быстротой, с какой телеграфисты выстукивают ключом азбуку Морзе, а зрители читали флажный семафор так же свободно, как будто это был напечатанный или написанный буквам.и текст.
      Маленький буксир тащил к выходу на внешний рейд подъемный кран. Зрители знали из переговоров: сейчас спустят водолазов, будут искать на дне обломки подбитых английских катеров, попробуют поднять то,что от них осталось. Надо же познакомиться с новой техникой. Десяток небольших ледоколов, рейдовых буксиров и других'вспомогательных судов облепили огромную серую громаду "Андрея Первозванного", стронули с места, потащили, бережно поддерживая, как санитары поддерживают раненого. И опять всем стало известно, что поврежденный корабль ведут в сухой док. Но там он пробудет недолго, так как торпеда угодила в носовую часть, в тот участок, где нет ничего существенного. Разрушено несколько помещений, и только. Линкор от этого не утратил боеспособности, несмотря на огромную пробоину. Просто придется следить, чтоб были закрыты двери в носовой водонепроницаемой переборке. А вот если бы торпеда угодила чуть ближе к середине, под носовую орудийную башню, "фукнул" бы снарядный погреб - и тогда кораблю, пожалуй, был бы конец.
      Наибольшего напряжения возбуждение толпы достигло, когда распространилась весть, что сейчас с "Гавриила" повезут пленных. Вся матросская масса всколыхнулась, ринулась с кораблей на берег, лавиной потекла к началу канала "Усть-Рогатка", где была пристань.
      Глинский, не давая себе отчета в том, что делает, забыв, что ему, военспецу, полагается получить у командира разрешение сойти на берег, кинулся вместе с другими.
      Толпа все ускоряла и ускоряла движение, боясь опоздать, пропустить необычное зрелище, не увидеть этих англичан, врагов. Там, где гаванский ковш образовывал поворот, Глинского вытолкнули к самому краю набережной. Он взглянул на воду и обомлел. Немного впереди на боку лежал большой корабль с длинными, какие теперь уже не строили, мачтами. Эти мачты лежали параллельно воде, а концы толстых поперечных рей окунались в воду. Затонувший корабль был "Память Азова". Глинский не раз с интересом рассматривал этот старый корабль с длинным, острым, как бивень, тараном на носу. Предполагалось, что этим тараном можно стукнуть неприятельский корабль в борт и нанести ему пробоину. Но в нынешнюю войну так уже не воевали. Корабли вели артиллерийскую дуэль, расстреливая друг друга с дальних дистанций, пускали в противника хитроумные, самодвижущиеся торпеды, снабженные винтами и двигателями. И тараны, и огромные мачты, приспособленные для поднятия парусов, превратились в ненужные и обременительные украшения.
      Бегущие матросы тоже задерживались перед "Памятью Азова". И не только из любопытства. В толпе вдруг распространился слух, что англичане потопили его из мести, потому что "Память Азова" имел славное революционное прошлое.
      Предположение о мести со стороны англичан было нелепым, не выдерживало ни малейшей критики. "Память Азова" торпедировали потому, что это была база подводных лодок, и торпеда предназначалась именно этим подводным лодкам. Но возбужденная толпа пришла в еще большее волнение.
      Глинский в числе других подбежал к пристани как раз в тот момент, когда туда подошла шлюпка с "Гавриила". Он-видел из-за матросских спин, как англичане один за другим вылезали на берег. Каждый вставал со шлюпочной банки, делал шаг и исчезал из поля зрения. Первым полез высокий, широкоплечий офицер в форменной теплой куртке и пострадавшей от воды фуражке. Широкий верх фуражки обвис, и весь головной убор стал похож на какой-то очень старомодный картуз. За высоким стали перебираться на берег остальные. На некоторых матросах были странные кургузые бескозырки, без привычных ленточек, и это делало их смешными. В России такие шапочки носили маленькие дети. На некоторых англичанах были надувные спасательные жилеты, но воздух сейчас был спущен, и резиновые жилеты тоже напоминали детские слюнявчики.
      Толпа зрителей на берегу напирала. Ее отталкивали назад, и вся людская масса качалась взад-вперед.
      Последним со шлюпочной скамейки поднялся щуплый человечек, тоже в офицерском обмундировании. Пока он сидел, поднятый воротник синего форменного полупальто и поля обвислой фуражки почти вплотную прилегали друг к другу, закрывая лицо. Но когда англичанин встал, выяснилось, что он весь забинтован. Забинтованы и лицо, и руки, осталась только маленькая щелочка для глаз. Раненого или обгоревшего поддерживали под руки.
      - Стой! Этого надо осмотреть! - крикнул вдруг кто-то рядом с Глинским. - Этот из наших! Изменник! Нарочно замотал морду!
      Толпа грозно зашевелилась, загудела, дружно рванулась вперед. Раздались выкрики: - Давай сюда белого гада!
      - Разматывай бинты!
      - Не пустим! Не дадим его увести!
      - Требуем!
      Глинский тоже рвался вперед и тоже кричал. Его толкали, больно пихали в бока локтями, и он сам кого-то толкал кулаками. Толпа матросов вдруг вспомнила имя предателя, того, кто мог привести сюда врагов, того, кто несомненно знал тайные проходы, а возможно, и условный пароль. Этого предателя звали Моисеев. Во время мятежа на Красной Горке он увел к белым и сдал врагу дозорный тральщик "Китобой". Глинский никогда не видел Моисеева, но и он убежденно выкрикивал ненавистное имя.
      - Моисеев! Это Моисеев! Давай, разматывай, покажи морду!
      Спины стоящих впереди чуть раздвинулись, Глинского впихнули в образовавшуюся щель, и тут он оказался лицом к лицу с матросами охраны из комендантского взвода. Матросы, взявшись за руки, образовали цепь и отпихивали напирающих. За ними стояла вторая цепочка с карабинами, а за матросами, окруженные решительного вида людьми в кожаных куртках и фуражках, в каких ходили чекисты, испуганно жались друг к другу пленные, боясь двинуться с места, боясь самосуда этой орущей, гневной толпы.
      Старший из чекистов поднял руку, призывая к спокойствию. На это не обратили внимания. Тогда он по-мальчишески засунул два пальца в рот и оглушительно, по-разбойничьи свистнул. Это подействовало.
      - Граждане! - зычно крикнул чекист. - Не волнуйтесь! Все будет согласно революционным законам. Сейчас мы их доставим в тюрьму.
      -крикнул Глинский, видя, что чекисты их увести к подъехавшим закрытым тот, что вылез первым, испуганно - Давай Моисеева! толкают пленных, спеша автомобилям.
      Высокий англичанин, обернулся.
      - То не есть русский, то есть англичанин, лейтенант флот его величества! - крикнул он на ломаном русском языке.
      - А ты кто? - закричали из толпы.
      - Я тоже есть лейтенант флот... я есть настоящий англичан... никакой русский...
      Для убедительности он даже стукнул себя кулаком в грудь.
      - Чекисты подталкивали англичан к машинам, в то же время окружая пленных плотным кольцом. Машины, в свою очередь, осторожно пятились назад. Это были санитарные фургоны. Высокий лейтенант первым влез на подножку, нырнул в кузов, за ним остальные. Одна машина тотчас отъехала, во вторую впихнули забинтованного, и она, взревев мотором, понеслась за первой.
      Когда пленные и чекисты уехали, матросы из охраны розняли цепь. Хлынувшая с двух сторон толпа столкнулась, закружилась водоворотом.
      Вдруг чья-то здоровенная, жесткая лапища впилась в плечо Глинского, рванула на себя. Он увидел перед собой перекошенное от злости лицо незнакомого матроса.
      - А ты чего разоряешься, ваше благородие? Может, вы с этим Моисеевым были дружками-приятелями?. Глинский помертвел.
      - Что вы, что вы!.. - залепетал он, пытаясь высвободиться. Куда там! К нему уже протискивались другие, тоже жаждавшие выяснить истину, найти хоть какого-нибудь виновного. Сейчас в глазах толпы виновным был каждый бывший офицер, носивший форму одного покроя с предателем Моисеевым. Кто-то уже успел двинуть Глинского по затылку, другой стал крутить руки назад, третий ударил в лицо.
      Глинский отчаянно закричал. Вопль отрезвил толпу. Кто-то рассудительно сказал: - Нет, постой, ребята! Так нельзя! Так дела не решают!
      Глинский, в полузабытье, увидел, как его обидчика, того, кто первый в него вцепился, оттолкнули, отлетели прочь и другие. Двое матросов из комендантской охраны подхватили Глинского, привели в какой-то двор. Там уже стояло несколько не менее помятых военспецов и штабных писарей, для форсу носивших командирские фуражки. Потом всех с таким же бережением развели по кораблям, по учреждениям - словом, водворили по месту постоянного пребывания.
      Первый, кого Глинский увидел, поднимаясь по трапу, был командир. Лицо Ведерникова было грустным и сочувствующим.
      - Ай-яй-яй, как вас отделали! Ну чего вам надо было лезть в эту кашу! проговорил он участливо.
      - Я случайно... - попытался оправдаться Глинский. Распухшие губы произнесли что-то не то: - Я уач...
      - Пойдемте ко мне, голубчик, - предложил Ведерников. - У меня еще сохранился флакон одеколона и пластырь. Надо продезинфицировать ссадины.
      В уютной каюте командира, умывшись и приведя себя в порядок, обложив распухшее лицо примочками, Глинский вдруг ощутил всю полноту обиды и несправедливости того, что случилось, и пустился в рассуждения.
      - Конечно, я понимаю, они, - Глинский подразумевал матросов, - могут быть в обиде на нас, бывших офицеров, дворян. - Он по привычке прихвастнул, причислив и себя к бывщим дворянам. - Конечно, всем ясно, без нас, без нашей помощи, между фортами не пройти. Но почему вымещать на мне, на таких молодых, как я? Небось этот ваш князь Шемаханский выйдет сухим из воды, целым и невредимым. А вот именно его, его-то и следует в Чека!
      - Что это за шемаханская царица? - шутливо спросил Ведерников. - Какой такой Шемаханский? Я что-то никогда и не слышал такого опереточного титула.
      - Не слышали? - Глинский был возмущен до глубины души. Этакое вероломство и лицемерие! - Как же так, Николай Николаевич? Ведь он же у вас бывал! Я сам видел. Помните, он приходил в тот день, когда был большой пожар, когда горела дровяная баржа?
      - Так это вы его называете Шемаханским? - переспросил Ведерников.
      - А кого же еще? Вы, оказывается, не знаете, как зовут вашего приятеля! - Глинского начало заносить. - Вы сейчас еще скажете, что вообще ничего о нем не знаете? Что он не ведет никаких разговоров, не организует никаких заговоров?
      - Что? - Ведерникова словно подменили, он сразу стал официальным, чужим.
      - Да, да, да! - истерически закричал Глинский. - Если все это не похоже на заговор, все то, что я слышал своими ушами в доме моей невесты, в доме моей будущей тещи, тогда, значит, я не я, и вообще...
      Ведерников встал.
      - Военмор Глинский, я вас арестовываю! Вы арестованы в своей каюте с приставлением часового. Прошу проследовать к себе.
      Полчаса спустя Пашка, посланный разыскивать Федяшина, встретил его выходящим из Политотдела.
      - Дядя Вась! - Пашка от волнения не только забыл всяческую субординацию, но сгоряча даже схватил комиссара за рукав. - Дядя Вась! Бежи скорей на "Гориславу"! Без тебя там такое творится! Командир арестовал ревизора, приставил к нему часового, послал меня за тобой. Он от злости весь бледный стал...
      Когда Федяшин прибежал на корабль, выяснилось, что командира нет. Командир ушел неизвестно куда, приказав замещать себя штурману Свиридову.
      Пленных англичан допрашивали в присутствии представителей Чека и штаба фронта.
      Председателем следственной комиссии "по делу о нападении быстроходных английских лодок в ночь на 18 августа 1919 года на Кронштадт" был назначен флагманский штурман флота, владевший английским языком, пожалуй, не хуже, чем некоторые профессора филологии из Оксфорда.
      Следственная комиссия была в затруднении, как назвать эти маленькие быстроходные катера, вооруженные торпедами. Торпедные катера были новым секретным оружием английского адмиралтейства. Возможность создать крохотный кораблик, обладающий вооружением, способным уничтожить громадный линкор, давно привлекала военных специалистов. Над этим тайно работало несколько судостроительных фирм, и наконец флотилия СМВ была создана. СМВ был секретный шифр, условное название новых судов. Похоже было, что шифр составлен из трех английских слов, значивших в переводе на русский: "мореходная моторная лодка".
      Покров строжайшей тайны облегал самое существование этой флотилии. О ней не знали большинство английских адмиралов и высших морских офицеров, и даже были посвящены не все лорды адмиралтейства. Экипажи для СМВ отбирались из самых проверенных людей, и базировались катера на пустынных островах северной части английского побережья.
      - Будь проклят этот Кронштадт! - откровенно признался на первом же допросе старший лейтенант королевского флота Лоренс Нэпир. - До сих пор мы не знали потерь, когда действовали против немцев у голландского побережья. А в эту злосчастную ночь мы потеряли целых три катера.
      - Куда же делись остальные четыре? - спросил председатель комиссии. Сигнальщики с эсминца "Гавриил" насчитали семь катеров.
      - Ох этот "Гавриил"! - вырвалось у королевского лейтенанта. - Кто бы мог предположить, что русские так стреляют! Ведь с ваших кораблей дезертировало шестьдесят процентов матросов.
      Члены военного совета незаметно переглянулись. Эти данные промелькнули в иностранных газетах после одного из заседаний английского парламента. Но они не соответствовали действительности. Дезертиров не было. Балтийский флот, правда, откомандировал половину моряков в береговые части на фронт против Юденича. Но на кораблях остались лучшие специалисты.
      - Вы мне не ответили на заданный вопрос, - настойчиво повторил председатель. - Повторяю: кто же командовал операцией, и куда делись остальные четыре катера?
      Рыжеватый рослый англичанин усмехнулся.
      - Командование операцией было возложено на комендера Добсона (чин комендера в английском флоте соответствовал чину капитана второго ранга у нас). Кроме Добсона присутствовал еще комендер Эгар. Он разрабатывал всю операцию, и вообще у него наибольший опыт командования соединениями СМВ.
      - Так куда же делись оба комендера? И четыре катера? - настаивал председатель.
      - О-о, они не захотели рисковать! Они отвернули назад, предоставив нам, лейтенантам, добывать славу и для нас и для них.
      - А вы что скажете? - обратился председатель ко второму офицеру, совсем молоденькому сублейтенанту, почти мальчику. Сублейтенант вскочил, представился: - Осман Хотин-Гидди, сэр! Я не вправе обсуждать действия высших начальников, - пробормотал девятнадцатилетний вояка. - Лично я, сэр, участвовал в этом походе ради славы и чинов.
      Он поклонился и сел.
      Председательствующий, большой знаток военно-морской истории, силился вспомнить: почему ему знакома эта фамилия? Да и имя у сублейтенанта какое-то странное, не английское. Осман! Осман-паша! Ну да, в этом-то все и дело! Фамилия Хотин-Гидди встречалась в материалах о Севастопольской кампании. Предок этого мальчишки служил в турецком флоте, вернее, перевелся туда с английского фрегата.
      Лейтенант Нэпир улыбался, улыбался явно демонстративно.
      - А вы, Нэпир, вы тоже пошли в этот рискованный поход ради славы и чинов? Или, может быть, вам была обещана денежная награда?
      - И то, и другое, и третье! - кивнул Нэпир. - Я желаю иметь орденский крест, следующий чин и обещанное нам денежное вознаграждение, на которое, впрочем, я и так буду иметь право. А кроме того, сэр, - он еще шире осклабился, - мне посчастливилось, так сказать, выполнить то, что не сумел сделать мой прадед, адмирал Чарлз Нэпир в 1854 году.
      Один из членов совета поднялся, снял с полки том Британской Энциклопедии, полистал, начал переводить основные сведения о знаменитом предке веселого лейтенанта.
      Сэр Чарлз Нэпир отличался, главным образом, своим буйным нравом и неуживчивым характером. В свое время его четыре раза исключили из списков британского военного флота. Безработный адмирал перешел служить в Португальский флот, где ему дали чин вице-адмирала, а португальский король, найдя в его лице отличного собутыльника, пожаловал ему громкий титул "Карлоса де Понза, графа Сен-Винцента". В начале Севастопольской кампании Нэпир вернулся в английский флот, командовал блокадной эскадрой на Балтике. В 1855 году он хвастливо обещал своему правительству позавтракать в Кронштадте и пообедать в тот же день в Петербурге. Не вина бравого адмирала, что ему не удалось не только позавтракать, но даже издали взглянуть на Кронштадт. Флагманский корабль подорвался на мине. Мины заграждения были только что изобретены русским академиком Якоби. Неожиданный подводный взрыв произвел на англичан и на самого Нэпира такое сильное впечатление, что он поспешил увести свою эскадру подальше от коварных русских берегов. За неудачу и чрезвычайную самонадеянность его подвергли резкой критике в парламенте и отрешили от должности.
      По мере того как член военного совета читал, тут же переводя на русский, потомок достойного адмирала все больше и больше наливался краской, достал из кармана платок, вытер вспотевший лоб. Потом, отвернувшись к окну, стал рассматривать кронштадтские крыши.
      - Надеюсь, вас удовлетворил завтрак в Кронштадте? - ехидно спросил председательствующий. - К сожалению, сервировать его пришлось в военной тюрьме. Но это уже зависело не от нас. Может быть, вы когда-нибудь пообедаете в Петрограде. Но не могу поручиться, что там обед будет подан в ином помещении.
      В дальнейшем из допроса выяснилось, что третий из попавших в плен офицеров, старший лейтенант Бремнер, находящийся в тюремной больнице из-за полученных ран и ожогов, тоже принадлежит к одной из аристократических фамилий и со временем, после смерти старших родственников, может претендовать на титул лорда Гамильтона. Теперь предстояло уточнить, зачем эти три английских аристократа пожаловали в Кронштадт, какие задачи были поставлены перед ночными разбойниками.
      - У нас была гуманная цель, - сказал один из англичан. - Нам предстояло подобрать из воды английских летчиков, если какой-нибудь аэроплан будет подбит.
      - И для этого вам были необходимы боевые торпеды? - последовал вопрос.
      Одна из английских торпед, предназначавшаяся для того, чтобы разрушить сухой док, сошла с курса и увязла в тине давно не чищенного, заброшенного канала. Эта торпеда досталась нам в полной целости и сохранности, со всеми выштампованными на ее стальном корпусе клеймами завода-поставщика и английского адмиралтейства. Кроме того, за истекшие сутки водолазы сумели найти на дне и поднять остатки погибших катеров. Часть борта из красного дерева лежала на берегу, выставленная для общего обозрения. Там же лежали куски двигателя - на каждом катере их было два - и части торпедного аппарата.
      Под тяжестью неопровержимых улик англичане начали сдаваться, признались, что воздушный налет, начавшийся за полчаса до атаки катеров, был затеян как отвлекающий маневр. Выпущенные с катеров торпеды должны были поразить линкоры "Петропавловск", "Андрей Первозванный" и броненосный крейсер "Рюрик". Кроме этих главных целей предполагалось уничтожить подводные лодки, пришвартованные, как думали англичане, к борту плавучей базы "Память Азова", а также торпедировать ворота сухого дока.
      - Если бы удался весь план так, как задумали наши комен-деры, Балтийский флот фактически перестал бы существовать, - злорадно признался Нэпир. - Мы уничтожили бы крупнейшие боевые корабли и подводные лодки и лишили бы вас возможности их отремонтировать,по крайней мере, в течение двух лет! Ведь Кронштадтский сухой док крупнейший на Балтике и один из самых крупных в мире.
      - Вы располагали неточными данными, - невозмутимо парировал председательствующий. - Это видно из той карты, вернее, из аэрофотоснимка, который находился у вас, лейтенант, за обшлагом вашей куртки. Снимок сделан, по крайней мере, три дня назад. За это время многое изменилось. Подводные лодки не стояли около своей базы, да и корабли переменили места стоянок. Так что из вашего обширного плана удалось выполнить немного... "Память Азова" не представляет никакой боевой ценности, а "Андрей Первозванный" через месяц будет в полном порядке.
      - Можете предъявить счет английскому королю! - запальчиво крикнул Нэпир.
      - В этом нет надобности, - тем же учтивым тоном продолжал председатель. - Балтийский флот сам полностью рассчитался с вами и за "Память Азова", и за погибшего "Олега".
      При этом он остро взглянул на смутившегося Нэпира.
      - Разрешите напомнить список потерь королевского флота? Корабль его величества, легкий крейсер "Кассандра" подорвался на нашей мине. Корабль его величества "Кюрассо", тоже крейсер, может быть вычеркнут из списков английского флота, так как покоится на дне Балтийского моря. Там же, на дне Балтики, находится новейшая подводная лодка Эл-пятьдесят пять, потопленная советским эсминцем. На дне два больших тральщика "Рентная" и "Миртль". Список могут дополнить три катера СМВ и, наконец, миноносец "Витториа", торпедированный одной из тех подводных лодок, до которых вы не смогли добраться, лейтенант.
      Д" i а, список немалый! - кивнул англичанин.
      - Теперь будьте добры ответить еще на один вопрос. Кто помогал вам? По имеющимся у нас сведениям, в английском флоте служит изменник из числа бывших офицеров русского императорского флота, перебежавший в стан врагов.
      Нэпир надменно вскинул голову.
      - В Териоках, в яхт-клубе, который любезно предоставил гавань для размещения катеров СМВ, я видел каких-то посторонних личностей. Возможно, бывших русских офицеров. Но у меня не было ни желания, ни необходимости с ними знакомиться. Смею вас уверить, что британский офицер флота в море не нуждается в проводниках и помощниках.
      - Мы еще вернемся к этому вопросу, - спокойно пообещал председатель.
      Вход к особоуполномоченному был через двор, по старинной лестнице, строенной невесть при каком царе. Пахло кошками, казармой, сыростью. Внизу бесстрастный часовой наколол пропуска Федяшина и Яниса на штык, мотнул подбородком: - Проходите...
      В коридоре второго этажа было пустынно и тихо. Не шмыгали из двери в дверь штабные, ниоткуда не доносилась трескотня пишмашинок. Даже телефонные звонки не терзали уши и нервы ожидающих. В приемной сидела пожилая женщина, что-то читала. На вопрос, можно ли к особоуполномоченному, просто сказала: Пожалуйста, он вас ждет.
      Внешность у особоуполномоченного была весьма обычная. Похож на студента, давно не стрижен, в очках. При входе обоих военкомов он встал из-за стола, сам принес стул. Перед столом стоял только один стул, для одного посетителя.
      - Спирин-Вышеславцев, - представился он. - Садитесь, товарищи... Курите, я тоже курящий.
      Федяшин увидел на столе свой рапорт, поданный в Политотдел. Рапорт был вшит в папку с делом. Так, значит, на него уже заведено официальное дело. Сразу стало как-то тоскливо и одиноко.
      С того памятного утра, после английского налета, когда Ведерников, арестовав, да еще с приставлением часового, Глинского, сошел на берег, о командире "Гориславы" не было ни слуху ни духу. Будто был человек и растворился, не оставив о себе никаких напоминаний, кроме имущества в каюте. Поначалу думали - задержался в штабе или у приятелей, искали... Моторный бот береговой охраны обшарил все места для купанья и уголки, где военморы в подпитии чаще всего имели обыкновение тонуть, но ничего не обнаружили. И тогда приказом было объявлено, что с такого-то числа военспец Ведерников позорно дезертировал, покинув на произвол вверенный ему боевой корабль.
      Такого, чтобы командиры судов дезертировали, по крайней мере после "ледового похода", не бывало. Всполошились все инстанции до комфлота включительно.
      - Товарищи, - сказал особоуполномоченный. Голос у него был глубокий, красивого тембра, мужественный. - Товарищи, - повторил он еще раз. - Давайте разберемся. С самого начала, с этого случая, когда "Гориславу" атаковал английский катер. Расскажите-ка, как это было?
      Федяшин в который уже раз начал рассказывать. Особоуполномоченный перебил: - А что вы скажете, товарищи моряки, правильно действовал Ведерников или допустил какое-нибудь там отклонение?
      - По-моему, правильно, - категорически сказал Янис. Федяшин поколебался.
      - Да понимаете, тогда как-то я не сообразил, безобидная уж очень лодчонка. Конечно, Ведерников был прав, какая ни есть, а ей в наших водах делать нечего.
      - Очень хорошо! - обрадовался чекист. - Вопрос проясняется. Значит, Ведерников умница, решительный мужик, и дезертировать ему, по-моему, не было никакого резона. А вы как думаете?
      - Так я же и говорю, - вскинулся Федяшин, - я ставлю вопрос в штабе: почему дезертир? Почему обязательно дезертир? Может, с ним какое несчастье, может, убили или изувечили?! А они все одно: человек не иголка, пропасть не может. Если б убили, нашли бы труп.
      - Та-ак... - протянул уполномоченный. - А говорят, у тебя, товарищ Федяшин, с командиром бывали контры?
      - Ну, бывали... Вот тогда, из-за этой моторки, и в другие разы бывали. Но "вообще-то, - твердо сказал Федяшин, - побольше б таких командиров. Молодой, а знающий. И команда его уважает.
      - Ну, а что ты думаешь о Глинском? - спросил уполномоченный.
      Федяшин вздохнул.
      - Так что о нем скажешь? Парнишка молодой, ни с какой стороны себя проявить не сумел. Так себе, ни рыба ни мясо. Уполномоченный блеснул очками.
      - За что ж его командир арестовал?
      - Говорит - ни за что. За то, что самовольно на берег рванул, поглядеть на англичан. Да что-то на Ведерникова не похоже. Ведь часового приставил. Однако существует мнение, что раз Ведерников дезертировал, значит, веры ему быть не может, стало быть, и арестовал зря.
      Уполномоченный как-то странно хмыкнул.
      - Да-с... дела-с... - сказал он раздумчиво. - Странные дела. Существует мнение... Ох, ребята, слишком много этих "существующих мнений". Значит, существует мнение, что этот Ведерников дезертировал, хотя с какой стати ему дезертировать, непонятно. Существует второе мнение - что весь Кронштадт опутан сетями офицерского заговора. Нет ни одного спеца, достойного доверия. Если встать на эту точку зрения, то непонятно, почему здесь сидим мы, а не англичане? Между прочим, знаешь, что выяснилось? - Уполномоченный, прищурившись, взглянул на Яниса. - Выяснилось, что некоторые члены аварийной комиссии на "Олеге" не исключали возможности торпедирования крейсера. Но почему это мнение не отражено, еще выясняется. Кто-то кому-то не давал карт расположения минных полей, кто-то слишком энергично отстаивал свою точку зрения и так далее... А может быть, какие-то документы просто исчезли.
      Янис удивленно пожал плечами.
      - Ничего не понимаю. Ведь смотрели в штабе акты аварийной комиссии. Там речь идет о том, что корабль напоролся на мину.
      - Вероятно, напоролся на мину, - подчеркнул уполномоченный. - Вот в этом "вероятно" вся суть. Товарищи, вызвал я вас сюда не только для того, чтобы познакомиться. Хочу вас помаленьку использовать. Скажи мне, товарищ Янис, ты английский язык окончательно забыл?
      - Английский? Нет, не забыл. Только, по правде говоря, я его никогда как следует не знал.
      - Ну как так не знал? Ты же два года жил в Англии, работал в доках.
      - Вот в том-то и дело, что в доках, - покачал головой Янис. - В доках говорят на так называемом "кокни-сленг", ну то есть на жаргоне окраин.
      - Отлично! - обрадовался чекист. - Превосходно! Знатоков классического литературного языка у нас сколько угодно. Вот, например, флагштурман, который председательствовал на суде, говорит, словно лорд. Слушай, Янис, еще вопрос. Как ты насчет того, чтобы поработать слесарем-водопроводчиком?
      - Да что у нас здесь, слесарей нет? - обиделся за приятеля Федяшин.
      - Слесарей, говорящих на "кокни-сленг", да еще партийных, проверенных, не так уж много, выбор невелик.
      - Я согласен, - кивнул Янис.
      - Вот и отлично! Сдашь дела Федяшину сегодня же. А завтра мы с тобой увидимся и обсудим кое-что. То, что в штабе не придали значения рапорту командира "Гориславы" Ведерникова, - вряд ли случайность. Кто-то намеренно не хотел заострять на этом внимание. Это подтверждается фактом убийства старика мастера. Если бы ты, Янис, не забил тревогу, налет катеров неминуемо имел бы преимущество полной внезапности и наши потери были бы больше. Политотдел по своей линии, по линии военных комиссаров, предупреждал о необходимости соблюдать меры сугубой предосторожности даже на тыловых позициях. Комиссары нажимали на командиров кораблей. А штаб благодушествовал.
      Второе. Ясно, что раз катера незамеченными проскочили мимо фортов, значит, и с этой стороны далеко не все благополучно. В сплошной линии обороны есть лазейка. Что это - измена или ротозейство? Ведь те четыре катера, которые испугались заградительного огня миноносца "Гавриил" и повернули обратно, были все же обстреляны с одного из фортов. Но обстреляны из винтовок. Нелепейшее обстоятельство. Форты могут орудиями достать неприятельский корабль на расстоянии двадцати или даже тридцати верст, а мелкой артиллерии, для ближнего боя, не имеют. Почему об этом не Позаботились своевременно, не довооружили форты? Одно дело, когда Финляндия была своя, была частью России. Тогда можно было не думать о ближних дистанциях. А теперь государственная граница под боком, сразу за Сестрорецком. Вообще надо бы проехать по тому пути, которым шли английские катера, поглядеть своими глазами.
      Пленных английских матросов содержали в военной тюрьме, некогда предназначенной для политических заключенных. После окончания допросов режим для пленных ослабили. Камеры перестали запирать, пленным разрешали шататься по всему зданию и по двору. Побегов не опасались. Какой дурак станет бежать, когда уже официально объявлено о предстоящем размене военнопленных. Дважды представитель международной организации Красного Креста, какой-то лютеранский пастор, не то швед, не то датчанин, привозил подарки, передавал письма. Пастор рассказывал, что уточняется лишь дата, ждут, пока окончательно поправится раненый старший лейтенант Бремнер.
      Не зная, чем занять время, англичане играли в самодельные карты, валялись на солнышке, без цели бродили по двору. Унылый, неровно вымощенный булыжником двор, с четырех сторон огражденный тюремными корпусами, был невеселым местом. Грязные стены, немытые окна, с одной стороны ворота, с другой сарай с временной мастерской. В мастерской какой-то плечистый слесарь, он же водопроводчик, шаркал напильником или нарезал резьбу на трубах. Ему помогал мальчик-подросток. У подростка был укороченный рабочий день, он рано уходил домой, и тогда слесарь выходил на двор покурить, подолгу сидел на скамье.
      Большинство пленных английских моряков были мотористы, хорошо изучившие слесарное дело, в прошлом, до военной службы рабочие. Мастерская с настежь распахнутыми створками широких дощатых дверей притягивала их, как магнитом. Однажды, когда слесарь маялся, выгибая длинный водопроводный стояк, кто-то из мотористов не выдержал, подошел помочь.
      - Спасибо, приятель, - поблагодарил слесарь. - Одному мне было трудновато.
      Матрос, услышав, что с ним говорят по-английски, изумился, хлопнул себя ладонями по коленям и красочно выругался.
      - Сто тысяч чертей! Будь я проклят, если вы никогда не бывали в лондонских доках!
      - Сто тысяч чертей слишком много, - усмехнулся рабочий. - До того как война закупорила эту бутылку, именуемую Финским заливом, я служил машинистом на пароходе.
      - Машинистом? - Англичанин проникся уважением. - Это уже приличный заработок. А я до военной службы ходил только юнгой.
      - Зато теперь английский король, видно, расщедрился, не жалеет денег для своих матросов.
      - С чего вы взяли? - Загорелая физиономия матроса скривилась в презрительную улыбку.
      - Некоторые английские моряки, как я погляжу, носят золотые браслетки. Значит, вам неплохо платят.
      Англичанин снял с руки и показал браслет из переплетенной золотой цепочки с овальной бляхой. На бляхе был выгравирован номер и три буквы "ХМФ".
      - Хиз Меджестис Флит - флот его величества. А это мой личный номер. Под этим номером матрос первой статьи О'Хиди числится в регистрационных книгах британского адмиралтейства. Это на тот случай, если б меня прихлопнули. По этой бирке можно опознать труп.
      Слесарь - это был Янис - повертел браслетку в руках, вернул матросу.
      - Я думал, она действительно золотая. Оказывается, только позолоченная. Вон с внутренней стороны позолота уже облезла. Мне рассказывали, что когда остатки ваших подбитых катеров достали со дна, обнаружили труп английского матроса, который, очевидно, не успел выскочить из рубки. Так его и нашли заклинившимся между штурвальным колесом и рычагами управления. У него тоже на руке была такая штука. И один водолаз будто бы попытался ее украсть.
      - И украл? - живо спросил англичанин.
      - Нет, ребята не позволили, заставили сдать в штаб. Англичанин некоторое время стоял потупившись, потом снял бескозырку.
      - Это, наверное, Джекки Браун, с семьдесят четвертого катера, - сказал он печально. - Штурвальные с других двух катеров здесь. Значит, это Джекки. Славный был парень, мы с ним вместе служили почти два года.
      С этого дня О'Хиди стал ежедневно приходить в мастерскую.
      Однажды, закончив нарезку резьбы на куске водопроводной трубы, он стал от нечего делать рассматривать инструменты Яниса.
      - За инструменты я платил дорого, - заметил Август. - У меня преимущественно изделия английских и немецких фирм.
      О Хиди положил лерку, прищурившись, внимательно посмотрел на Яниса.
      - Слушайте, меня давно интересует: где вы так хорошо научились болтать по-английски? Во время стоянок в Англии? Это что-то мало похоже на правду. Янис тоже перестал работать.
      - Я жил в Лондоне два года, - сказал он спокойно. - Вы знаете, О'Хиди, я ведь не русский, а латыш. Нам, латышам, в царское время было плохо, мы считались как бы людьми второго сорта. Латышам постоянно давали это почувствовать. В школах преподавали на русском языке, в казенных учреждениях все бумаги писались тоже по-русски. Даже книги на латышском языке почти не издавались. И заработок у латышей был хуже. Вот я и подумал: не расстаться ли мне навсегда с Россией? Но и в Англии оказалось несладко.
      - Еще бы! - воскликнул О'Хиди. - Еще бы! Разве можно жить иностранцу в этой стране ханжей и лицемеров! Хартия вольности! Самые справедливые законы! Черта с два! Вранье для дураков! Мы, ирландцы, в Англии на таком же положении, как вы, латыши, были в России. - Он подвинулся ближе, понизил голос: - Вы думаете, я поступил на флот потому, что обожаю английского короля? Просто этого было не избежать. И кроме того, я хочу выбиться, я хочу хоть чего-нибудь достичь. Поэтому я перешел с крейсера на эти проклятые "СМВ", на эти зловонные керосинки. Здесь нам хорошо платят, за каждую рискованную операцию дают премию. Ради заработка, чтобы скопить денег на покупку фермы, я согласился идти с комендером Эгаром в Россию.
      Вы не поверите, если я скажу вам, что уже несколько раз бывал в Петербурге.
      - Вы что-то путаете, - усмехнулся Янис. - Петербург отсюда в тридцати километрах на восток. А вы и в Кронштадт добрались не слишком удачно.
      Пылкий О'Хиди стукнул обоими кулаками по верстаку.
      - Так что ж, по-вашему, я лгу?! Жаль, что здесь нет других ребят из отряда комендера Эгара! Они бы вам подтвердили, что я говорю сущую правду, как на исповеди. Отряд комендера Эгара прибыл на Балтику раньше, чем отряд комендера Добсона, вернее, прибыл не весь отряд, а только два катера. Мы пришли ранней весной и стали базироваться в этом финском местечке с таким трудным названием - Териоки. Первое время наши катера ходили только в Петербург, обязательно раз в неделю. Неделю один катер, неделю - другой.
      - Что вы потеряли в Петербурге? - удивился Янис.
      - Этот вопрос вы задайте комендеру Эгару, - еще больше понизил голос О'Хиди. - У комендера в Петербурге живет закадычный приятель, а может, они и не такие приятели, а просто это были деловые свидания. Мы проходили мимо фортов примерно около часу ночи, а затем развивали полный ход до траверза пункта Лахта. Знаете такое?
      - Нет, никогда не слышал, - соврал Янис, качая головой. - Я вообще эти места знаю плохо.
      - Лахта - это уже почти Петербург, - торопливо досказывал О'Хиди, поглядывая через открытую дверь на тюремный двор. - У Лахты мы опять сбавляли скорость и плелись еле-еле, как какие-нибудь рыбаки, в устье такой речки Нэфка. Там есть остров Святого Креста.
      "Значит, уходили в устье Невки к Крестовскому острову, - сообразил Янис. - Места пустынные, это они правильно учли".
      - Небось приятель комендера какая-нибудь смазливая бабенка, - пошутил он.
      О'Хиди сердито фыркнул.
      - Комендер Эгар едва ли интересуется дамами. Во всяком случае, ради свидания он не стал бы рисковать шкурой. Я полагаю, что тут не обошлось без Интеллиджентс-Сервис. По крайней мере, у этого господина, который удил там рыбку, поджидая нас, чертовски подозрительная рожа, у этого мистера Пола.
      - Пол - это фамилия? - спросил Янис. - Никогда не слыхал такой странной фамилии.
      - Да нет, это имя, как вы не понимаете! Апостолы Питер и Пол, знаете? А фамилия какая-то странная, я ее не помню, что-то вроде утки.
      О Хиди лукаво усмехнулся.
      - Вы, вероятно, думаете: вот болтливый ирландец! Выболтал служебную тайну. Только эта тайна не ирландская, а английская. Пусть лорды британского адмиралтейства ломают себе головы, как уберечь свои секреты. Меня это не касается. Кстати, Август, я вам сообщу еще одну интересную вещь. Ваш крейсер "Алек", или "Элек"... не даются мне эти русские имена... тоже мы торпедировали. Комендер Эгар за это получил военный крест. На рассвете мы прошли над минным полем, нас провел финн, он когда-то был русским офицером. И в этот последний поход на Кронштадт мы тоже вышли с проводником, с каким-то русским. Но около самых Териок на их катере произошел взрыв, взорвался промежуточный бензобак над мотором. Они повернули обратно, а мы пошли дальше. Вот почему катеров не восемь, а семь.
      - Это все очень интересно, - флегматично сказал Янис. - Очень, очень интересно. Спасибо за откровенность, О'Хиди. Матрос матроса всегда поймет.
      На первом же допросе Глинский с жаром стал рассказывать о вечерах, проведенных в доме будущей тещи, о людях, встреченных там, о разговорах, которые велись за столом. Рассказывая, он невольно сгущал краски, преувеличивал, не потому, что сознательно хотел этого, а потому, что после пребывания в одиночной камере, после бессонных ночей, проведенных в мучительных раздумьях, ему действительно все стало казаться иным, чем прежде. Но следователя интересовали только факты и имена. Переживания самого Глинского он вовсе игнорировал.
      Глинский решил, что окончательно погиб. Сам, своими руками вырыл себе могилу. Он еще больше утвердился в этом мнении после следующего допроса. Следователь настаивал, чтобы он во всех подробностях вспомнил один день своей жизни, день, канувший в небытие около двух месяцев тому назад. Ничего особенного в этот день не произошло. Глинский закончил составление какого-то отчета. Да, он вспоминает, это был денежный отчет. На документе должна была стоять подпись командира, но командир сошел на берег. Глинский поплелся на "Колывань", на которой в то время держал свой флаг начальник дивизиона. Ведерников оказался там, торчал вместе с Аненковым в ходовой рубке. Командир подписал отчет, и Глинский собрался уходить, но задержался, потому что думал, что они с командиром пойдут вместе.
      - Ведерников действительно вышел вместе с вами? - спросил следователь.
      - Нет, я ушел один. Ведерников разрешил мне отлучиться до вечера после того, как я занесу отчет в штаб.
      - Постарайтесь вспомнить, что задержало Ведерникова. Глинский мучительно думал.
      - Нет, не помню... - виновато сказал он.
      - Может быть, его задержал Аненков?
      - Может быть...
      - Скажите, гражданин Глинский, вы знали Якова Захаровича Лямина?
      У Глинского ёкнуло сердце. Наверно, опять подозрительное знакомство.
      - Нет, я не знал такого. Мы не были знакомы. - И робко спросил: - А кто это?
      - Это один старый рабочий, вернее, старый мастер. Его многие знали.
      Глинского вдруг осенило.
      - Скажите, он такой невысокий, в фетровой шляпе и в русских сапогах?
      - Да, да, да... - оживился следователь. - Да, это он.
      - Видите ли... - Глинский старался не сказать лишнего. - Я его не знал, но слышал о нем. Кажется, у них с Ведерниковым были какие-то контры. Кажется, гражданин Лямин позволил себе какую-то. .. э... э. .. бестактную выходку, задевавшую честь офицера...
      - Ну, предположим, - кивнул следователь. - А вам откуда это известно?
      Глинский замялся.
      - Право, не знаю... кажется, об этом сказал Ведерников как раз в тот день. Ведерников уже вышел из рубки и вдруг быстро вернулся и сказал: "Не хочу встречаться с этим..." Как он его назвал, я не помню.
      - Он сказал, почему эта встреча ему нежелательна?
      - Ну да, из-за этой самой бестактности, боялся, что старик опять что-нибудь такое... ну, ляпнет, что ли!
      - Значит, вы пошли сначала в штаб, а потом куда?
      - К Настеньке... это моя бывшая невеста...
      - Почему бывшая? - удивился следователь, - Обстоятельства изменились... я же не знал... я же не мог себе представить, что она... что ее мать...
      - Понятно, - сказал следователь, пристально разглядывая Глинского.
      Глинский еще больше смешался. Что ему понятно, этому следователю?
      - Постарайтесь припомнись: кому вы рассказывали об этом инциденте?
      - О каком i ? - испугался Глинский. - Какой инцидент?
      Следователь нахмурился.
      - Слушайте, мы о вас знаем больше, чем вы думаете. Знаем, что вы бы не удержались, чтобы не посплетничать. Как же! Командир корабля, ваш непосредственный начальник, прячется от какого-то старика мастерового. Так кому вы рассказали об этом?
      - Настеньке! - выпалил Глинский.
      - А еще кому?
      - Коленьке Петрищеву, это жених Настенькиной сестры.
      - Еще!
      - Больше никому, честное слово!
      - Припомните, Глинский! К Соловьевым вы пришли вечером, к ужину. А до этого?
      Глинский опустил голову.
      - Может быть, я и рассказал кому-нибудь в штабе, - сказал он неуверенно. - Ах да, рассказал... заходил в отдел и там рассказал...
      - Когда вы заходили в отдел?
      - Да сразу же с "Колывани".
      - Значит, установлено следующее. Первое, - Вышеславцев загнул палец, Ведерников знал Якова Захаровича, и второе, - он загнул другой палец, Ведерников не мог сам убить старика, потому что с "Колывани" вернулся на свою "Гориславу" и уже никуда не отлучался.
      - Конечно, не мог. Где "Горислава", а где "Олег"? Между ними расстояние километров десять. Мы ехали сначала машиной, а потом узкоколейкой. Нет, это убил кто-то из тамошних. Там неподалеку береговая батарея, маяки, канониры. В общем, народ есть. Мы всех подозреваемых проверяли, никаких определенных данных не нашли.
      - А результаты расследования?
      - Результаты... - Лапшин вздохнул. - Нашли винтовку. Винтовка оказалась того парня, который был вторым караульщиком на "Олеге". Нашли мешок с хлебом, поняли: парня нет в живых. Кто же сейчас хлеб-то кинет? В общем, водолазы его обнаружили. Кто-то тюкнул по голове сзади, пробил череп, и тело в воду. А вот дальше дело застопорилось.
      - Так... Значит, эта линия еще не ясна. Запишем. На батарее есть какой-то тайный враг или несколько врагов. Теперь перейдем к самому главному. Как ты думаешь, Аапшин, кто позаботился увести боны заграждения и кто передал англичанам секретные позывные? Позывные устанавливаются накануне, за сутки вперед, времени для передачи в обрез.
      Лапшин хмыкнул.
      - Кто! Ясно кто - штабники! Я и говорю, надо их всех допрашивать.
      - Кабы знать, с кого начинать, - задумчиво сказал Вышеславцев, - я бы не возражал. Но всех подряд нельзя. Давай подойдем с другой стороны. Каким способом передали?
      - По радио исключается, - сказал Лапшин. - Мы бы перехватили.
      Вышеславцев кивал.
      - Так, так... давай дальше.
      - Мог съездить кто-нибудь в Питер? - Лапшин вопросительно взглянул на Вышеславцева.
      - Может быть... Я уже приказал комендантскому управлению проверить все пропуска, все увольнительные за шестнадцатое и семнадцатое. Как будто бы ничего подозрительного. Да и народу ездило немного. Один буксир в сутки, не разъездишься. Кто мог знать позывные, кроме штабных? Командиры кораблей. Из них никто не отлучался. Командиры фортов?
      - Эти тоже были на местах, - подсказал Лапшин.
      - Так кого же мы можем подозревать? - продолжал Вышеславцев. - Позывные до той минуты, когда они вступают в действие, то есть до двадцати четырех часов, хранятся в запечатанном конверте с сургучными печатями. Каждый командир хранит их в своем личном сейфе и вскрывает в точно положенное время в присутствии комиссара и вахтенного начальника. Хоть порядки у нас кое-где и порасшатались, но это соблюдается неукоснительно.
      - Выходит, опять ниточка обрывается, - вздохнул Лапшин. Оба помолчали.
      - А что, если так, - прервал молчание Вышеславцев. - Наступил положенный час, пакеты вскрыли. Но сутки только начинаются. До Финляндии рукой подать...
      - Форты? - недоверчиво спросил Лапшин.
      - С северных фортов люди ездят в увольнение не в Кронштадт, а на ближний берег, в Сестрорецк, в Лисий Нос...
      Лапшин потер лоб. Действительно, с форта № 4 ребята частенько ездят на берег. На гребной шлюпке там от силы час в один конец.
      - Ближний берег - это Лисий Нос, а на Лисьем Носу... пост...
      - Верно, - кивнул Вышеславцев. - Вот на пост и нужно наведаться. Да, между прочим, чуть не забыл тебе сказать. Глинского я приказал освободить. В заключении держать его незачем. И вот что, Лапшин, поезжай сам или пошли кого-нибудь в Питер. Нужно навести одну справочку в бывшей герольдии.
      Лапшин никогда не слышал про департамент герольдии.
      - Что это за учреждение? Чем оно занималось?
      - При царе оно считалось весьма важным учреждением, ведало дворянскими родословными, гербами, всякой такой ерундистикой. Я думаю, архивы сохранились. Поезжай, найди кого-нибудь из бывших чиновников и выясни следующее...
      Он оторвал листок бумаги, написал крупным, размашистым почерком: "Первое: когда было уничтожено княжество Шемаханское? Второе: кто был последним владетелем этого княжества? И третье: все, что удастся узнать о потомках князей Шемаханских".
      - Есть! - сказал Аапшин, вставая. - Поеду сам. Чиновники-то, поди, попрятались, надо их выковыривать по квартирам.
      После ухода Лапшина Вышеславцев посмотрел на часы. Скоро конец рабочего дня, надо поспеть в одно место. И туда нельзя идти прямо отсюда, из Чека, нужно сбить след.
      Вышеславцев зашел сначала в одно учреждение, потом в другое и лишь у самого дома свернул в переулок. Здесь, в служебном флигельке, примыкавшем к заднему двору старинных флотских казарм, поселился у вдовы каптенармуса, или, по-морскому, баталера, недавно назначенный в Кронштадт штабной архивариус.
      Дверь была открыта. В прихожей кисло пахло щами. Запах шел из кухни. За дверью слышались голоса нескольких женщин. Вышеславцев, осторожно ступая по скрипучим половицам, прошел к задней двери, тихо постучал. Дверь приотворилась, выглянул старичок, приложил палец к губам, поманил рукой. Потом громко, чтобы слышали соседи, сказал: - Вы, значит, опять меняете сухари на сахар? - Вздохнул: - Ой, беда! Пайки-то нынче с куриный носок, что уж тут меняться. Погодите в садочке, я сейчас выйду.
      Вышеславцев быстро вышел. Минуту спустя появился бодрый с виду старичок. В руках он держал чистую наволочку. Внешность старика была для тех лет не совсем обычная. Не то чтоб люди уже отвыкли от чиновничьих мундиров донашивали любую одежду, кто что имел. Но чиновничий мундирчик старичка сиял чистотой, аккуратностью, а главное, двумя рядами светлых пуговиц, украшенных гербовыми орлами. Орленые пуговицы давно уже было принято обтягивать какой-нибудь материей. И на фуражке с высокой тульей красовался ведомственный герб.
      Вышеславцев взял из рук старичка наволочку, потом они отошли в сторонку, сели на лавочку у глухой стены.
      - Ну, докладывай, Пантелеймон Федосеевич. Я твоего доклада жду с нетерпением.
      Старичок степенно погладил бородку, расчесанную на две стороны по моде прошлого века, выпрямился, сел поудобнее. И тут сразу стало видно, что он моложе, чем кажется и хочет казаться. Сбрей седую бороду - и выяснится, что это человек лет пятидесяти пяти от силы.
      - Пока докладывать нечего, - сказал он тихо. - Сижу, подшиваю бумажки, гляжу да готовлю дела для препровождения в архив. Между прочим, дел у меня немного. Писаря сами обожают подшивать бумажки. Большие виртуозы по этой части.
      Вышеславцев улыбнулся.
      - А то дело нашел?
      - Нашел. Вчера весь день занимался секретной перепиской.
      - Ну и что в этом деле?
      - Акт аварийной комиссии о гибели крейсера первого ранга "Олег". В акте сказано точь-в-точь то же самое, что и в той копии, которая у тебя имеется.
      Вышеславцев нахмурился.
      - И больше ничего?
      Архивариус лукаво покосился на него.
      - Остальное если и есть, так надо иметь опыт конспиратора, чтобы обнаружить. А нашел я следующее: на задней стенке папки, с внутренней стороны, там, где обычно пишут количество подшитых бумаг, надпись подчищена ножичком и сделана другая, из которой явствует, что, кроме этого акта, в папке ничего больше не было. Второе: акт расшивали - верно, чтобы изъять какие-то документы, - и подшили заново. Разглядел я, что нитки иные, теперешние, из недавно полученных. А все документы, которые подшивались ранее, подшиты другими нитками. Я нарочно поднял десятки дел того периода, когда писался акт.
      - Так... - удовлетворенно кивнул Вышеславцев. - Это уже интересно.
      - с?то не самое интересное, - многозначительно продолжал архивариус. Концы ниток, как ты знаешь, в таких важных случаях пришлепывают сургучной печатью. Так вот, на папке при помощи увеличительного стекла можно разглядеть следы другого сургуча, въевшегося в картон.
      - Так это только подтверждает то, что ты уже сказал.
      - Э, нет! - Старичок засмеялся. - Это еще многое разъясняет. Доступ к печати имеют далеко не все, только трое. Ну, одного ты можешь исключить, это ваш покорный слуга. - Он церемонно наклонил голову. - Значит, остаются двое - два старших писаря. Ну и, может, кто-нибудь из вышестоящих начальников. Опять же не каждый. Писаря эти стрелянные волки, по канцелярской части доки.
      - Вот это уже реально! - обрадовался Вышеславцев. - Давай фамилии писарей.
      - Кушайте сухарики, товарищ начальник, - пошутил старик. - Между сухариками вы найдете записочки с нужными фамилиями, мое собственное донесение и все, что вас может интересовать. А пока разрешите откланяться.
      Он осторожно подержал руку Вышеславцева за кончики пальцев и, ссутулившись, засеменил домой. Вышеславцев проводил его глазами. Ох, артист! Ох, притворщик!
      Вернувшись в свой рабочий кабинет, Вышеславцев поспешно вытряхнул содержимое мешочка на стол, сгреб в сторону сухари, принялся читать аккуратно написанный рапорт. Засмеялся, отложил. Товарищ просит разрешить отказаться от ношения гербовых пуговиц, ибо за эти пуговицы вынужден терпеть незаслуженные смешки писарщины. А он, боевой командир, оперативный сотрудник, этих писарей терпеть не может.
      "Ладно, подожди, друг, скоро разрешим тебе сменить обличье..." Вторая бумага была делового содержания. Мнимый архивариус срочно просил тщательно проверить работу всех звеньев узла связи. Очень много повторных запросов. Почти каждое распоряжение или приказание штаба проверяется командирами по нескольку раз. Причем запросы следуют только ' с нескольких кораблей и учреждений. Остальные понимают текст сразу.
      - Так! - Вышеславцев удовлетворенно потер руки. - Вторая ниточка! Надо взять этих непонятливых на заметку. - Поискал глазами, нет ли среди них форта № 4. Не нашел. Форт № 4 получает все приказы вовремя.
      Третья бумажка оказалась копией расписки. Кто-то коряво вывел: "Сего числа..." Вышеславцев насторожился. В расписке было указано восемнадцатое августа, время - двадцать один час.
      "Сего числа... принят нами без личного дела заключенный, присланный из Кронштадта, Вердиков, Николай Николаевич. О чем и дана сия расписка сопровождающему арестанта военмору Сидорову".
      Вышеславцев размышлял: Вердиков... уже не Ведерников ли это? Очень похоже. Имя, отчество совпадают, дата и время... Если Ведерникова задержали примерно около двух часов дня, то есть в четырнадцать часов, то в Петроград он мог быть доставлен не раньше двадцати одного часа. Расписка дана на бланке, правда еще царского времени: "Арестный дом при Санкт-Петербургской..." - дальше было старательно зачеркнуто чернилами. И стоял только какой-то номер, видимо, исходящий. Ну что ж, надо сейчас же узнать, что зачеркнуто, и выяснить, кто пользуется этими старыми бланками. Надо разыскать военмора Сидорова, препроводившего задержанного. Досадно, что фамилия такая распространенная - Сидоров. Слишком уж много Сидоровых. Но вот людей, которые могут арестовать командира корабля, не так много.
      Задание, несложное на первый взгляд, отняло у Лапшина значительно больше времени, чем он рассчитывал. Герольдия была ликвидирована давно, раньше большинства других учреждений царской Россищ Служащие разбрелись кто куда, устроились на другую работу. Лапшин с трудом разыскал двух чиновников. Это были жалкие, испуганные старики, они тревожно косились на одетого в черную кожанку чекиста, на его маузер и перед тем, как выйти из дома, долго прощались с родными.
      Вторая трудность заключалась в том, чтобы найти архивы. Они были свалены вместе с архивами бывшего ведомства двора, конюшенного ведомства и других, само существование которых стало величайшей нелепостью, как только свергли последнего царя.
      Пока старички рылись в огромных дубовых шкафах, Лапшин от нечего делать листал гербовники. Ну и ну! Чего тут только не наворочено! Сказочные звери, вроде единорогов, то есть коней с длинным, острым бивнем посреди лба, львов, вставших на задние лапы и державших обнаженный меч или подушку с короной. Львы были с ожерельями, с извивающимися хвостами, в различных головных уборах начиная от рыцарских шлемов и кончая дворянскими коронами всяких фасонов. Были гербы на щитах всех цветов и размеров, с атрибутами воинских или морских профессий; щиты, украшенные изображениями рыб, крепостных башен и даже девиц, лишь чуть-чуть прикрытых развевающимися плащиками. При каждом гербе имелось подробнейшее описание, вроде инвентарного перечня изображенных предметов, чтобы художник или лепщик не забыл какой-нибудь детальки или, упаси боже, не налепил лишнего.
      Лапшину это скоро надоело. Он отодвинул гербовники, погрузился в свои невеселые думы. Только на днях удалось отбить второе наступление Юденича. Это наступление было похлеще первого, того, что было весной. Белые прорвались к самым питерским окраинам, откуда с любой церковной колокольни можно было отчетливо видеть все, что делается в городе. Против них двинули красных курсантов, последний резерв, оставшийся в городе. Дело дошло до штыков. Теперь, к счастью, враг бежит, бои идут уже на границе с Эстонией. Но какой ценой это далось! На улицах до сих пор баррикады из мешков, набитых песком. Баррикады нешуточные, порой доходящие до второго этажа. Их не успели разобрать. Баррикады из дров, из кирпичей, а в скверике возле Адмиралтейства поставлены даже две броневые башни, снятые с кораблей. В городе голодный тиф, дизентерия, различные эпидемии.
      Сегодня Лапшин узнал, что в боях погибли двое его близких друзей. И ранен племянник, красный курсант, будущий командир. Лежит'в госпитале. Надо выкроить времечко, навестить парнишку.
      Старички всё лазили и лазили по полкам, листали какие-то папки, толстые фолианты, похожие на словари. Чем дольше длились поиски, тем более вытягивались у чиновников лица. Наконец старший из них вздохнул, подошел к Лапшину, подвинул к себе тяжеленный дубовый стул, не опустился на него, а просто упал.
      - Воля ваша, молодой человек, везите нас, куда нужно... В тюрьму или на допрос. Но мы в данном случае бессильны.
      - Что значит "бессильны"? - сердито спросил Лапшин.
      - Не значится княжество Шемаханское. Мы подняли все документы, всё, что только было мыслимо. Обозначен аул Шемаха, имеется Шемаханский уезд, но княжества по департаменту герольдии не числится и, смею вас уверить, никогда не числилось.
      Лапшин усмехнулся.
      - Ну нет, так нет, не велика пропажа. Пишите справку.
      - Какую изволите справочку?
      - Напишите то, что вы мне сейчас сказали, что, мол, нет и не было никакого княжества, а был только уезд. И подпишитесь оба.
      Чиновники написали на плотной, уже пожелтевшей от времени бумаге требуемую справку, подписались с витиеватыми росчерками. Лапшин сунул бумагу в полевую сумку, встал.
      - А мы? . . - неуверенно спросил один из чиновников. - Нам как, следовать за вами? Или пришлете конвой?
      - Успокойтесь, граждане, и считайте себя в полной мере свободными. Можете следовать к себе на квартиры. Советская власть к вам претензий не имеет. Сами к себе претензии имейте, что всю жизнь занимались чепухой.
      Он козырнул и вышел. До вечернего парохода оставалось порядочно времени. Шкиперы буксиров старались придерживаться расписания, но односторонне. Буксир никогда не уходил раньше положенного, но отвалить от стенки мог и на час, и на два позже, чем полагалось, - словом, лишь тогда, когда команда закончит все свои личные дела на берегу и пассажиров набьется столько, что хоть лезь на голову друг другу.
      Лапшин направился на Гороховую, 2 - в Чека. Зашел в столовую и неожиданно встретил сотрудника кронштадской Чека - Цыганова. Белобрысый, курносый, абсолютно не соответствующий своей фамилии, Цыганов сидел за столом с видом человека, которому некуда спешить.
      - Прохлаждаешься? - удивился Лапшин. - За каким лешим тебя прислали?
      - Приказано доставить к товарищу Вышеславцеву секретного заключенного, - с удовольствием доложил Цыганов.
      - Секретного? Это что за персона? Где он?
      - Вот этого пока установить не удалось. Дожидаюсь. Тут я привез бумажонку одну, расписку на принятие заключенного, препровожденного из Кронштадта в Питер. А кем выдана расписка, какая фамилия у арестованного, этого мы не знаем. Расписку отдали пока в лабораторию, пущай там проанализируют по-научному.
      - Один приехал? - спросил Лапшин.
      - С Сенькой Мухиным. Этот не меньше, как на неделю. У него задание: собрать весь материал по контрабандистам, которые шляются через финскую границу, - охотно сообщил Цыганов.
      - Ишь как! Выходит, вся кронштадтская Чека в бегах, - поддел Лапшин.
      _ Ага! - кивнул Цыганов. - Еще двоих отправили на форт номер четыре. Переобмундировали, как рядовых военморов, и послали вроде как пополнение, взамен убывших по болезни...
      Буксир тащился до Кронштадта мучительно медленно. Ночи уже давно стали темные, на берегах редко-редко где блеснет огонек. Всюду комендантский час, всюду жители норовят пораньше залечь спать. Время тревожное, военное. Даже бакены на фарватере и те погашены. Только из трубы летят искры из-за сырых дров, которыми топят буксир. Искры падают на одежду, прожигают дыры. Пассажиры то и дело, ругаясь, гасят их друг на друге. Да еще высоко в небе кувыркается среди туч чахлая половинка луны. Совсем осень, мозгло, холодно, ветер прохватывает, несмотря на плотную куртку. Вот разве что стоишь в толпе, от этого тепло. Военморы, возвращавшиеся из увольнения, сердитыми, хриплыми голосами тянули песню. На носу пели одно, на корме другое. Поэтому середина молчала.
      Рядом с Лапшиным разговаривали два военспеца.
      - Представляете удивление людей на фортах? - рассказывал один, помоложе. - Светает, только что поднялся туман, и вдруг видят: по мелководью прет на них большой корабль с орудийными башнями, с солидной артиллерией. На гафеле у этого чудовища болтается Юнион-Джек.
      Лапшин знал, что Юнион-Джек - фамильярное прозвище английского флага, на котором соединен прямой крест святого Георгия, небесного покровителя Англии, и косой крест святого Андрея, заступника Шотландии. Знал он и то, о чем сейчас толкуют эти военспецы.
      Еще до его командировки в Питер перед кронштадтскими фортами появился английский монитор "Эребес", вооруженный пятнадцатидюймовыми пушками. Англичане пригнали этот приспособленный для плавания по мелководью корабль от самых берегов Африки, хотя дальний поход монитора через Атлантику в неблагоприятное осеннее время представлял для корабля большую опасность, он легко мог перевернуться.
      Монитор неожиданно открыл огонь. Пятнадцатидюймовые снаряды полетели в сторону Кронштадта, но, к счастью, легли не в город, а в воду и в пустынную, болотистую часть острова. И тогда ответила артиллерия фортов. Монитор получил несколько пробоин и, густо дымя, с трудом убрался в Финляндию на капитальный ремонт. Это была попытка отомстить за провал налета катеров. Месть не удалась.
      - Старик-то Ведерников свое дело знает, - ухмыльнулся пожилой военный. - А ведь сколько было споров! Зачем сохранять на батареях устарелую артиллерию времен наших дедушек?! Надо модернизировать, надо обновлять. Вы, кстати, сами видали эти пушки образца 1871 года на лафетах Дурлахера? Презабавная штука. Орудия огромные, лафет стоит еще на этакой косой станине. При каждом выстреле пушка катится назад по станине, вроде как взбирается по наклонной горке, пока не упрется в амортизаторы. Ну, конечно, от того, что этакая тысячепудовая малютка катается взад-вперед, сила отдачи гасится. Но скорострельность!.. Однако у этих старинных пушек есть одно преимущество, его-то Ведерников и имел в виду.
      - Какое же преимущество? - поинтересовался молодой.
      - Ничтожный по сравнению с более современными орудиями эллипс рассеивания. Один снаряд ложится возле другого. Понимаете, как это важно? Потому монитор накрыли буквально с первого залпа.
      - Извините, - вмешался в разговор Лапшин. - Ведерников... Знакомая что-то фамилия. Напомните, кто это? Я в Кронштадте недавно.
      - О-о, это примечательная личность. Бывший генерал-лейтенант, инспектор крепостной артиллерии, величайший знаток своего дела. Неподкупной честности человек. Патриот. Он на самого адмирала Вирена однажды в сердцах замахнулся костылем. Характерец! . . Ему сейчас уже, кажется, под восемьдесят. Давным-давно в отставке, но продолжает консультировать. Ежедневно является в артиллерийское управление. Уверяю вас, что сейчас, когда наступал Юденич, Ведерников свое дело сделал, чем-нибудь да помог. И племянник у него очень достойный молодой человек. Насколько я знаю, командует сторожевым кораблем.
      ... Несмотря на позднее время, Аапшин застал Вышеславцева на работе. Узнав, что никакого княжества Шемаханского в делах герольдии не обнаружилось, Вышеславцев не огорчился.
      - Я так и думал, товарищ Лапшин. Это упрощает дело. Значит, князь Шемаханский самозванец. И то, что вы мне рассказали про Ведерникова, тоже очень интересно. Я, например, не знал, что на фортах специально оставили часть устарелой артиллерии. Весьма, весьма любопытно. И старик - колоритная фигура. Впрочем, о нем мы знали. А про Ведерникова-младшего еще рановато делать окончательные выводы. С ним еще не все ясно...
      Цыганов с "секретным заключенным" прибыл на следующее утро. Вызванный в кабинет Вышеславцева Лапшин, давно привыкший ничему не удивляться, ахнул, увидев сидящего в кресле Ведерникова, Николая Николаевича, командира "Гориславы".
      Таким его, вероятно, никто никогда не видел. Куда девалась щеголеватая аккуратность моряка! Человек, сидевший в кресле, оброс щетиной, китель был смят, брюки гармошкой. Он похудел до неузнаваемости, запавшие глаза смотрели хмуро, сверкали лихорадочным блеском. Лапшин машинально провел рукой по собственной щеке - сейчас, с утра, он был гладко выбрит.
      - Нам лишь случайно удалось узнать, куда вас законопатили, - объяснял Вышеславцев. - Ведь надо же! Посадить военного моряка в какой-то бывший полицейский участок, где содержатся хулиганы и уличные грабители, да и то только до начала следствия.
      Ведерников судорожно вздохнул.
      - Когда разрешите вручить вам рапорт об отставке? - сказал он своим высоким, теперь немного хрипловатым голосом. Вышеславцев покачал головой.
      - Комиссар "Гориславы" утверждает, что лучше вас командира у них не было. Он один не верил в то, что вы дезертировали, и требовал детального расследования.
      - Федяшин?! - Ведерников был поражен. - Но ведь мы же с ним чуть не на ножах! Он хватался за кобуру!
      - Он бы вас и пристрелил, если б счел изменником, - улыбнулся Вышеславцев. - Но вы все же сумели завоевать его доверие. Так что вам придется еще поработать вместе. На "Гориславе" вас ждут. А теперь рассказывайте: что, собственно, произошло?
      - Меньше всего я сам понимаю... Здесь, в Кронштадте, служит мой давнишний знакомый, бывший капитан второго ранга, Альфонс де Кутансе. Впрочем, это неполная фамилия. Род его происходит не то из Испании, не то из Португалии. Там принято давать сложные имена и фамилии. Мы никогда не" были особенно близки, во-первых, потому, что Кутансе на двенадцать лет старше меня, а во-вторых, потому, что он большую часть жизни провел за границей в качестве нашего морского агента.
      - Агента? - насторожился Лапшин.
      - Так прежде называли морского атташе. Насколько я знаю, во время войны он служил в Скандинавии и был посредником между Россией и ее союзниками, Англией и Францией. После революции Кутансе вернулся в Россию, так как его отозвали еще при Керенском. Что он делает в Кронштадте, я как-то не удосужился узнать, но встречались мы два раза. Он заходил ко мне на "Гориславу". И вот тут мы повздорили. Нет, не повздорили, это был глубоко принципиальный разговор. Кутансе в восхищении от английских порядков, от английских нравов. А я знаю и знал всегда, что русские моряки ни в чем не уступают англичанам. Вот один пример: английские минные заграждения ни к черту не годились. Англичане пригласили русских офицеров и унтер-офицеров на помощь, закупили русские мины, и только после этого их заграждения стали опасны для немцев. И еще я твердо верю в то, что наши корабли лучше английских, и наши знания... Вышеславцев кивнул.
      - Да... Россия извлекла уроки из неудач японской войны. А англичан, насколько я знаю, их неудачи мало чему научили. Впрочем, продолжайте.
      - Так вот, мы разошлись с Кутансе, и я попросил его больше не приходить.
      - А больше вы ни о чем не говорили? - спросил Вышеславцев.
      Ведерников напряженно сдвинул брови, потер лоб.
      - Видите ли, - продолжал он, - на основании этого разговора я, собственно, не мог бы его ни в чем уличить, кроме как в симпатиях к иностранному флоту. Но оттенки... все дело в оттенках. Для меня англичане враги, с которыми мы сейчас воюем. Так же как враги все белые, хотя среди белых есть мои однокашники и бывшие друзья по корпусу. А для Кутансе...
      - Для Кутанова, - поправил Вышеславцев. - Теперь он выбрал себе эту фамилию. И он уже не Альфонс, а Александр. Ведерников удивленно посмотрел на Вышеславцева.
      - Ну, пусть Кутанов... Так вот, я почувствовал, я как-то это понял, что мои враги - его друзья.
      - Правильно, - кивнул Вышеславцев. - Бывший капитан первого ранга Гриневич тоже прекратил знакомство с Кутановым из-за его непатриотических высказываний. Но Кутанов понял это просто как проявление излишней осторожности, так как они беседовали при свидетелях. И Кутанов сделал вторичную попытку еще раз увидеться с Гриневичем и даже попросил устроить ему перевод по службе в отдел штаба, возглавляемый Гриневичем.
      Вышеславцев помедлил и добавил: - В отдел, ведающий минными заграждениями... Да, если б Кутанов попал в этот отдел, к нам бы, наверное, пожаловали не катера, а корабли покрупнее. Туманных дней на Балтике много. Хорошо зная проходы, можно рискнуть незаметно пробраться между фортами. Ну, это неосуществленные планы. Но мы уклонились в сторону. Слушаю вас.
      - И вот на следующий день, - продолжал Ведерников, - после налета катеров приводят с берега ревизора, молодого человека, не очень умного. Я приглашаю его в каюту, по лиду у него течет кровь, и представьте, этот самый Глинский что-то бормочет про какого-то князя Шемаханского: дескать, это он распорядился увести боны заграждения. Я спросил, кто такой князь Шемаханский, и оказалось, что Глинский так титулует Кутанова. И тут я поступил так, как, по моим понятиям, должен был поступить командир корабля. Арестовал ревизора и отправился в штаб.
      - А дальше...
      - Дальше произошло невероятное. Человек, непосредственно отвечающий за оборону Кронштадта, выслушав меня, сразу же вызывает каких-то матросов охраны, меня, как напроказившего кадета, запирают в подвал, а к вечеру катером везут в Петроград и запихивают в эту каталажку!
      - Замком по морде! - усмехнулся Вышеславцев. - Так это называется?
      Но Ведерникову было не до шуток.
      - Да, совершенно верно! Как вы угадали? Арестовал меня заместитель командира по морским делам, Венкстрем. А в Петрограде принял под расписку какой-то пьяный тип, по манере разговаривать подражающий гвардейскому грассированию, этакому, знаете, неинтеллигентному растягиванию слов с проглатыванием согласных.
      - Авдеев! - выкрикнул Цыганов, сидевший возле двери. - Бывший жандармский ротмистр. Это уже выяснено.
      - Видите, какая прелестная компания, - серьезно сказал Вышеславцев. - А догадаться было нетрудно. Кто, кроме человека, люто ненавидящего новые порядки, придумает для себя такое шутовское название своей должности? Для этого надо презирать всех окружающих, надо ни во что не ставить советских работников, надо считать всех профанами. Мы на этого "по морде", ставленника Зиновьева, обратили внимание сразу, как только он прибыл и наклеил на двери своего кабинета собственноручно начертанное название своей должности.
      Ведерников выглядел очень утомленным, больным, и Вышеславцеву хотелось поскорее отпустить его. Но предстояло выяснить еще один вопрос.
      - Скажите, вы когда-нибудь слышали о таком человеке? Зовут его Яков Захарович, фамилия Лямин, работал он мастером на судостроительном заводе.
      Ведерников вдруг начал краснеть. Краснел он мучительно и при этом смущенно улыбался.
      - Якова Захаровича я знаю отлично. Только он не просто заводской мастер, он обер-мастер. Он лучший из всех мастеров. Но мне с ним не повезло. Знаете, в классах Морского училища "хорошим тоном" среди мальчишек считалось пренебрежение техникой. Мы, мол, будущие офицеры, наше дело командовать с мостика, а в машине пусть возятся "духи" - машинисты и инженерия офицеры-техники. Механики - это черная кость, до каких бы чинов они ни дослужились, им не дано командовать кораблем. Я по молодости тоже так считал. Но корпусное начальство уже начало смотреть на дело иначе. После русско-японской войны корабли стали сложными инженерными сооружениями, морские офицеры обязаны были приобрести хотя бы самые элементарные технические сведения. Поэтому выпускные экзамены по корабельной архитектуре мы сдавали не в классе, а на заводе, непосредственно на достраивающихся кораблях. Я учился хорошо, умел читать чертежи и рассказывал о "наборе" корабля довольно толково. А потом мы пришли на этот корабль, спустились вниз, и преподаватель попросил сличить чертеж с тем, что мы видим. Я уж не помню почему, от волнения или по какой-нибудь другой причине, но отвечал я, стоя под лампочкой и разглядывая чертеж. И преподаватель, тоже, видимо, уставший, стоял рядом и одобрительно кивал. Вдруг кто-то осторожно взял меня за рукав, повернул и направил вперед луч электрического фонаря. И тут оказалось, что набор корпуса строящегося эскадренного миноносца имеет значительные расхождения с типовыми чертежами. Головной корабль серии во время испытаний показал недостаточную прочность, и остальные корабли этой серии стали строить с дополнительными креплениями носовой части. Но я этого не знал. А язычок у мастера был острый, как бритва, и разрешалось ему много. Словом, один из гардемаринов стал в этот день мишенью для общих шуток. Встречались мы и потом, и каждый раз ехидный старик не упускал случая меня поддеть, хотя, в общем, отношения у нас были хорошие.
      - Когда вы его видели в последний раз? - задал вопрос Лапшин.
      - Я его видел здесь, в Кронштадте, у нас в дивизионе. Он зачем-то приходил к комиссару дивизиона Янису. Видимо, они кончили беседовать и поднялись наверх. А я и командир дивизиона Аненков в это время были в рубке. Я пришел с какими-то деловыми бумагами. И, знаете, мне не захотелось попадаться на глаза Якову Захаровичу. Узнав, что я командую кораблем, он бы, наверное, извел меня своими не особенно остроумными шуточками.
      ...Как только за командиром "Гориславы" затворилась дверь и смолкли его шаги в глубине коридора, Лапшин взорвался.
      - Вот субчик! Так я ему и поверил, что он, взрослый человек, командир корабля, испугался насмешечек! Ведь это липа! Неприкрытая липа! Просто им надо было убрать Якова Захаровича, и все. А ты еще вежливо просишь его побыть несколько деньков у нас или лечь в госпиталь на усиленные харчи.
      Вышеславцев постучал тупым концом карандаша по столу.
      - Спокойно, товарищ Лапшин, спокойно. Мы подходим к одному и тому же делу с разных концов. Ты - с позиций классового чутья, а я - логически. Но в нашем деле нужно и то, и другое: и логика, и классовое чутье. И талант, если хочешь знать. Особенный талант в разгадывании людей. Вот садись-ка, и потолкуем. Ты видел, как убили Якова Захаровича, ты это переживал, и ты более непримирим, чем я. А теперь давай логически. Чем мог напугать этот бедный старичок заговорщиков?
      - Ну это же яснее ясного! Он их разоблачил, разоблачил происки мировой Антанты и международной буржуазии, выразившиеся в потоплении советского крейсера.
      Вышеславцев опять постучал по столу карандашом.
      - Стоп! Здесь не митинг, агитировать никого не надо. Вернемся к Якову Захаровичу. Ты говоришь, боялись разоблачения? Так ведь они уже были разоблачены. Янис, по нашему заданию, побывал у всех членов аварийной комиссии, беседовал с каждым с глазу на глаз. И выяснилось, что двое написали свое особое мнение и приложили его к акту, то есть написали, что корабль торпедирован. И остальные члены комиссии в общем не возражали. Но председатель поосторожничал, и в акте сказано глухо: "в результате произошедшего взрыва". Мы установили, что эти "особые мнения", которым положено было находиться в делах штаба, там не находятся; то ли изъяты позже, то ли вообще не были положены. Но на оборотной стороне папки с подшивкой есть какая-то переправленная надпись. Вот над этой надписью сейчас колдуют специалисты. Прочтут, может быть, и нам станет многое ясно. Видишь, вопрос со смертью Якова Захаровича не так прост. Может быть, действительно боялись лишнего шума, может быть, просто решили мстить. Страсти в классовой борьбе играют далеко не последнюю роль. Теперь с Ведерниковым. Они с Федяшиным цапались не раз, и цапались потому, что Ведерников крайне самолюбив. Да и молод он еще очень. Вот и в случае с Яковом Захаровичем ведерниковское самолюбие взыграло, побоялся насмешек. Лапшин устало махнул рукой.
      - Ладно, убедил. Хватит о Ведерникове. Вот, понимаешь, не дает мне покоя эта история с бонами заграждения. Почему срочный ремонт понадобился именно в ту ночь, когда произошел налет катеров? Кто отдал распоряжение увести боны?
      Вышеславцев вздохнул.
      - Да, таинственное дело. В конторе военного порта мне показали телефонограмму. Телефонограмма была передана от имени командира. А командир-то, оказывается, уже вторую неделю как слег в тифу. В тот день, когда передавали телефонограмму, этот командир метался в бреду и, конечно, никаких служебных приказов отдавать не мог.
      - Но, может быть, он подписал эту бумажку заранее? - высказал предположение Лапшин. - Подлинник телефонограммы нашли?
      - Нет, не нашли. В книге регистрации телефонограмм никаких следов не нашлось, а дежурные телефонисты клялись, что они такого текста не передавали. Чувствую я, что след ведет в штаб.
      - Конечно, в штаб! - Лапшин вскочил и забегал по комнате. - Надо их всех там проверять-перепроверять! Там главные контрики засели!
      Вышеславцев тоже поднялся.
      - Знаешь что, друг, пора нам идти отдыхать. Завтра с утра начнем разбираться в этом деле. Все равно еще несколько дней у нас руки будут связаны. Без разрешения Военного совета до такой персоны, как "замком по морде", не доберешься.
      Хилый паровозик с большой трубой в форме воронки тащил поездной состав не больно резво. Уж слишком часты были остановки. После каждой остановки паровозик отфыркивался паром, пронзительно свистел, ухал и, попыхтев, как бы набирая силы, медленно трогался дальше.
      Сеня Мухин и его молчаливый спутник неотрывно глядели в узкое окошко. Железная дорога была проложена почти по самому берегу, лишь изредка лесок или разбежавшийся поселок закрывали залив. На серой глади залива ленивыми тушами разлеглись кронштадтские форты. Сам Кронштадт ближе всего к Лисьему Носу, но Мухин знал - шлюпка с форта № 4 ходит в сторону Сестро-рецка, пристает в пустынном месте за Дубками. С чего бы это? Ежели подходить к задаче экономически, то решение что-то не получается. Менять на картошку штаны, форменки и бельишко выгоднее как раз возле Лисьего Носа. У питерских франтов, проще говоря, у уличной шпаны, матросские клеши и тельняшки в моде. Это ценный товар. В Сестрорецке, положим, есть рынок, и в Сестро-рецке тоже можно достать картошку, хозяйки держат коровенок... Но в Сестрорецке сейчас живут одни заводские, народ суровый, строгий. Там издавна рабочие династии, отцы следят, чтобы молодежь не больно избаловалась. Ладно, сегодня многое выяснится. Мухин уже ездил сюда, кое с кем договорился, чтобы помогли.
      Поезд наконец подошел к Сестрорецку. Мухин и сотрудник Петроградской Чека, Айно Вироллайнен, приданный ему в помощь, вышли на перрон. Моросил мелкий, как водяная пыль, дождичек, темные тучи висели чуть не над самыми соснами. Только успели пройти первый переулок, как из калитки вышел немолодой, солидного вида рабочий.
      - Зайдешь, товарищ Мухин, или побеседуем на ходу?
      - А на ходу можно?
      Рабочий ускорил шаг и пошел рядом с Мухиным.
      - В общем то, что от нас требовалось, мы вроде выполнили. Ребята установили дежурство. Как заметят в заливе шлюпку, так на берегу полным-полно рыболовов. А возле старших детвора.
      Мухин усмехнулся.
      - Ну и как? Рыбка ловится? Рабочий засмеялся.
      - В общем, конечно, какая там ловля. Уж если ловить рыбу, так на озере. Ну да ладно, рыбка - вопрос посторонний. Выяснили мы, что матросам одна забота - попасть на гулянку к нашим девчатам. У нас ведь клуб. Вот они все туда и дуют. Ссорятся, кому возле шлюпки дежурить.
      Мухин выжидательно молчал. Помолчал и рабочий.
      - Но клуб для молодежи, а вот старшой у них, тот времени не теряет. Прямым ходом дует через поселок, мимо кладбища - и к финнам.
      - Как так к финнам? - спросил молчавший до сих пор Ви-роллайнен. - Где есть финны?
      - *- А вон с той стороны, ближе к Дубкам. Там целый поселок. И все родственники между собой.
      - К Кесконнену? - спросил Мухин недоверчиво. - Да что у него, на ногах крылья? Туда ж переть и переть. По карте, так километров пять, а то и все семь. Столько времени шлюпка ждать не будет.
      Рабочий махнул рукой.
      - Нет, это дело проще. В Ермоловке, у вдовы Анциферовой, берет одноколку, и Анцифериха его и везет к своему отцу. Лошадки у них резвые.
      - А как установлено, что именно к Кесконнену? - настаивал Мухин. Только на том основании, что Анциферова дочь какого-то Кесконнена?
      Рабочий кивнул.
      - Лаура Анциферова действительно дочь одного из Кесконне-нов, вышла замуж за нашего заводского счетовода. Но есть у нас и более точные сведения от детворы. Уж не знаю как, то ли мальчишки за ними бежали, то ли расставили по дороге посты, в общем, выяснено точно: гость ездит к старшему Кесконнену, а часа через два возвращается.
      На окраине поселка остановились.
      - Пошли к Кесконнену, - сказал Мухин Вироллайнену. - А ты, товарищ Родионов, возвращайся к себе и жди. На обратном пути зайдем.
      За поселком дорога круто сворачивала в сторону, параллельно границе. Мостовая кончилась, теперь идти приходилось либо по узкой тропинке, либо по глубокой грязи.
      - Этому Смирнову, верно, большая нужда к Кесконнену, - задумчиво сказал Вироллайнен со своим характерным акцентом. - Иначе по такой дороге ездить это есть риск попортить лошадь.
      Мухин не ответил, он напряженно размышлял. В сущности, сегодня подтвердилось то, о чем в Чека догадались уже несколько дней назад. Издавна население вдоль финской границы регулярно подрабатывало контрабандой. Профессия контрабандиста передавалась по наследству. Но это были полуручные контрабандисты, не такие, как на других границах. Финская граница, в сущности, была границей внутренней, таможенной. И с той, и с другой стороны Россия. Великое княжество Финляндское, с его куцей конституцией, все равно было в лапе петербургских жандармов. Финская полиция сотрудничала с русской полицией и подчинялась русскому начальству. Перейти финскую границу ничего не стоило, пограничная стража даже не останавливала, например, гуляющих дачников. Следили только за провозом товаров. Многие финские товары облагались на границе столь высокой пошлиной, что торговать ими в пределах Российской империи было невыгодно. Сейчас, после революции, положение изменилось, граница стала действительно границей между двумя государствами. Но охранять ее как следует, видно, еще не научились. В Питере то и дело объявляются бур-жуйчики, бежавшие в панике за кордон в первые послереволюционные дни. Они возвращаются за семьями, за спрятанными в тайниках бриллиантами и золотишком. Большинство сами приходят в милицию с повинной. За нелегальный переход границы дают от силы два месяца.
      - Айно! - окликнул товарища Мухин. - Как ты думаешь, зачем Смирнову Кесконнен? С чего это они так подружились? Вироллайнен серьезно посмотрел на Мухина.
      - Думаю, что дело довольно ясно. Зачем можно дело иметь с контрабандистом?
      - Айно! - снова сказал Мухин. - А какой тактики держаться с Кесконненом? Будем договариваться, чтобы нас перевели за кордон? Или начистоту?
      Вироллайнен долго молчал, потом ответил вопросом на вопрос: - Что тебе сказал тот бывший офицер пограничной стражи, которого ты допрашивал в связи с делом жандарма Авдеева?
      - Он сказал, что все контрабандисты систематически выплачивали ему не менее десяти процентов с каждой удачной операции. Что он выстроил себе дом на эти доходы. Что у него нет никакого сомнения насчет Кесконнена. Старик Кесконнен - самый крупный извозопромышленник в здешних местах, а деньги на лошадок собрал, промышляя контрабандой.
      - С серьезным человеком надо говорить серьезно, - веско произнес Вироллайнен. - Финны - народ упрямый. Если мы его будем обхаживать постепенно, целая вечность пройдет. Старик будет решать, что ему выгоднее молчать или говорить, старик будет думать, сколько нам дать взятки, чтобы мы отстали, как те царские пограничники. Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать.
      Мухин вздохнул. Понимать-то он понимал, да задание больно серьезное. В таком деле провал исключается. Провал равносилен преступлению.
      К поселку вышли неожиданно. Справа озеро чуть-чуть отступило, тянулись заросли тростника. Слева песчаный косогор, за косогором лес. Дома стояли в лесу, затаившись среди деревьев.
      "Неприветливое место, - подумал Мухин. - И странно расположено. Очень близко от пограничных постов, советского и финского. Вроде как для контрабандистов не совсем удобно. Неужели и пограничники с ними заодно?" Дом Кесконнена-старшего находился в центре поселка. Сюда привел чекистов смешной белобрысый карапуз, не понимавший по-русски. Вироллайнен расспрашивал его на финском языке.
      - Он говорит, что здесь живет старый дед, что все приходят в гости к старому деду. А дед сам назначает, кому из родственников ехать.
      Мальчонка побежал вперед, крикнул что-то в окошко. Приподнялась занавеска, изнутри долго разглядывали пришельцев, потом стукнула щеколда входной двери, и дверь заскрипела, раскачиваемая ветром.
      - Ого! Не так, как в русских деревнях, - сказал Мухин. - Там хозяин или хозяйка сначала выйдут, спросят, кто да что.
      В прихожей было чисто, пахло недавно вымытыми полами и вениками. Переступив высокий порог, вошли в комнату с крашеными полами. Возившаяся у русской печки старуха молча кинула тряпку, чтобы вытерли ноги.
      Старик Кесконнен сидел во второй горнице, встретил гостей тоже молча, долго разглядывал, потом кивнул: - Сажайтесь.. .
      Беседовали уже третий час. Ну и крепкий орешек этот старик Кесконнен! Все жилы вытянул. Скажет слово, а потом молчит десять минут. И так все время. Хорошо, что Айно тоже так умеет. Вообще-то, Вироллайнен вовсе не медлительный, но, видно, у финнов такая вежливость - если по делу пришли, не спешить.
      Рекомендация бывшего начальника местной пограничной стражи вполне убедила старика, что пришли к нему люди надежные. Откуда было знать Кесконнену, что написавший рекомендацию, бывший штабс-капитан, находится под стражей по обвинению в соучастии в тяжком государственном преступлении и что рекомендацию он писал под диктовку.
      - Господин Королев был очень хороший господин, - неторопливо рассуждал старый Кесконнен. - С ним мы душа в душу работали много лет до самого этого переворота. Бывало, придешь: "Господин штабс-капитан, есть дело, надо бы убрать стражников с болотной тропы". Королев подумает, спросит: "Чей товар? Во сколько оценен? Ну, ладно, как условлено, десять процентов с барышей. Завтра я стражников отправлю в баню, количество постов сократим". Да, золотой был человек...
      - Ну, а с новыми вы как? - не вытерпел Мухин. Старик очень долго молчал, надувал щеки, выпускал воздух, потом безнадежно махнул рукой.
      - Эти новые никуда не годятся. С ними нельзя никакого дела делать. Не понимают они в делах. Начальник заставы каждую неделю присылает сюда солдата, приглашает к себе ликвидировать политическую отсталость. Дочка ходила, сын ходил, второй сын ходил, слушали агитацию, потом танцевали под баян. Господин Королев не приглашал танцевать.
      - Где же вы переходите теперь границу? - спросил Вироллайнен.
      - Далеко... - Старик махнул рукой, показывая на север. - Верст тридцать петляем... Ближе не пройдешь...
      Теперь наконец приступили к главному. Старик соглашался перевести в Финляндию двух бывших офицеров за сто рублей золотом - за десять царских кругляшей. Вообще он берет дороже, по десять с человека, но тут случай особенный. Ведь Вироллайнен - финн, сын крупного спичечного фабриканта. Кесконнен хочет иметь солидные знакомства в Финляндии. Времена плохие, может быть, придется самим уходить за кордон всей семьей.
      Оба "бывших офицера" боялись посмотреть друг на друга, чтобы не прыснуть. Вироллайнен-отец - спичечный фабрикант! Лопнуть можно! Батя Вироллайнена машинист на железной дороге, возил нелегальную литературу еще в 1905 году, дважды попадал в лапы царской охранки. В Чека их снабдили надежным прикрытием. У Айно в кармане спичечный коробок, продукция фабрики "его отца". На коробке изображен парусник и стоит четкая надпись: "Спичечная фабрика Вироллайнена". Кесконнен долго вертел этот коробок в руках, покачивал головой, почтительно улыбался.
      Кесконнен назначил переход границы на субботу. Это выходило через два дня. А пока господа пусть вернутся в Сестрорецк или в Питер, как им удобнее, и прибудут не раньше, как в субботу утром.
      - Ну что ты достиг, петляя вокруг да около? - допытывался у своего друга и начальника Вироллайнен, шагая назад все по той же узкой тропинке, тянущейся параллельно дороге. - Подтверждения, что контрабандисты существуют и теперь? На черта это подтверждение нам нужно!
      - Не пыли! - Сеня Мухин предостерегающе поднял руку. - Нас предупреждали - действовать по обстановке. Обстоятельства, мол, неясные. Вот я и равнялся на конкретную обстановку. Старик кремень. Ценные показания он даст, только если его изобличить на месте, на самой границе. А заодно выявим контрабандистскую тропу.
      Однако в Петрограде хитроумный план двух молодых чекистов был раскритикован в пух и прах. Седой рабочий, начальник оперативного отдела и приехавший из Кронштадта Лапшин переглянулись.
      - Пинкертоновщина, - сказал начальник оперативного отдела. - Ненужный и неоправданный риск. Как вы будете брать Кес-коннена где-нибудь посреди болота? Думаете, они ходят в одиночку? Конечно, нет. Идут несколько дюжих мужичков, и, наверно, вооруженных. Поступим иначе. Возьмем все осиное гнездо в субботу, сразу после того, как вы туда явитесь.
      Ликвидация гнезда контрабандистов дала неожиданные результаты. У Кесконнена было обнаружено неотправленное письмо, написанное шифром, а возле его дома, в кустах, задержали военнослужащего, одного из военспецов с форта № 4, некоего Смирнова.
      Кесконнен давал показания неохотно, сдавал свои позиции шаг за шагом. И только когда ему дали прочесть расшифрованное письмо, старик перепугался. Нет, упаси бог, в такие дела он не стал бы путаться, к политике он не желает иметь отношения. Перевести одного, другого через границу - это можно, это честный заработок. А ссориться с военными властями - никогда!
      - Много ли вы передавали таких писем? - задал вопрос следователь.
      Старик начал перечислять по пальцам.
      - В мае... в июне, два письма. В июле - три, в августе три! или четыре, точно не помню. Получал я их от Смирнова, а в первом! же финском селении сдавал на почту. I - Кому были адресованы эти письма? I Кесконнен облизнул пересохшие губы: - Териоки, яхт-клуб, начальнику клуба...
      Изобличенный под тяжестью улик, Смирнов отпирался недолго. Да, катера ходили мимо форта № 4, его каждый раз предупреждали через Кесконнена. Он менялся с другими командирами, чтобы быть на посту и отвлекать внимание часовых.
      - Как вам это удавалось? Смирнов пожал плечами.
      - Каждый раз по-разному. Однажды раздобыл самогону, угостил всю вахту и часового в том числе. В другой раз затеяли картежную игру в каземате. В третий раз рассказывали анекдоты, смеялись, шумели...
      Записи в вахтенном журнале совпадали с записями дежурных поста на Лисьем Носу. На Лисьем Носу всегда слышали шум мотора в те часы, когда на форту дежурил Смирнов. И агенты Чека, словно направленные на форт в качестве рядовых военморов, без труда выяснили, что Смирнов систематически разлагал дисциплину, сумев снискать себе репутацию рубахи-парня.
      Смирнов сознался, что передал через Кесконнена условные сигналы позывных, и поэтому катера могли правильно ответить на запросы береговых постов и дежурного эсминца "Гавриил".
      Выяснилась еще одна существенная подробность. Смирнов, ярый монархист по убеждениям, охотно примкнувший к заговору, получал все инструкции по телефону.
      - Как так? Прямо по телефону? - удивился Вышеславцев. - И никто не подслушал? ' Смирнов кивнул.
      - На форты проложено несколько телефонных и телеграфных линий на случай повреждений. Телеграфом теперь не пользуются, а вот одну из запасных телефонных линий использовали для тайных переговоров.
      Смирнов не лгал. Линию обнаружили, нашли и запасной телефонный аппарат. Он стоял в самом нижнем помещении форта, в пустом снарядном погребе. Телефон висел давно, еще с царского времени, был внесен в инвентарные книги, и никому не приходило в голову, что этой запасной линией пользуются. В тот же день, когда сотрудники Чека заявились в коммутаторную кронштадтского узла связи, начальник этой станции, бывший штабс-капитан царской службы, под каким-то предлогом на минуту вышел из комнаты и тут же в коридоре застрелился.
      Опытные инженеры-связисты стали проверять всю сеть, и вскоре обнаружилось, что кроме той линии, к которой был подключен Смирнов, действует еще одна линия связи в дальний конец острова, к батарее на Толбухинской косе. Таким образом, прояснилась загадка убийства старика мастера, Якова Захаровича. Был найден и убийца. Им оказался бывший кондуктор флота (то есть старший унтер-офицер) Песков.
      Даже арестованный, находясь в заключении, он сохранил внешность образцового служаки. Отвечая на вопросы следователя, он буквально "ел его глазами", как положено было по старому уставу. И отвечал уставным: "так точно", "не могу знать", "как прикажете".
      Вышеславцеву был физически противен этот крепкий, как дубовое полено, пятидесятилетний мужик, со склеенными мылом усами, лихо торчащими под толстым, бесформенным сизым носом алкоголика, словно две половинки разломанного бублика.
      - Вы что, имели какие-нибудь личные счеты с покойным Ляминым?
      - Никак нет! - громко гаркнул Песков. - Я ихнюю личность прежде не замечал, не случалось встречаться. Мне было сказано: молодых, которые в кожаном, не трогать, целить в старика. Ну, я и исполнил.
      - А матроса с "Олега", этого вы за что убили? У Пескова забегали глаза.
      - Так пришлось... винтовку с пирамиды не возьмешь, заприметят. А по должности мне оружия не положено, хотя я при снарядном погребе содержателем.
      - Ну, а с какой стати вы вообще примкнули к заговору? Разве после революции вам стало хуже? Песков долго молчал, тяжело вздохнул.
      - Хуже... Деньги аннулировали. Я с малолетства копил, рублик к рублику. А теперь на что они, царские деньги? Вот если б царь вернулся... Я б здесь, в Кронштадте, питейное заведение открыл, трактирчик с музыкой. Может, в купцы бы вышел.
      Приказание убить старика мастера Песков получил из штаба, все по тому же запасному телефону. Но чей это был приказ, кто его передал, - этого Песков не знал.
      - Смотри, Вышеславцев, есть ли у тебя достаточные основания для ареста такого человека? Имей в виду, что за него станут заступаться.
      - Его нужно арестовать. Такого врага нельзя оставлять на свободе ни одного лишнего дня!
      - Какие же обвинения вы с Лапшиным ему предъявите? Арестовал и законопатил черт знает куда Ведерникова, это, что ли? Тогда взгляни на дело с другой стороны. Предположим, ты начальник, отвечающий за всю морскую базу и за флот. Является к тебе командир небольшого парохода...
      - Товарищ начальник, в военном флоте любое судно принято называть кораблем.
      - Ну, ладно, Вышеславцев, я вижу, ты совсем оморячился в своем Кронштадте. Однако не сбивай меня. Значит, приходит к тебе капитан корабля и говорит, что к нему, к этому капитану, уже дважды являлся его бывший знакомый, нелегально перешедший границу, и этот заграничный гость предлагает Ведерникову примкнуть к контрреволюционной организации. Как бы ты на его месте на это посмотрел? Почему он не доложил, когда такое предложение было ему сделано в первый раз?
      Вышеславцев пожал плечами.
      - У Ведерникова, как и у многих бывших офицеров, порядочная каша в голове. Офицерский кодекс чести не позволяет выдавать прежних друзей.
      - А второй раз офицерский кодекс побоку? - спросил начальник.
      - Вот именно, побоку, потому что второй раз. Видите ли, это уже перешло за рамки частного, доверительного разговора и стало известно его подчиненному, Глинскому, за которого он отвечает. Сложно, но правдиво. Офицерскую психологию сразу не переделаешь.
      - Ну, ладно, Вышеславцев, на твою ответственность. Готовь ордер, я подпишу.
      Арестованный держался с поразительным спокойствием и самообладанием. Порой казалось, что речь идет не о нем, не о его судьбе и жизни, а обсуждаются поступки кого-то постороннего.
      - Гражданин следователь, или как вас следует именовать?
      Гражданин уполномоченный, может, так лучше? В общем, гражданин Вышеславцев, попытайтесь на короткое время представить себя в моей шкуре. В то время я фактически отвечал за оборону Кронштадта и флота. Командир базы часто отлучался в Петроград. В ночь на восемнадцатое августа комбазы был в отъезде, и ком-флота, вернее командир действующего отряда кораблей, тоже.
      - Это не меняет дела, гражданин Венкстрем. Венкстрем развел руками.
      - Простите, не понимаю. Вы предъявляете мне обвинение в задержке приказов и оперативных указаний. Но кто же их задерживал, я или узел связи? Была бы хоть одна жалоба на нечеткую работу, и я разгромил бы этот проклятый узел связи!
      - Сейчас вам удобно валить все на покойника, тем более, что он был причастен к заговору, играл в нем активную роль и застрелился, когда пришли его арестовывать. Но нам кое-что рассказали задержанные командиры частей и кораблей, в частности, гражданин Аненков...
      Венкстрем, прищурившись, посмотрел на Вышеславцева.
      - А вам не приходит в голову, что им тоже удобнее валить на меня? Аненков глупый, слабохарактерный человек, вероятно, давно надо было его сменить. Он попал в пиковое положение, когда командир "Гориславы" подал рапорт о том, что был атакован моторкой. Аненков минный специалист, окончил Мин~ный офицерский класс. Кому, как не ему, надо было дать свое авторитетное заключение. А он побоялся, начал выкручиваться. Знаете, как это бывает: посмотрим с одной стороны, взглянем с другой... Морская история учит нас и так далее... А когда эти два комиссара, Янис и Федяшин, начали копаться в этом деле, Аненков вообще скис, перепугался до того, что готов был подать рапорт о болезни. Только подходящей болезни, разрешающей отпуск, у него не нашлось.
      - Кто такой князь Шемаханский? - спросил Лапшин.
      - Князь Шемаханский? - Рыжие брови Венкстрема полезли кверху: - Никогда не слыхал.
      - Как вы сносились со Смирновым?
      - С каким Смирновым? Смирновым-первым или Смирновым-вторым? Один из них служит в штабе, другой командует миноносцем.
      - Со Смирновым с форта номер четыре.
      - Форты не находятся в моем непосредственном ведении, они подчиняются начальнику крепостного района.
      "Ну и бестия! - думал Вышеславцев, с трудом подавляя закипавший гнев. Крутится, крутится... Порой начинает казаться, что не мы его допрашиваем, а он от нас требует ответа, с какой стати его потревожили".
      - Расшифруйте, что значит "замком по морде"? Венкстрем как будто бы немного смутился.
      - Это глупая шутка, непростительная в моем возрасте. Я думал, это забылось. Ведь эта дурацкая бумажка висела только два дня. И потом, Венкстрем опять перешел в наступление, - нынешнее название моей должности "Наопер" тоже не слишком благозвучно, хоть оно правильное. На всех флотах и флотилиях начальник оперативной части штабов так и именуется.
      - Ладно, Венкстрем, простим вам эту шутку, тем более, что вы вообще шутник. Давайте шутить дальше. Скажите: всерьез или в порядке шутки вы принимали участие в разработке плана эвакуации, на тот случай, если Питер все-таки придется сдавать Юденичу?
      Венкстрем чуть заметно побледнел.
      - Сдача Питера, если б это случилось, была бы шуткой фортуны, трагической гримасой судьбы. Я лично относился к этой возможности болезненно. Мой план предусматривал два варианта. Первый вариант - затопить те корабли, которые нельзя провести по Неве в Ладожское озеро, на кронштадтских фарватерах и в самой гавани. Это сделало бы подходы к Кронштадту непреодолимыми. Второй вариант - если первый не удастся, затопить корабли ближе, в устье Невы.
      - Правильно, все правильно, Венкстрем. Вы сказали сущую правду. Вы только умолчали о пустяке - о том, что, закупорив устье Невы, вы предполагали вызвать искусственное наводнение. Весь Петроград должен был быть затоплен до вторых этажей домов, а рабочие окраины ушли бы под воду совсем. Прошло бы не менее полугода, прежде чем удалось бы ликвидировать затор.
      Венкстрем нервно передернул плечами.
      - Я только предложил проект. Его могли утвердить или отклонить. Проект был категорически отклонен товарищем Лениным, - произнес Вышеславцев. - Вас недооценили, Венкстрем. Вы своего рода гений подлости. Мало того, что вы знали о предстоящем налете катеров и распорядились увести на ремонт боны заграждения, мало того, что вы через Смирнова передали за границу секретные позывные, вы еще...
      - Ложь! Ложь! - крикнул Венкстрем. - Это Моисеев, сбежавший еще во время мятежа на Красной Горке, передал планы, шифры, сигналы! Я ничего не знал, я ничего не мог знать! Откуда?
      - От вашего товарища по корпусу, последнего потомка рода французских аристократов, некогда бежавших в Россию от якобинского террора. Фамилия вашего друга Кутансе, вернее де Ку-тансе, а интимное прозвище среди кадетов - Шемаханская царица. Вот откуда и князь Шемаханский. У Кутансе были фальшивые документы, и мы не знали, кто он такой, но его опознал Ведерников. Продолжать?
      Венкстрем рванул воротник кителя так, что отлетели крючки.
      - Можете не продолжать. Я проиграл. Англичане не те партнеры. Лавочники, считали каждый грош!
      Отвернувшись от арестованного, Вышеславцев подошел к окну, прижался лбом к холодному стеклу. Капли дождя расшибались о наружный подоконник, брызгали маленькими фонтанчиками. Огни в гавани и на рейде казались смазанными, растекшимися. Их было мало, этих огней.
      Арестовали всех, кроме таинственного князя Шемаханского. Кутанов скрылся. Но с острова удрать не так-то просто. Вероятно, Кутанов-Кутансе решил дождаться ледостава и сделать попытку удрать за кордон по льду. Из показаний арестованных роль его в заговоре была достаточно выявлена. Это был не просто технический исполнитель, а доверенное лицо бывших союзников царской России - Англии и отчасти Франции.
      Начались повальные обыски, но найти Кутанова не удавалось. Помог случай.
      Однажды часовой обратил внимание на маленький буксир, маневрировавший в заливе. Буксир вышел из Ораниенбаума и, по-видимому, занимался проверкой состояния буйков на фарватере. Незаметно буксир сблизился с рыбачьей лодкой, стоявшей на привязи возле старинного, упраздненного форта. На несколько секунд лодка оказалась заслоненной от наблюдателей корпусом буксира. И тут часовой заметил, что в лодке, где только что сидели двое рыбаков с удочками, остался один человек.
      Часовой поднял тревогу. Буксиру приказали подойти к пристани. В залив, ему навстречу, тотчас вышел военный катер, вооруженный пулеметом. Волей-неволей команде буксира пришлось выполнить приказ.
      Когда задержанные были доставлены в Чека, в одном из них тотчас опознали Кутанова. Вся команда буксира, как выяснилось, была укомплектована бывшими офицерами и гардемаринами.
      Так бесславно закончился Кронштадтский заговор.
      А события, происшедшие в ночь с семнадцатого на восемнадцатое августа 1919 года, моряки окрестили "побудкой", "английской побудкой", и в конце концов за этой датой укрепилось постоянное название: "Кронштадтская побудка".