Н. П. Вагнер
      Телепень
      I
      В старое время жили-были в землях оренбургских помещик и помещица: Ипат Исаич и Марфа Парфеновна Туготыпкины.
      У Ипата Исаича было трое крепостных: мужик Гавлий, кучер Мамонт и лакей Гаврюшка.
      У Марфы Парфеновны была одна крепостная душа, кухарка Эпихария, или просто Эпихашка.
      Было у них прежде у каждого по двадцати душ, но эти души оттягал у них вместе с землицей сосед их, богатый помещик Иван Иванович Травников.
      Прежде, еще не так давно, Туготыпкин и Травников жили душа в душу, были друзьями-соседями, да поссорились, и вот из-за чего.
      Вся беда началась из-за барана. У Ипата Исаича было голов сорок овец, и овцы были наполовину русские, наполовину киргизские, с курдюками. И в особенности вышел на диво у него один баран - чернохвостый, морда губастая, рога в два заворота, шерсть косматая, кудря - до шкуры не доберешься.
      А на ту беду как раз Иван Иваныч добыл курдюковых овец. Пристал он к Ипату Исаичу:
      - Друг сердечный! Ипатушка! Продай барашка мне.
      - Друг любезный, Иванушка-свет, подарил бы тебе, да самому мне надобен баран. Погоди: осень придет, подарю я барашка тебе, какого душа изволит.
      Но был Иван Иванович с гонором и с норовом. На соседушку смотрел свысока. "Я, мол-ста, чуть не бригадир, а ты, мол-ста, кто такое?.. Голопух! - Тебе для такого друга и барана жаль отдать. Подавись, мол, им. Щучья душа!"
      - Нет, говорит, коли теперь барана не продашь, так мне и не надо-ти.
      Замолк и пожевал губами, а это уж самый дурной знак был у него. Если он губами пожует, то, значит, он крепко в обиду вошел.
      Был Иван Иванович вдовец. Жену любил крепко и схоронил молодую. Оставила она ему девочку лет пяти, и этой девочкой он жил и дышал, но и она через два года померла. Остался Иван Иваныч бобылем круглым и с горя сделался сутягой и кляузником. Тяжб у него была гибель, со всеми соседями - и ближними, и дальними. И разоренье от этих тяжб всем было немалое.
      У Ипата Исаича и Марфы Парфеновны детки не жили. Только одна и выжила дочка Нюша. Шестой годок ей шел. Живая, бойкая, Юла Ипатовна - утешение старичкам на старости.
      Кроме крепостных душ жила у них и вольная душа, только башкирская.
      Надо сказать, что земля Ипат Исаича к башкирским землям подошла. И башкиры частенько к батьке Пат-Саичу приходили в своих нуждах жалиться.
      Один раз, в морозный, крещенский вечер: стук! стук! стук! в оконце.
      Отворила оконце с молитвой Эпихария:
      - Кто, мол, тут такой?
      Вошли два башкира. Совсем обмерзли. Малахаи заиндевели. Армяки закуржевели. Старший Бахрай привел брата своего Тюляй-Тюльпеня.
      Повалился в ноги Бахрай и брат туда же за ним.
      - Сделай милость! - плачется слезно. - Добра чиловек! Пат-Саич! возьми брат мой. Совсем возьми... в батрак возьми... Землю нет... Верблюда нет... Ашать нечего... Юрта нет... Баран нет... Жена нет... девать куда нет... Сделай милость бери... Пожалиста, бери!.. - И плачет Бахрай - разливается.
      Посмотрел Ипат Исаич на Тюляй-Тюльпеня и видит - он башкир здоровенный, в плечах косая сажень.
      "Куда, мол, я его дену?"
      А Марфа Парфеновна шепчет ему: Возьми, авось не объест. Все при доме лишний человек будет...
      - А что ты умеешь? - допрашивает Ипат Исаич.
      - Все умешь... Кумыс делать умешь... Шашлык стряпать умешь.
      - А пахать умешь? - спрашивает Тюляй-Тюльпеня.
      - Лядна! Лядна!.. ашать умешь.
      - Коней пасти умешь?
      - Лядна! лядна. Коней ашать умешь...
      - Рубить дрова умешь?
      - Лядна! лядна!.. дрова курить умешь.
      - Ну! лядна!.. - говорит Ипат Исаич. - Поживешь, посмотрим. Авось что-нибудь и увидим. Оставайся, батрак будешь.
      И остался Тюляй-Тюльпень. Только сперва Эпихашка, затем Гавлий, кучер Мамон и лакей Гаврюшка, и все назвали его просто Телепнем. "Так, говорят, складней, да короче будет!"
      И стал жить Телепень у Ипата Исаича.
      II
      Сперва, как взяли Телепня, так Эпихашка принялась было его обрабатывать. Поднимет его ни свет, ни заря и заставит печку топить, и Телепень добросовестно натолкает дров, так что всю печку до верху битком набьет. Просто крысе повернуться негде.
      Придет Эпихашка, всплеснет руками. Давай ругать Телепня на чем свет стоит.
      А он слушает, ухмыляется, головой кивает и только приговаривает:
      - Лядна! Лядна!
      Раз он Эпихашку совсем огорчил.
      После обеда, на масляной, вздумала она попраздничать, а Телепня заставила посуду убирать. Принялся он, как всегда, с усердием, так что все чашки, горшки, ложки и плошки и пищат, и трещат.
      Отлучилась Эпихашка за малым делом на полминутки. Прибежала, заглянула, руками всплеснула, ахнула.
      Расставил Телепень все чашки, тарелки чинно рядком на полу, а Кидай и Ругай - два пса здоровенных, волкодавы - все это взапуски лижут; а Телепень смотрит, руки в боки, и любуется.
      - Батюшки мои! Что ты делаешь, окаянный!
      - Не замай!.. Лядна... Она лишет... чисто трет... А-яй! Больно хороша будет...
      Завыла Эпихашка, побежала к Марфе Парфеновне, в ножки кинулась.
      - Матушка барыня!.. Всю посуду нехристь опоганил... Всю псам дал вылизывать.
      И пошел дым коромыслом. Накинулись все на Телепня: зачем посуду перепортил?!
      А чем Телепень виноват?
      - У нас, говорит, добра чиловек... всегда так живет... собакам даем... собака его лижет... языком трет... А-яй чиста быват!..
      Вот и толкуй с ним.
      И сколько было с ним проказ, что и в год не расскажешь.
      Один только мужик Гавлий стоял за Телепня горой, из уважения к силище его необычайной, да из-за любви его к коням.
      - Ты, - говорит Гавлий, - животину уважь! Она тебе больше, чем человек, надо будет.
      А Телепень любил "животину". С лошадьми и спал в хлевушке. Встанет чем свет. Уж он чистит, чистит, так что несчастную лошадь точно ветром качает, до десятого поту прошибет. И в особенности любимый конь у Телепня был Гнедко. С Гнедком он постоянно беседовал по-башкирски, иной раз даже до слез договорится. Говорит, говорит и расплачется.
      А не то, так песню ему башкирскую споет. Уж он тянет, тянет, - так жалобно, что даже мужик Гавлий слушает, слушает и, наконец, плюнет с досады.
      - Ишь, поди ты! - скажет, - ажно нутро все вынудил!..
      В первую весну, как стал жить Телепень у Ипата Исаича, то послали его в поле пар пахать на Гнедке.
      Показал Гавлий, как надо пахать, и ушел. Приходит через час и диву дался. Телепень на поручни у сохи доску приладил, вожжами укрепил и навалил он на эту доску камней пудов пять, впрягся сам в соху и пашет, а Гнедко под кустиком привязан стоит, травку жует.
      Захохотал мужик Гавлий, руками всплеснул:
      - Ах ты, дурень, дурень! Что ты творишь?!
      А дурень весь как есть взмок, и пот у него с бритой головы в три ручья льет.
      - Я, добри чиловек, мала-мала пахал... Добри чиловек... Гнедко пущай отдохнет... а я за него пахал... Добри чиловек!
      Хохотал, хохотал мужик Гавлий.
      - Ну! - говорит, - башкирское чучело. Давай вместе пахать. Ведь ты все равно, что скот. А?
      И начал Гавлий пахать на Телепне, сбросил камни, взялся за поручни.
      - Ну! ну! пошла, башкирска чучела!
      И пошел Телепень пахать. Пахали, пахали, до полдень чуть не полдесятины вспахали. Вот так "башкирское чучело"!
      И с этих самых пор Телепень каждую весну и лето вперемежку с Гнедком, вместе с Гавлием и пахал, и орал, и боронил поля Ипата Исаича.
      Сам барин и барыня и все соседи ближние и дальние приходили и приезжали, ахали и дивовались, как мужик Гавлий на "башкирском чучеле" землю пашет.
      Один раз, осенью, заставили Телепня навоз убирать, на поле вывозить. Он не только навоз весь счистил, но и землю под ним до самого сухого места всю выскреб и все на поле свозил.
      Приходит Эпихашка: где коровы? где барашки? чуть из земли видны. Глядь! Они в яме стоят. Во всю длину сарая Телепень вырыл под ними громадную яму.
      - Ах ты, дурень, дурень! - накинулась на него Эпихашка. - Хоть бы догадался, дурень, нам к избе навозу навозить. Стены бы прикрыл. Все зимой, чай, теплей бы было... А он, гляко-сь, и навоз, и землю, все на поле стащил.
      - Лядна! - говорит Телепень.
      Просыпается на другой день Эпихашка.
      - Что это, батюшки, на кухне-то как темно!.. Петухи давным-давно пропели, а свету нет как нет.
      Вышла на двор и руками всплеснула.
      Телепень всю избу и окна навозом закрыл. Целых два воза на себе с поля притащил и укутал всю избу.
      - Ах ты, бритая башка! Как же мы будем жить-то целую зиму впотьмах.
      - Зачем впотьмах... нет впотьмах... Ти, душа моя... лючина жги... светле будет.
      - Тьфу! окаянный.
      И заставила Эпихашка Телепня навоз очищать, окна мыть. Только с первого же раза, как принялся он мыть окна с усердием, так два стекла чистехонько высадил.
      III
      Когда Иван Иванович и Ипат Исаич были еще друзья, то Иван Иванович нередко потешался над силой Телепня.
      - Ну! Телепень, разогни подкову.
      - Лядна.
      И сейчас притащит подкову. Телепень возьмется за нее обеими ручищами, и подкова затрещит и хрястнет пополам.
      Притащат другую подкову. Телепень возьмет ее в лапу, так что и подковы самой почти не видно, нажмет, и подкова хрустнет.
      - Эка силища! - дивятся все.
      В прежнее время, когда дружно жили друзья, то почитай каждый вечер или Иван Иваныч сидит у Ипата Исаича, или он у Ивана Иваныча. Праздники непременно вместе. Рождество, Новый год, Пасху всенепременно Иван Иваныч встречал и провожал у Туготыпкиных. Иногда и ночует и живет по целым неделям. И, действительно, что ему было делать дома одинокому? Одурь возьмет. Походит, походит по залам, посвистит, и в восьмом часу вечера, вместе с птицами, заляжет спать.
      У Ипата Исаича для Ивана Иваныча была даже особая горенка, угловая, с большим окном прямо в сад. А сад был большой у Ипата Исаича. В нем и яблони, и груши, и большие клены татарские и липы древние шатрами раскинулись. И за всем за этим вдали видны ковыльные степи башкирские.
      Но больше всего привлекала Ивана Иваныча в семью к Ипат Исаичу пятилетняя Анюша. Напоминала она ему его собственную Анюшу, а с ней и семью и все, что потерял человек.
      Тихо, пусто, мрачно стало все в душе Ивана Иваныча после смерти его девочки, точно в темном гробу у бобыля-покойника. И если бы другое время случилась такая оказия, что Ипат Исаич обидел отказом в подарке, на который друг закадышный напрашивался, то все бы обошлось смехом да шуткой - а тут, на-поди, и разошлось, и расстроилось.
      Как началось дело, как получил Ипат Исаич первый вызов от уездного бузулукского суда, так он глазам не верил, а с Марфой Парфеновной чуть даже удар не сделался.
      Съездил Ипат Исаич в Бузулук и узнал, что почти вся его вотчина к соседу отошла, "так, мол, суд решил; можете, мол, подавать на апелляцию".
      Пробовал Ипат Исаич и на апелляцию подавать и даже сам в Оренбург съездил, но ничего у него не вышло.
      Тяжелое было это время для Ипат Исаича. И похудел, и поседел он, и даже думал Телепня на все четыре стороны отпустить, но Марфа Парфеновна упросила.
      - Оставь, Ипаша, что в самом деле, есть еще кусок хлеба, с голоду не помрем, а парню деваться некуда.
      Пережил этот лихой год Ипат Исаич с семьей и потихоньку помирился с своей участью.
      IV
      Прошел после этого еще год. Ипат Исаич и вся семья и все домашние совсем вошли в колею новой жизни и всю беду забыли.
      - Мама! - спрашивает иногда Нюша. - А когда к нам опять приедет дядя Иваша?
      - Никогда, Нюша, не приедет, никогда, моя ясочка бисерная. Дядя Иваша злой. Он у нас всю землю оттягал. Никогда он не приедет.
      - Нет! он добрый, и надо ему только сказать, мамочка. И я ему скажу. И он всю землю нам опять отдаст.
      - Да! Как бы не отдал, держи карман!
      - Отдаст!
      - Не отдаст, конопляночка!
      - Нет! отдаст, мамочик.
      И Нюша твердо была уверена, что дядя Иваша отдаст им опять землю. Да и как же было ей не верить в силу своего слова, когда дядя Иваша, в угоду ей, сам, бывало, превращался в дитя малое. Он с ней в куклы играет. Он ее на четвереньках возит. Он ее по всему саду на тележке катает. Бежит на своих длинных ногах, точно журавль, а Ипат Исаич на балконе стоит - помирает хохочет.
      У Нюши полон угол игрушек, и все ей дядя Иваша подарил, - кукол нарядных, лошадок всяких, баранов, козлов, медведей, гусей, петухов... чего хочешь, того просишь.
      Как же ей было не верить, что он и землю назад отдаст?
      "Он только пошутил, - думает она, - а папа с мамой думают, что он и взаправду отнял".
      Рождественским постом вдруг узнает Ипат Исаич из Бузулука, что на него опять иск подан. Был у него один сват и старый приятель в судейском приказе, которому он к каждому большому празднику посылал кур, индюков, гусей и тушу свиную.
      "Должен известить я вас, сватушка, - писал приятель, - что снова на вас взводят неприятности. Опять ваш злодей на вас поднялся и просьбу подал о том, будто ваша усадьба на его дедовской вотчине выстроена, и планы и свидетелей тому представил. А за куры и индюки и протчую живность низко кланяюсь моему сватушке и милостивой государыне Марфе Парфеновне"...
      Не дочитал до конца Ипат Исаич. Кровь у него в голову ударила, потемнело в глазах. Послали в ближнее село к богатому помещику Криленкову за цирульником и кровь метнули.
      Целый вечер все в доме ахали, да вздыхали, даже Нюша плакала и почти совсем решила, что "дядя Ивашка злой, волк ненасытый!"
      А Рождество между тем приближалось. До Христова праздника оставалось всего пять дней.
      V
      Приходит Нюша вечером к Марфе Парфеновне.
      - Мамочка! - говорит, - ведь дядя Иваша рассердился за то, что папа ему барана не подарил.
      - Кто это тебе сказал?! - допросила Марфа Парфеновна.
      - Мне Эпихашка это сказала... Ну! слушай, мамочка... Пусть папа этого барана ему отдаст, а от меня вот ему еще барана. И она отдала картонного барана без рогов и в лоскутки его обернула.
      - Ладно! - говорит Марфа Парфеновна в раздумьи, взяла и положила барана на подоконник, а сама думает:
      - Разве и взаправду послать ему этого поганого барана, авось, смилостивится...
      Ужели у него, прости господи, души человечьей нет!!.
      Пошла она к Ипату Исаичу. Долго они тихохонько шушукались, что решили неизвестно, но после этого через два дня принялся Ипат Исаич письмо строчить.
      Нашли лоскут синей бумаги. В чернильнице, вместо чернил, мухи оказались: подлили в нее горяченькой водицы, и получился бурый экстрактец. И вот этим экстрактцем Ипат Исаич настрочил письмо к соседушке. Целый день писал, - даже голова разболелась - и написал он следующее:
      "Милостивый государь мой, батушка свет Иван Иванович, на что, государь мой, так немилосердно разгневаться изволили, что я вам в те поры барана не продал, находя оного барана себе необходимым.
      Уповаем, что вы гнев свой на милость перемените, оного барана к вам с поклоном нижайше кланяемся и от нас с превеликим горем препровождаем. Примите, государь милостивый, и не лишите нас крова родительского, из коего мы на мороз лютый и убожество по грехам нашим изгнаны будем, а впрочем, остаемся, государь мой, вашего здоровья верные служители Ипат Туготыпкин. Месяца Декемвриа 24 дня. Жена Марфа Парфеновна, посылая вам поклон низкий, молит вас о том же, и младенец, дщерь Анна, также вам поклон шлет и от своего младенческого сердца барана игрушечного, коего вы ей пожаловали, с усердием и любовью посылает".
      Написал Письмо Ипат Исаич, как раз в утро, в сочельник. Воском запечатал.
      Мороз на дворе стоит здоровый. "Кого, думает, с письмом послать? А конец не малый - двенадцать верных верст до усадьбы Ивана Иваныча. Думает: если послать мужика Гавлия или кучера Мамонта - все народ православный, хоть верхом пошлешь, а все прежде вечера не вернется, а тут праздник надо встречать. Как будто и грех христианскую душу посылать под великий Христов праздник.
      И послали Телепня.
      Посадили барана в мешок, а письмо положили за пазуху.
      - Тащи баран к Иван... Кланяйся ему, баран отдай, письмо отдай... Понимаешь?!
      - Лядна!
      Снарядили, проводили, отправили.
      Наступает рождественский вечер. Уже смеркаться стало. В большом доме Ивана Иваныча скучища непроходная. Ходит он по залам, на все лады зевает, ко всякой малости придирается. Всех людей своих расшугал. Экономка отправилась в село Троицкое, к заутрене. Один как есть бобыль остался в большом доме.
      Ходит он, ходит и все думает: "Погоди же, ты, друг-приятель мой Ипат Исаич! Вот тебя на праздниках, как таракана, из избы на мороз выгонят и садик твой и домишко мне достанется. Не хотел ты, друг любезный, барана мне продать, так и хата твоя и твой баран - все мне пойдет.
      И от этой злой радости сердце у него трепещет и всю скуку долой гонит.
      Отхлынет злая радость, и вспомнит былое Иван Иванович.
      Вспомнит он, как Ипат Исаич раз его из полыньи на Каме вытащил, от смерти лютой спас.
      Вспомнит он, как он за ним и день и ночь ухаживал, от постели не отходил, когда он при смерти и в горячке лежал.
      А тут мерещится ему кстати и покойница жена его Люба и дочурочка Нюша и вспомнит он другую Нюшу.
      Вздохнет, глубоко вздохнет Иван Иванович, и все лицо его станет грустным да кротким.
      Лег спать Иван Иванович, а сон не знай куда ушел. Возился, ворочался с боку на бок, переворачивался и свечку гасил, и опять зажигал, огня высекал. Все не спится и что-то чудится.
      И чудится ему, что какая-то птица, не то сова, не то филин - близко тут, за амбаром так жалобно пищит. Утихнет ненадолго и опять:
      - Пи-ю-ю! Пи-ю-ю! Пи-ю-ю-ю!
      Что такое за оказия?! Любопытство разобрало Иван Иваныча. Встал он, накинул тулупчик, валенки натянул, подпоясался ремешком и вышел во двор.
      Звездная рождественская ночь, точно морозный шатер, раскинулась над спящей землей...
      VI
      А в это время у Ипат Исаича в доме не спали. Эпихашка все к празднику приготовила. Кучер Мамонт, Гаврюша и даже мужик Гавлий убрались, принарядились, чистые рубахи понадевали, скоромным маслом волосы примазали. Везде перед образами свечки и лампадочки зажгли и ждут не дождутся, когда на старинных часах Ипат Исаича стрелки полночь укажут.
      А Ипат Исаич и Марфа Парфеновна не с радостью, а со страхом душевным ждут праздничка. Висит над их головами беда неминучая, и оба ждут не дождутся, что им принесет Телепень: горе или радость?
      И Гавлий, и Мамонт, и Эпихашка то и дело выбегают за вороты: идет или нейдет "башкирско чучело"?
      - Как же, дождешься его! - говорит Мамонт. - Давно к своим башкирам сбежал и барана стащил.
      Но напрасно так они думают.
      Только вошли они в избу, как немного погодя: скрип, скрип, скрип под оконцами. Выскочили, бегут: что такое?
      Тащит Телепень скорехонько, тащит большой мешок.
      - Чего такое приволок?!
      - Батюшки! Никак ему киргизских овец надавали!
      - И то, с курдюками!
      И все бегут за ним в горницу; ввалились, заскрипели, - морозный пар клубами валит.
      - Запирайте, - кричат, - двери-то! Все комнаты выстудили.
      - Ну, где киргизски овцы? Кажи, "чучело"!
      Телепень еле дышит, пыхтит. Пар от него, что из бани. Свалил он мешок на пол.
      - Сичас... добри чиловек... годи мала-мала... вязать нет будем/
      Развязал, распустил мешок. Из него показалась голова Ивана Иваныча!
      Все ахнули, руками всплеснули.
      Телепень вытащил Иван Иваныча, в тулупчике, и барана вытащил, рядом поставил.
      - Вот тебе... добри чиловек... Иван тащил и баран тащил...
      - Ах ты, идол некрещеный!
      - Ах ты, бухар, азият... нехристь!
      - Ах ты, баран... дерево!..
      И все кинулись к Иван Иванычу. Видят, что человек совсем обмерз. Слова не может сказать, только мычит, стонет и руками машет.
      Повели его в угольную, уложили, шубами укутали. К рукам и ногам горячей золы приложили. Добрый стакан мятной в желудок впустили. Наконец, чаем с малиной отпоили, отпарили. Обогрелся, успокоился, уснул, наконец, Иван Иваныч.
      Позвал Ипат Исаич остолопа башкирского. Насилу добудились его.
      - Ах ты, богомерзкий истукан! Сказывай, зачем ты его притащил!.. Да не кричи! ни! ни!..
      - Дюша моя!.. Сама говорил... Слушай Телепень: баран тащи, Иван тащи... Я Иван тащил, баран тащил... Чтоб тебе, дюша, весело был... Зачем бранишь?!
      - Где же ты Ивана взял?
      - А сам, дюша моя, ко мне пришел. Я его мала-мала манил... Угой (совой) кричал... Он ко мне шел... Я его маненька взял и мешкам клал.
      - Зачем же я тебя, болвана сиволапого, с бараном-то послал?..
      - А я думал... добри чиловек... Чтоб Иван один не скушна был... туда ему баран клал... Иван сидит, сидит... пищит мала-мала... Я говорю ему годи... добри чиловек... у тебя баран есть... Баран сидит, сидит... кричит мала-мала... Я ему говорю... годи, баран, у тебя Иван есть...
      - А письмо-то куда дел?
      - Вот, дюша моя, и письмо... Нигде не ронял... Назад тащил... На его!
      И вытащил Телепень письмо, смятое, размокшее от поту, и подал его Ипат Исаичу.
      Прогнали спать Телепня; ахали, охали, дивовались, шептались и даже смеялись втихомолку и, наконец, все тоже спать полегли.
      На другой день поднялись, когда уже ранняя обедня отошла.
      Проснулся и Иван Иваныч, стал соображать, как он здесь очутился и как ему поступить в этом случае.
      Должно заметить, что вчера он крепко перетрусил, когда Телепень сгреб его и засадил в мешок. Он думал, что его, раба божья, сейчас же притащат к проруби и бух, прямо в озеро.
      А утром очень уж обидно казалось ему, что его, как барана, насильно притащили.
      В угловой комнате было тепло, приятно, на дворе солнышко светило, в углу перед образом тихим огоньком лампадочка теплилась. Хорошо было, отрадно; а досада и злоба все-таки нет-нет да и наплывут, накроют сердце темной тучей. И совсем уже он был готов рассердиться и потемнеть, как в это самое время дверь тихонько отворилась, вбежала Нюша и прямехонько бросилась к нему на шею.
      - Здравствуй, дядя Иваша! Вот тебе мой баран. Я тебе его вчера послала, да дурень Телепень в мешок его положил... Слушай, дядя Иваша, ты моего папу, маму не обижай!.. Стыдно, грех тебе будет... Нас... нас... всех выгонят на улицу... жить нам негде будет... - и она расплакалась.
      А дядя Иваша взял ее на руки и начал целовать. И Нюша плачет, и дядя Иван плачет.
      И так ему легко, хорошо стало. Точно все прошло, и ничего не было, и старое опять вернулось во всей его старой прелести.
      Вошли тихохонько Ипат Исаич и Марфа Парфеновна, вошли, оба молча низехонько поклонились.
      А дядя Иваша подозвал их обоих, обнял и расцеловал.
      И снова отдал Иван Иваныч, возвратил все, что оттягивал, и даже от собственной землицы степной целый клин подарил.
      - Вот, мамочка, видишь, - говорит Нюша. - Я говорила тебе, что дядя Иваша только пошутил и все назад отдаст.
      А вечером пришел Телепень и поклонился Ипат Исаичу.
      - Прошшай!.. добри чиловек... домой иду.
      - Как! Зачем? куда!.. домой...
      - Ты меня все бранишшь... Я тебе баран тащил... Иван тащил... а ты все бранишь...
      И как ни уговаривали Телепня, - не остался.
      - Да ты хоть подожди до утра, дурень! Куда, на ночь глядя, пойдешь?! Замерзнешь дорогой!
      Но не остался Телепень и до утра. Ушел в свои края вольные, на простор лугов и ковыльных степей.