- Кой черт, - вскричал неизвестный поэт, - не жена она мне была, не любовница, и не знаю я, был ли у ней сифилис.
      Злой поднялся с белоснежной постели и пошел в Эрмитаж статуи рассматривать. В нижнем помещении чувствует, как он сам склоняется над собой и поет: А друзья его все гниют давно, Не на кладбищах, в тихих гробиках, Один в доме шатается, Между стен сквозных колыхается, Другой в реченьке купается, Под мостами плывет, разлагается, Третий в комнате за решеткою С сумасшедшими переругивается.
      Проснулся неизвестный поэт. Было 1-ое мая. "Приятно, - подумал он, -четыре года как я порвал с ночью, с освещенным и потухшим городом, с ночными мерцающими толпами, с предвещаниями".
      Глава V ФИЛОСОФИЯ АСФОДЕЛИЕВА
      - Странный Тептелкин, - болтали барышни, идя по Кирочной улице.- Девственник, наверно.
      - Женить его надо, а то пропадет без толку. Хочешь, я егоза тебя выдам замуж? - подумав, засмеялась Марья Петровна Далматова. - Будет тебе он ножки целовать, работать на тебя как вол, а ты - на кровати, вечно без белья лежать и романы перелистывать.
      - Я хочу любви, чтобы всюду цветы забрезжили, чтоб мир для меня прояснился. А то черт знает что вокруг, - вздохнула Наташа.
      - Ничего, кутнем сегодня, почитают нам стишки, угостят вином, целовать будут, - рассмеялась Муся.
      - Но ведь они прохвосты, - прервала ее смех Наташа.
      - Ничего, - прыснула Муся. - Если кто станет лезть по-настоящему, я булавку воткну куда попадется, живо отстанет. - Она вытащила v серьезно показала сломанную шляпную булавку
      - Только для тебя иду, - заявила Наташа, - уверена ли ты, что это не опасно?
      - Ерунда, если станет приставать, дай ниже живота кулаком - отойдет как миленький.
      Они вошли в подъезд. Дверь им открыл Свечин.
      - Ну что, девушки, пришли, - улыбнулся он и закурил. - Весело проведем вечерок.
      За ним появился Асфоделиев, выбритый, со смоченными одеколоном руками, в визитке, в сияющем пенсне; он важно и неторопливо поздоровался, спросил, гуляли ли они сегодня по Летнему саду, не написали ли новых стихов. Все вчетвером вошли в комнату.
      Мумиообразный человек поднялся, взмахнул длинными волосами, поклонился издали.
      - Вот наш друг Кокоша Шляпкин, - представил его Свечин, - поэт, музыкант, художник, кругосветный путешественник. Сейчас из глины революционные сцены лепит - прохвост ужаснейший. Субъект улыбнулся.
      За Мусей стал ухаживать Асфоделиев, за Наташей Свечин. Кокоша подсаживался то к одним, то к другим и, по-видимому, скучал.
      После ужина универсальный артист Кокоша сел за пианино, начал импровизировать. В соседней комнате Асфоделиев, выбрав местечко потемнее, затащил Мусю на диван. Муся, в истоме после выпитого вина, позволяла ему проводить губами по руке, целовать затылок, но руки его отстраняла, подбородок отталкивала.
      Тогда Асфоделиев попытался на нее воздействовать философией.
      - На кой черт вам девственность, - шептал он, прижимая ее к себе и вращая жирным продолжением своей спины, - или вас соблазняют мещанские добродетели? нет, нет, я предлагаю вам сказочную жизнь богемы, истинно аристократическую жизнь. И толстяк уронил пенсне. - Девушка - желторотый воробей, - продолжал он свои манипуляции, - от нее пахнет булкой; женщина - это цветок, это благоухание. Семья - это мещанство, это штопанье чулок, это кухня. - Рука его устремилась, но была остановлена. - Мы, поэты, - переваливался Асфоделиев на другой бок, - духовная аристократия, поэтессе нужны переживания. Как вы хотите писать стихи, не зная мужчины?
      В это время, сквозь комнату, Свечин протащил хихикающую Наташу. Она была пьяна совершенно, голова ее свесилась набок, она прикрывала рот рукой, ее тошнило. Он провел ее в уборную и стал прохаживаться за дверью возбужденно. Отвел ее в последнюю комнату, опустил на постель.
      Наташа уткнулась в подушку и заснула. Свечин стал раздеваться, насвистывая. Он снял с себя рубашку, стал медленно расшнуровывать ботинки.
      - Пусть она уснет покрепче.
      Снял ботинки, поставил их аккуратно у кровати.
      Зажал ей рот рукой, она силилась сбросить его с себя, но не могла. Сквозь руку она плакала и видела свет лампы.
      Он сел на краю постели отдышаться. Наташа подняла свою голову, потрогала грудь, посмотрела на его спину, откинулась и заплакала. Он повернулся, радостно похлопал ее и сказал:
      - Не все ли равно - рано или поздно
      - Как твои дела? - входя в гостиную, спросил он Асфоделиева.
      Тот сидел нахмурившись. Муся засмеялась
      Он отвел Асфоделиева к окну.
      - Ты дурак, - сказал он. - А где прохвост Кокоша?
      - Ушел давно, надоело ему ждать.
      - Дурак твой Кокоша, сейчас бы в спальню пошел, пока девушка не очухалась. Говорил я ему чтобы подождал.
      - Я пойду туда, - сказал Асфоделиев, улыбнулся полным лицом, поправил пенсне и отправился.
      Свечин подошел к Мусе.
      - Где Наташа? - спросила она.
      Но Свечин удержал ее за руки.
      - Она сейчас придет. Муся поняла и стала зла на подругу.
      -Дура, - подумала она и села.
      Свечин сел и начал обхаживать ее.
      - Где Наташа? - снова повторила она. Встала, чтобы идти ее искать.
      Из дверей вышел, улыбаясь, Асфоделиев.
      - Ваша Наташа пьяна как стелька, она сейчас придет.
      За окнами вставало солнце. Подруги, не попрощавшись, вышли.
      В это утро Ковалев сидел перед окном - вот Пьеро несет Коломбину, вот старый муж лежит при лампе, а молодая жена стоит - ищет блох. Вот девушка обнаженная лежит на операционном столе; над ней в задумчивости склонился седой доктор.
      Сколько воспоминаний... Сколько воспоминаний.
      Открытка с Пьеро и Коломбиной - его любимая открытка. Открытки с ловлей блох и с операционным столом - любимые открытки генерала Голубца.
      А когда Ковалев в тачке возил щебень на барку, прошла возвращавшаяся с пирушки Наташа, запрятав носик в воротник, не узнала Ковалева, а Ковалев был страшно рад, что она его не узнала, он ведь не рабочий, а так, временно, до приискания настоящей работы, щебень грузит. Скрылась Наташа; закурил Ковалев, сел на тачку и задумался; достал краюху ситного с изюмом и съел с удовольствием, вспомнил Пасху, бой колоколов в воздухе и романсы.
      - Ничего, вырвусь, - решил, - снова стану человеком. Вот только в профсоюз трудно пройти.
      И стал думать о профсоюзе, как прежде о георгиевском крестике.
      - Надо во что бы то ни стало утвердиться на строительных работах.
      Глава VI ГЕНЕРАЛ ГОЛУБЕЦ И КОРНЕТ КОВАЛЕВ
      Генерал Голубец, отец Наташи, рассматривая партитуру, курил дешевую сигару, когда Наташ возвращаясь с пирушки, прошла в свою комнату. Ее отцу захотелось поговорить в это весеннее утро. Он встал, пошел следом за Наташей и остановился в дверях.
      - Комендант сидел у окна, - стал рассказывать генерал Голубец анекдот, - и увидел, что по улице идет поручик Н - ского полка без шашки "Иван!" - зовет комендант денщика и указывает на офицера. Через минуту офицер появляется комнате, при шашке. Комендант видит шашку и смущается. "Простите, поручик, говорит он, - мне показалось незнакомым ваше лицо. Давно ли вы у нас в городе?" И любезно поговорив, отпускает офицера. Поручик вышел. Комендант снова сел к окну. Через минуту видит - идет тот же поручик без шашки! "Иван! - кричит комендант. - Позвать его!" Через минуту входит офицер при шашке. Комендант конфузится еще более и просит офицера передать поклон от него командиру полка. Офицер вышел. Комендант снова сел к окну. Через минуту видит, опять идет тот же офицер без шашки! "Иван! - кричит комендант. Вернуть его! " Через минуту входит тот же поручик при шашке. Совсем сконфуженный комендант приглашает поручика сыграю вечером в винт. Молодой офицер вышел. Комендант сел к окну. Через минуту видит, идет тот " поручик без шашки! "Лиза, Елена Александровна! - зовет комендант жену и дочь и показывает в окно на офицера. - При шашке он?" - "Без шашки!" - в один голос отвечают жена и дочь.
      "А я говорю, шашка есть! шашка есть! " - кричит комендант и сердится.
      Генерал Голубец выдержал паузу
      - А знаешь, где поручик брал шашку? - спросил он у Наташи. - Это была шашка самого коменданта!
      Бывший генерал Голубец отходит от двери в столовую, садится за партитуру; рядом самовар и жена. Он тапер в кинематографе, она шьет на рынок маркизетовые платья. А позади них, в комнате, единственная дочь их, худенькое хихикающее дитя, занимающееся в университете
      В 191.. году, провожая Михаила Ковалева на войну, Наташа думала: герой, воин.
      И, вернувшись домой, плакала: убьют его, наверно убьют. Ей было тогда пятнадцать лет, ее тогда нельзя было назвать хихикающим существом. Правда, она уже впопад и невпопад улыбалась, но это была улыбка застенчивых людей.
      Корнет Павлоградского гусарского полка, Михаил Ковалев, ее жених, тогда ехал на войну как на парад. Летели поля, леса. Он стоял у окна и видел Георгиевский крест и лицо своей невесты. Но через неделю после прибытия Михаила в полк солдаты предложили ему должность кашевара. "Вот они, подвиги", - подумал он. Затем он год скрывался в лесах под Петербургом, затем он попал на красный фронт в качестве помощника инспектора кавалерии. Он ругал красных где только мог, но служил им честно. Потом он был демобилизован и очутился в Петербурге. Но Наташа к нему охладела. Годы голода ее переродили; она стала нервным существом. То она училась в какой-то театральной студии, где ее хватали за все места, то в университете прохаживалась в "Булонском лесу" (главный коридор), куря папиросу.
      Михаил Ковалев редко после революции виделся с Наташей. Полное безденежье, невозможность найти службу, - у него не было никакой специальности, - глубоко унижали его и приводили в отчаяние. Но все же он думал, что он когда-нибудь найдет место и тогда женится на Наташе.
      Ежегодно, в первый день Пасхи, он натягивал краповые черчны с золотыми галунами, сапоги с гусарскими розетками, вытаскивал из глубины шкафа френч. Из-под половицы доставал золотые погоны с вензелями, одевался быстро, быстро, клал шпоры в карман и, в прожженной на войне с белыми шинели, - летел к Наташе.
      Это повторялось из года в год. Он взбегал по лестнице, бывшая ее превосходительство сидела в комнате и читала книгу. С Наташей он христосовался, съедал ломтик кулича и блюдечко сливочной пасхи.
      Затем Наташа садилась за зыбкое пианино и что-то безголосо пела. Открывала жалко рот и смотрела на Михаила Ковалева. Ей было грустно, она его больше не любила. Она считала его пошлым.
      Иногда Михаил Ковалев вставал, просил Наташу сыграть "Ах, увяли давно хризантемы". Становился рядом, тоже раскрывал рот и фальшивил. Иногда пел "Это девушки все обожают" или "Красотки, красотки, красотки кабаре, любовь ведь для вас наслажденье".
      "Ах, как хорошо провел я этот вечер", - думал он, возвращаясь ночью домой по переименованным и вновь освещенным улицам, среди буденовок, кожаных курток, под скачущими вывесками.
      Глава VII КНИГА ТЕПТЁЛКИ НА
      "Для создания мысли научная поэзия необходима, - думал Тептелкин, лежа в постели, на следующий день после чтения, - вот и никому не известный поэт посредством сопоставления слов вызывает новый мир для нас; мы его разберем, разложим, переведем на язык прозы, лишим образности, и следующее поколение, уже усвоившее плоды наших трудов, не увидит в его стихах пышного цветения образности нового мира. Все будет им казаться обыкновенным в его стихах, жалким; а сейчас только немногим доступны они.
      Пройдут годы, вся эпоха отойдет, все вокруг изменится, и над неизвестным поэтом будут смеяться, называть варваром, сумасшедшим, идеотом, пытавшимся испортить прекрасный язык. Ученики, пишущие скверные стишки ученицам, конторщики, между составлением бумаг объясняющиеся в любви машинисткам, директора трестов и представители месткомов будут говорить:
      - Экое было вырождение и до чего праздные люди не додумаются! Стихи должны передавать мысль, идти по пятам науки. Радио изобретен - пиши о радио, беспроволочный телеграф изобретен - прославляй культуру.
      Но пока хоть и недолгая слава, - Тептелкин спустил ноги и сел на постели, но слава уже ждет неизвестного поэта. Барышни уже начали наклеивать фотографические карточки на его книжки, пожимают ему руку научные сотрудники, студенты вешают его портрет над скучными книжками. И если он сейчас умрет, то за его гробом пойдет не менее сорока человек и будут говорить о борьбе против века и изобразят хитроумным Одиссеем, оставшимся на острове Цирцеи (искусство), бежавшим от моря (социология)".
      Взглянул Тептелкин в окно, не идет ли к нему неизвестный поэт, и увидел, что идет, палочкой постукивает, шляпой помахивает, новую рукопись несет.
      "Вот сейчас попирую в стране неизвестной", - подумал Тептелкин и побежал дверь отпирать.
      Поцеловались. Ругнули современность. Духовно плюнули на проходивших пионеров.
      - Экое поколение растет, без всякого гуманизма, будущие истинные представители средневековья, фанатики, варвары, не просвещенные светом гуманитарных наук.
      - Да пакость, гадость вокруг - одичание, - склонился Тептелкин.
      Сели.
      - И всегда пакость, гадость была вокруг, сволочное топтание, - задумавшись продолжал Тептелкин. - Воображаю, как белогвардейцы пакостят консульские здания за границей: перед тем, как туда вселяется какое-нибудь полпредство и обои срывают, и в потолок плюют, и паркет выламывают. Не сядут перед камином посидеть в последний раз, погрустить, посмотреть на стены, материей обтянутые, не походят по комнатам, не выйдут в сад, если таковой при доме имеется.
      - Не стоит философствовать, - уклонился неизвестный поэт, - мы давно - я искусственно, вы литературно - пережили гибель, и никакая гибель нас не удивит. Интеллигентный человек духовно живет не в одной стране, а во многих, не в одной эпохе, а во многих и может избрать любую гибель, он не грустит, а ему просто скучно, когда его гибель застает дома, он только промычит: еще раз с тобой встретился, - и ему станет смешно.
      Тептелкину стало грустно, очень грустно. Он подошел к окну.
      "Какие славные, загорелые дети эти пионеры", - подумал он и улыбнулся. Ему почему-то стало радостно и свежо, как будто в комнату ворвалась струя воздуха, освещенная солнцем, "вот снова молодость мира", - подумал он.
      В это время в комнату вошел Костя Ротиков.
      - Удивительные стихи пишете вы, - обратился он к неизвестному поэту: истинное барокко.
      У Кости Ротикова были особые движения, весь он двигался с элегантностью. Сегодня он зашел к Тептелкину, чтоб увезти неизвестного поэта и поговорить с ним о безвкусице: он собирал безвкусные и порнографические вещи как таковые; часто они, Костя Ротиков и неизвестный поэт, ходили по рынкам и выбирали пепельницы; на одной стороне пепельницы все прилично, а на другой все неприлично; на одной стороне идет дама и лицо кавалера за ней улыбается, а на другой...
      Костя Ротиков покупал не только порнографические открытки, но и открытки приличные, но отвратительные. Усастый, румяный кавалер обедает с дамой в ресторане и жмет ей ножку под столом своим сапогом. Девица в прическе блином играет на арфе. Голая нимфа с кружкой пива бежит, а за ней охотится человек в тирольском костюме.
      Когда они ушли, Тептелкин вздохнул свободнее. Осмотрел свою комнату, и все в ней ему понравилось: Понравилась ему и пепельница с цветочками (она существовала для друзей - Тептелкин не курил), и ваза для цветочков с аравитянкой, облокотившейся на кувшин, и фотографические карточки - семейные сцены детства: вот шестилетний Тептелкин бежит с сачком за бабочкой, вот восьмилетний Тептелкин обедает, вот десятилетний Тептелкин в латах рыцаря сидит под елкой; вот карточки матери, братьев, сестер, вот друзей, наконец, карточка Мечты.
      Посмотрел Тептелкин на летнее кресло-качалку и нашел, что оно не менее удобно, чем вольтеровское кресло, решил продолжать основной труд своей жизни, открыл сундук, сундук был всегда покрыт зеленой плюшевой скатертью и изображал - неизвестно что изображал. Достал тетрадь.
      На первой странице было выведено: "Иерархия смыслов. Введение в изучение поэтических произведений". На второй странице в нижнем углу (Тептелкин любил оригинальность) помещалось посвящение "Моей Единственной" (единственной с большой буквы) и фотографическая карточка Мечты. На третьей странице римская цифра 1, на четвертой посредине выступало одно слово; "предисловие", на пятой...
      Труд был начат солидно. Дальше под основным текстом шли примечания на французском языке из виднейших современных лингвистов, без перевода на русский язык (труд был явно рассчитан на настоящих ученых, а не на глупых студентов). Основной текст, казалось, тоже был написан на иностранном языке и только согласован русскими окончаниями. Тут намекалось на возможность дать новые определения понятию романтического и понятию классического, тут говорилось о поэтических способах окрашивать настоящее время в прошедшее и будущее и разрушалось нелепое представление, что смыслы гнездятся в слове, и давалось определение эстетического как фантазма, как гармонизации природы и истории.
      "И если б истинный художник, - думал Тептелкин, - заглянул в эту книгу, он не смог бы оторваться от нее; на него подействовал бы завораживающий пафос этих страниц: художественное произведение всегда лично, принципиально лично, нельзя видеть художественное произведение безлично, дело не в имени, а в том, что личность в произведении отражается".
      * * *
      "Искусство есть восхищенность, есть объективный фазис бытия. В эстетическом нет ни природы, ни истории, это особая сфера: и не логическая, и не этическая, и не сумма их". Сколько бы ни читал художник, неотступно звучал бы в его ушах лейтмотив книги: искусство есть бытие восхищенное, фантазия есть объективный фазис бытия. И он бы простил Тептелкину и нелепый язык, и французские примечания, и убранство комнаты, и фотографическую карточку Мечты в шляпке, с зонтиком в руках, отъезжающей на извозчике.
      ИНТЕРМЕДИЯ
      Уже два часа прохаживается по рынку Костя Ротиков в белых брюках, в черном пиджаке и фетровой шляпе. Высокий, коренастый, склоняется над барахлом, брезгливо раздвигает палочкой, ищет порнографию.
      - Чего вам? - спрашивают торговки старым железом и сосут край стакана с горячим чаем. - Чего вы все роетесь, все разбрасываете? Краснеет Костя Ротиков и отходит. Неизвестный поэт по другую сторону стоит перед рыночным антикваром, рассматривает старую, косматую, похожую на ведьму Венеру; одной рукой она ведет большеголового амура, в другой держит балалайку. У Венеры чресла опоясаны монгольской тканью с зигзагами, груди у нее морщинистые, отвислые, а по бокам головы знаки ее (o+).
      В это время к нему подходит Свечин.
      - Знаешь, здесь на рынке Кокоша Шляпкин торгует. Выставил, подлец, красноармейца, танцующего на груди офицера, нарисовал портретики Ильича, вставил в медальоны и комсомолкам в платочках предлагает. А не знаешь ли ты вузовки какой-нибудь? Люблю девушек откупоривать. Вчера, пока ты шествиями наслаждался, - знаю, знаю, сидел где-нибудь на балконе и поплевывал вниз, - я Наташу...
      Бывший артиллерийский офицер сделал соответствующий жест.
      Неизвестный поэт почувствовал беспокойство. Он помнил ее еще маленькой девочкой с косичками, в белом платье, танцевавшей в Павловске на детских балах.
      - А, вот вы где, друзья мои, - протянул им руки Тептелкин, - должно быть, о литературе говорите, не буду мешать вам, не буду. Он откланялся и пошел.
      Костя Ротиков, наконец, отыскал соответствующую спичечницу. Свечин отправился, заглядывая под шляпки.
      Вдоль стены стояли бывшие дамы, предлагая: одна- чайную ложечку с монограммой, другая - порыжевшее, никуда не годное боа, третья - две рюмочки, переливавшие семью цветами, четвертая - тряпичную куколку собственного изделия, пятая - корсет девятисотых годов. Та седая старушка - свои волосы, выпавшие еще в ранней юности и собранные в косичку, эта, сравнительно молодая, - сапоги, довольно поношенные, своего умершего мужа.
      Глава VIII НЕИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ И ТЕПТЁЛКИН НОЧЬЮ У ОКНА
      - Вы совершаете великую подлость, - сказал мне однажды неизвестный поэт. - Вы разрушаете труд моей жизни. Всю жизнь я старался в моих стихах показать трагедию, показать, что мы были светлые; вы же стремитесь всячески очернить нас перед потомством. Я посмотрел на него.
      - Если вы думаете, что мы погибли, то вы жестоко ошибаетесь, - продолжал неизвестный поэт, играя глазами, - мы особое, повторяющееся периодически состояние, и погибнуть не можем. Мы неизбежны. Он сел на скамейку. Я сел с ним рядом. - Вы - профессиональный литератор, нет ничего хуже профессионального литератора, - отодвинулся он от меня.
      - Сумасшедший, - пробормотал я. Он повернул голову.
      - Иногда сознания у современников не совпадают, - это не дает вам права считать меня сумасшедшим.
      Я устыдился. Может быть, правда, он не сумасшедший. Мы помолчали.
      Он настороженно стал слушать шорохи листьев.
      Мимо нас проходили комсомольцы со своими подругами.
      "Нет, нет, все же он сумасшедший!" - Я часто отсутствую, - сказал неизвестный поэт, как бы отгадывая мою мысль, - но это не что иное, как растворение в природе.
      Он встал и пожал мне руку.
      - Мне искренно жаль, что вы живете в том мире, который изображаете.
      К нему шел Тептелкин.
      Они серьезно и как вежливые люди поздоровались. Они не хлопали друг друга по плечу.
      Прошли по аллее. Я прошел мимо мечети, сел в трамвай.
      "Ты сумасшедший, все же сумасшедший", - подумал я.
      Я вошел в дом, очинил карандаш.
      - Нет, - сказал я, - надо выяснить, что сейчас они делают. Они, должно быть, опять заняты скверным и нехорошим делом.
      Я покрутил усы, вышел, положил ключ в карман, посмотрел, при мне ли карандаш и бумага. Ночь была белая.
      Колонны выступали то парами, то тройками, то четверками. Ко мне пристало существо в одежде сестры милосердия.
      - Я - Тамара, - сказала она.
      - А где твое одеяло из белого атласа? - спросил я, - одеяло из дорогой материи стоби, из индийского коленкора, из гиландского шелка, подушка шелковая цвета фиалки, вуаль золотая с кисточкой?
      Она навела на меня лорнет.
      - От вас воняет пивом, - сказала она.
      - Но вы, должно быть, чистенький мужчинка. Идемте ко мне.
      - Ладно, - ответил я, - в другой раз. Сейчас я ужасно занят. Сейчас мне некогда.
      - Ничего, ничего, - ответила она, - можно и тут, отойдемте в сторонку.
      Видя, что я не останавливаюсь, крикнула:
      - А может быть, вы литератор, вы ведь все, подлецы, нищенствуете. Я одного взяла на содержание, Вертихвостова. Он стихи мне про сифилис читает, себя с проституткой сравнивает. Меня своей невестой называет.
      - Отстаньте, дорогое существо, - сказал я, - отстаньте. Я не литератор, я любопытствующий.
      Она шла за мной и проводила меня почти до площади Жертв Революции. Там она села на скамейку и заплакала.
      - Кой черт вы плачете? - спросил я ее. - Или вам жаль шубы из горностая, иль другой, из каракумского меха с жемчужинами на отвороте, или колец из ништадтской бирюзы, или накидки из ткани хорасанской, или шахмат из рыбьих зубов, шкатулок из янтаря?
      - Я хотела бы покататься на велосипеде, я ведь одна из лошадок полковника Бабулина, я хочу, чтобы вокруг меня были офицеры.
      Тут я только заметил, что ее совершенно развезло.
      "Пьяница". - подумал я и удвоил шаг.
      Был второй час ночи, когда я подошел к дому, где жил Тептелкин. Дворник пропустил меня. Я прошел в полуразрушенный флигель, встал против окна Тептелкина. Они сидели за столом, горела керосиновая лампа, они что-то читали, жарко спорили. Иногда неизвестный поэт вставал и прохаживался по комнате. "Что они читают, о чем говорят? - подумал я. - Наверно хихикают над современностью".
      - Я думаю, - поднялся неизвестный поэт, наша эпоха героическая.
      - Несомненно героическая, - подтвердил Тептелкин.
      - Я думаю, что мир переживает такое же потрясение, как в первые века христианства. - Я убежден в этом, - ответил Тептелкин. - Какое зрелище перед нами открывается! - заметил неизвестный поэт.
      - В какой интересный момент мы живем! - восторженно прошептал Тептелкин.
      - Однако, пора, - отошел неизвестный поэт от окна. - Я возьму у вас Данта. Конечно, - ответил Тептелкин. Неизвестный поэт подошел, закрыл книгу, положил ее в карман. Стал прощаться. Через несколько минут после его ухода вышел и я.
      Семеня домой по абсолютно пустынным улицам, я думал, что и я некогда считал неизвестного поэта петербургской пифией.
      Глава IX ПОЭТ СЕНТЯБРЬ И НЕИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ
      Однажды неизвестный поэт читал стихи в уголке имени Кружалова.
      Вокруг него извивался пьяный, бородатый, в ситцевой рубахе, человек и почти плакал от восторга.
      - Боже мой, - повторял он. - какие гениальные стихи! О таких стихах я мечтал всю жизнь!
      Знакомые барышни дружно хлопали неизвестному поэту.
      Человек в ситцевой рубахе дохнул на него винным перегаром, потряс руку.
      - Ради бога, зайдите ко мне, моя фамилия Сентябрь.
      Неизвестный поэт достал из кармана обрывки исписанных бумажек, выбрал на одном из них свободное место, записал адрес.
      - Я приехал из Персии, зайдите ко мне, я давно не слышал настоящих стихов, сказал человек в ситцевой рубахе.
      На следующий день неизвестный поэт отправился к Сентябрю.
      Сентябрь жил в другой части города, в так называемом доходном доме, т. е. - в высоком доме с узеньким, как колодец, двором, с большими, со всеми удобствами, квартирами на улицу и маленькими, в боковых флигелях и заднем фасаде, неумолимо однообразными, повторяющимися по одному плану снизу вверх.
      Неизвестный поэт позвонил. Дверь ему отворил Сентябрь, трезвый, в высоких сапогах, в чистой рубахе, подпоясанный ремнем.
      В первой комнате посредине стоял стол, накрытый скатертью, на нем остатки еды. Вокруг стола четыре покоробленные дождем венские стула. На гвоздике висело пальто, порыжевшее от времени, и кофточка жены. Половина комнаты была отгорожена шкафом, за ним стояло брачное ложе Сентября.
      Неизвестный поэт отложил свою палку, украшенную епископским камнем, положил шляпу и с искренней симпатией посмотрел на Сентября. Он уж многое знал о нем. Знал, что тот семь лет тому назад провел два года в сумасшедшем доме, знал нервную и ужасную стихию, в которой живет Сентябрь.
      - Я со вчерашнего дня не могу успокоиться, - говорил Сентябрь, - до сумасшедшего дома, в сумасшедшем доме и в Персии мне чудились такие стихи, как будто вы умирали не раз, как будто вы не раз уже были.
      Неизвестный поэт осмотрел комнату.
      - Прочтите мне свои стихи, - сказал он.
      - Нет, нет, потом. Вот моя жена. Из-за шкафа вышла худенькая женщина с семилетним чистеньким, красивым мальчиком.
      - Вот мой зайченыш Эдгар. Это необыкновенный поэт, - сказал он ребенку, показывая глазами на неизвестного поэта.
      - Пушкин? - спросил мальчик и широко раскрыл глаза.
      Сентябрь провел неизвестного поэта в свою комнату. Узенькая кровать (отдельное ложе Сентября), прикрытая фиолетовым одеялом с черными горизонтальными полосами. Тоненькая подушка служила изголовьем. Вся исчерканная рукопись валялась посредине постели. На подоконнике стоял стакан и дыбилась начатая осьмушка махорки. У стены черный столик и стул. Комната была оклеена обоями с яркими розами. Сентябрь и неизвестный поэт сели на постель.
      - Зачем вы приехали сюда! - Помолчав, неизвестный поэт посмотрел в окно. Здесь смерть. Зачем бросили берег, где печатались, где вас жена уважала, так как у вас были деньги? Где вы писали то, что вы называете футуристическими стихами. Здесь вы не напишете ни одной строчки.
      - Но ваши стихи? - ответил Сентябрь.
      - Мои стихи, - неизвестный поэт задумался, - может быть, совсем не стихи. Может быть, они оттого так действуют. Для меня они иносказание, нуждающийся в интерпретации специальный материал.
      - Я не все понимаю, что вы говорите, - заходил Сентябрь по комнате. - Я кончил только четырехклассное городское училище, затем я сошел с ума. По выходе из больницы стал писать символистические стихи, ничего не зная о символизме. Когда, затем, мне случайно попались рассказы По, я был потрясен. Мне казалось, что это я написал эту книгу; я только недавно стал футуристом.
      Он остановился, приподнял край одеяла, вытащил из-под кровати деревянный ящик, открыл его, достал рукопись, прочел: Весь мир пошел дрожащими кругами, И в нем горел зеленоватый свет. Скалу, корабль, и девушку над морем Увидел я, из дома выходя.
      По Пряжке, медленно, за парой пара ходит, И рожи липкие. И липкие цветы. С моей души ресниц своих не сводят Высокие глаза твоей души.
      "Удивительную интеллигентность, - думал неизвестный поэт, пока Сентябрь читал, - вызывает душевное расстройство". Он посмотрел в глаза Сентябрю:
      - Жаль, что он не может овладеть своим безумием.
      - Я написал это стихотворение, - снова заходил Сентябрь по комнате, - еще до выхода из лечебницы. Я его тогда понимал, но теперь совсем не понимаю. Для меня это, сейчас, набор слов.
      Он нагнулся и вынул из ящика другие стихи. Выпрямился, снова стал читать.
      В общей ритмизированной болтовне изредка попадались нервные образы, но все в целом было слабо.
      Сентябрь это почувствовал, сел на корточки, сконфуженно принялся рыться в глубине сундука. Он вытащил книжечки своих стихов, напечатанные в Тегеране, но и в них не было ничего.
      - Чайник вскипел, - остановившись в дверях, обратилась к мужу жена, - Петр Петрович, пригласи гостя чай пить.
      - Сейчас, сейчас. - И Сентябрь в глухой безнадежности скороговоркой стал читать свои недавние, футуристические стихи.
      Неизвестный поэт почти в отчаянии сидел на кровати.
      "Вот человек, - думал он, - у которого было в руках безумие, и он не обуздал его, не понял его, не заставил служить человечеству".
      От окна уже несло ночным холодком. Сентябрь и неизвестный поэт прошли в соседнюю комнату.