Анфертьев вспомнил, что в эту комнату его пускали неохотно, что там вечно пили чай, то кто-то декламировал, то кто-нибудь играл на рояле, то мать его пела одна или с молодым человеком, иногда в коридор выносилась мебель и какие-то тети босиком в коротеньких рубашечках бегали под музыку, размахивая руками, и валялись по полу.
      Покинув Жулонбина, Анфертьев шел по улице к дому своего детства, наполненному пением, музыкой, запахом цветов, голосом его матери. Он подошел к зеленому зданию и остановился в нерешительности. Свет горел во втором этаже; три крайних окна как раз были освещены. Дворник стоял у ворот и, по-видимому, скучал.
      - Нет ли спички, - обратился к нему Анфертьев, - хочешь закури Сафо.
      Дворник вынул спички и взял папироску.
      - Что же это дом-то не красят? - спросил Анфертьев, весь город нынче красят, а про ваш-то и забыли. Неужели таким облупленным и останется?
      - Ничего, попрыскают, - ответил дворник.
      - Помню, бывал я в этом доме, - сказал Анфертьев, - большие были квартиры, богатые. Много доходу прежнему владельцу этот дом приносил. Направо жили вот там итальянская певица и присяжный поверенный, масса народу к ним шлялось.
      - Да, теперь там инженер помещается, специалист! Жрет так, что просто чертям тошно. Тоже народ к нему шляется. Одно беспокойство. . .
      ... - Что ж он, изобретатель? - спросил Анфертьев.
      - Изобретатель! . . .Какой изобретатель.. . Дворник, затянувшись, с досадой бросил папиросу.
      - Всех он нас замучил, спокою нет. Только заснешь - звонок... ворота отпирай.
      - Просит, вы, Иван Сергеевич, мне все, что говорят в доме о еде, передавайте. Каждую неделю меня призывает и выпытывает.
      - Неужели? - спросил Анфертьев.
      - Интересуется едой очень. . . а чего ей интересоваться - зажмурился и ешь. Картинки от карамели собирает. Раз даже мне показывал: "Иван Сергеич, какие вам нравятся? - говорит - "Психологию рабочего класса изучаю". На выпивку в благодарность дал.
      Раз я ему угодил - принес картинки от спичечных коробков, должно быть, девочка какая-нибудь в тетрадку эти картинки наклеила. Нашел я эту тетрадку там, в No 14 при переезде. Я ему и отнес - говорю - может, такими картинками поинтересуетесь? Взял, благодарил и при мне кому-то по телефону звонил.
      Анфертьев вспомнил просьбу Жулонбина, но какое-то изнеможение напало на него.
      - Так, - сказал он и задумался.
      Открылась форточка, высунулась голова в красном платке и раздался бабий голос:
      - Эй, Ваня, инженер просит дров принести.
      - Ладно, - ответил дворник и пошел.
      Испытывая изнеможение и робость, постоял Анфертьев перед парадной дверью, покачался.
      - Нагрянуть надо. . . Сейчас не могу. . . Сейчас самое главное - выпить. Только бы не забыть. Надо для памяти знак оставить, - подумал Анфертьев.
      Он долго шарил в карманах, наконец, вынул огрызок карандаша и клочек бумаги и дрожащей рукой, скрипя зубами, с невероятным трудом вывел адрес инженера и еще какие-то слова для памяти. Вздохнул и, покачиваясь, с головой, опущенной на грудь, со слезами на глазах, все время вздыхая, удалился.
      Сознание Локонова заполнил воображаемый специалист.
      " - Вот сейчас, когда я ем картошку, - думал Локонов, - специалист там, в зеленом доме, ест итальянскую полендвицу или читает Петрарку, или может быть, наслаждается изданиями "Академии". Наверно, он женолюбив и его посещают всевозможные создания, а он, душистый, одетый во все заграничное, угощает и возвышенно шутит. Вечером он идет на балет или в оперу, или встречается с иностранцами и сияющими глазами смотрит на мир. Жизнь его похожа на тысячу и одну ночь. Конечно ему сновидений не надо. Мне же неприспособленному и чувствующему, что мир ужасен, сновидения необходимы... Что я могу предложить моей возлюбленной, продолжал раздумывать Локонов, - какое палаццо, какими редкостями развлечь, с какими иностранцами познакомить? Сплетни, пересуды, стояние у примуса - вот вся ее будущая жизнь, если она свяжет свою судьбу с моей. Я не обладаю никакой общей идеей, меня уже ничто не интересует. И вот сейчас мой соперник быть может рассказывает ей о своем кругосветном путешествии, o Лондоне, Париже, Генуе и Константинополе и показывает снимки, вот там я был, вот тут на эту гору я взбирался.
      А она сидит и смотрит на него восторженными глазами и быть может раздается звонок и входит негр и говорит о жизни в Гарлеме или появляется японец и рассказывает о том, что в Японии Чехова любят, или американец, проживший двенадцать лет на Филлипинах, делится своими впечатлениями. Правда, и у меня есть знакомые, путешествовавшие по Западу, но это все мрачные, в лучшем случае пожилые фигуры.
      Локонов вспомнил согбенную восьмидесятидвухлетнюю, одетую во все черное вдову тайного советника. Представил ее комнату с сладковатым запахом, огромный портрет в розовоголубых тонах молодой шестнадцатилетней девушки в кринолине и под ним почти не видящую и не слышащую, суетливо бегающую старушку задыхающуюся, с почти обнаженными, все время двигающимися челюстями.
      - Венеция мрачна, - говорит она, - лодки, эти гондольеры все в черном. У них маленькие фигаро - куртки, маленькие круглые суконные шляпы. На меня это ужасно действовало. Все черное, - все - вода и дома на четверть в воде стоят и все внизу мохом покрыто. Мы приехали в город. Все узенькие улицы, на рынке воняет ужасно сыром, лошадей мы не видели совсем. В соборе святого Марка внутри очень темно, конечно наши мужья пошли осматривать - где инквизиция, говорит она, задыхаясь, через мост, кто прошел к смертной казни назначен. Они пошли осматривать инструменты. Вечером на площади святого Марка поют и кушают и оркестр играет, но все довольно молча. Все в городе тихо, серьезно. О, эта церковь святого Марка, очень большая, вроде нашего Казанского собора. Тишина, неуютно очень в церкви самой.
      Локонов подумал, что от подобного описания путешествия его любовь, пожалуй, сбежит.
      Но и другой, много путешествовавший на своем веку старый доктор, вряд ли мог удовлетворить любопытство семнадцатилетней девушки.
      Опять он начнет рассказывать о Вене, о старой доброй Вене, расскажет о Венеции в Вене, скажет: парки там, каналы, гондолы. А вокруг фасады домов из досок, мосты с полицейскими в итальянской форме. Опять расскажет он, как будучи студентом, загулял до семи часов утра в ночном кабаре, как подговорил вместе с другими студентами тиролек в тирольских костюмах и удовлетворенно будет сиять и говорить о том, что это время прошло, что увы теперь так не живут!
      Или какая-нибудь подруга матери вспомнит Наугейм и скажет "там все розы, розы без конца".
      Локонов сидел, забыв о своей картошке.
      - Что ж ты не ешь, сыночек? - спросила мать. - Ты что-то бледен очень, ты волнуешься. Хочешь, прими валерьяновых капель с ландышами? Вот, ты не хочешь со мной поговорить, а я весь день одна, не с кем поговорить... Сегодня тепло или холодно на улице? С утра было ясно, а теперь дождь идет. Что ж ты не отвечаешь? Даже и поговорить со мной не хочешь. Я тебя ведь очень люблю.
      Локонов стал есть картошку.
      Наступила новогодняя ночь.
      Локонов стоял на мосту.
      Мать его мысленно перебирала все новогодние встречи. Они проходили разно, но всегда в чьем-либо обществе. Только раз, лет тридцать тому назад, она также, как в этом году, встретила новый год в одиночестве.
      " - Но тогда я была такая хрупкая, нежная и совсем юная" подумала она с грустью.
      Марья Львовна взяла зеркало для бритья и стала рассматривать свое лицо.
      - Ну что ж, это ничего, что мне скучно, зато Толе весело. Он среди молодежи, за ним ухаживают. Он сейчас шутит, произносит тосты, а потом, наверное, будут танцы, игры в фанты, в прятки, в жмурки. Хорошо бы было, если б у него оказалась самая интересная барышня.
      Марья Львовна стала вспоминать фигуры танцев. Ей захотелось музыки. Она подошла к радио, но радио было испорчено.
      Тогда она села за пианино, ударила по клавишам и запела почти шопотом она боялась услышать свое пение, ведь уже давно она громко не поет. Ее коротенькая юбочка цвета шампанского желтым пятном выделялась в полумраке. Марья Львовна напевала:
      В тиши ночи
      Я жду тебя,
      Тоскуя и любя,
      Ты ангел чистый предо мной,
      Люблю одну тебя.
      Огнями полон гулкий зал,
      Вокруг духи, цветы.
      Тебя в толпе я отыскал,
      Оркестр галоп играл.
      Но вот другому отдана
      Твоя рука,
      И злая ждет меня судьба
      Ночного игрока.
      В Монако жизнь окончу я,
      Где море так шумит,
      И не узнаешь никогда,
      Где юный труп зарыт.
      Раздался звонок. Вспорхнула Марья Львовна. Ахнула. Это был ее сын.
      - Что ж это ты. . .
      Сын ничего не ответил.
      Карточки солдатиков висели на стенах, стояли на этажерках. Солдатики были с георгиевскими крестами, медалями. Одни браво обнажали шашки, другие стояли как вкопанные, с руками по швам, третьи отдавали честь, четвертые сидели в соломенных креслах. Марья Львовна стояла позади кресел. В центре висел общий вид лазарета. Все здесь дышало войной. Модные романсы того времени лежали на пианино, книжки о германских зверствах стояли на полочках, а в альбоме для открыток были карточки королей, царей и президентов и каррикатуры на германцев, австрийцев и турок.
      Имущество Марьи Львовны с точки зрения здравомыслящего человека не являлось богатством. Стопки фотографий, перевязанные, золотой, серебряной или цветной веревочкой, могли заинтересовать только какого-нибудь художника. Он за каждую из них заплатил бы, пожалуй, по гривеннику. Стопки приятно пахнущих писем могли бы пригодиться только какому-нибудь литератору, он охотно заплатил бы за них три копейки. Несколько закладочек в виде лент с вышитыми поздравлениями могли бы быть приняты только в бытовой музей, если б ему предложили даром. Пузырьки из-под лекарств и флаконы из-под духов, конечно, можно было бы продать в какую-нибудь аптеку. Свадебный букет старушки можно было бы, конечно, разобрать, засохшие, пахнущие духами розы выбросить в помойное ведро или сжечь в печке, а кружева и белую шелковую ленту продать на рынке. За детский локон сыночка Жулонбин, пожалуй, скрепя сердце дал бы копейку. Среди этого барахла хранилась кукла с турнюром. За эту куклу, охотно, бытовой музей дал бы червонец.
      Марья Львовна была необычайно опрятна: два раза в день она мыла паркет в своей комнате, а в свои выходные дни мыла пол по праздничному, т.е. скребла его до полного изнеможения. Всегда, когда ей было делать нечего, она приводила комнату в порядок. Брала тряпку и начинала вытирать пыль, хотя бы и пыли никакой не было. Если ее что-либо расстраивало, она начинала подметать пол, если она нервничала, она обращала внимание на буфет и проводила тряпкой по дверцам, или смахивала несуществующую пыль с этажерочек или по рассеянности невозможно грязной тряпкой, вчера употребленной на вытирание галош, гнала крошки со стола в пепельницу, или, поднявшись на стул, вытирала любимую свою картину. Сбрасывала комья пыли с буфета на пол, а затем вновь запыленную комнату приводила в порядок. Этим она могла заниматься часами.
      Это занятие матери выводило Локонова из себя.
      Неожиданно раздался оглушительный звонок. К Локонову ввалились Анфертьев и незнакомец.
      Под стук ночной уборки незнакомец стал рассказывать:
      - Жил при царизме купец Колоколов, мужчина во, что надо. Торговал он ценностями в Гостинном. Приходят к нему тверские купцы в поддевках с бородищами, просят показать им облачение тверского архиерея, - отца Гермогена, мол, по случаю рождения хотят они его отблагодарить. Колоколов показывает облачение дорогое, золоченое. Купцы в затруднении, мнениями обмениваются, как примерить. Надевает клобук. Нахлобучивают покупатели ему клобук. Обобрали ценности и дали стрекоча. Ребята были - рецидивисты, специалисты. Так. Подъезжает какой-то князь в расшитом мундире, в карете с гербами. Вылезает князь, рука не привящи. Низко кланяется Колоколов.
      На днях день ангела княгини, я хочу ей колье подарить. Есть у вас что-нибудь хорошее?
      - Пожалуйте, - низко кланяется Колоколов.
      - Вот это колье, как будто... Да, пожалуй. Маша будет довольна. Как вы его цените?
      - Двести тысяч, Ваша Светлость, - лебезит купец.
      - Отложите для меня. Только денег у меня с собой нет, не захватил. Я сейчас пошлю за ними. Иван, я напишу, - говорит миляга лакею, а ты снесешь к княгине.
      Берет миляга с конторки бланк Колоколова и просит хозяина написать - ведь князь не может, у него рука на привязи. "Дорогая Маруся, выдай подателю сего триста тысяч. Твой Петя."
      - Иван, да побыстрее, - говорит покупатель, - да скажи княгине, что я к обеду буду.
      Лакей вернулся и вручил деньги покупателю. Покупатель отсчитал двести тысяч и отдал купцу. Сто тысяч положил обратно в бумажник, взял колье, вышел и сел в карету. А купец вышел и в пояс кланяется.
      - На что тебе, Петр Иваныч, нужны были триста тысяч? - спросила жена, когда Колоколов ввалился в переднюю.
      - Какие триста тысяч, Маша? - побледнел купец. Князь-то был рецидивист-авантюрист.
      - Меня-то не обворуешь, - подумал Анфертьев, - нечего у меня украсть, никто таким товаром, кроме меня, торговать не сможет.
      - Этот Колоколов, - продолжал собеседник, - возьмет с собой половых из трактира, привезет их в ресторан и заставит тамошних официантов привезенным половым почтительно прислуживать.
      Локонов пропустил рассказ пришедшего вместе с Анфертьевым человека мимо ушей.
      - А про заграничных промышленников анекдотов не знаете? - спросил Анфертьев.
      - Про заграничных ничего не знаю, - ответил собеседник. Вот про Киргизию... в Киргизии я был пять лет тому назад.
      Шорох в соседней комнате продолжался. Марья Львовна думала, отчего сын ее рано вернулся, отчего он ее не любит, отчего он с ней не хочет поговорить по душе, посоветоваться. Молчание сына ее обижало. Она все торопливей и торопливей проводила тряпкой по дверцам буфета, затем она принялась за уборку этажерки, стала снова вытирать сломанный спиртовой кофейник, начала перетирать свои девичьи книги и читать и перелистывать их, все время вытирая то корешок, то золотой обрез. Она сохранила книги только своей юности: французскую грамматику, однотомного Лермонтова, хрестоматию, томик стихов Пушкина, "Записки охотника", "Подарок Молодой Хозяйке".
      Кончив неинтересный для Локонова рассказ о том, как киргизы ставят самовар, как они жуют табак и, рассказав о том, что там чай, в особенности плиточный в великой цене, так что за сто грамм плиточного чаю вам дают целого барана, гость, приведенный Анфертьевым, умолк и задумался.
      - Грязны они очень, - помолчав, добавил он - и подумать не могут, что без вшей жить можно. Стоит девица лет семнадцати, юбки у нее широкие, поймает вшу в голове и на зубы. Стоит и сосет, затем шкурку выплевывает. Чорт возьми, придешь в пикет, пьешь чай, а они, черти, стоят в ряд и как бы еде способствуют. Раскрыл я рот, чтоб положить кусок сахару, и они, черти, все рот раскрыли. Закрыл я - и они закрыли. А другая девица начнет свою юбку качать, вентилировать, а ты тут чай пьешь!
      - Поди, стерва! - на своем языке закричит отец.
      - Да, а я ведь к вам по делу, - обратился Анфертьев к Локонову. - Я к вам моего товарища привел, потому что очень спешил, думал у вас встретить Жулонбина.
      Анфертьев врал. Он был пьян и поэтому привел с собой к Локонову незнакомца. Анфертьеву все время казалось, что он теряет покупателя, а между тем сновидений как раз за последний период у него скопилось порядочно. Кроме того мысль о девушке, в которую влюблен Локонов, мучила Анфертьева. Он предполагал, что, явившись врасплох, он может случайно застать эту девушку у Локонова. Анфертьеву показалось, что Локонов совсем ему не поверил, что он ожидал у него встретиться с Жулонбиным.
      Анфертьеву показалось, что на прошлой неделе Локонов говорил, что Жулонбин пытался у него украсть тетрадку сновидений, и что больше он Жулонбина и на порог не пустит. Анфертьеву стало неприятно, что он солгал, а ему не поверили.
      Анфертьев и его знакомый были совершенно пьяны, но стойко держались. Локонову хотелось отделаться от них. Он подошел к окну.
      - Какая дивная ночь, - сказал он, - не пройтись ли нам? Выйдемте вместе.
      - Он угощает, - подмигнул Локонову Анфертьев в сторону незнакомца. Пройдемся, завернем куда-нибудь и побеседуем. Петя, вставай.
      На улице гостей Локонова совсем развезло.
      Они взяли Локонова под руки и повели.
      Они повезли его по узеньким переулкам, по Фонтанке, опять по узенькой уличке, опять по переулкам и подвели к высокому дому.
      - Я пойду домой, - сказал Локонов.
      - Нет, уж, пойдемте с нами, с нами пойдемте!
      Локонов чувствовал, что они пьяны и побоялся раздражить их. Кроме того, они его не отпускали.
      Они держали его под руки и шатались.
      Втроем они поднялись по лестнице, ввалились в квартиру, прошли по длинному, длинному коридору, ввергли Локонова в комнату, небольшую, с великолепной никелированной кроватью, с крохотным столиком, на котором лежали недоеденные килька и осетрина в консервной банке и стоял начатый литр водки.
      Парень сидел на подоконнике и, аккомпанируя на балалайке пел:
      ... Из гроба встает император. . .
      С Локонова сняли пальто и повесили на гвоздь.
      Спутник Анфертьева поспешно налил ему стакан и сказал: - Я сегодня купил баян, спрыснем. Целый год деньги копил.
      Локонов с недоумением посмотрел на говорившего. Ему непонятно было, зачем Анфертьев привел его сюда. Он только понимал, что осушить этот стакан необходимо, иначе может этот парень чего доброго, его ударить.
      Локонов осушил стакан.
      Парень ему снова налил со словами:
      - Ну, ну, пей.
      - "Вот так новогодняя ночь..." - подумал Локонов.
      Анфертьев проснулся на берегу Байкала.
      Как попал он сюда, он вспомнить никак не мог. Он помнил только, что, проводив Локонова домой, зашел в трактир.
      - Должно быть опять ограбили, - подумал хладнокровно Анфертьев.
      Он освидетельствовал свои карманы. К своему удивлению нашел в них двадцать рублей.
      - В карты выиграл, что ли? - подумал он, - только где? Как же меня отпустили с выигрышем?
      Анфертьев стал вытряхивать карманы, не окажется ли там еще чего-либо. Он нашел пачку махорки. Свернул козью ножку. Закурил. Снова принялся исследовать карманы. Наконец, в кармане брюк он нашел тщательно сложенную бумажку. Он развернул ее.
      "Инженер. . . . переулок Чехова, д. .. кв. .... покупатель мелочей".
      Дальше разобрать было невозможно.
      Он узнал свой почерк. Он попытался вспомнить, но вспомнить ничего не мог.
      Пьяница любил рассказы о пьяницах. Медом не корми Анфертьева, а дай ему послушать рассказ о пьянице. Как известно, пороки, также как и добродетели, соединяют людей в корпорации. Такое негласное сообщество пьяниц существует в каждом городе. Верхним чутьем они узнают друг друга. Многие из них сидели в сумасшедшем доме и юмористически относились к себе - они понимают, что для них не существует ни любви, ни будущего. Они вспоминают о белой горячке, как о приятном состоянии духа, а о сумасшедшем доме, как о необыкновенно занимательном, полном неожиданных аттракционов цирке. Только сильная встряска могла взволновать их. Сидя на бережку опухшие, они слушали рассказ только что вернувшегося парня.
      Анфертьев подошел и подсел к ним.
      Опухший человек, неплохо одетый рассказывал. Время от времени берег оглашался хохотом.
      - Так вот, - рассказывал человек, - в какую я кунсткамеру попал. Для каждого отделения там отдельный сад: для сумасшедших один, для нервных другой, для белогорячечных третий. При мне производился ремонт перегородок. Санитар возьми и отлучись на минутку.
      Вот увидите, я сейчас вас рассмешу, сказал один сумасшедший.
      Плотник перегородку чинил.
      Подмигнул нам сумасшедший, поднял топор и отрубил плотнику голову.
      Взял голову и спрятал в кусты.
      Нам говорит:
      А ну-ка, пусть он теперь свою голову поищет!
      - Ну ты, врал, врал, да и заврался, - перебил его другой парень. - Совсем это не при тебе было. Это уже когда я был в сумасшедшем доме рассказывали, может быть, этот случай при царе Горохе произошел.
      - Не хочешь - не слушай, а врать не мешай, - вставил свое слово старичок. Вот хотите, про графа Пушкина случай вам расскажу. Был граф Пушкин - известный остряк. Любил он людей пугать. Напьется и обязательно идет людей пугать. Раз напился, пробрался в покойницкую, вынул из гробов замерзлых покойников, как мог усадил вокруг стола, каждому дал в руки по карте, мол, покойники воскресли и в карты играют. Устал что ли, лег в один из пустых гробов и уснул. Утром явились священники с причтом и народ. Видят - покойники в карты играют. И вдруг слышат. Кукареку!
      - Глядят - всем известный Пушкин из гроба вылезает.
      - Что же дальше.
      - Известно что.
      Пушкина арестовали и отправили в психиатрическую больницу. Слушал, слушал Анфертьев, от огорчения плюнул и пошел. Пьяницы, иронически посмотрев ему вслед, продолжали пить и закусывать. Подошел милиционер и стал гнать их.
      - Сейчас уйдем, - сказали они философски. Встали и пошли. Анфертьев пошел к магазину Центроспирта.
      Проходя мимо аптеки, он с удивлением заметил, что пальто на нем не его, а чужое.
      Он махнул рукой.
      - Все равно ненадолго... И пошел дальше.
      * * *
      Анфертьев пошел по адресу.
      - Эк... - подумал Анфертьев.
      Поднялся по мраморной лестнице и позвонил.
      - Извините, - сказал он открывшей дверь бледной старухе, нельзя ли инженера видеть?
      - Пройдите в его комнату, - ответила старуха, - вот прямо, потом направо, потом налево вторая дверь.
      Анфертьев пошел по коридору и постучал в украшенную сирено-образной ручкой дубовую дверь. Комната с венецианского стекла окном, выходящим во двор, была тускло освещена. Спиной к двери, у письменного стола сидел лысый человек и работал. Поминутно он брал конфектные бумажки и раскладывал по ящичкам.
      Тетрадка с картинками, отклеенными от спичечных коробков, лежала в стороне.
      Над ней сидел другой лысый человек.
      - Извините, я только на минуту, - остановившись в дверях, сказал Анфертьев дрогнувшим голосом. - Я слышал, вы собираете конфектные бумажки. Человек, сидевший спиной к дверям вздрогнул и поднялся.
      - Здесь кто-то есть, - сказал он другому пожилому человеку.
      - Да, сюда, кто-то вошел, - ответил тот и тоже встал.
      - Извините, я слышал, вы собираете конфектные бумажки, - повторил Анфертьев и выступил из темноты. - Я Анфертьев.
      - Очень приятно, Торопуло. А вот мой друг, Пуншевич. Чем могу служить?
      - У меня есть большая коллекция конфектных бумажек, - прошептал Анфертьев.
      Глаза Анфертьева, обежав комнату, остановились на письменном столе. Анфертьев заметил бюсты Пушкина, Гоголя и массу книг, мерцающих, как огоньки и какие-то темные картины. Ему показалось, что в комнате масса драгоценных вещей, что она наполнена спокойствием и солидностью.
      - Присаживайтесь, - сказал Торопуло, - должно быть вы хотите вступить в наше общество?
      - В какое общество? - спросил Анфертьев.
      - В общество собирания и изучения мелочей. Ведь вам все известно?
      - Не совсем так, - ответил Анфертьев, - я человек бедный, мне некогда собирать и изучать. Я продаю. Я хотел бы вам продать то, что вам, мне кажется, нужно. Мне показалось, что я вам могу быть полезен.
      - Я не совсем понимаю, - сказал Торопуло.
      - Видите ли, я торгую всем тем, что никому не нужно, - начал Анфертьев оживленно. То есть я не совсем точно выразился, я торгую тем, что сейчас не имеет цены, а в будущем будет иметь огромную ценность. Я торгую сновидениями, я торгую конфектными бумажками, уличными песнями, воровским жаргоном, я всем торгую, что не имеет веса, и как будто не имеет никакой ценности в современности. У меня есть свой круг покупателей, они мне заказывают, и я достаю им все то, что почему-либо интересно для них. Вот для вас я могу доставать конфектные бумажки, спичечные коробки и вообще все, что вы пожелаете.
      - Да вы сказочный человек, - сказал Торопуло. - А как вы узнали о нашем существовании? Да, мы все это собираем, но до собирания сновидений мы не додумались! Это идея, не правда ли? - обратился он к Пуншевичу.
      Не стоит растекаться, - ответил Пуншевич.
      - Я могу доставать сны и девушек, и старичков, и рабочих, и крестьян, и интеллигенции о еде.
      - Очень интересно! С вами нужно поддерживать связь. А может быть у вас уже есть сны о еде, сны, как-либо связанные с едой?
      - А еще что вы продаете, что можете предложить? - с любопытством перебил Пуншевич. Нам нужны обертки от мыла, только знаете, не современные, современные мы сами достанем, а скажем, времен освобождения крестьян, или как-либо связанные с мировой бойней.
      - Здесь темно, - сказал Торопуло.
      Комната осветилась. Анфертьев был ослеплен. Книги в любительских, мозаичных, тесненых нежнейших переплетах стояли на полках. Шелк и муар, шагрень и марокин, пергамент, похожий на слоновую кость - развлекали глаз. Бюсты великих писателей стояли на полках и по углам комнаты. Картины, зеркала, ковер с великолепно исполненными плодами, потолок со сценами охоты как бы увеличивали объем комнаты. Все это переливалось, отливало серебром, искрилось перламутром, сверкало полированным золотом, желтело и белело и, каким-то образом становилось нереальным.
      Анфертьеву захотелось ущипнуть себя, чтобы проверить, сон это или действительность, может быть, действительно, во сне он нашел Торопуло, может быть в дейстивтельности инженера Торопуло и не существует.
      - Снимите пальто, - сказал Торопуло, - мы сейчас закусим, выпьем и поговорим, как следует. Вы мне кажетесь весьма нужным для нас человеком.
      Анфертьев отнекивался, ему было стыдно, что он почти без белья.
      - Мне еще хотелось спросить, - сказал Торопуло и поставил на стол миноги, сваренные в белом вине, - как вы дошли до мысли торговать сновидениями. Ведь это не всякому может придти в голову. Ведь нужно сталкиваться с какими-то людьми, чтобы дойти до такой, казалось бы, простой вещи. Сознайтесь, ваша жизнь носит отпечаток фантастики, даже не все поверят, что сны можно продавать.
      - Жизнь проще, чем мы думаем, - пояснил Анфертьев, - сначала я продавал книги по квартирам, потом оказалось, что некоторые любят рукописные дневники, другие стали мне заказывать частные письма, знаете, ведь разные люди разным интересуются. Другие стали просить меня достать для них уличные песни. Некоторые интересовались воровским языком, тоже я для них подбирал на улице, на рынках в трактирах слова. А один молодой человек стал мне заказывать сновидения. Он почему-то ими интересовался. Вот почти и все. Фантастики, признаться, я как-то не чувствую, я, можно сказать, трезвый человек.
      - Все же это, признаться, странно, сказал Пуншевич, - продавать сновидения... Это черт знает что! Да как же вы их добываете?
      - Да тоже покупать приходиться. Не всегда, правда, но все же приходится, ответил Анфертьев. - Иногда, конечно, даром достаются.
      - Да сколько же вы на этом наживаете? - спросил бестактный Пуншевич.
      Торопуло отвел Пуншевича в сторону.
      - Об этом не будем говорить, - сказал своему другу Торопуло, ведь ясно это нас не касается. Мы можем хорошо закончить первый день нового года, если только сами не испортим его бесплодными вопросами. Надо принимать жизнь как она есть. Только тогда жизнь окажется прекрасной. Никаких проклятых вопросов, никаких самокопаний! Человек живет только раз в жизни! Каждую минуту нашей жизни превратим в радость! Неловкое исследование разрушает очарование мира! Удивляйся, дорогой друг, удивляйся, и ты будешь счастлив! Ничего нет дороже аппетита к жизни! Сохраняй его! Я думаю, нам следует остаться дома, мы ничего не потеряем.
      - Нашему гостю, несомненно, есть что порассказать, - добавил Торопуло громко. - Погасите эту люстру и зажжемте свечи. Торопуло поставил на стол электрические канделябры.
      - Так спокойнее, - сказал он, - как-то тише. При таком освещении, я думаю, и наш гость почувствует себя свободнее, - шепнул он Пуншевичу.
      И, действительно, Анфертьев почувствовал себя свободнее.
      - Еда без цветов - не еда! - Торопуло все ходил и беспокоился.
      Он принес японскую вазу, наполненную ландышами. Запах ландышей и легкое вино в сверкающих графинах, украшенных серебряными виноградными листьями, и приготовленные по стариному способу миноги и семга, цвета нежнейшей розы выбили Анфертьева из колеи.
      Время для него исчезло.
      Наконец, мысли стали отчетливей.
      Он вспомнил, как поклонник-гимназист принес его матери букетище ландышей и как мать не знала, что ей с букетищем делать, потому что в комнате оставить было невозможно, ведь у всех разболелась бы голова. Но и выбросить цветы было жалко. Букет был помещен за окно, но и находясь там, он все же наполнял всю квартиру своим одуряющим запахом. Запах проникал даже на лестницу так, что все знакомые считали своим долгом поговорить об этом букете.
      Анфертьев смотрел на вазу с ландышами.
      - А я в вашей квартире жил! - вырвалось у него.
      - Это очень интересно, - подхватил Пуншевич, - расскажите нам свою жизнь.
      - Я соврал, - сказал Анфертьев, - никогда я в этой квартире не жил.
      - Вообще, этот дом замечательный. Принадлежал он португальскому консулу, Антону Антоновичу Дауеру, - сказал Торопуло, - последнему представителю стариннейшей фирмы, торговавшей винами. У него был попугай, чуть ли не двухсотлетний, даже на этикетках фирмы изображен был этот попугай. Стал он своего рода живым гербом. Сидит, сидит, скучает и вдруг запоет шотланскую песню, полную меланхолии, или голландскую о море, или вдруг исполнит арию из Прекрасной Елены. Висел он в клетке, в кабинете у хозяина, а хозяин сидит за письменным столом, курит, мучительно думает, вспоминает подругу своего сердца, норвежскую оперетточную певицу, взглянет на свою жену и выпить ему захочется. Неслышно подойдет к шкафчику и лишь захочет налить рюмочку горькой, уже исполняет попугай "буль-буль-буль". Слышит супруга, сидит она вечно в обшитой дубом столовой, чтоб видеть мужа и вяжет салфетку для печенья. Кричит: