К счастью, применять силу не потребовалось. 11 октября утром полки в указанном месте были построены. Реввоенсовет армии в полном составе выехал на место. Несмотря на приказ построиться в пешем строю, многие прибыли на конях. Часть виновных в совершенных преступлениях, боясь сурового наказания, оставила лошадей в лесу в двухстах метрах от места построения. Некоторые вообще не явились.
      Я подошел к настороженному строю. Одна мысль сверлила мозг; сдадут бойцы оружие по моей команде или же нет? Старался держаться как можно спокойнее, а внутри все бушевало. Превозмогая волнение, говорил сам себе: «Спокойно! Спокойно!»
      Раздалась команда: «Смирно!» С. К. Минин не спеша, внятно начал читать приказ Реввоенсовета. Я следил за строем. Приказ оказывал свое действие. Вначале у многих лица были хмурыми, с застывшим выражением злости, а иные потупили взгляды. Когда же Минин стал перечислять злодеяния, совершенные бандитами над мирным населением, головы одних стали подниматься, на их лицах отразилась суровая решимость. Головы других опускались еще ниже. В этот момент кто-то надрывно крикнул:
      – Да что слушать, стреляй их!
      Из леса выскочила группа всадников, у каждого на поводу была свободная лошадь. Всадники галопом подлетели к построившимся и пытались передать свободных лошадей тем, кому они принадлежали.
      Строй на минуту дрогнул, кто-то пытался сесть на лошадь, кого-то стаскивали с седла. Мне казалось, что в этой суматохе вот-вот дойдет до рукопашной. К счастью, ничего не случилось.
      Группа подъехавших всадников да с ней еще с десяток замешанных в преступлениях бойцов ускакали в лес. После моих команд «Равняйсь!» и «Смирно!» конармейцы остались стоять на месте, и С. К. Минин продолжал чтение приказа.
      Наступили решающие минуты. «Подчинятся или нет? – волновался я. – Сдадут оружие или нет? Если нет – как поступить?» Однако времени терять было нельзя.
      Подаю команду:
      – Сдать боевые знамена и знамена ВЦИК, врученные за боевые заслуги!
      После заметного колебания знаменосцы двигаются с места и приносят знамена ко мне. На глазах бойцов замечаю слезы.
      Еще команда:
      – Клади оружие!
      Слова прозвучали в полной тишине. Они были слышны каждому находившемуся в строю, они докатились до леса и эхом отозвались в нем. Наступила минута ожидания, не скрою, самая, пожалуй, трудная в моей жизни.
      Но вот первая шеренга как бы стала ломаться. Бойцы, недружно наклоняясь, осторожно клали на землю, каждый возле себя, шашки, карабины. То же сделала вторая шеренга.
      Замечаю отдельные неподвижные фигуры бойцов, на лицах которых отражается злоба. Но эти одиночки, хотя и с оружием, были бессильны теперь против абсолютного большинства уже безоружных конармейцев.
      И тут случилось то, чего ни я, ни члены Реввоенсовета К. Е. Ворошилов и С. К. Минин не ожидали. По рядам вначале прошел тяжелый вздох, затем послышались рыдания. Мне редко приходилось видеть плачущих навзрыд мужчин. Мужские слезы, видимо, не зря называют скупыми. На какое-то мгновение я оцепенел: стоят передо мной боевые кавалеристы, которых много раз приходилось водить в атаку в конном и пешем строю, от которых враг удирал так, что только пятки сверкали, стоят и, не стесняясь друг друга, плачут. А среди плачущих бойцов, утратив надменность, озираются волками не сложившие оружия преступники.
      Обращаюсь с краткой речью к тем, кто только что сдал оружие:
      – Вы ли это, товарищи, кто еще совсем недавно под этими легендарными знаменами громил белополяков? Эх, плохо, когда у бойца не душа, а душонка и когда его сердце дрогнуло. И где дрогнуло? Не в бою, когда вражья пуля могла тебя с седла скосить, а в мирный час, когда ты поддался вражьей агитации, изменил делу революции!
      Сделал паузу, смотрю на виновников. Головы опустили еще ниже. Кто-то крикнул:
      – Чего с ними цацкаться! К стенке, товарищ командарм! Легко сказать – к стенке. Среди виновных большинство таких, кто стал соучастником преступления по недомыслию. Надо, чтобы они глубоко осознали свою вину.
      – Товарищи, – продолжал я, – Республика Советов, наша любимая Россия, переживает сейчас, может быть, самое тяжелое время. Враг хочет вновь заковать в кандалы наших сыновей и матерей, нас с вами. Враг делает ставку на Врангеля. «Черный барон» вооружен до зубов. Ленин, Родина зовут нас к решительной борьбе. Так неужели мы, сыны своего Отечества, не постоим за Республику Советов? Постоим! И будем биться до последнего дыхания, а если надо, то во имя свободы и счастья трудового народа отдадим свои жизни!.. Бойцы в ожесточенных боях с врагом проявили чудеса храбрости и героизма. И вот теперь в их рядах нашлись предатели. Они запятнали вашу боевую честь и славу, и смыть этот позор можно лишь честной, самоотверженной службой и своей кровью во имя дела революции. Помните об этом. Вопросы есть? Нет? Тогда приказываю здесь же и непременно сейчас выдать зачинщиков.
      Над полем повисла тишина. Некоторые из замешанных в грабежах и убийствах пытались пробиться через строй и уйти в лес. Но поздно. Строй на несколько минут нарушился, короткая схватка – и бойцы разоружили бандитов.
      У меня словно камень с плеч свалился. Снова обращаюсь к бойцам и командирам. Призываю их восстановить боевую славу в предстоящих боях против врангелевцев, быть верными большевистской партии и Советскому правительству. В заключение говорю:
      – Боевые знамена останутся в штабе армии до тех пор, пока снова, как и прежде, не загремит ваша воинская слава на полях сражений!
      Вижу, все конармейцы слушают меня внимательно, и сам я повеселел, уверенности прибавилось. Теперь уже громко даю команду:
      – Взять оружие!
      На меня уставились удивленные глаза бойцов. Еще секунда – и я все понял. Конармейцы не верят, что я, командарм, несколько минут назад распекавший их, вдруг разрешил взять оружие. Пришлось повторить команду. На этот раз ее дружно выполнили все как один человек. В это время еще несколько десятков бойцов бросились в лес. Ворошилов и я недоумеваем: в чем дело? Неужели бойцы решили убежать? Между тем из леса послышались выстрелы. Вскоре наше недоумение рассеялось. Оказалось, что в лесу находилась группа наиболее оголтелых бандитов, которая не вышла на построение, но все время наблюдала за нами. За ней-то и погнались бойцы. Преступники бросились наутек, по ним открыли огонь. Несколько человек было убито, остальных поймали и обезоружили.
      События в 6-й кавдивизии взволновали меня до глубины души. Было обидно, что подобное произошло в кавдивизии, бойцы которой еще совсем недавно мужественно и беспощадно громили врага. И особенно огорчил тот факт, что случилось это перед решающими боями с Врангелем.
      В тот день я ходил мрачный и угнетенный. Мы провели заседание Реввоенсовета, на котором тщательно обсудили, что послужило поводом столь тяжелого происшествия. Горячо, страстно говорил каждый из нас. И почти каждый предлагал принять самые строгие меры к тем, кто запятнал честь революционного бойца.
      – Особая вина во всем случившемся лежит на командире части, – взволнованно говорил начдив 11-й Морозов (на заседание Реввоенсовета были приглашены все начдивы и военкомы). – Не буду голословным. Сейчас, как никогда, надо проявлять повышенное внимание к бойцам: чаще беседовать с ними, узнавать, что у человека на душе, какие думы одолевают его. А товарищ… тяготится этим, его редко увидишь с подчиненными. Дневка – он не к конникам, а в отдельную избу, видите ли, покой ему надо создать. А всем ясно, что чем дальше командир уходит от бойца, тем большая вероятность того, что его перестанут понимать.
      – Судить будем всех, кто опозорил революционное знамя Первой Конной! – подвел итоги обсуждения Ворошилов.
      Мы знали, что, во всеуслышание говоря о непорядках в наших подразделениях, даем врагу пищу. Но честно сказать об ошибках – значит укрепить свои ряды, а не ослабить их.
      Реввоенсовет армии решил виновных в происшествии командиров отстранить от занимаемых должностей и предать суду Революционного военного трибунала».
      Конечно, Буденный несколько облагородил неприглядную картину. О злодеяниях упомянул вскользь, нисколько их не конкретизируя. О евреях вообще не упомянул ни слова—в момент публикации «Пройденного пути» еврейская тема в СССР была под фактическим запретом. И все больше упирал на недостаток снабжения, плохое отношение к конармейцам со стороны тыловых служб и происки вражеской агентуры. А ведь агентура того же Врангеля, кстати сказать, никакого понятия о безобразиях, творившихся в Первой конной, понятия не имела. Иначе бы, глядишь, врангелевцы приободрились и куда решительнее пытались бы зацепиться за Северную Таврию.
      Но вот самой операции по разоружению мятежной 6-й дивизии Семен Михайлович уделил столько же места, сколько уделял крупным кавалерийским сражениям. И это не случайно. Надо признать, что подготовил и провел ее Буденный образцово. Только вот о бронепоездах в мемуарах не рискнул упомянуть. Но читатель и так должен был осознать, насколько серьезным было дело. И Семен Михайлович по-настоящему гордился тем, что сумел так быстро и ловко обуздать мятежников. Это ведь был еще один его «звездный час».
      Если бы не удалось совладать с 6-й кавдивизией, могла бы восстать вся Конармия. А это было бы похлеще Кронштадтского мятежа – Врангель ведь все еще сидел в Крыму и Северной Таврии. И вот в этом случае выбор бы у Семена Михайловича был бы, прямо скажем, незавидный. Можно было бы, конечно, самому возглавить мятеж под лозунгом «Бей жидов и коммунистов!». Сам Буденный, как мы уже убедились из его выступления на объединенном заседании Реввоенсовета Конармии и присланной из Москвы комиссии, евреев не особенно жаловал, как и подавляющее большинство конармейцев. Но открытых антисемитских высказываний никогда не допускал, поскольку давно уже понял, что с советской властью надо вести себя очень осторожно. А трехлетний опыт Гражданской войны научил его, что антисоветские восстания неизменно заканчиваются провалом. Так что командарм Первой конной никогда бы не рискнул пойти добывать сомнительные лавры батьки Махно или предводителя крестьянского восстания на Тамбовщине Антонова.
      Но и останься Буденный в стороне от возможного восстания Конармии, по головке бы его все равно не погладили. Семен Михайлович был нужен советской власти постольку, поскольку за ним шли красноармейские массы. Если бы конармейцы отвернулись бы от Буденного, для большевиков он бы превратился в балласт. Его могли бы спокойно обвинить в «контрреволюционных настроениях» и потворстве грабежам и погромам и расстрелять, как Думенко или, позднее, Миронова. Или, в лучшем случае, перевели бы на какую-нибудь малозначительную должность, означавшую конец карьеры.
      Думается, Буденный в тот момент прекрасно сознавал, как много поставлено на карту. Он понимал, что если не расправится беспощадно с бандитами в Конармии, то навсегда лишится доверия со стороны политического руководства. Но в то же время Семен Михайлович чувствовал, что расправу с непокорными надо провести так, чтобы не лишиться доверия ни самих наказанных (разумеется, тех, кто остался в живых), ни других конармейцев. Несколько десятков зачинщиков расстрелять было необходимо – как для острастки остальных, так и для того, чтобы продемонстрировать прибывшей из Москвы комиссии, что Реввоенсовет Конармии решительно борется с бандитизмом. Зато остальных, в том числе командиров, он предпочел помиловать и дать возможность заслужить прощение в новых боях. Соратник Буденного генерал-полковник Ока Городовиков через много лет после Гражданской войны свидетельствовал: «Батька своих людей не сдавал».
      И тут очень помогла легенда о вражеской агентуре, будто бы ответственной в первую очередь за погромы и убийства. Русский человек, как, наверное, и представители других народов, очень не любит признавать себя в чем-либо виновным, а уж тем более – в грабежах, убийствах, насилиях. Куда удобнее переложить ответственность на каких-нибудь внешних врагов. Буденный и Ворошилов эту народную психологию прекрасно знали, и Семен Михайлович использовал довод о вражеской агентуре сполна. Конармейцы, не слишком обремененные образованием и критическим мышлением, охотно поверили командарму, что во всем виноваты «агенты Врангеля и Петлюры», и даже с энтузиазмом выдали зачинщиков, очевидно, предназначавшихся на роль этих агентов и частью расстрелянных еще до приезда московской комиссии.
      А вот если бы 6-я дивизия не подчинилась приказу Реввоенсовета, а бойцы Особой кавбригады отказались бы стрелять в мятежников и, хуже того, перешли бы на их сторону… Наверное, при одной мысли о таком развитии событий у Буденного мурашки по коже бы побежали. Но пронесло.
      Еще раз повторю, что Семен Михайлович был косноязычен. Но именно он, а не Ворошилов умел заставить бойцов слушаться своей воли, что блестяще продемонстрировал 11 октября при разоружении 6-й дивизии. Вероятно, в интонациях его голоса, в самом внешнем виде бравого драгунского унтера с пышными усами было что-то такое, что завораживающе действовало на бойцов. Что-то неуловимое, что не передают ни фотографии, ни мемуары.
      Стоит отметить, что и насчет самой московской комиссии в мемуарах Буденного немало лукавства. Из третьего тома «Пройденного пути» можно понять, что комиссия состояла всего из трех человек – Калинина, Луначарского и Семашко. Кажется, можно объяснить, почему выпали из ее членов Каменев и Преображенский, участвовавшие в антисталинских оппозициях и к моменту публикации мемуаров не реабилитированные ни в судебном, ни в партийном порядке (их реабилитация произошла только в годы перестройки). Однако почему Буденный пропустил вполне правоверного ленинца-сталинца Д. И. Курского, ни в каких оппозициях не замешанного и благополучно умершего своей смертью в Москве еще в 1932 году? А вот почему. У милейшего Дмитрия Ивановича была плохая должность – нарком юстиции. Приезд Луначарского вполне можно было объяснить тем, что он озаботился постановкой в Конармии партийно-пропагандистской работы, приезд наркома здравоохранения Семашко столь же легко было связать с необходимостью наладить санитарное дело в Первой конной. Наконец, приезд Калинина тоже по-своему укладывался в логику снабженческих проблем. Давний друг Конармии, что специально подчеркивал Буденный, и, что еще важнее, формальный глава советской власти, мог здорово помочь со снабжением Конармии всем необходимым. Во всяком случае, Семен Михайлович пытался убедить своих читателей, что Михаил Иванович именно за этим приехал в Первую конную. Ну и, конечно, чтобы выступить на митингах перед бойцами, рассказать им о последних новостях внутренней и внешней политики.
      На самом-то деле комиссия приехала в первую очередь снимать стружку с Реввоенсовета Конармии и наметить контуры будущего суда и расправы над уличенными в бандитизме. Вот для чего и потребовался нарком юстиции. И фактическим главой комиссии был не Калинин, а Каменев – единственный из всех членов комиссии полноправный член Политбюро (Калинин тогда был только кандидатом). Поэтому именно мнение Льва Борисовича в Москве было решающим для судьбы руководства Конармии. Но тучи над Буденным и Ворошиловым рассеялись, их действия в целом признали правильными, ответственность за эксцессы конармейцев переложили на низшее звено и мифическую «белогвардейскую агентуру».
      Между тем руководство Красной армии весьма тревожило состояние Первой конной, которая должна была стать главной ударной силой в решающем наступлении на Врангеля. В отчете политуправления Реввоенсовета республики за июнь – октябрь 1920 года особо подчеркивалось, что «буденновцы, заменившие красноармейские части, ознаменовали свое прибытие погромами». В результате население «напугано налетами и дебошами нашей кавалерии, но в душе озлоблено так, что тыл неблагонадежен и представляет собою серьезную угрозу для армии».
      В связи с этим командующий Южным фронтом М. В. Фрунзе писал Ленину о необходимости «принятия срочных мер по приведению в порядок в политическом отношении Первой Конной армии», поскольку «в лице ее мы имеем большую угрозу для нашего спокойствия в ближайшем будущем». Показательно, что еще в период Польской кампании В. И. Ленин передал через Берзина в адрес РВС Юго-Западного фронта убедительную просьбу: «Не делать из Буденного легендарного героя и не восхвалять его как личность в печати… так как это очень пагубно влияет на него». Как в воду глядел Ильич!
      По состоянию на 2 октября 1920 года Первая конная армия имела 1577 человек комсостава, 13 967 бойцов-кавалеристов, 2621 пехотинца, 34 500 лошадей, 58 орудий, 260 пулеметов, три бронепоезда, одну бронелетучку, три автобронеотряда и 20 самолетов. Но только за октябрь из Первой конной дезертировали 1200 бойцов. А еще несколько тысяч, сведенных в маршевые полки, признавались не вполне надежными. Но все равно Конармия, пополненная людьми и лошадьми, обеспеченная продовольствием, фуражом и боеприпасами, представляла собой грозную силу. Вот только дух большинства бойцов был уже не тот, чем, скажем, в начале польского похода. Да и не так много конармейцев из этого похода вернулось.
      Итак, после завершения борьбы с Польшей Конармию бросили против Врангеля. Не без сложностей, связанных с разложением отдельных частей, бойцы Буденного прибыли на Южный фронт – для последнего решительного боя Гражданской войны.
      После разгрома под Варшавой Ленин и Троцкий стремились помириться с поляками и поскорее покончить с белой армией. Главком С. С. Каменев также осознал безнадежность ведения войны с Польшей. 12 октября 1920 года, в день вступления в силу советско-польского перемирия, он предложил Политбюро все силы бросить против врангелевской армии в Крыму, мотивируя это тем, что вести борьбу с Польшей Красная армия все равно в данный момент не в состоянии: «…Мы не можем рассчитывать на то, что до ликвидации Врангеля мы будем в состоянии, продолжая борьбу с ним, уделить такие силы и средства для Запада, чтобы в короткий срок восстановить там нашу боевую мощь до размеров, гарантирующих нам успех в борьбе с поляками, если бы они разорвали условия перемирия… Необходима резкая массировка сил и средств против одного из… противников, и именно против Врангеля, в силу общей обстановки; с этим решением связан известный риск ввиду ослабления наших сил на западе, но и при половинчатом решении этот риск тоже не может быть устранен в достаточной мере, так как нет никакой уверенности, что одновременно с борьбой на юге мы сможем дать на запад средства для полного восстановления его мощи».
      Заключению перемирия с Польшей предшествовал визит Троцкого в штаб Западного фронта. Это посещение Лев Давыдович описал следующим образом: «Наши армии откатились на четыреста и более километров. После вчерашних блестящих побед никому не хотелось с этим мириться. Вернувшись с врангелевского фронта, я застал в Москве настроение в пользу второй польской войны. Теперь и Рыков перешел в другой лагерь. „Раз начали, – говорил он, – надо кончать“. Командование Западного фронта обнадеживало: прибыло достаточно пополнений, артиллерия обновлена и пр. Желание являлось отцом мысли. „Что мы имеем на Западном фронте? – возражал я. – Морально разбитые кадры, в которые теперь влито сырое человеческое тесто. С такой армией воевать нельзя. Вернее сказать, с такой армией можно еще кое-как обороняться, отступая и готовя в тылу вторую армию, но бессмысленно думать, что такая армия может снова подняться в победоносное наступление по пути, усеянному ее собственными обломками“. Я заявил, что повторение уже совершенной ошибки обойдется нам в десять раз дороже и что я не подчиняюсь намечающемуся решению, а буду апеллировать к партии. Хотя Ленин формально и отстаивал продолжение войны, но без той уверенности и настойчивости, что в первый раз. Мое несокрушимое убеждение в необходимости заключить мир, хотя бы и тяжкий, произвело на него должное впечатление. Он предложил отсрочить решение вопроса до того, как я съезжу на Западный фронт и вынесу непосредственное впечатление о состоянии наших армий после отката. Это означало для меня, что Ленин, по существу дела, уже присоединяется к моей позиции.
      В штабе фронта я застал настроения в пользу второй войны. Но в этих настроениях не было никакой уверенности: они представляли отражение московских настроений. Чем ниже я спускался по военной лестнице – через армию к дивизии, полку и роте, тем яснее становилась невозможность наступательной войны. Я отправил Ленину на эту тему письмо, написанное от руки, не сняв для себя даже копии, а сам отправился в дальнейший объезд. Двух-трех дней, проведенных на фронте, было вполне достаточно, чтобы подтвердить вывод, с которым я приехал на фронт. Я вернулся в Москву, и Политбюро чуть ли не единогласно вынесло решение в пользу немедленного заключения мира».
      К миру стремилась и Польша. Ее войска продвинулись далеко на восток. Перед ними находились деморализованные остатки разгромленных армий Западного фронта, получившие сырое, необученное и не вполне благонадежное политически, учитывая недовольство крестьянства продразверсткой, пополнение. Кроме того, Красная армия в полной мере была армией Гражданской войны. Столь тяжелое поражение, какое случилось под Варшавой, основательно подорвало ее дух. Поражение в следующем за Варшавским Неманском сражении, в результате которого советские войска откатились за Минск, подтвердило это. Дальнейшее наступление поляков грозило тем, что красноармейцы обратятся в беспорядочное бегство. Фактически путь на Смоленск и Москву для польской армии был открыт. Однако надвигалась осенняя распутица и война грозила затянуться. Главное же, поляки вовсе не горели желанием захватывать Москву для генерала Врангеля. Как писал Пилсудский еще в начале 1919 года: «Возможно, я и смог бы дойти до Москвы и прогнать большевиков оттуда. Но что потом?.. Места у них много. А я Москвы ни в Лондон, ни в Варшаву не переделаю. Только, видимо, отомщу за гимназическую молодость в Вильне и прикажу написать на стенах Кремля: „Говорить по-русски запрещается“…»
      Главные причины, заставившие Польшу прекратить успешно для нее складывающуюся войну с Советской Россией, лежали не в военной, а в чисто политической плоскости. Полный разгром Красной армии приводил к власти в Кремле Врангеля, который до сих пор не признал даже польской независимости. И не было никакой уверенности, что, укрепив свое внутреннее положение, барон не попытается восстановить единую и неделимую. И если в противостоянии с Советской Россией, стремившейся зажечь пламя пролетарской революции по всему миру, Польша могла рассчитывать на помощь держав Антанты, то в случае прихода к власти в Москве Врангеля, сторонника «единой и неделимой России», Пилсудский уже не мог полагаться на англо-французскую поддержку польской независимости, пожелай российское «белое» правительство восстановить в той или иной форме контроль над Польшей. «Начальник Польского государства» явно считал большевиков, заявивших в свое время о признании независимости Польши, меньшим злом по сравнению с Деникиным, Колчаком и Врангелем.
      Наверное, выход мог бы быть найден, признай тот же Врангель независимость Польши и Украины. Фактически Пилсудский начал войну с Советской Россией ради создания независимого от Москвы Украинского государства. Тогда между Россией и Польшей создавался достаточно сильный «буфер» и Варшава могла бы чувствовать себя гарантированной от покушений Москвы. Однако надеяться на то, что Врангель признает Директорию Петлюры, не приходилось. А значит, не имело смысла польскими руками таскать каштаны из огня для русских белогвардейцев. Таким образом, участь Врангеля была решена, хотя он еще пытался наступать за Днепром и в середине августа высадил десант на Кубани. Однако Заднепровская операция Русской армии провалилась еще до прибытия Первой конной. Что касается кубанского десанта полковника Улагая, то он, так и не сумев поднять на борьбу основную массу казачества, бесславно вернулся в Крым уже в конце августа. Эти неудачи, по признанию Врангеля, сильно подорвали моральный дух его войск.
      Тут сказался присущий «черному барону» авантюризм. Когда к концу сентября ему стало ясно, что поляки не намерены далее продолжать борьбу и договориться с ними не удастся, надо было не затевать за четыре дня до подписания советско-польского перемирия Заднепровскую операцию, а немедленно отводить все войска в Крым. Но Петр Николаевич был прежде всего военным профессионалом, и этот профессионализм сыграл с ним злую шутку. Как и всякий полководец, он мечтал разбить противостоящего ему противника и все еще азартно пытался ликвидировать Каховский плацдарм. В мемуарах он мотивировал решение задержаться в Северной Таврии, несмотря на достоверные сведения о подходе крупных сил красных с Западного фронта, необходимостью дождаться сбора урожая, чтобы вывезти в Крым хлеб. Но, во-первых, далеко не факт, что крестьяне отдали бы свое зерно отступающим в Крым белым за ничего не значащие бумажки. Во-вторых, хлеб при необходимости можно было надеяться получить из-за границы. Вряд ли бы та же Франция допустила бы гуманитарную катастрофу в Крыму, если бы белым пришлось задержаться там на зиму 1920 года. В итоге же Врангель подставил Русскую армию в Северной Таврии под удар вчетверо превосходящих сил противника и потерял всякую возможность длительного удержания Крыма.
      Конечно, к октябрю 1920 года даже самые боеспособные советские части сильно устали от войны, что мы видели на примере Первой конной. Но и войска Врангеля находились далеко не в лучшем состоянии, потерпев поражения за Днепром и на Кубани, а после советско-польского перемирия они окончательно утратили веру в победу. По этой причине Врангелю не удалось использовать ряд промахов советского командования при проведении операции в Северной Таврии и позднее, при штурме крымских укреплений. Белые думали больше не о том, чтобы разбить хотя бы отдельные части противника, а о скорейшем отступлении.
      Среди советских военачальников не было единства насчет того, как именно лучше разбить Врангеля. 26 октября 1920 года командующий Южным фронтом М. В. Фрунзе «для личного сведения командармов» разослал директиву № 0163. В ней говорилось: «Ставлю армиям фронта задачу – разбить армию Врангеля, не дав ей возможности отступить на Крымский полуостров и захватить перешейки. Во исполнение этой общей задачи правобережная армия должна отрезать противнику пути отступления в Крым и наступлением на Восток разбить резервы Врангеля в районе Мелитополя».
      По этому поводу Буденный в мемуарах утверждал: «Следовало прежде всего ликвидировать Мелитопольскую группу. Иначе противник, подавшись правее Александровки, пропустит наши части через Перекоп и Крым и отрежет их. Закроет ворота. Настораживало и то, что Врангель при осаде нами Перекопа мог ударить в тыл нашим частям».
      При поддержке Ворошилова Буденный разослал свой план Ленину, главкому Каменеву, Реввоенсовету республики и командующему Фрунзе. По словам буденновского адъютанта и биографа А. М. Золототрубова, «Буденный сообщал В. И. Ленину и М. В. Фрунзе, что директива № 0163 не содержит в себе характеристики и оценки сил и намерений противника, не охватывает в целом операцию Южного фронта, совершенно умалчивает об операциях на самом полуострове. А разновременное наступление армий даст противнику возможность бить наши силы по частям. Кроме того, оторванность 2-й Конной армии от главных фланговых групп лишает последнюю сильной поддержки в лице этих армий и подвергает ее риску остаться бездействующей или быть разгромленной. У противника, безусловно, имеются сильные резервы в Крыму, которые обеспечивают оборону укрепленного перешейка, а в случае успеха могут подкрепить необходимый участок и довершить операцию. "А потому, – писал Буденный, – со своей стороны полагал бы:
      1) операцию начать 31 октября 1920 г. и одновременно по всему фронту, имея свободный сильный фронтовой резерв;
      2) 2-ю Конную армию к моменту наступления сосредоточить у Берислава для совместных операций 1, 2 и 6-й армий;
      3) для большей успешности действий всей конницы совершенно необходимо объединение конных частей под одним общим командованием;
      4) второй наш кулак должен быть сосредоточен примерно в районе Большая и Малая Михайловка, на побережье нужно иметь кавалерийскую группу до трех кавалерийских дивизий. Точные оперативные задачи правой и нашей групп – согласованным ударом уничтожить противника, группирующегося между Перекопом и Днепром. 6-я армия, поставив две дивизии в район Каланчаки – Оскажиднов, остальными силами на плечах противника врывается на полуостров. В случае успеха вслед за 6-й бросаются на подкрепление еще две дивизии. Всей остальной конной массой, по уничтожении перекопской группы противника, бить в направлении на Мелитополь с целью отрезать пути отступления противника на Сиваш и уничтожения живой силы. Правой нашей группе стремительными концентрическими ударами содействовать левой группе, действуя в направлении на Мелитополь. Вот те соображения, которые по долгу революционной совести я счел необходимым довести до вашего сведения".
      Буденный также просил подчинить 1-ю Конную армию не командованию Южного фронта, а непосредственно главкому Республики. Однако это ходатайство было оставлено без внимания. К тому же от члена Реввоенсовета Южфронта С. И. Гусева были получены сведения, что «дивизии 1-й Конной проходят по Украине, чиня не только жестокие экспроприации, но и черносотенный погром»».
      Замечу, что подобные споры между командующими армиями и фронтом и обращение командармов к главкому через голову комфронта совершенно недопустимы в нормальных вооруженных силах, тем более в боевых условиях. Однако во время Гражданской войны, как мы уже убедились ранее, подобные споры в Красной армии возникали неоднократно, причем стороны апеллировали не только к военному начальству, но и к высшим партийно-правительственным инстанциям. Впрочем, такое же обсуждение боевых приказов, пожалуй, еще более широко практиковалось у белых. Тот же Врангель не раз спорил с Деникиным и фактически не исполнял некоторые его приказы, в том числе в период отступления Добровольческой армии после провала генерального наступления на Москву. Но у большевиков Ленин и Троцкий все же во всех случаях оказывались в состоянии заставить своих подчиненных придерживаться единой линии ведения боевых действий, а вот Колчаку и Деникину это не удавалось, особенно в период поражений.