Русь изначальная - Богатырская дружина Мономаха. Русь в огне!

– Любава, – спросил Мстислав, – неужели ты бы хотела принадлежать кому-нибудь, кроме меня? И неужели ты бы хотела, чтобы я ласкал другую?

– Нет, – ответила Любава, – конечно, нет. Я бы хотела, чтобы мы принадлежали только друг другу. Но это потому, что мы уже испорчены. Мы хотим любить кого-то одного. А любить надо всех, даже некрасивых, убогих, всех. Этому ведь и греческая вера учит, правда? Только любовь у них какая-то неживая, потому что бесплотная. А любовь должна быть живая, теплая, сладкая, как у нас с тобой. И тогда все будут счастливы.

– Любава, – спросил Мстислав, меняя тему, – а каких еще древних богов ты знаешь?

– Есть Сварог, бог-кузнец, есть Дажбог, бог света, есть Велес, бог скота, есть Ярило, бог плодородия, есть Хорс, бог солнца, есть Симаргл, пес, охраняющий семена и посевы, есть Стрибог. Есть Макошь, богиня судьбы, и есть Лада, богиня любви. Дед говорил мне, что и у греков были похожие боги. И Род у них был, только называли они его по-своему – Зевс (в Египте – Амон). А значит, это те же самые боги, и, значит, они есть на самом деле.

Рассказывал мне дед, что правил давным-давно в Египте царь Феоста, – продолжала Любава. – Хоть и царь он был, любил работать в кузне и научился ковать оружие, людей этому выучил. А до того ведь везде, во всех странах, на камнях и на палицах бились. И когда умер Феоста, вознес его Великий Род на небо и сделал Сварогом, богом-кузнецом. Мало тогда еще было богов, и нуждался Род в таких, как он. Греки звали Сварога Гефестом.

Был у Феосты сын по имени Солнце. Только египетское, конечно, это было имя. Он после смерти стал Дажбогом…

– Ты же говорила, что Дажбог – бог света? – спросил Мстислав, умевший прекрасно все запоминать. – Но в земной жизни у тебя его зовут Солнце. И действительно, откуда исходит свет? От солнца. Сейчас, конечно, от звезд и месяца ясного. Но днем – от солнца. И намного ярче дневной свет ночного, сама это знаешь. А бог солнца, по твоим же словам, – Хорс.

Вопреки ожиданиям Мстислава его слова нисколько не смутили Любаву.

– Вам ли, христианам, учить нас этому? Похваляетесь, что верите в единого Бога. Мол, только поганые верят во многих. А сами ведь верите в трех богов. В Троицу вы верите, в Отца, Сына и Святого Духа. И любят говорить попы: Отец – это солнце, Сын – луч, Дух – тепло солнечное. В одном вы правы: у солнца и света солнечного разные боги. У солнца – да, Хорс, которого греки Гелиосом звали. А у солнечного света – Дажбог. Звали его Солнце, близок он был к солнцу, вот Род и сделал его богом света. Но часто путали и путают это, называя Дажбога богом солнца. Путали и греки, звавшие Дажбога Фебом. Но Феб – это блистающий. Нет, дед мой не знал греческого, как и я не знаю, только это слово и смысл его он запомнил точно. И я выучила.

Страшная догадка озарила Мстислава, пока Любава, так хорошо обученная дедом, рассказывала о своих богах.

– Какое у тебя христианское имя, Любава? – спросил он, сам боясь ответа.

– А нет у меня никакого христианского имени! – дерзко воскликнула Любава. – Дед сумел уберечь меня от вашего крещения. Я ношу крест и в церковь хожу, но это только для виду. Каждое утро я молюсь богам, чтобы проклятый крест не причинил мне никакого вреда.

Мстислав с ужасом осознал, в каком положении он очутился. Он не просто предается блуду, он предается ему с некрещеной язычницей, верящей не в христианского Бога, а в какого-то Рода.

Любава, чувствуя, что Мстислав ускользает от нее, заключила его в объятия и прижалась к нему всем своим горячим телом.

– Если тебе мало моего имени, если тебе нужно второе, то вот оно – Великая Лада, богиня любви, – шептала она. – Да, я – Лада, я – рожаница, я – берегиня, я – русалка. В Греции – в той старой Греции, где правильная была вера, – меня звали Афродитой. Я родилась из морской пены. Я околдую тебя, ты, как все новгородские князья, станешь великим князем и вернешь нам право молиться нашим богам. Ты уничтожишь постную веру, которая убивает радость.

И хотя ее ласки по-прежнему были простыми, совсем не такими, как у Марджаны, было в них все-таки что-то колдовское, отчего Мстислав забывал себя, и религия отступала перед любовью.

– Ты вот сказал про месяц ясный, – произнесла Любава, уже окончательно успокоив его своей лаской. – А знаешь, почему месяц в календаре и месяц на небе одним и тем же словом зовутся? Ведь не тридцать дней проходят от рождения до смерти луны и не тридцать один, а меньше.

– Нет, – покачал головой Мстислав, – не знаю. – Он уже просто поражался тому, как много запомнила Любава благодаря своему покойному деду-волхву.

– В Египте, – начала Любава, – сначала годы по дням считали, а месяцев вообще не было. Потом по луне стали считать, по лунным месяцам. И у нас так считали, везде так считали. Вот так слово «месяц» и возникло. Потом сделали солнечный календарь и на двенадцать частей его разделили. Говорят, это тогда вышло, когда стали дань царям платить… Но слово «месяц» в нашем языке все равно осталось. А по-английски как будет месяц? Тот месяц, что в календаре? Раз ты сын английской принцессы, ты должен знать.

– Монс, – ответил Мстислав.

– А луна как?

– Моон.

– Вот видишь. Смотри, облака! – Они оба уже оделись и вышли из сеновала. – В небеса подымаются. К Роду, к богам!

«К настоящему Богу, – подумал Мстислав, – единому в своих трех ипостасях. Там, вверху, рай – последнее небо. Она заслуживает рая, ей просто заморочил голову ее дед. Знания могут быть хуже невежества. Если это неверные знания. Как довести ее до истины? Священники умеют, конечно, лучше, чем я, но нельзя же признаться в таком священникам. А наш блуд мы отмолим после того, как обвенчаемся».

Когда он вернулся живой после битвы на Стугне, Любава, никого не стыдясь, вышла встречать его к воротам. Она, конечно, не обнимала, не целовала его при всех, но сказала еле слышно:

– Я молилась за тебя нашим богам. Вот почему ты жив, а другие погибли, и твой дядя в их числе.

Скрывать их связь больше не удавалось; наоборот, все вокруг только и говорили об этом. Любаву осуждали, Мстислава не осуждал никто – удивлялись лишь, что он ограничился одной любовницей и не смотрит на других девушек. Многие считали, что Любава околдовала его. Никто не знал, что ее дед был волхв, но о том, что он владел заговорами и приворотами, некоторые слышали.

Вспоминали ключницу Малушу и на полном серьезе обсуждали, не станет ли сын Мстислава и Любавы (если у них родится сын) когда-нибудь великим князем, подобно Владимиру Святому.

Счастье Мстислава и Любавы закончилось внезапно – как оно обычно и бывает. Однажды в Новгород впервые за много лет прибыл Владимир Мономах.

Когда они вместе с отцом вошли в залу, Мстислав по лицу Мономаха сразу же понял, что речь пойдет о чем-то очень серьезном, и он не ошибся.

Мономах отослал прочь всех, кроме Мстислава, и начал:

– Сын мой, ты прекрасно знаешь, что браки между сыновьями и дочерьми разных стран укрепляют добрые отношения между странами. Я сам, правда, женился на дочери убитого и свергнутого короля, но ведь все тогда надеялись, что саксы вернут свою свободу. Особенно же заинтересованы мы в хороших отношениях не только с греками, но и со свеями. Ты знаешь, что Ярослав Мудрый был женат на дочери свейского короля Олафа. Его брат Всеволод Волынский сватался к свейской королеве. Правда, это принесло ему страшную смерть, но никто ведь не знал, что Сигрида окажется кровожадной убийцей. Тебе тут, в Новгороде, должно быть, рассказали, что род русский пошел от варягов, от северного народа, и негоже нам отходить от своих корней. В общем, я хочу, чтобы ты женился на свейской княжне Кристине. Согласие свейской стороны уже получено.

На Мстиславе лица не было, и Мономах, подойдя, потрепал его по плечу:

– Я знаю, что у тебя тут есть девушка. Не стану осуждать тебя за это. Я в твои годы тоже был грешен. Я могу даже похвалить тебя: ты любишь одну, а я блудил со многими. Но с тех пор как я женился на твоей матери Гите, я ни разу не изменил ей. Да и зачем мне было изменять, если я любил ее больше, чем самого себя? Когда она умерла, я, соблюдя должный траур, женился вновь – только чтобы не впасть в блуд, которого иначе я бы не миновал. Я не люблю свою нынешнюю жену, но я верен ей. У меня бывают искушения, но я их подавляю. И если ты хочешь, женясь на Кристине, сохранить и свою нынешнюю любовь, отбрось эту грешную мысль. Князья должны подавать своим подданным пример праведной жизни. Твою девушку надобно отослать – от греха подальше, и чем быстрее ты это сделаешь, тем легче тебе будет, поверь.

– Почему я должен жениться на этой Кристине? – спросил Мстислав.

– Потому что князья женятся на равных им по знатности.

– А ключница Малуша?

– Она не была женой великому князю.

– Однако ее сын наследовал ему.

– Не говори мне об этом человеке! – вскричал Мономах. – Это позор нашего рода, и я стыжусь, что меня нарекли в его честь. Тебе тут, вероятно, рассказали о нем много интересного. И ты прекрасно знаешь, каким гнусным образом он наследовал Святославу.

– Но ведь он принес на Русь истинную веру. Разве за это не простятся ему грехи, уже во многом искупленные его сыновьями?

– Быть может, и простятся, – сказал Мономах, подумав. – Но судить об этом не нам, а Господу.

Мстислав стоял молча, сжав кулаки.

– Сынок, – ласково заговорил с ним Мономах, – неужели ты ослушаешься отца?

– Я должен поговорить с ней, – произнес Мстислав.

– Говори, – не стал возражать Мономах.

С тяжелым сердцем Мстислав вышел во двор, где как раз стояла Любава. Он понимал, что в эту минуту за ними наблюдают все – дружинники, слуги, – но ему было все равно.

– Любава, – сказал он, – отец хочет, чтобы я женился на свейской княжне Кристине, а тебя отослал.

– Я молчала об этом, князь, – медленно проговорила Любава, – но теперь настало время сказать. Я жду ребенка от тебя. Клянусь Родом.

Это известие сразило Мстислава наповал, и он опрометью кинулся обратно во дворец.

Когда Мономах услышал новость, его лицо омрачилось, но довольно быстро прояснилось.

– Мы выдадим ее замуж, – сказал он, – и она будет избавлена от позора. Я сам прослежу за этим, тебе незачем беспокоиться. В конце концов, это мой первый внук. Клянусь твоей покойной матерью, что все будет сделано должным образом.

Мстислав снова вышел к Любаве и объявил ей решение отца. Он чувствовал себя безвольной куклой.

– Что же, князь, – тихо произнесла Любава, – я понимаю, что ты не волен в своих решениях. Я сама виновата. Мне надо было тогда сказать тебе «нет». Ведь ты бы не стал меня домогаться?

— Никогда, – твердо ответил Мстислав.

— Но ты нравился мне, а потом я тебя полюбила. И так лестно было быть подругой самого князя. Только мы слишком разные. Ты – князь, а я – служанка. Ты – христианин, а я – язычница. Ты – потомок варягов, греков и англичан, а я – славянка. Нам суждено расстаться самими рожаницами и богиней Мокошью. И никакая я не Великая Лада, я простая девушка. Давай расстанемся поскорее. Долгие проводы – долгие слезы.

Они поцеловались в последний раз, не обращая никакого внимания на окружающих.

Тем же вечером Любава покинула Новгород. Впоследствии Мстислав узнал, что она живет в какой-то деревне под Ладогой. Она вышла замуж и родила сына, которого назвали Мстиславом. Ребенок был крещен и получил христианское имя Федор.

Кристина

Вскоре в Новгород прибыла с большой свитой шведская принцесса Кристина. Мстислав, не забывший Любаву, был, однако, очарован принцессой. Стройная, белокурая, голубоглазая, с точеными чертами лица, не знавшая ни слова по-русски, она казалась Мстиславу каким-то неземным ангелом. Не переставая тосковать по Любаве, он в то же время, как это ни странно, все сильнее влюблялся в Кристину. Казалось невероятным, что у нее такое же тело, как у Любавы, и что она способна к таким же ласкам.

На свадебном пиру Мстислав, почти не пивший браги, чувствовал себя совершенно хмельным. Его же отец был угрюм и неразговорчив. Мономаха бесило, что великий князь Святополк и жена его Марджана не соизволили почтить своим присутствием свадьбу его старшего сына. Не приехал и крестный Мстислава, Олег Святославич, но у того была уважительная причина: он княжил в Тьмутаракани, а добираться оттуда было далеко. К тому же после того, как Мономах выбил Олега из Чернигова, тот вряд ли горел желанием увидеть своего двоюродного брата.

Когда гости наконец ушли, Мстислав увел Кристину в опочивальню. Та послушно шла за ним. Он старался быть с принцессой таким же нежным, каким был с Любавой, но Кристина никак не отвечала на его нежность. Она оставалась совершенно неподвижной, и, хотя тело ее было горячим, Мстиславу казалось, что она холодна как лед.

Странное дело – встречаясь с Любавой и умом понимая, что он совершает грех, сердцем Мстислав никакого греха не чувствовал. Теперь же, лежа рядом с законной, обвенчанной с ним женой, он испытывал отвращение к ней и в первую очередь к себе. Он словно осквернил какую-то мраморную статую. И даже нельзя было ничего спросить у Кристины: они говорили на разных языках.

Кристина замкнулась в своем мирке, состоявшем из шведских фрейлин. Она выучила некоторые русские слова, но лишь самые основные, без которых нельзя было обойтись в быту. Супружеские обязанности явно были для нее только неизбежным долгом.

Мстислав же потихоньку привыкал к своей нынешней жизни, которая состояла из брачного ложа, приносившего только тень радости, и из со временем утихавшей тоске по Любаве. По ночам, бодрствуя рядом со спящей Кристиной, он мечтал о великих сражениях с половцами, которые позволили бы ему развеяться.

Чернигов

В том же самом 1094 году, когда Святополк женился на Марджане, а Мстислав – на Кристине, князь Олег Святославич, отправив императору Алексею послание, где уведомлял того, что, как и было между ними договорено, оставляет ему Тьмутаракань, пошел со своим разбойничьим войском на север. По дороге, как много лет назад, к войску присоединялись многочисленные половцы, прельщенные обещанной Олегом добычей. Олег шел отвоевывать у Мономаха Чернигов.

Подойдя к городу, он окружил его со всех сторон. Мономаху ничего не оставалось, кроме вынужденного затворничества. Олег тем временем пожег все вокруг города, не щадя даже монастырей.

У Мономаха не было никакой возможности послать за помощью к Мстиславу – тот был слишком далеко и не успел бы, и мертв был утонувший в Стугне любимый брат Ростислав. Посылать за помощью к Святополку не имело смысла – Мономах знал, что великий князь откажет. Когда-то Изяслав, невзирая на личную вражду, помог его отцу в борьбе с Олегом, понимая, что Олег опасен и для него, и поплатился за эту помощь жизнью. Но Святополк был слишком глуп, чтобы понимать опасность Олега для него самого. К тому же Мономаху доносили, что Святополк пленен своей половецкой женой и ни о чем не думает, кроме женских ласк. За это Мономах вдвойне презирал Святополка.

Тем не менее дружина Мономаха восемь дней билась с войском Олега за малый вал и не дала ему войти в город. Но Мономах прекрасно понимал, что это лишь вопрос времени.

Не желая пятнать себя позорным поражением и губить своих воинов в бессмысленной битве, Мономах послал к Олегу гонца с предложением мира. Олег, чувствуя за собой силу, согласился на их встречу.

Увидевшись после шестнадцатилетнего перерыва, двоюродные братья долго разглядывали друг друга. Каждый помнил другого молодым, теперь же оба были зрелыми сорокалетними мужчинами.

– Я согласен на мир, – с ходу начал Олег Святославич, – и ставлю только одно условие. Ты должен отдать мне Чернигов.

Глаза Олега блестели. Все-таки через многие годы, пережив ромейский плен (пусть почетный, но плен), он добился своего.

Мономаху пришлось стерпеть это. Олег был сильнее, и поэтому приходилось подчиняться. Пока подчиняться.

– Хорошо, – спокойно сказал Мономах. – Я отдам тебе Чернигов.

– Вот и прекрасно, – отвечал Олег. – Ты, твоя семья, твои дружинники, отроки и вся твоя челядь сможете беспрепятственно проехать сквозь юрты половцев. Я, Олег Святославич, обещаю тебе это.

– А помнишь, – лицо Олега вдруг смягчилось, – Владимир Всеволодович, поход против чехов? Ведь были же мы когда-то друзьями.

– Были, – резко ответил Мономах, – и я доверил тебе крестить своего сына. Но ты предал нашу дружбу, пойдя против моего отца. И теперь вновь ее предаешь, отнимая у меня мой город.

Лицо Олега вмиг стало суровым.

– Убирайся из Чернигова, – бросил он. – И убирайся скорее, пока я не передумал и не приказал взять город боем.

С этими словами он развернулся и вышел.

Потратив на сборы всего час, Мономах покидал Чернигов, о чем еще утром он не мог подумать. Вместе с ним город покидала его семья, где самым младшим был грудной младенец Юрий, будущий Юрий Долгорукий, а также воины Мономаха и его челядь.

Они ехали сквозь половецкие юрты, и Мономах, как и его дружинники, не отнимал десницы от рукоятки меча. Он не верил обещанию вероломного Олега и готов был к нападению. Но у половцев хватало других забот. С полного согласия и дозволения Олега они в награду за удачный поход грабили окрестности Чернигова (в сам город Олег их не пустил). Снова многие были уведены рабами в далекие земли.

Уже второй раз Олег приводил половцев на Русскую землю, за что в народе его прозвали Гориславичем.

И в тот же год, двадцать шестого августа, саранча, доселе известная русским людям только по Библии, налетела на Русь, поев траву и много жита.

Владимир Мономах решил податься в Переяславль, где после гибели Ростислава все еще не был избран князь. Он рассчитывал, что, как брата Ростислава, его охотно примут там. К тому же в Переяславле когда-то княжил его отец, и там он сам жил ребенком.

Мономах не ошибся в своих ожиданиях. Переяславцы рады были видеть его своим князем.

Снова Мономах оказался в городе своего детства, на самом краю Великой степи, где кочевали половцы. Здесь с древних времен сохранились Змиевы валы, защищавшие земли мирных славян-пахарей от кочевников. Одни племена сменяли другие, а противостояние Руси с Великой степью продолжалось.

Но гораздо больше половцев пугало Мономаха другое – возможный союз между двумя его врагами, Святополком и Олегом, союз, который окончательно втоптал бы его в грязь. Он, когда-то скакавший из Чернигова в Киев к своему отцу за один день и успевавший к вечерне, знал, как недалек путь между двумя городами. Вот почему он распорядился построить прямо посередине дороги между Киевом и Черниговом крепость Остёрский Городок, дабы затруднить связи соперников.

Имел он и другие планы, о которых будет сказано позже.

Три богатыря

В дружине Мономаха было много доблестных воинов, но наибольшим почетом пользовались трое – Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович.

Илья родился в селе Карачарове под Муромом. О нем рассказывали, что до тридцати лет он, несмотря на огромную физическую силу, был парализован и сидел сиднем. Его вылечили от тяжелого недуга какие-то старцы. Исцелившись, Илья отправился путешествовать по Руси. Случилось так, что, направляясь в Киев с желанием посмотреть стольный град, он сбился с пути и попал на дорогу в Чернигов, где разбойничал какой-то мелкий феодал, грабивший проезжий люд. Феодал был костью в горле у Мономаха, только недавно возглавившего княжество, но справиться с ним никак не удавалось – тот был слишком хитер и ловок. Илья вступил с ним в бой, взял в плен и доставил в Чернигов. Мономах был настолько доволен, что, вопреки существующим правилам, ввел недавнего смерда в свою дружину. Это вызвало недовольство остальных дружинников, но очень быстро Илья заставил себя уважать.

Он был немногословен, себе на уме, сторонился женщин (потому, видимо, что та пора, когда кровь в мужчине пылает, как огонь, и когда он получает первые уроки любви, совпала у него с болезнью). Ездил Илья на вороном коне, а его любимым оружием была палица, которой он орудовал легко, словно какой-то былинкой. Использовал он и копье.

Добрыня Никитич, происходивший из небогатого, но знатного рода и женатый на родовитой боярыне Забаве Путятишне, был храбр, прямодушен и прост в общении. Конь у него был белый, а всем видам оружия Добрыня, не мудрствуя, предпочитал меч.

Алеша, сын попа Левонтия, был родом из Ростова. Некоторые считали его трусоватым, но, если бы это было так, он бы никогда не заслужил такого почета. На самом деле Алеша был осторожен. Пожалуй, прав был Илья Муромец, сказавший, что Алеша смел, но не удал. Алеша ездил на кауром коне и прекрасно стрелял из лука.

Послы

Хотя половцы, воевавшие вместе с Олегом, не подчинялись Тугор-хану и тот принес свои извинения за нанесенный Руси ущерб, Святополк предпочел упрочить союз с половцами и в начале следующего, 1095 года выдал замуж за Тугор-хана свою старшую дочь от первой жены, как раз достигшую брачного возраста. Теперь оба они были женаты на дочерях друг друга.

Положение изменилось: уже Святополк хотел мира с половцами, а Мономах – войны. Своим дружинникам Мономах объяснял это тем, что мир с половцами все равно непрочен, что половцы – исконные враги Руси, что он поклялся отомстить за брата. Но была и другая, возможно, главная причина, о которой князь предпочитал молчать, – его вражда со Святополком. Когда Святополк был за войну, Мономах в пику ему был за мир, теперь же – наоборот.

Тугор-хан тем временем решил извиниться и лично перед Мономахом, у которого ему довелось гостить как-то в Чернигове. Они вместе пировали на свадьбе Святополка и Марджаны, после чего Мономах, радовавшийся тогда миру, предложил Тугор-хану по возвращении в степь заехать к нему. Сейчас Тугор-хан направил к Мономаху своих послов Итларя и Кытана.

Но послы ехали к Мономаху не без опаски, понимая, как тот должен быть оскорблен. Каждый был со своей дружиной. Подойдя к Переяславлю, Кытан встал возле крепостных валов и попросил у Мономаха в заложники кого-либо из его детей. Мономах скрепя сердце отдал Кытану своего маленького сына Святослава и поклялся не причинять половцам зла. Только после этого Итларь с дружиной вошел в город, а Кытан остался возле валов.

Итларь был принят со всем возможным почетом.

– Не надо извинений, – говорил Мономах. – Я прекрасно понимаю, что земляки твои, поддержавшие Олега Святославича, такие же разбойники, как и его тьмутараканское войско. Великий хан не должен ни отвечать, ни извиняться за них.

Затем разговор перешел на совсем другую тему.

– Слышал я, князь Владимир Всеволодович, – начал Итларь, – что у тебя племянница на выданье.

Речь шла о молодой Анне Ростиславовне.

– Да, – ответил Мономах, – и, поскольку брат мой погиб (замечу, не убит был твоими земляками, а утонул в реке), я ей вместо отца.

– Могу ли я прислать к ней сватов? – вежливо спросил Итларь. – Я человек знатный; безродного наш хан не отправил бы к тебе послом.

– Присылай, и они будут приняты с радушием, – согласился Мономах. – Отчего же не упрочить мир между нашими народами? Если великий князь дважды породнился с вашим ханом, отчего мне не породниться с его верным слугой? Уверен, что и покойный брат меня бы одобрил. Мы всегда были за мир с вами.

Половцы отправились почивать в самом прекрасном расположении духа, уверенные в том, что посольство их удалось на славу.

Дружина Мономаха тем временем не спала и убеждала князя перебить половцев.

– Как я могу сделать это? Я ведь дал им клятву, – возражал Мономах.

– Нет в том греха, княже, – убежденно сказал старший дружинник Ратибор, у которого ночевал Итларь. – Они тоже дают клятву, а потом губят землю Русскую и кровь христианскую проливают.

– Но у них в заложниках мой сын! – воскликнул Мономах.

– Святослава надо выкрасть, – сказал Ратибор. – Только когда он будет в полной безопасности, мы начнем убивать поганых.

Тут к Мономаху неожиданно прибыл дружинник Святополка Славята по какому-то пустячному делу с обычным наказом во всем повиноваться переяславскому князю, и это разрешило сомнения Мономаха. Лучшего подарка ему трудно было придумать. Теперь можно было втянуть Святополка в затеваемую свару.

Мономах послал Славяту и небольшую часть своей дружины выкрасть сына и убить сонного Кытана вместе с его воинами.

Украсть Святослава оказалось делом нетрудным. Его стражи крепко спали, и дружинники легко подхватили ребенка, глядевшего во тьму грустными глазами. Мальчик, признав своих, не противился. Он не мог только понять, почему отец отдал его половцам.

Оказавшись среди русских, Святослав, не проливший у половцев ни единой слезинки, начал тихо плакать.

– Успокойся, малыш, – сказал Славята, обнимая его, – все уже позади.

Он велел одному из дружинников идти вместе с сыном Мономаха в город, а затем они ринулись убивать половцев. Славята не сомневался, что между Мономахом и его господином существовал тайный договор и что он, Славята, был послан к Мономаху именно за этим.

Кытан и все остальные были убиты – они не успели даже толком понять, что происходит.

А Итларь со своей дружиной, не подозревая об этом, мирно спали на дворе у Ратибора.

В воскресенье, двадцать четвертого февраля, Итларь проснулся необычайно радостным. Ему не терпелось увидеть Анну Ростиславовну, о красоте которой он был наслышан.

Шел час заутрени, но русским было не до церковной службы. Ратибор приказал всем дружинникам и отрокам вооружиться, а затем велел протопить избу.

Тогда же Мономах прислал к Итларю своего отрока Бяндюка, который сказал:

– Князь просит вас позавтракать в теплой избе у Ратибора, а после зовет к себе.

Половцы охотно согласились и вошли в избу, где тут же были заперты.

После этого сын Ратибора Ольбер и еще несколько человек влезли на крышу избы и сделали там дыру. Ольбер взял лук и попал Итларю в самое сердце, сразив посла наповал. По радостному крику Ольбера все, кто не был в избе, поняли, что Итларь убит.

– Ратибор всегда потворствовал своему чаду, – сказал стоявший во дворе Алеша Попович другу Добрыне. – Эх, дали бы мне выстрелить – я бы это сделал не хуже.

– Мало чести в таком выстреле, – отвечал Добрыня. – Добро бы поразить врага в бою.

– Запомню я твои слова, – обещал Алеша, – ох запомню.

Он перекрестился, и оба богатыря полезли в окно добивать дружину Итларя.

Несчастный Итларь вошел в русские былины как Идолище Поганое. Его убийство по ошибке приписали Илье Муромцу, который находился тогда в отлучке по княжескому поручению. Просто-напросто Илья был куда известнее Ольбера.

Когда-то Мономах осуждал Святополка за то, что тот запер половецких послов в избе. Теперь же он сам не только запер их, но и убил, что во все времена считалось тяжким преступлением, однако чем не брезговала даже первая на Руси христианка княгиня Ольга (тогда, правда, она еще не была христианкой).

Как только Тугор-хан узнал об убийстве своих послов и о том, что в этом деле участвовал дружинник Святополка, он не замедлил ответить по достоинству. Нет, больше он уже не отправлял на Русь никаких посольств. Он поступил иначе, отправив в Киев пленного русского раба, для пущей убедительности ослепив его и отрубив ему обе руки. Раба сопровождал русский же поводырь. Обоих заставили наизусть заучить послание хана.

В нем говорилось, что, несмотря на двойные родственные связи со Святополком, он разрывает отныне всякие дружественные связи с Русью. Тугор-хан сообщал также, что только отцовская забота о Марджане не позволяет ему отдать юную дочь Святополка на поругание своим воинам.

Святополк, вынужденный теперь войти в союз с Мономахом, готовился к походу против половцев. Оба они направили послание к Олегу, укрывавшему у себя сына Итларя, чудом уцелевшего после бойни в Ратиборовой избе (он бежал через окно). «Или убей его, или отдай его нам, – писал Мономах, составлявший письмо. – Он враг и нам, и всей Русской земле». Олег ничего не ответил, и хотя обычно молчание считается знаком согласия, на этот раз оно явно было знаком отказа. Олег отказывался и выдать Итларевича, и участвовать в походе.

Поход в этот год, впрочем, так и не состоялся – из-за распрей между Святополком и Мономахом, которого великий князь справедливо считал главным виновником возникших бед. Себе же Святополк, забывший о совершенных поначалу глупостях, о позоре Треполя и Желани, виделся великим миротворцем, установившим прочный мир с половцами, навсегда разрушенный теперь Мономахом.

Половцы тем временем не дремали. Все лето они осаждали город Юрьев и едва не взяли его. Послам Святополка с трудом удалось уговорить их выпустить жителей из города. Святополк приказал построить город на Витичевском холме, без ложной скромности назвав его Святополчим градом, и расселил там юрьевцев, поскольку покинутый людьми Юрьев половцы сожгли.

Мономах же, раздувший пламя новой войны с половцами, казалось, меньше всего о них думал. По его указанию Мстислав присоединял к его владениям Смоленское и Ростовское княжества – действуя не силой, а убеждением. Впрочем, войско при нем тоже присутствовало. В Муроме Мономах посадил своего сына Изяслава, бывшего до этого князем курским, а Олегова посадника изгнал. Он задумал окружить Черниговскую землю с севера, запада и юга, и только с востока оставалось бы Киевское княжество, но Святополк был сейчас противником Олега.

Святополк смотрел на это неслыханное увеличение Мономаховых владений и сознавал, что ничем не может этому помешать. Воевать с Мономахом в нынешнем положении было бы безумием, воздействовать же на него убеждением великий князь никак не мог.

Мстислав был рад поручению отца, отвлекавшему его от невеселой и несчастливой жизни. Но как раз когда он был в Ростове, из Новгорода пришло тревожное известие. Князь Давыд Святославич, брат Олега, уступавший тому в честолюбивых замыслах, но не уступавший в наглости, вторгся в Новгород и провозгласил себя местным князем. Новгородцы, очень любившие Мстислава, немедленно послали за ним в Ростов. Мстислав, уже закончивший там свои дела, поспешил с возвращением.