Настоящий итальянец

Вадим Глускер

Настоящий итальянец

Предисловие

Что можно рассказать про Италию? Или так: что еще можно рассказать про Италию. Про страну, в которой многие из вас уже побывали. Спешно собирая чемодан, за несколько часов до вылета в Рим, в поисках материала для своей книги, я представлял себе образы, знакомые с детства, исторические аналогии и парадоксы, стереотипы, наконец. Вспомнил о плащах из ткани «болонья» на наших мамах, о фестивале в Сан-Ремо, который единственный, из всех западных программ, показывался в прямом эфире на советском телевидении. Спортивные трансляции не в счет. Я вспоминал «Феличиту» и «О соле мио», ангельский голос Робертино Лоретти и насыщенный, с хрипотцой, Тото Кутуньо. Я напевал песни Челентано, взрывавшие наши дискотеки, и быстро просматривал фрагменты бессмертных фильмов Феллини, как ни странно, демонстрировавшихся в наших кинотеатрах. Я вдруг отчетливо представил себе копию скульптуры «Давида» в Пушкинском музее, неожиданно вспомнил о сказочном Чипполино… Я прекрасно понимал, что мне никак не обойтись без подробного рассказа про «Фиат», ставший прототипом первого советского народного автомобиля. Поэтому, за несколько дней до вылета, я направил письмо в штаб-квартиру автомобильного концерна с просьбой разыскать для меня раритетный «124», который и был выбран в качестве прототипа «Копейки».

Еще несколько чистых рубашек. Не забыть бы бритвенную машинку и блокнот. Стоп! Мне явно чего-то не хватало для написания этой книги. Но чего? Перечисляя в голове ставшие уже такими родными все эти итальянские «образы и подобия», я вдруг отчетливо понял, что одними воспоминаниями мне отделаться не удастся. Античность Рима и каналы Венеции, вулканы Сицилии и дворцы Флоренции, трущобы Неаполя и витрины Милана. Это, безусловно, национальное достояние. Но есть же, черт возьми, и вечные ценности, без которых итальянская жизнь была бы скучна и однообразна. Пицца и паста, «Веспа» и «Феррари», Ватикан и мафия, наконец. Но главное ценность этой страны – ее люди. И тут вдруг я задал себе, в общем-то, простой вопрос: «Так кто же они, настоящие итальянцы?» Наследники древних римлян, поющие песни в Сан-Ремо? Любители макарон, побеждающие на конкурсах красоты? Жившие тысячу лет под властью римских пап и создавшие самую мощную Коммунистическую партию Запада? Совершившие настоящую революцию в кино и придумавшие новую моду XX века? Галилей и Гарибальди, Леонардо да Винчи и Софи Лорен, Феллини и Верди, Микеланджело и Челентано… Ведь все они родились именно здесь. Вот чего мне не хватало! В этой книге я постараюсь рассказать вам об итальянцах. Все, ну или почти все, что вы хотели о них узнать. И нет, конечно, не боялись, просто, наверное, еще не успели спросить.

Я был настолько окрылен своей идеей, что не услышал звонка надрывающегося мобильного телефона. Аппарат явно не хотел уняться. Перед вылетом в Рим оставалось уже совсем немного времени. Я в очередной раз проверил собранный чемодан, посмотрел на мобильник, раздраженный отсутствием внимания к нему. Где-то в глубине сердца я понимал, что не ответить на звонок неприлично с моей стороны. Причем уже очень хотелось ответить «пронто». Я помнил об этом еще со времен первой поездки в Италию.

Именно тогда мне и рассказали, что неважно, как ты говоришь по-итальянски, и говоришь ли вообще, но телефонное приветствие должно быть именно таким. Не интернациональное и безликое «алло», а исключительно «пронто», что значит «готов» – готов к общению. Общаться в эту самую минуту, правда, не слишком хотелось. Командировка в Италию была уже сверстана и подробно расписана, и я прекрасно понимал, что подобная настойчивость звонящего – не от хорошей жизни. И как в воду глядел. Я сжалился над мобильником. Телефонная трубка ответила по-итальянски. Вместо «алло» незнакомый женский голос произнес то самое, «пронто».

– Синьор Глускер, это вы? Бонджорно. Меня зовут Рафаэлла Катанья. Я вам звоню по поручению руководства концерна «Фиат».

Не может быть, неужели в Турине выполнили мою просьбу и нашли мне тот самый «Фиат-124»?

– У вас есть для меня автомобиль?

– Да, да! Нашли. Абсолютно аутентичный. Первозданный. Ни разу не переделанный и даже не отремонтированный. Семьдесят третьего года выпуска. Директор музея «Фиат» синьор Торкьо лично обзвонил сотни владельцев и нашел одного, который согласился предоставить свой автомобиль вам на несколько дней.

– Фантастика! – я практически кричал в ответ. – А когда можно забирать?

– Синьор Глускер, есть одна проблема. Взять «Фиат» можно только сегодня вечером, так как через три дня его в обязательном порядке нужно вернуть. И, напоминаю, это под личные гарантии синьора Торкьо. Нам вас ждать сегодня?

«Черт!» – хорошо, что я грязно не выругался по-итальянски. Думай, Вадим, думай! У меня же билет до Рима. Как я попаду, а главное, успею сегодня вечером в Турин? Я это говорил, скорее, сам себе. Госпоже Катанья было абсолютно неинтересно выслушивать мои организационные проблемы.

– Синьора, конечно, сегодня вечером я буду у вас в музее и заберу этот «Фиат».

«Чертов „Фиат“», – добавил я про себя. А вслух продолжил:

– И мне будет очень приятно лично познакомиться с господином Торкьо.

Последнюю фразу я практически процедил в трубку. Вот тебе и «Пронто», и Юрьев день. Порой лучше не отвечать вовремя на телефонные звонки.

Авиакомпания вошла в мое положение, забронировав мне билет до Турина. Уже в аэропорту все было не так драматично, как еще несколько часов назад. Я летел на Апеннины в поисках этого самого «итальяно веро». Я знал, что у меня совсем немного времени, чтобы понять, каков же он на самом деле, «настоящий итальянец»? Но я четко знал, что нам, русским и итальянцам, пора познакомиться заново. А главное, вырисовывались контуры книги. Про то, что ни в коем случае нельзя зацикливаться на прошлом, я понял раньше. Надо писать только о настоящем. Несколько историй про «итальяно веро». Про их кухню, их кино, их Ватикан, их мафию, их музыку. Про красоту, которую они создают, и про Сильвио, за которого они голосуют! В моей книге будет минимум воспоминаний! Пусть даже и самых приятных. Только открытия и находки! Стоп. В книге их может и не будет, но себе-то я их точно оставлю. «Самолет приступил к снижению. Пристегните ремни, поднимите спинку креслу, откройте шторку иллюминатора». Альпийские вершины сменили предгорья. Аэробус, заходя на посадку, сделал круг над городом. Здравствуй, Италия! Бонджорно, Турин!

Глава 1. Наша Италия

Улыбчивый бородач Маурицио Торкьо ждал меня у входа в музей «Фиат»: «Доехали нормально, нашли нас без особых проблем?» Он говорил очень быстро, отчаянно жестикулировал, постоянно хлопал меня по плечу. Я не стал уж ему признаваться, что он нарушил все мои планы. Черт с ним, все-таки раритетный «Фиат» того стоил. И тут я увидел его. Этот предмет итальянского автопрома конца 1960-х. Темно-зеленый, совсем неблагородного бутылочного цвета, он скромно стоял во внутреннем дворе музея. «Искать пришлось по всей стране. Ох, и задачу вы нам задали, синьор Вадим». Неужели в музее «Фиата» не нашлось ни одного «Фиата-124»? Ну, да ладно. «Сколько дней он будет в моем распоряжении?» – я осматривал прародителя нашей «Копейки» и сразу пытался найти отличия. «Владелец разрешил вам покататься на ней три дня. Вам будет достаточно?» Я уже не слышал ответа. Каких-то кардинальных отличий, по моим первым прикидкам, не было. Казалось, что советская «дочка» – точная копия итальянского «папы». Но у нашей в результате дорожный просвет был повыше, тормоза – покрепче, да и кузов потолще. Суровая действительность отечественных дорог. «Копейка» на 90 килограммов оказалась тяжелее «Фиата-124». Оказалось, что между ними около… восьмисот отличий: от мотора до дверных ручек. Пока техники проверяли, заведется ли вообще этот автомобиль, Маурицио Торкьо увлеченно рассказывал мне историю автомобильной любви Советского Союза и Италии. Хотя за эту любовь пришлось побороться. Советское руководство в качестве базовой модели первого отечественного народного автомобиля рассматривало также «Мерседес» и «Вольво». «Немцы» и «шведы» теоретически лучше других подходили для наших дорог. Но в итоге выбор пал на «Фиат», потому что в Италии на тот момент была самая сильная Коммунистическая партия на Западе. Да уж, после такого идеологического аргумента о технологиях позабыли сразу. «Конечно, итальянская компартия была решающим фактором. Вы сейчас очень удивитесь, но в том, что у вас появился народный автомобиль, нужно благодарить Соединенные Штаты». «Штаты? Им-то зачем автомобильный гигант в СССР?» – «Чтобы обуржуазить советское общество и чтобы автомобили заменили танки». М-да, синьор Торкьо был прекрасным экскурсоводом, но историю и геополитику знал плоховато. Мой собеседник не унимался. «Соединенные Штаты действовали через „Фиат“, а Италии нужны были энергетические ресурсы Советов. Однако в государственном бюджете СССР не было средств. Поняли теперь?» Это было на грани абсурда, но вступать в долгую полемику мне не хотелось. Я же приехал в Турин не историю изучать, мне просто нужен был «Фиат-124». Впрочем, без истории, рассказывая об этом удивительном проекте, никак не обойтись. Основали это первое совместное предприятие в СССР сын итальянской принцессы Джанни Аньелли и сын советского рабочего-передовика Александр Тарасов. Согласно условиям договора, итальянцы привозили оборудование и показывали, как на нем работать. Мы же строили сам завод. Это в Турине хозяева завода «Фиат», клан Аньелли, строили капитализм, а глава компартии Италии Пальмиро Тольятти пытался его разрушить. Зато в СССР появился город со звучным итальянским именем, а советский народ получил ключи от «Жигулей». Впрочем, если до капитализма вазовская классика советского человека так и не довезла, то вот с дороги, ведущей к коммунизму, свернула безвозвратно. При коммунизме-то все общее. А тут впервые в советской истории начиная с 1970-го года советский человек мог позволить себе персональный транспорт. Пусть и по разнарядкам, пусть и за производственные заслуги, пусть и отстояв многомесячную очередь, но мог! В результате наша первая частная собственность сделана на итальянском конвейере! А вот в самой Италии судьба 124-го «Фиата» сложилась куда менее успешно, чем у нас. Конечно, его и сейчас вспоминают, хоть и не всегда добрым словом, но скорее в музее, чем на улицах.

Взять, к примеру, вот этот, мой, бутылочного цвета. Ведь его нашли для меня в самый последний момент. Что и вспоминают часто в Турине, так это комсомольскую стройку, которая развернулась вокруг «Жигулей» в Советском Союзе. Директор музея рассказал мне очередную удивительную историю. Но в эту почему-то верить хотелось сразу. Это тебе не американская забота о советском человеке. «Один инженер мне рассказывал: „На улице был такой холод, – 40! Вся земля промерзла на много метров, но нам нужно было копать котлован. Я думал, это невозможно физически! Оказалось, ошибался! Русские привезли со всей страны 40 реактивных самолетных двигателей и разогревали ими землю! Ну, вы только подумайте – это же мечта всей жизни! Я что-то хочу, и я это получаю любой ценой, потому что мобилизуется огромный аппарат по одному приказу!“»

Своим энтузиазмом инженер явно зарядил и моего собеседника. Я же прекрасно себе представил, что для итальянских инженеров увидеть ТАКОЕ было покруче, чем собрать вокруг себя гарем русских красавиц. Кстати, о красавицах. Хорошо, что Маурицио мне о них напомнил. «А вы знаете кого-нибудь из „тольяттинских жен“?» – спросил я его, тайно надеясь, что он мне выдаст адреса, явки и пароли. Не ошибся я в Маурицио! «Конечно, Вадим! Они в свое время выехали в Италию, выйдя замуж за наших инженеров, рабочих, технологов, да за кого смогли, в общем-то! И теперь они к нам сюда постоянно приходят, чтобы посмотреть фильмы о строительстве Тольятти-града и снова пережить те удивительные эмоции». Через несколько минут я был счастливым обладателем телефона и домашнего адреса некоей Татьяны. А техники к этому времени уже закончили проверять «Фиат». «Ну все, можете ехать», – радостно сказал мне господин Торкьо. И вот здесь уже торкнуло меня.

А как ехать-то? Мало того, что я уже давно отвык от механики, так еще коробкой передач нужно было в прямом смысле слова овладеть. О гидравлике руля и плавности хода я вообще молчу. Как на этом вообще можно было ездить, даже в то время?

В этот момент у меня перед глазами прошли миллионы соотечественников, счастливых обладателей «Жигулей», включая собственного отца, смотревшие на меня с укором. И я, поборов свои снобизм, фобии и страхи, завел двигатель «Фиата-124». Несколько раз, заглохнув в самых неподходящих местах в центре Турина, я в конце концов привык к жесткому ходу автомобиля 1973 года выпуска. Я ехал по самой большой улице столицы региона Пьемонт, улице, до сих пор носящей имя Советского Союза – Corso Unione Sovietica. После распада СССР ее, естественно, хотели переименовать. Но количество домов и проживающих на ней туринцев не позволили этого сделать без проблем. Процесс переименования влетел бы в копеечку муниципалитету. Так что наша «Копейка» сохранила в Италии топонимический раритет.

Я ехал и смотрел на проезжающие мимо автомобили. Конечно, никаких 124-х и в помине не было. Ведь за десять лет до строительства ВАЗа Италия тоже получила свой народный автомобиль. «Фиат-500». Вот эта машина для итальянцев значила очень много! Появилась возможность самостоятельно передвигаться, ездить за город, в отпуск, катать девушек. И сам он такой красивый был, романтичный. Это сейчас в автомобилях есть кондиционеры, а тогда, чтобы включить печку в «пятисотом», нужно было дернуть рычажок между сиденьями и открыть заслонку, чтобы тепло от мотора шло в салон. Да и системы охлаждения двигателя тогда у «пятисотых» не было, их охлаждали воздухом. То есть просто приоткрывали багажник.

Когда итальянцы пересели на этот автомобиль, они почувствовали себя практически в Америке. До этого они всегда говорили: «Вот, там даже у рабочих есть автомобили!» А «Фиат-500» до сих пор оживляет итальянский пейзаж. Ломается он не реже, чем «копейка», зато каков собой! Два с половиной метра чистого обаяния и воспоминаний о сладкой жизни 1950-х.

Да, в Италии вообще, куда ни глянь – одни воспоминания. Вот, например, почему наши отечественные «Жигули» решили продавать на Западе под нежным женским именем «Лада»? Лишь потому, что если бы на экспорт выкатились «Жигули», то напрашивалась бы фонетическая аналогия со словом «Жиголо». Согласитесь, не лучшее название для советского народного автомобиля.

Я остановился на светофоре. Нужно было позвонить Татьяне. Я долго объяснял, зачем и почему хотел встретиться и с ней и с ее подругами. Наконец, на том конце трубки сказали: «Хорошо, сегодня вечером. Нам нужно подготовиться, уговорить мужей, без них-то никак! Так что приходите. Блюда какой кухни вы предпочитаете: итальянской или русской?» Я честно признался, что мне – без разницы, поглощаю абсолютно все, кроме холодного свекольника. Татьяна засмеялась, пообещав, что вечером я смогу оценить кулинарный дар «тольяттинских» жен. Контакт был установлен.

В восемь часов вечера я стоял перед входом в самую обычную многоэтажку на окраине Турина. Вокруг меня сновали какие-то немолодые мужчины, которые несли кто стол, кто стул, кто мешки с продуктами. Кричали, суетились, переходили с русского на итальянский. Народ прибывал, и опять – мешки, столы, стулья. «Маша, ты не забыла тирамису?» – раздался звонкий женский голос. Я понял, что пришел по адресу. Спустился в полуподвальное помещение, оборудованное наподобие клуба или красного уголка. Карта России, гирлянды, оставшиеся с Нового года, и богатый стол. Татьяна не обманула. Салат оливье и сельдь под шубой прекрасно сочетались с томатами, моцареллой, пармской ветчиной и лазаньей.

«Тольяттинские жены» подготовились ко встрече со мной на славу: нарядные платья, вечерний макияж. Мы выпили за нерушимую российско-итальянскую дружбу и предались воспоминаниям. До начала всесоюзной стройки кто-то из этих женщин уже работал в Тольятти заведующей секцией в магазине «Синтетика», кто-то инженером на заводе. Одна приехала по распределению из Подмосковья, другая из Грозного. Передо мной сидели красивые, уже немолодые русские женщины. Кого-то из них не минули прелести пластической хирургии, кто-то сохранил свою природную привлекательность. Татьяна, Светлана, Валентина… их было восемь за столом, многие пришли со своими мужьями, которые их и вывезли из Советского Союза в семидесятые. Восемь разных историй и одна судьба.

«Я помню, как эти итальянцы приехали к нам в Тольятти. Боже мой! Они приходили ко мне в магазин, а я и сказать им ничего не могла». «Это ты не могла, Таня, а я вот сразу начала учить итальянский». Итальянцы, к слову, не говорили по-русски. Так что знакомство и чувства часто зарождались исключительно через язык жестов и тела. «Джанни! Ты же по-польски немного говорил, правильно?.. Ну да, так вот, я как его увидела, молодого такого, с бородой, я подумала, этот точно воспитывался в каком-нибудь швейцарском колледже». «Валя, какой швейцарский колледж?» – супруг был явно недоволен происходящим. «Да ладно тебе. А ты помнишь наше первое свидание?» Как выяснилось, помнил, и очень даже хорошо. «Знаете, куда она меня потащила? На просмотр двухсерийного фильма про Ленина. Я честно отсидел два часа из уважения». «А не из-за интереса к истории, – прервал я рассказ. – Так подождите! На той неделе нашего знакомства других фильмов в клубе завода не показывали. Поэтому я честно отсидел еще два сеанса этого прекрасного фильма».

Эта романтика, этот флер меня просто поражали. Начало 1970-х, всесоюзная стройка и такие вольности, пусть и во время просмотра революционной киноклассики. «Но неужели, – спросил я своих новых друзей, – у вас не было проблем с КГБ? Неужели вы сами не боялись, что вас возьмут на „контроль“, за вами будут следить?» Как выяснилось – всему виной молодость и беспечность. «Сначала я об этом просто не думала, но потом мне один переводчик сказал: будь все-таки поосторожней. Вас могут спровоцировать. Но ничего не происходило. Мы по-прежнему ходили на концерты, в кино, катались на коньках, и нам никто не мешал. Проблемы начались, когда я решила выйти замуж». Удивительная фривольность, в принципе, была объяснима. Итальянцы действительно в те годы наводнили Тольятти. И запретить им проводить время с русскими девчонками не мог даже КГБ. Да и незачем было, по сути. Ситуация и так была под контролем. Вот когда эта ситуация начала из-под него выходить, когда флирт и ухаживания стали грозить отъездом из страны, вот тогда атмосфера в Тольятти накалилась. «Во-первых, нас всех, ну каждую, исключили из комсомола. Партийных среди нас не было, все-таки нам по двадцать лет было. Но главное, всех выгнали с работы». «Даже из магазина „Синтетика“?» – спросил я. «Конечно. А знаете почему? Может, мою директрису никто и не просил об этом. Просто она завидовала и мне, и нам всем. Ей-то всего тридцать лет было». «А для меня одной устроили целое собрание всех партийных деятелей завода, – вспомнила Валентина. – И говорили: куда ты едешь? У него жена, трое детей, ты будешь у него хуже, чем домработница».

Тут я поинтересовался у итальянских мужей, а как они сами ухаживали за своими Дульсинеями, что им говорили на все это? Успокаивали или нет, обещали сладкую жизнь? «Я своей сразу сказал, ты не думай, что я собираюсь жениться, я ее, типа, проверить решил. А Татьяна и отвечает мне: „Да и я не собираюсь“. А я, помню, сказал, что у меня заканчивается контракт и я или делаю новые документы, чтобы вернуться, или мы сразу вместе отсюда уезжаем».

Да уж, не до романтики было. Все, что происходило в Тольятти, напоминало если не шантаж, то полноценный брачный договор. «А у меня-то Джанни вообще уехал, чтобы развестись со своей женой. Только у нас уже был один совместный ребенок с ним. А он ждал развода пять лет, такие были тогда итальянские законы. Он снова приехал в Тольятти, еще женатый, и я снова ему родила. В результате я ждала девять лет, чтобы выехать. Но приехала уже с двумя взрослыми детьми».

М-да, все-таки есть еще женщины в русских селеньях. Валентина рассказывает, что все эти годы ожидания выезда она никогда не говорила своему Джанни «до свидания». Только «прощай», потому что всегда боялась, что границы могут закрыть и что он в СССР никогда за ней не приедет. «И каждый раз я говорил ей: Валя, я тебя так люблю, что все сделаю для того, чтобы ты уехала и мы стали вместе жить в Италии. Потому что ты достойна другой жизни».

Сорок лет назад эти девчонки свято верили в то, что их родина – самая прекрасная, самая свободная, и что если они все-таки уедут, то просто потеряются в Италии. Пропадут. «А знаете, я себя обезопасила, – засмеялась Светлана. – Я сказала своему мужу: а если вдруг мне не понравится, то мы вернемся жить в Россию? Оба?» «И?» – я повернулся к мужу Светланы, Карло. «А что мне еще оставалось делать, как сказать, что, конечно, вернемся». Вот какая любовь была. Какие драмы и чувства! Про чувства родителей Тани, Вали, Светы, Нины я спрашивать не стал. Хотя, Валентина, смеясь, вспомнила, как в один из приездов ожидающий развода Джанни познакомился с будущим тестем. «Сели они с папой на кухне, выпили по рюмочке вдвоем. Потом еще по одной, потом еще. Смотрю, выходят довольные. Муж домой пошел, в гостиницу, а папа и говорит: „Если за кого другого, кроме Джанни, выскочишь, убью!“».

Они хотели быть похожими на Софи Лорен и Джину Лоллобриджиду. Слушали песни Джанни Моранди и Адриано Челентано. Их будущие мужья привозили им не только батники, джинсы или кримпленовые платья, но и альбомы по искусству эпохи Возрождения. Перелистывая репродукции Микеланджело и Караваджо, они грезили Неаполем, Римом и Венецией, мечтая вырваться из Тольятти. А сейчас, спустя сорок лет, эти женщины, с которыми я ел лазанью и салат оливье, были лучшим воплощением образа той самой, «нашей Италии». Нашей Италии, которую мы сами знали с детства, но уж очень выборочно и ограниченно.

А тогда, в начале 1970-х они приехали в Турин. В аэропорту их снимало местное телевидение, и каждой, тут же на месте, выдавали итальянские официальные бумаги. Они были ПЕРВЫМИ! «И вот я приезжаю домой. А там меня встречает свекровь и говорит: „А вы любите сельдерей?“». Никакого сельдерея в тот вечер Нина заставить себя съесть не смогла. Он слишком сильно пах. А привычной и дорогой сердцу картошки так никто не предложил. Уже позже, как настоящие итальянки, они возили своим подругам, оставшимся на родине, джинсы, дубленки, кремы и даже вязальную шерсть. Кто-то из них сделал свою карьеру в Италии, зарабатывая деньги переводами или работая в туристическом агентстве. Кто-то превратился в вечную домохозяйку и настоящую «мамму» большого итальянского семейства. Они подкладывали мне знаменитую, благоухающую «пармиджиану», баклажаны, фаршированные сыром, и уверяли, что в душе они остались русскими. А если в них и есть что-то итальянского, так это муж, семья и паспорт. «А вообще-то мы за эти годы и хитрить научились по-итальянски». – «Да ладно, а теперь десерт!» – торжественно объявила Светлана. Наконец, вынесли то самое тирамису, о котором не должна была забыть Маша. «Вы знаете, меня в пионеры принимали на Красной площади, меня, девочку из города Калинин! – неожиданно сказала Татьяна. – И единственной итальянской книжкой, которую я прочитала, до того, как познакомилась с Паоло, была сказка про „Чиполлино“». Я, признаюсь, не понимал, куда клонит Татьяна. «Так они не знают этой сказки! Не знают. Паоло, ты же не читал про приключения Чиполлино?» «Нет», – честно и даже как-то виновато признался несчастный Паоло. Тут-то я и понял, что пора и честь знать. Четвертый кусок тирамису – это уже было чересчур. Мне нужно было продолжать поиски «нашей Италии». А клуб «тольяттинских жен» навел меня на кое-какие мысли. Я знал пароль и видел ориентир. Следующим утром я с третьей попытки завел «Фиат» и отправился на рынок. Я должен, нет, просто обязан был купить репчатый лук.

Туринский рынок не самый, может, колоритный, но уж точно – самый народный. Здесь-то уж писателя-коммуниста Джанни Родари должны знать точно. Тем более что Коммунистическая партия Италии процветала именно здесь, в Пьемонте. У меня в голове навязчиво дребезжал звонкий и противный голос Гелены Великановой. Нет, слушал я вовсе не «Ландыши».

Я веселый Чиполлино, вырос я в Италии.

Там, где зреют апельсины,

И лимоны, и маслины,

Фиги и так далее.

Но под синим небосклоном

Ни маслиной, ни лимоном – я родился луком.

Значит, деду Чиполлоне прихожусь я внуком!

Гелена Великанова заглушала собой все туринское автомобильное движение и мешала мне в очередной раз совладать с «Фиатом». Я почему-то вспомнил еще и советский фильм-сказку. Там, наряженный во что-то неописуемо желтое, Владимир Басов в роли принца Лимона задавал своему секретарю страшно антиреволюционный вопрос: «Как вы думаете, мой народ достоин меня?» – «Нет, ваше высочество. Не достоин». Для миллионов советских детей принц Лимон был идеологическим врагом.

С трудом припарковавшись, я как обезумевший кинулся к луковым развалам. Перебегая от прилавка к прилавку, вспоминал других персонажей этого «великого» произведения: кавалера Помидора, графинь Вишен и кума Тыкву. Мои воспоминания прервал зычный бас: «Лук, свежий лук! Три килограмма за один евро! Подходите, берите!» Бородатый продавец выглядел дружелюбно. Уж он-то не должен меня подвести. «Простите, вы не знаете сказку про Чиполлино?» – «Про что?» – «Про то, что вы продаете», – попытался отшутиться я. «Первый раз слышу. Парень, не мешай мне торговать». Контакта не получалось. Коллеги бородача по овощному цеху ничего не слышали ни про «Чиполлино», ни про какую-то сказку, ни даже про Джанни Родари. Хотя нет, вру. Про него они все-таки что-то знали. Но называли мне совершенно другие произведения: «Приключения „Голубой стрелы“» или «Какие бывают ошибки». Но про луковицу-коммуниста им ничего не было известно. «Нет». – «А вы не знаете сказку про Чиполлино?» – «Нет». – «Простите…» – «Нет!» – «Нет!» – «Нет!» Это «нет», похоже, меня преследовало по всему рынку. Я знал, что коммунист Джанни Родари писал и «Чиполлино», и «Чем пахнут ремесла» по заказу Коммунистической партии Советского Союза. Но я никак не мог предположить, что слова «у каждого дела запах особый» и «только безделье не пахнет никак» будут считаться классикой только у нас. В Италии об этом никто никогда не слышал. Это нам, советским детям, Джанни Родари внушал, что каждый фрукт, овощ или предмет может рассказать свою историю. Надо только набраться терпения и научиться их слушать. Меня итальянские синьоры и синьорины слушать не хотели. Для них «Чиполлино, Чиполучча, Чиполетта, Чиполлоне» звучали исключительно как бред русского покупателя. И на что я только надеялся, когда ехал в Италию? Воспоминаниям детства можно было предаваться и дома. Все равно ничего «нашего» в Италии пока не находилось. Кроме тольяттинских жен, естественно.

Но просто так я сдаваться не собирался. Не получилось в Турине, получится в Болонье. Как же я был наивен! Что в наших воспоминаниях связано с этим старинным университетским городом? Правильно. Порода собак, которую называют болонкой, правда, мальтийской или французской. Поэтому в ее родословной я был не совсем уверен. Ну и, конечно, легендарные плащи, которые считались шиком западной моды, и, как следствие, вечным дефицитом. Проехав по Сталинградской улице, «Фиат» еле-еле забрался на небольшую горку в пятидесяти километрах от города. Я ехал к синьору Реваджо, главному в стране заводчику болонок. Чем ближе было до собачьего хозяйства, тем меньше я слышал задыхающийся от перенапряжения фиатовский двигатель. Его заглушал визг собак.

Синьор Реваджо сразу меня предупредил, что если я боюсь его питомцев, даже таких небольших, то мне лучше сразу уехать. «Они агрессивны в своей любви», – подмигнул мне заводчик, выпустив в закрытый вольер порядка ста белоснежных кучерявых созданий. Они бросались, царапались, облизывали меня всего с головы до ног, огрызались, когда я их пытался отбросить. «Видите, какие они у меня непоседливые?» Да уж, непоседливые, – это еще мягко сказано.

Оказалось, что предки этих крикливых созданий работали на римских кораблях ловцами мышей. И пришлось ждать до XVI века, чтобы они превратились из отважных моряков в модный дамский аксессуар. Их заказал себе для развлечений французский королевский двор. Через него-то они и попали в Россию, а не напрямую из Болоньи. «Но это наша порода, наша болонка. Теперь-то вы убедились?» Убедился, вероятно. Но порода от этого более симпатичной мне не стала.

«Кстати, – спросил я синьора Реваджо, чтобы немного сбросить с него спесь лучшего заводчика страны, – а у вашей жены был когда-нибудь болоньевый плащ?» – «Что?» Мой вопрос явно поверг его в изумление. – «Какой плащ? Ни о чем подобном не слышал и своей жене никогда не покупал». «Ну, это твои проблемы, твоя супруга никогда не была настоящей модницей», – зло про себя ухмыльнулся я. Почему я был так рассержен на болонок и на их хозяина, не могу вам сказать. Но мне поскорее хотелось покинуть это хозяйство, посетить которое, к слову сказать, я сам и напросился. Четвероногие белокурые бестии еще долго визжали мне в след.

Я выжимал из «Фиата» все, что мог. Мчался в самый старый в Болонье магазин тканей. К супругам Зинелли. Уж кто-кто, а они мне все расскажут про ткань «болонья». «Нет, честно признаться, никогда о таких плащах я не слышал! Моя семья всю жизнь владеет магазином тканей, но такую я ни разу не встречал», – развел руками Джузеппе Зинелли. Его супруга поспешила на помощь: «О плащах я вообще ничего не знаю, но если вас интересует именно эта ткань, то у нас она используется только для штор, палаток и тентов, но никак не для одежды!» – «Подождите, то есть вы мне хотите сказать, что ткани, подобной нейлону и называющейся болонской, не существует?» – «Нет, поверьте мне, только такая ткань известна во всем мире под названием „болонская ткань“ или просто „болонья“. Причем это совершенно определенная ткань оранжево-кирпичного цвета „болонья“, цвета большинства наших домов. Хотите, я вам ее покажу?»

Я, безусловно, хотел и отказывался во все это верить. А как же, например, знаменитая история Леонида Билунова, известного криминального персонажа, получившего свое прозвище Макинтош? Макинтошем он стал после того, как, подобно Робин Гуду, отцепил от состава целый вагон плащей «болонья», шедших на нужды жен боссов компартии Украинской ССР, и продал это простым украинцам. Я предавался воспоминаниям, уже ни во что не верил и держал в руке «настоящую ткань „болонья“». Сандра Зинелли мне поясняла: «Раньше во всей Болонье, и особенно во дворцах, в центре разрешались делать маркизы над окнами только этого кирпично-оранжевого цвета. Но плащи из этой ткани у нас никто никогда не шил». Владелица магазина рассмеялась. За один день я уже несколько раз почувствовал себя полным идиотом. Но я не унимался и не терял надежды. Хорошо, пусть простые итальянцы болоньевых плащей не помнят или делают вид, что не помнят, но я-то смотрел фильм «Рокко и его братья» великого Висконти. Я прекрасно помню эти плащи. Хотя… Быть может, когда-то этот плащ спасал от дождя не только Москву, но и Милан! Просто у нас погода хуже, вот он лучше и запомнился? Хмм… Об этом я не подумал, но понял, что рассудить меня с моими стереотипами могут только итальянские модельеры. Ну, не может быть, чтобы Доменико Дольче и Стефано Габбана никогда не слышали об этих плащах!

Я отправился в Милан, опасаясь, что «Фиат» может не выдержать. Ведь очевидно, что даже за всю свою долгую жизнь выданный мне в заводском музее «124-й» не наездил столько, сколько за эти три дня. Но выбора не было. Ни у меня, ни тем более у «Фиата».

Моя первая встреча с ультрамодными дизайнерами в их совместном доме-ателье. До этого мы встречались в Москве. Перед общением со мной каждого из них гримировали по часу. Костюмы тоже были подобраны в унисон. Ход беседы периодически прерывал добродушный черный лабрадор. Не то что эти мерзкие болонки! Услышав мой вопрос о плаще, даже лабрадор удивился, так мне показалось. Отвечать вызвался Доменико.

– Никогда я о таких плащах не слышал! Никогда! Может быть, потому что ткани – это все-таки не то, чем по-настоящему славится Болонья.

– Ты прав, Доменико, Болонья известна столькими вещами, это прекрасный город, но…

– Да, да, Стефано! Пирожками, луком.

– А кроме вкусной еды там есть знаменитый университет, например. Но только не мода. Боже упаси. Какая мода в Болонье? Окрестности города славятся своей обувью. Но не более того.

Я был в отчаянии. Модные иллюзии из советского прошлого окончательно растворились в суровой правде истории. Видя мое уныние, Стефано решил меня приободрить.

– Послушай, а может, эту ткань делали у вас в России? Ну, вот так, в СССР, скузи. И кто-то просто назвал ее «болонской», чтобы выдать за «настоящую» итальянскую!

– Стефано, ты прав! Это гениально! Да, это такая реклама была просто. Такой вот рекламный ход. Все дело в маркетинге.

– Слушай, а если… давай, чтобы стать еще популярнее, мы тоже сменим название на «Дольче и Болонья»! Я уже даже готов к смене фамилии.

– Да-да, точно! Ты гениален. А потом скажем, что мы используем болонскую ткань, сделанную в России. И будем завозить ее из Москвы.

Культовые модельеры настолько увлеклись своим безумным проектом, что их уже было невозможно остановить. Я же убедился в одном: общее будущее у нас с итальянцами точно есть, а вот с общим прошлым, похоже, покончено. И не спасут даже «Невероятные приключения итальянцев в России». Но ведь в этом фильме единственный раз за всю историю советского кино офицеру госбезопасности «позволили» по сценарию влюбиться в иностранку. И именно в итальянку.

Я не торопясь ехал на своем раритетном друге, когда вдруг в зеленом автомобиле что-то рявкнуло, вздрогнуло, тряхануло. «124-й» не выдержал ни нагрузок, ни воспоминаний и стал как вкопанный посреди миланского индустриального пейзажа. Вот уж точно, на сегодняшний день умерло все, включая последний «Фиат»! Помощи ждать было неоткуда. Оставалось одно – вызывать эвакуатор. Меня посещали «радостные» мысли о том, как я буду оправдываться перед синьором Торкьо, веселым директором музея «Фиат». До Турина-то тем более больше двухсот километров. И тут скрежет тормозов вывел меня из оцепенения. Со мной поравнялся роскошный белый кабриолет «Мазерати». Что-то знакомое было в лице владелицы, не менее роскошной, чем ее автомобиль. Поправив растрепавшиеся на ветру от быстрой езды волосы, приподняв солнцезащитные очки, прекрасная гонщица вскрикнула: «Вадик?!» Я увидел перед собой однокурсницу Катю. Несколько лет назад она решила получить второе образование. Закончила модную миланскую школу архитектурного дизайна, удачно вышла замуж и теперь рассекала по Италии на спортивной «Мазе». В общем, наша Катя на их «Мазерати». Что бы сказал Пальмиро Тольятти? Только одно: «Прощай, коммунистическое прошлое, здравствуй капиталистическое настоящее!» А Катя словно читала мысли пламенного революционера. «Бросай ты эту рухлядь. Неприлично даже, на чем ты ездишь». «Да это исключительно для погружения в местный колорит. Я, Катя, книгу пишу», – попытался оправдаться я. «Тоже мне, писатель!.. Поехали». «Куда?» – я не верил своим ушам. «Хватит жить воспоминаниями! Я тебе отвезу в Форте-дей-Марми. Курорт такой модный. Там у нас с мужем дом. Я думаю, тебе будет не менее интересно. Глускер, ну поехали!»

Катя не дала мне опомниться, схватила сумку, закинула ее в салон «Мазерати». Мы удалялись от маленького «Фиата», который на фоне «Мазерати» становился еще меньше. Мне стало немного грустно. «Не волнуйся! Ничего с ним не будет. Через два дня я привезу тебя на это же место. Вот увидишь, он будет стоять здесь же, в целости и сохранности». «Да, Катрин, ты права, но завестись он и через два дня не сможет». Будь что будет! Пока же мы ехали на море. Расслабиться действительно уже очень хотелось. И главное, что первый раз за эти дни не я был за рулем. Хотя, признаюсь, что в Форте-дей-Марми я бы с удовольствием въехал именно за рулем белого «Мазерати».

Белый кабриолет мчался по центральной набережной Форте. Кипарисы, пальмы, апельсиновые деревья. Снова кипарисы, пальмы… До войны это был маленький рыбацкий поселок, который впоследствии пострадал от бомбежек. Впрочем, даже тогда, до войны, существовала одна часть Форте, которая называлась «Рома Империале», что значит Имперский Рим. Уже тогда здесь отдыхали владельцы заводов, газет, пароходов. «Смотри, это вилла Андреа Бочелли, ну, слепого тенора, знаешь?» – перекрикивая рев мотора «Мазерати», крикнула мне Катя. Я знал о нем. «А это виллы наших олигархов, не буду говорить, каких, это неважно. Если повезет, мы их еще встретим на набережной и в ресторанах». Я смотрел на эту невеликую (и по российским, да и по французским меркам) роскошь и думал, почему же этот городок притягивал всегда к себе и русских аристократов, и итальянских коммунистов? Все лидеры Итальянской компартии в свое время имели здесь виллы и даже устраивали в Форте-дей-Марми свои съезды. Сюда же приезжали и советские бонзы. Впрочем, тайно. Все началось с того, когда один из лидеров Итальянской компартии Энцо Брокколини женился на москвичке Алле.

Приехав в Милан, где в знаменитой Ла Скала она ставила произношение итальянским певцам, позже Алла открыла для себя и Форте. Тогда синьора Брокколини решила проложить сюда дорогу и своим другим «выездным» соотечественникам и соотечественницам. Но приезжать именно в Форте советским людям было достаточно сложно. Недалеко, в Ливорно, располагалась, да и располагается до сих пор американская военно-морская база. Но наши люди, как известно, приедут куда угодно и чего бы это ни стоило.

А сейчас уже мы с Катей ехали к ее дому, мимо вилл Юсуповых и Шуйских, обосновавшихся здесь же, в Форте, сразу после революции. Вдруг бывшая однокурсница у меня спросила: «А ты хорошо помнишь Чехова?» Я, признаюсь, замялся: «А что?» – «У него в одном рассказе был персонаж, который вечно на все жаловался, а ему все советовали: „Да сходи ты уже к доктору Чечоту!“» – «И?» – мой мозг явно отказывался работать. «Да просто наша соседка, такая бабулька чудесная, Алессандра Чечот и есть родственница этого самого чеховского психиатра. Держит гостиницу. Точнее, пытается. У нее что-то типа дешевого пансиона, но, ты же понимаешь, сейчас это не модно в Форте». Про то, что не модно, я был наслышан. Как «Рублевка» в Москве, «Лазурка» во Франции, Форте-дей-Марми стал для наших богатых соотечественников ласкающей ухо «Форточкой».

С массовым приходом русских цены в Форте стали расти, причем так, что какое-то время назад местные власти издали приказ, ограничивающий русское присутствие на итальянской Ривьере. Шум поднялся немыслимый. Премьер-министр Италии Сильвио Берлускони лично уговаривал мэра Форте сначала просто извиниться, а потом извиниться уже перед всеми русскими в Москве. Умберто Буратти не оставалось ничего делать, как поехать для оправданий в Первопрестольную. Дескать, вы нас неправильно поняли, никаких ограничений на пребывание русских в Форте не было и нет. Это все журналисты переврали. Мы вас по-прежнему очень любим. Потому что только русские – самые добрые, тихие и щедрые туристы. И даже когда весь город пересел на велосипеды, русские тут же стали придерживаться этой практики. Кто не умел, брали в аренду детские трехколесные. Я вспоминал эту московскую пресс-конференцию мэра Форте-дей-Марми и умилялся.

«Ну, вот и приехали, – радостно сказала Катя. – Вылезай. Отдохни, и пойдем ужинать. Я тебя поведу в историческое место», – очаровательная блондинка рассмеялась. Спустя два часа мы уже подходили к этому, по сути, пляжному ресторану, в котором выбор и качество еды оставляют желать лучшего. «Но именно здесь год назад одна русская компания наела на десять тысяч евро и… оставила четыре тысячи двести на чай. Представляешь?» – Катя широко раскрыла глаза. «А зачем ты меня сюда привела?» – спросил я. «Ну, может, ты тоже захочешь отведать, как и они, крабов по-каталански, выловленных при помощи особых методов в Австралии и доставленных сюда живьем». – «Мы и Chateau Petrus девяносто второго года по три тысячи евро за бутылку, как и они, пить будем? Катюша, ничего у нас не получится. Ты не в вечернем платье, я – не в белом костюме. Как та русская компания. Так что давай что-нибудь попроще». Найти попроще, признаюсь, было сложно. Зато «Форточка» превратилась в то самое место, где за каких-нибудь два часа, проведенных на пляже Аугустус, можно узнать все и обо всех.

Место на пляже Аугустус к тому же стоит каких-то двести евро. Мимо меня пролетали «Бентли» и «Феррари» всех цветов и модификаций, а я грустил по своему «Фиату», понимая, что здесь ему было совсем не место. «Глускер, не хандри, – попыталась приободрить меня Катя. – Вечером сыграем в бридж с друзьями, а завтра поедем в Милан. Мне и самой здесь душновато, несмотря на весь этот лоск». В этот момент передо мной стояла та самая Катя, моя однокурсница, с которой мы вместе занимались в группе французского языка. «И „Фиат“ ты свой обретешь», – она уже не смеялась. Просто улыбнулась, понимая, как и я, что ту «нашу Италию» мы действительно потеряли безвозвратно.

Назад мы ехали молча. Вероятно, каждый из нас думал о своей Италии. Катя – о той, которую уже нашла. Я – о той, что мне только предстояло найти. Мы доехали до того самого индустриального района Милана. Катя оказалась права. Мой нелепый «Фиат-124» стоял на том же самом месте, особенно это бросалось в глаза после увиденного в Форте. Ни штрафа, ни разбитого стекла, ни проколотой шины. Он был никому не нужен. «Ну, я поехала! – однокурсница прощалась. – Надеюсь, что эта маленькая поездка тебя взбодрила». Более чем. Белая «Мазерати» умчалась так же неожиданно, как и оказалась здесь накануне. Я пытался понять, что мне делать теперь? Куда и на чем ехать дальше? Где мне искать моего «настоящего итальянца»? Я выжал сцепление. «Фиат» предательски не заводился. «Merda!» Мне оставалось только ругаться. Причем громко, размахивая руками, очень по-итальянски.

Глава 2. Музыка

Раритетный «124-й» по-прежнему не хотел заводиться. Телефон музея «Фиат» издевательски молчал. Единственное, что продолжало работать в этой былой гордости итальянского автопрома, была магнитола. От скуки и безысходности я включил радиоприемник. Сначала мне спели про римские каникулы «Матиа Базар». М-да, везет мне на ретро сегодня! Потом, правда, очередь дошла до модных Джованотти и Леди Гаги, тоже, кстати, с итальянской фамилией, Джерманотта. Радио прервалось на рекламу, завод «Фиат» интригующе молчал. Следующим объявили Тото Кутуньо. «Не иначе как по заявкам работников автомобильной промышленности», – ухмыльнулся я. Заиграла песня, которую я помнил с детства. Laschiate mi cantare… – хриплый голос просил «позволить ему спеть с гитарой в руке». Нельзя сказать, что я тогда любил и Кутуньо и эту песню. Но я вспомнил про виниловое чудо начала 1980-х. Когда до прямых трансляций фестиваля в Сан-Ремо еще не додумались по идеологическим соображениям, фирма «Мелодия» уже выпустила диск модного зарубежного исполнителя, как тогда говорили. С обложки призывно, немного исподлобья, смотрел жгучий брюнет, призывающий все узнать про настоящего итальянца. Пластинка так и называлась – «Итальяно Веро».

Стоп! В эту минуту я уже не думал про «Фиат». Постоял здесь уже один-два дня, постоишь и подольше! Как-нибудь разберемся. Как я уже разобрался с «нашей Италией», я наконец-то нашел, что мучительно искал. Ведь именно Тото Кутуньо, первым, постарался дать самый подробный ответ на вопрос: «Кто такие настоящие итальянцы?» И случилось это уже почти тридцать лет назад, в 1983-м.

Поезд «Милан – Сан-Ремо» комфортным назвать было трудно. За три часа сорок три минуты, без остановок, я добрался из столицы Ломбардии в Лигурийскую провинцию. Итальянская Ривьера встретила меня шквалистым ветром, иссиня-черным морем и отсутствием населения на улицах города. Не сезон. В сезон же, с середины XIX века Сан-Ремо стал славиться как прекрасный курорт для больных туберкулезом. Его главным достоинством была дешевизна. «Практически как Форте-де-Марми», – ухмыльнулся я.

А «открыл» городок, как обычно бывало в те годы, наш соотечественник, российский вице-консул барон Борис Икскуль. В 1874 году сюда первый и, правда, единственный раз на аристократическую зимовку приехала императрица Александра Федоровна. Сан-Ремо ее так поразил, что она подарила бедному муниципалитету… пальмы для нового приморского бульвара. Власти были тронуты подарком с царского плеча и назвали променад в честь императрицы. Corso Imperatrice.

Но при всей прелести этого милого городка с классическими средиземноморскими пейзажами, он бы так и остался на веки вечным дешевым курортом, бедным родственником соседней роскошной Ниццы. И никогда не был бы так знаменит во всем мире. Если бы не фестиваль популярной песни.

Он начинался как небольшой конкурс между несколькими певцами в оперном зале местного казино. Тогда, на первом «Сан-Ремо» в 1951-м победила Нина Пицци с песней «спасибо за цветы». Впрочем, конкурентов у победительницы было двое. Каждый из них исполнял по нескольку шедевров. Сама Пицци спела девять песен и сама же умудрилась занять еще и второе место. С ростом популярности фестиваля казино сменилось театром «Аристон», а Старый Свет настолько проникся успехом Сан-Ремо, что породил его общеевропейский клон – конкурс песни «Евровидение».

Я стоял напротив театра «Аристон», по сути, типового кинотеатра начала 1970-х, и пытался понять, что же произошло на его сцене в 1983-м. Когда песня «Настоящий итальянец» не вошел даже в тройку призеров. По результатам голосования победила Тициана Ривале с песней «Будь что будет». Наверное, о чем-то подобном тогда думал и Тото Кутуньо. По стране поползли слухи, дескать, Кутуньо на самом деле-то выиграл, но давать главный приз за песню, в которой столько иронии, жюри не решилось… С одной стороны, «Итальянец», действительно, если не откровенно смеялся, то уж точно подшучивал над самими итальянцами. С другой, уж больно поразительно точными были эпизоды, описанные в песне, словно выхваченные фотокамерой, до мелочей фиксирующей итальянскую действительность тех лет.

Незамысловатая мелодия Кутуньо уже преследовала меня, я не мог от нее избавиться. Волей-неволей я начинал напевать этот миленький мотивчик, пытаясь понять, и что хотел сказать автор, и что так могло не понравиться официальному жюри. Тото Кутуньо назначил мне встречу в шесть вечера, в своей студии. Войдя в полуподвальное помещение, заваленное нотами, гитарами и ударной установкой, я увидел практически то же лицо. Как и на пластинке фирмы «Мелодия» 1984 года. Кутуньо был в прекрасной форме, несмотря на перенесенное онкологическое заболевание, он вовсю репетировал, готовясь к очередным концертам в России. Только у нас и он, и другие «санремонтники» еще по-прежнему востребованы. Впрочем, самого артиста это обстоятельство, похоже, не волновало. Он еще раз, уже специально для меня, спел «Итальянца», сказал по-русски: «Привет, спасибо, я люблю тебя, Россия». Откашлялся и дал понять, что готов к общению.

Мы начали с ним «препарировать» текст слов. Наш разговор напоминал беседу лаборанта и профессора в филологической лаборатории. Итак, если верить песне, то «настоящий итальянец» держит в руках гитару или, в крайнем случае, автомагнитолу. Я понимал, что гитара говорит о его музыкальности, но магнитола? Да еще в руках? О чем может говорить она? Тото Кутуньо усмехнулся и пришел мне на помощь: «О бережливости». «Было время, когда радиомагнитолы из автомобилей все время крали. Разбивали окно и крали. Так что, кто бы на машине ни ездил, когда он из нее выходил, то обязательно вынимал приемник. И потом все время его носил в руках. А сейчас, если и крадут, то всю машину целиком. А что? Разве в России не так?» Так, конечно так. «Эка невидаль, – подумал я, – у нас и сейчас особо не размышляют: угнать машину целиком или только вытащить автомагнитолу». Недаром говорят, что у итальянцев и русских менталитет похож. Кроме автомагнитолы итальянцам, согласно песне, дороги спагетти, кофе и… президент-партизан. Синьор Кутуньо, а можно поподробнее? «Ну, просто в то время президентом Итальянской Республики был Сандро Пертини, бывший партизан. Он был очень хорошим президентом, прекрасным человеком».

Это было любопытно слышать из уст Кутуньо, который не скрывает, что в итальянской политике уважает только Сильвио Берлускони. Впрочем, как мы знаем, политика имеет свойство меняться, да и политические убеждения тоже. «Тогда он мне казался дедушкой нации, да и сам я был моложе. Когда он злился, это выглядело даже смешно. Он катался с римским папой на лыжах, представляете? Он в тюрьмы специально ходил, чтобы общаться с заключенными. Это не то что сейчас, когда все президенты ведут себя одинаково, согласно протоколу». Ну, уж, прямо одинаково. Берлускони – просто «красавец» в своем поведении, репликах и поступках. Впрочем, Берлускони пока еще не президент, хотя очень хочет им стать. Ну, это так, лирическое отступление.

А Алессандро Пертини родился за четыре года до конца XIX века, и в 1983-м, когда была написана песня Тото Кутуньо, был жив, здоров и на боевом посту. За свои девяносто три года жизни Пертини успел провести семнадцать лет в фашистских лагерях и ссылках и семь – в президентском кресле. Именно он принимал решение о расстреле Муссолини и боролся с коррупцией в рядах своей родной Социалистической партии. Любимый президент, герой фильмов и комиксов с героическим прошлым. В конце войны Пертини, сбежав от расстрела, участвовал в движении Сопротивления. А, как известно из послевоенной истории, в Италии все любят партизан. Сила их сердец сделала эту страну по-настоящему свободной. При этом внутри партизанского движения были партизаны-коммунисты, и партизаны-католики, и партизаны-монархисты. Против исторической правды не попрешь.

В этот момент я вспомнил другую песню. Bella ciao. Ее первой исполнила Джованна Марини. А сочинил тоже итальянский партизан. О нем известно немного: был фельдшером, сражался в регионе Эмилия-Романья. Зато доподлинно известно, что в 1947 году с центрального римского вокзала его товарищи отправились на Коммунистический фестиваль молодежи и студентов в Прагу. В результате песню «Прощай, красотка» выучили все их соседи по поезду, потом вся Прага, ну а потом – весь мир. Какая там Джованна Марини! У меня перед глазами возник Муслим Магомаев на сцене Колонного зала Дома союзов. Бывший оперный тенор, в белом смокинге и за роялем, пел, зажигая зрителей:

Прощай, Лючия! Грустить не надо.

О белла, чао,

Белла, чао,

Белла, чао, чао, чао!

Я на рассвете уйду с отрядом

Гарибальдийских партизан.

«О белла, чао, белла, чао, белла, чао, чао, чао»… И далее по «незабываемому» идеологически-лирическому тексту. Социалистической страной Италия так и не стала. Несмотря на все старания Тольятти, Пертини и других народных любимцев. Зато «Белла, чао!» стала любимой песней всех коммунистов мира. «И за свободу родного края мы будем драться до конца. ЧАО!!!» – Магомаев завершал песню громко, зрители Колонного зала рукоплескали, как только могли себе позволить на концерте советские трудящиеся. В русской версии, надо отметить, с фашистами бьются гарибальдийские партизаны. На самом деле в итальянской истории между подвигами Гарибальди и борьбой с фашизмом прошло не меньше шестидесяти лет. Но смысл-то не меняется. Итальянцы – герои, и вообще не боятся никого.

С другой стороны, чего можно бояться в стране, где имя Мадонны поминают каждый день. Все! От папы римского до тринадцатилетних мальчиков. Вот чем итальянцы отличаются от нас: от помощи Мадонны они никогда не откажутся… В начале 1960-х молитвы Робертино Лоретти облетели весь мир. Он молился так красиво, что весь мир начал молиться на него, даже атеистический Советский Союз. «Аааааааааве Марииииия». Еще один музыкальный привет из прошлого. Портрет этого ребенка украшал не одну советскую квартиру, им декорировали красные уголки предприятий и кабины троллейбусов. Письма, подписанные «В Италию, Робертино», шли мешками из Союза каждый день. Строгий костюм, галстук и ангельский голос, парящий из каждого репродуктора. Потом, впрочем, пауза. Помните, как в фильме «Я шагаю по Москве»: «У вас есть Робертино?» – «Нет». – «А почему?» – «Подрос…»

Когда я встретился с Робертино, точнее, синьором Роберто, то не поверил, нет, конечно, с годами ребенок может и должен измениться. Но не до такой же степени! Это было развенчание образа, крушение моих детских иллюзий. Единственное, что выдавало в нем чудо-ребенка, это его такие же, лукавые, искрящиеся глаза. Передо мной сидел обрюзгший мужчина с крашеными волосами в спортивном костюме, мы пили с ним кофе в дешевой забегаловке. Правда, его семья всегда была бедной, а отец-коммунист любил повторять своему талантливому сыну: «Когда поедешь в СССР, возьми меня с собой». А вот его импресарио на восток ехать не собирался. Ведь Советский Союз никогда ничего никому не платил, даже за ангельский голос. Вдруг Робертино Лоретта запел «Очи черные». На плохом русском, хриплым старческим голосом. Выдохнул. «Знаете, это сейчас я езжу в Россию, в глубинку вашу, пою вашим слушателям и Челентано, и Кутуньо, а они только и просят Ave Maria! Ave Maria!» Певец заказал себе еще один кофе, продолжая петь своим чудовищным голосом. Я грешным делом подумал: «Кто же ходит на его концерты, пусть и в российской глубинке?» А он, прервав мои мысли, схватив меня за плечо, и, раздавая воздушные поцелуи в никуда, прокричал: «Спасибо вам, что вы меня помните, да храни вас Бог. Мы еще будем жить друг для друга!» Будем, будем, куда ж мы денемся. Тем не менее сын итальянского коммуниста научил своим молитвам миллионы советских людей. Ведь в Италии религия никогда не считалась опиумом для народа. В церковь здесь ходят и левые, и правые, и коммунисты, и капиталисты. Мадонна-то – главная помощница в любом деле: от победы на выборах до покупки стиральной машины.

Вот и в песне Кутуньо, как и в жизни: важные вещи перемешаны с пустяками. Итальянцы в ней – храбрые партизаны (чего стоит фраза: «Италия ничего не боится») и добрые католики («доброе утро, Боже, ты знаешь, что там есть я тоже»). Кроме молитв итальянцы любят песни, где рифмуется «аморе» и «куоре», то есть любовь и сердце, а по выходным смотрят по телевизору замедленные повторы футбольных матчей. Тото Кутуньо пояснил: «Это типичный такой момент. Итальянцы же больны футболом до фанатизма». «Поэтому и появилась эта фраза про футбольный флаг, который вечно лежит в химчистке?» – спросил я. Уж больно образ мне показался странным. «Все же очень понятно! – Кутуньо смотрел на меня как на городского сумасшедшего. – Мы вспоминаем о своем флаге только тогда, когда выигрываем что-нибудь. Это значит, что флаг постоянно лежит в прачечной, такой чистый и красивый, а потом мы выигрываем матч, сразу его достаем и идем с ним на улицу. Только не подумайте, итальянцы не националисты какие-нибудь». Вот уж о чем я думал меньше всего, так это об этом.

Отношение итальянцев к футболу пустяком точно не назовешь. Но подробности этого бурного и длительного романа поражают до сих пор. В одном только Риме существует тридцать радио – и телеканалов, которые вещают только о футболе, причем круглосуточно. А во время трансляции футбольного матча по итальянскому телевидению вы точно знаете, за кого болеет не только футбольный комментатор, но и звукорежиссер. Он просто убавляет звук, когда забивает чужая команда. Более того, еще несколько лет назад расписание полетов национальной авиакомпании было составлено таким образом, чтобы подстроиться под чемпионат Италии, не говоря уже о первенстве Европы или мира. Пилоты просто боялись пропустить гол. На стадионы ходили всей семьей с тарелками пасты в руках. Сейчас любой стадион открывается за три часа до игры, а раньше он открывался уже в обед. Болельщики спокойно приходили, рассаживались, разворачивали свой салат с рисом, спагетти и спокойно ели. И до сих пор, кстати, итальянцы с тарелками во время матча – явление привычное.

За год до того, как Кутуньо впервые спел «Итальяно Веро», в Испании проходил чемпионат мира по футболу. Аргентина и Бразилия в своих звездных составах приехали туда только с одной целью – победить. А итальянская сборная просто приехала. Шансов на победу у нее не было никаких. Главный бомбардир два года отбывал наказание за участие в подпольном тотализаторе. Его впервые выпустили на поле прямо перед началом чемпионата, то есть практически из тюрьмы – на газон. Все газеты проклинали тренера сборной за этой выбор. В Паоло Росси, так звали этого горе-бомбардира, не верил никто. Все началось с ничьей со сборной Камеруна, которую расценили как фантастический шанс. Потом – еще одна ничья с Польшей, потом еще одна – с Перу. Следующим противником был действующий чемпион мира, сборная Аргентины, возглавляемая Марадоной. Итальянцы уже приготовились сдать свой флаг в прачечную. Но в последний момент передумали. Они победили звездную Аргентину, затем звездную Бразилию и всех остальных, кто стоял на их пути к званию чемпионов мира.

Тото Кутуньо смеялся: «Я вообще-то футбол не люблю, так уж случилось, хотя я и стоял в детстве на воротах. А вот матч с Испанией в 1982-м году помню как сейчас. Когда испанцы начали проигрывать, наш президент Пертини стал махать рукой королю. Мол, что ж вы так!»

Я живо представил себе эту сцену: что абсолютно невозможно с точки зрения официального протокола, возможно на футбольном поле. Тем более, какие почести королю? Пертини же «у нас» президент-партизан. «Было очень смешно. Он абсолютно забылся и просто перешел на язык жестов. Он ликовал, тряс кулаками и кричал: „Они нас больше не возьмут!“ Вот так, представляете, прямо перед королем Испании». Паоло Росси в Испании забил шесть голов, став лучшим бомбардиром чемпионата и самым знаменитым футболистом мира. Вот где была потом настоящая химчистка для национального флага.

А вот и очередной ответ на вопрос, кто же он, настоящий итальянец? И президент Алессандро Пертини и нападающий Паоло Росси. В итальянской жизни можно сменить все, кроме футбольной команды. Можно даже сменить жену, всех игроков команды и, о боже, даже президента страны. Но всегда, чтобы ни случилось, надо верить в майку твоего футбольного клуба. Вот что главное на самом деле. Майки итальянской сборной – синие и голубые. Поэтому все песни, в которых присутствуют слова «блу и адзурро», синий и голубой, в дни чемпионатов для итальянцев незаменимы.

Мы вспоминали с Кутуньо все итальянские футбольные песни. В памяти всплывали знаменитое «Воларе» Доменико Модуньо и еще более знаменитое «Адзурро» Адриано Челентано. «Я ее наизусть помню, хотя не я написал», – засмеялся Кутуньо. «Как там? Голубое, все такое голубое в это время после полудня… Вот под такие песни мы и выигрывали, – сокрушенно вздохнул композитор. – А сейчас…» – «А что, кстати, сейчас?» – спросил я. – «Да ничего! Вот написала какая-то группа к последнему чемпионату мира жуткую, занудную песню. Никто не помнит ни названия группы, ни песни, ни тем более слов». Неужели итальянцы так бесславно сыграли только из-за отсутствия достойной песни?

Синий цвет достался итальянским футболистам от Савойской королевской династии, объединившей страну сто пятьдесят лет назад. Так что это очень патриотичный цвет. Кстати, и костюм в тонкую белую полоску из песни Кутуньо тоже синий. Vestito gessato sul blu. «Да потому, что по-настоящему элегантный итальянец в то время обязательно носил синий костюм с галстуком и белоснежную рубашку. Синий костюм в белую полоску – это модно до сих пор», – убеждал меня Кутуньо. «Кстати, – продолжил он, – вспомните, как одеты итальянские мафиози в американских фильмах? Только в синие костюмы в полоску». Прямо-таки национальная униформа. И если любить коммунистов не возбраняется, то в одежде надо соблюдать умеренность и консерватизм. Кто как не модельеры Дольче и Габанна могут прокомментировать эту строчку песни Тото Кутуньо. Уж они точно скажут, прав автор или нет, рисуя такой музыкальный образ настоящего итальянца.

Кутюрье, напомню, принимали меня в своем особняке, который одновременно им служит и домом, и мастерской. Красные портьеры, бордовый шелк на стенах, брусничные велюровые диваны. Живопись эпохи Возрождения, мраморный мозаичный паркет, черный лабрадор, постоянный влезающий в разговор. Доменико Дольче начал первым: «Дело в том, что это все у нас в крови: пока мы растем, бабушка, мама, тетя все время повторяют: „Оденься как следует, почисть ботинки, помойся“». В разговор вступил Стефано Габбана: «Это целая наука. И очень строгая. Указания сидят в голове, и ты иногда не отдаешь себе отчет, что им следуешь». Со слов дизайнеров получалось, что вся эта наука итальянца ограничивает. Так как любой из них с детства знает, как завязывают галстук, к какому костюму он подходит, с чем надевают бабочку. «Конечно, – радостно подхватил Доменико, – потому что нас так научила мама!» И что, она же научила итальянцев носить синий костюм в полоску? «Ну, не до такой степени, конечно, – Стефано даже напрягся немного. – Итальянский стиль очень строгий, неизменный. Кутуньо прав, когда пишет про этот костюм. Он не прав, когда говорит, что такие костюмы по-прежнему популярны». Конечно, с фирменным стилем Дольче и Габбаны синий костюм в полоску не вязался никак. Да и со стилем самого Тото Кутуньо, кстати. Он мне честно признался, что галстук надевает только на концерт. Фрак никогда не носил в своей жизни. Все больше джинсы да футболки. Повседневный стиль.

От повальной глобализации итальянцев защищает не только культурное наследие Древнего Рима, но и мамино воспитание. И все-таки в каждом строю есть слабое звено. Что там дальше по тексту? Канарейка на окне. Ну, это как раз от мамы. Ментоловая пена для бритья? Это, вероятно, от папы. А вот «засилье Америки на плакатах итальянских художников» – это точно от лукавого. Понятно, что без равнения на Америку настоящему итальянцу не обойтись, точнее, было не обойтись. И дело не только в массовой эмиграции в Новый Свет. Какая самая популярная итальянская песня в 1950-х? Правильно, Tu vuo fa l’americano? «Ты хочешь быть американцем?» – спрашивал в 1956-м автор песни, неаполитанец Ренато Каросоне. Спустя четыре года ему вторила уже самая известная неаполитанка Софи Лорен, которая тоже исполняла этот зажигательный замес свинга с джазом. Действие этой песенки происходит в Неаполе. Странно было, если бы где-нибудь в другом месте. Главный герой – молодой лоботряс, покупающий себе джинсы с американским гербом и модную кепку. В таком виде он разгуливает по центральной улице Неаполя – Виа Толедо. Парень очень хочет выглядеть как американец. Он, правда, не учел одного: от виски с содовой очень быстро может стать плохо, а его подружка ни за что не поймет чуждых слов I love you. И если в 1950-х в Неаполе стыдили своих родных итальянских стиляг, то в 1960-х уже миланец выступал с острым политическим памфлетом. Песня была, правда, лирическая, но социальности это не уменьшало. Трава у дома, которой больше нет, сплошной асфальт, и всюду новостройки.

Первый и оглушительный хит Адриано Челентано – Il Ragazzo della via Gluck. Парень с улицы Глюка покидал пригородный район, чтобы перебраться в город. «Ведь есть же места, где можно дышать чистым воздухом», – надрывно вопрошал Челентано. «Я для него написал тринадцать песен, – с гордостью поведал мне Тото Кутуньо. – У нас вообще много общего: например, один тембр голоса». Я, мягко сказать, удивился. Но у меня-то в копилке только музыкальная школа, а тут маститый композитор говорит. Пришлось поверить. «Поэтому я всегда пишу сначала для себя, а потом, если что, отдаю Челентано. Например, Soli я написал для себя. Но когда Челентано ее услышал и спел, я понял, что так может спеть только он. И я ему сразу ее отдал. И вообще, не слушайте никого, он самый великий певец во всей Италии. Он мой друг». Я заверил маэстро, что никого, кроме него самого, слушать не буду.

Только вот сам Челентано на связь упорно не выходил. Уже много лет всеми делами артиста и музыканта управляет его супруга, Клаудиа Мори. Она, как многолетняя боевая подруга, контролирует и самого Челентано, и все, что с ним так или иначе связано. Clancelentano, вот так, в одно слово. КЛАНЧЕЛЕНТАНО. Все права на диски, фильмы Клаудиа Мори уже давно хочет кому-нибудь продать, так как не надеется на сыновей, с которыми ни она, ни Челентано не хотят ничего делить и не хотят иметь ничего общего. Клан Челентано пытался продать творческое наследие маэстро даже какому-нибудь олигарху из России. Но тщетно. А раз нет русских денег, и даже в перспективе их не будет, значит, и встречаться с каким-то русским – пустая трата времени. Тото Кутуньо выслушал мою грустную историю, обещал помочь, но тоже тщетно.

Но вернемся к песне. Точнее, к песням. Новостройки 1960-х, которые так расстроили Челентано, стали результатом экономического бума, который переживала итальянская экономика. Но главными символами эпохи стали не подъемный кран или городской асфальт. В подтверждение – фраза из песни Кутуньо: «Доброе утро, Италия, с „Фиатом-500“ в ремонте». Маленькая машинка с кучей проблем и бездной обаяния. В эту самую минуту я вспомнил о брошенном у обочины «моем „Фиате-124“». Эх…

Итак, подведем промежуточные итоги расследования. Точнее, исследования. Коммунист-партизан и католик одновременно, владелец старого «Фиата», одетый в синий костюм исключительно в белую полоску и помешанный на футболе. Неужели это и есть типаж настоящего итальянца? Пусть немного и карикатурный, но типаж, на котором настаивал Тото Кутуньо. А куда этот итальянец пойдет, если, например, отменят футбольный матч? Мамма Миа!!! Поверьте, он не растеряется. Он может пойти в кино или ресторан. Но в результате пойдет туда, где поют. Нет, не в караоке. В Италии это означает: в оперу.

Популярный музыкальный жанр, который во всем остальном мире считается музейной классикой. Тото Кутуньо признался мне, что сам очень любит Пуччини, Верди и Доницетти. Спеть, правда, какую-нибудь популярную арию сначала долго отказывался, потом уже даже начал, но не смог. Неблагодарное это дело – оперы исполнять. Золотой фонд мирового оперного искусства итальянцы создали в XIX веке. И с тех пор они поют и слушают, ни на секунду не забывая, что принадлежит это исключительно им. Это очень по-итальянски. Бомарше? Кто это? А, тот француз, что жил в конце XVIII века? Тот, который написал «Севильского цирюльника» и «Женитьбу Фигаро» и другие произведения, на которые потом наш Россини сочинил чудесную музыку? Так что поход в оперу для итальянца – это не вопрос престижа или благосостояния, это семейная традиция. А билет совсем не обязательно покупать в партер, можно и на галерку.

В знаменитой миланской Ла Скала давали «Паяцы» Леонкавалло. Главная премьера сезона. Билет у меня был куплен заранее, но я специально приехал к театру за час до вечернего представления, чтобы приобщиться к этому итальянскому семейному мероприятию. Семей действительно было много. Также много было коллег по работе и просто знакомых. И что любопытно, подъезжая к театру, все эти люди не стремились войти в фойе. Прямо у входа, то тут, то там, вспыхивали жаркие дискуссии то о новом законе или очередной афере Берлускони, то о состоянии здоровья сеньоры N или новом фильме Марко Белоккио. Люди обменивались новостями, откровенно сплетничали и меньше всего напоминали оперных страждущих. Из этой пестрой массы мужчин, преимущественно в строгих костюмах, и женщин, исключительно в вечерних платьях, часто – в пол, выделялись иностранные туристы. Американцы в нелепых нарядах, японцы в классических кимоно и заблудшие восточные европейцы в джинсах и свитерах. Многие из них пришли сюда просто посмотреть на ничем не примечательный фасад театра. Иностранцы выглядели инородными телами на этом празднике миланской жизни, который продолжался, обрастая новыми, страшными подробностями болезни синьоры N. Именно в этот момент перед входом в театр появились карабинеры. Спустя пять минут служащие в ливреях с медными бляхами, свисающими до причинного места, начали впускать зрителей в зал. До начала «Паяцев» оставалось четверть часа. Некоторые зрители были недовольны тем, что так и не договорили с друзьями о Берлускони. К слову сказать, музыкальное образование в Италии никогда не было таким распространенным, как, например, в Советском Союзе. Поэтому знатоками оперы здесь просто рождаются. Недаром иностранные певцы порой просто боятся петь итальянской публике местный репертуар. Освистать могут похлеще, чем на футбольном матче. И примеров предостаточно.

В Парме давали «Сельскую честь» Масканьи. После финальной реплики: «Турриду убили!», из зала ответили: «И правильно сделали». Главная героиня оперы «Тоска» в финале бросается вниз с высокой стены римского замка Ангела. Поэтому уже второй век ей позади декорации всегда подкладывают матрас. Однажды в Неаполе бдительные, но неискушенные зрители закричали: «Немедленно уберите матрас!» Или вот история трехлетней давности. Знаменитого французского тенора итальянского происхождения Роберто Аланью освистали именно здесь, в Ла Скала, в первом акте «Аиды» Верди. Дескать, плохо пел. Аланья покинул театр, не дожидаясь окончания первого действия. В общем, итальянцы слушают оперу так же горячо, как и болеют за футбол. Так же профессионально, как оценивают вкус любимого блюда. Так же серьезно, как молятся во время мессы.

О чем говорить, если во время моей встречи с модельерами Дольче и Габбаной, после того, как они все рассказали о моде и о себе, любимых, они сами предложили поговорить об опере. Дольче признался, что любит Верди и Масканьи. Что немецкую оперу он не понимает. Габбана спорил, утверждая, что Малер совсем неплох, но слушать оперу надо на языке оригинала, а немецким он не владеет. Они спорили между собой, а я поражался, как такая специфическая тема, как опера, может завести итальянца? Доменико даже кричал на партнера: «Какой Малер? Ты же не понимаешь немецких певцов, а итальянские – просто лучшие и самые известные в мире». Стефано, внимательно выслушав изрядно возбудившегося друга, вдруг философски заметил: «Итальянцам просто нравится драма. А мы сами похожи на оперу. Нам нравится плакать, смеяться. Сегодня мы на похоронах, а завтра уже на свадьбе. Мы же такие непредсказуемые, как либретто любой оперы».

Итальянцы противоречивы и музыкальны, поэтому, наверное, они и нравятся окружающим. Они не любят резких перемен, поэтому их «Фиат-500» уже бессмертен. А «новые носки в верхнем ящике комода» – это, кстати, тоже из песни Кутуньо, внушают «итальяно веро» уверенность в завтрашнем дне.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.