Нахимов думал о совершенном за сегодняшний день, возвращался к разговору с ополченцами. Как лучше ввести ополченцев в бой? У людей этих большой опыт. Вся Россия за их спиной, с муками и помыслами простых людей. Матросские унтера многому их обучат и сами от них наберутся ума. А победим - многие из ополченцев, из лучших русских людей, поселятся здесь, на Крымской земле.
      Нахимов спохватывается и, показывая рукой на одинокий пароходик, пересекающий бухту, шутит:
      - С вашей стороны, Владимир Алексеевич...
      - На вашу, Павел Степанович...
      Оба смеются, помня недавний разговор, не желая возвращаться к нему, но не отказываясь от убеждений, что командование в городе должно быть единым. Только лишь столь редкое взаимопонимание обезвреживает пока создавшееся двувластие, вернее разделение города между двумя начальниками.
      Ранняя осень серебрит на горах чешуйчатую листву буков. В горном лесу по-осеннему звучно бежит полноводный глубокий родник. Кони пьют воду. Рассвет нежно касается хрустально чистой поверхности родника, окрашивая желтизной и как бы согревая воду. Та же теплая желтизна лежит пятнами на листьях уже увядающих кленов. Титов незаметно всовывает в подсумки седла букет горных цветов.
      Всадники трогают коней и часом позже отсюда, так кажется им, приносят в осажденный город, к землисто-серым стенам бастионов, бодрую прохладу утра, таящую в себе крепость горного воздуха и устойчивость осеннего цветения.
      9
      Рассвет застал Нахимова в командирской землянке Малахова кургана. Окна не было, свет проникал дымчатыми струйками через щели недавно сложенной из камня бугристой стены. За ночь откуда-то из глубины земли натекла в землянку лужа, и казалось, что небольшой стол в углу и койка, застланная черным суконным одеялом, стоят глубоко в воде. Нахимов поискал взглядом полусапожки, быстро оделся, и, перескочив лужу, по узкому коридору прошел в конец бастиона. Из темных узких коридоров, ведущих в глубину бастиона, несло прохладой и угарным дымом. Там при копотном свете факелов всю ночь долбили ломами каменистую стену, соединяя один с другим подземные проходы
      Рассвет золотил медные стволы пушек и высушивал росу, примявшую было пыль. Во дворе возле груды ядер стояла двуколка, оглоблями вверх, и на ней бочка с водой. Нахимов на минуту вытащил пробку и, набрав воды в пригоршню, освежил лицо. Кто-то быстро-быстро подал адмиралу грубое, солдатское полотенце. Нахимов поднял глаза и узнал Левашова.
      - Вы!-сказал он несколько удивленно. - Бодрствуете?
      - Не спится, ваше превосходительство.
      - Ну, пойдемте вместе!..
      Кинув полотенце на бочку, адмирал зашагал по двору. Они шли вдоль бруствера. Часто останавливаясь, Нахимов то оглядывал прикрытия над входами в бастион - хорошо ли сложен навес, то всматривался в лица спящих тут же на дворе матросов... Лейтенанту, хотевшему было будить командиров, сказал строго: "Не трудитесь, я за них - здесь!"
      -Обжились ли?-спросил вдруг адмирал, как бы в лад собственным мыслям.
      Левашов, думая, что вопрос относится к нему, поспешно ответил:
      - Так точно, ваше превосходительство. Ко всему готов, всем доволен.
      - Я не о вас, - поморщился Нахимов, - о матросах. Успели ли они пообвыкнуть к бастиону, знают ли, куда бежать, что делать, чуть начнется пальба, И как им тут... уйдя с кораблей? Палуба уж больно грязна! - кивнул он
      на двор, еще не очищенный за ночь от каких-то ящиков и досок.
      - Гадалка вчера была! - виновато доложил Левашов. - Вечером недоглядели караульные, у ворот нескольких матросов ворожбой своей приворожила. Лучше бы поработали лишний час...
      - И что же нагадала? - скосил глаза Нахимов. И Левашову показалось, что адмирал оживился и подобрел.
      - Многим исход один - смерть... Того и ждали, ваше превосходительство. Говорят, не врет цыганка!
      - Вот как! А вы были при этом? - сухо, с нарастающим гневом спросил адмирал.
      - Не был, ваше превосходительство.
      - Хорошо-с. А то бы посадил на сутки... Скажите, а где эта цыганка?
      - Не могу знать, ваше превосходительство.
      - Если увидите, направьте в штаб с конвойным...
      И вдруг, внимательно поглядев на Левашова, сказал:
      - Духу матросскому, боевому население должно учиться у нас, и организовать оборону надо не так, как во время нашествий на Казань... Много ли, мало ли нас, а только мы защищаем город! Понятно ли это всем? И подкреплений пока не ждем, своими силами надо справиться... Мы не отвергаем помощь города, но матрос не должен о ней думать.
      - Чем виноват я, ваше превосходительство?-вырвалось у Левашова. В смущении он заморгал глазами и сгорбился.
      - Ничего, ничего,-ворчливо успокоил его Нахимов.- Не спите, бродите... Невесть о чем думаете, гадалки какие-то шляются. Сочувствие, коли оно не переросло в единство с нами, единство железное, - нам не потребно. Слишком мало будет. Разночинные полки не по сочувствию, а по долгу своему стоять будут за Севастополь, и прошу не отвлекать нас ни жалостью своей, ни восхищением перед "солдатиком", - понимаете ли вы меня, господин Левашов? Иные нам догмы нужны, их Севастополь сам ныне придумает. Все эти "На миру и смерть красна" или "Никто как бог" - хуже кремневых ружей!...
      Он резко оборвал разговор, увидя проходящего по двору унтера Погорельского. Молодо крикнул, словно находился на море и проводил смотр корабельным командам:
      - С "Силистрии"!.. Иди-ка сюда!
      Унтep подбежал радостный и бодро вытянулся перед адмиралом.
      - Слушаю, батюшка Павел Степанович.
      - Ну-ка, выкладывай, Погорельский, чем недоволен, что матросу мешает?
      - Нехватка нужных предметов, ваше превосходительство, а без них все здесь очень временным кажется, невсамделишным. Аналой из барабанов сложили, вместо плит очажки... Матрос к порядку в вещах привык ,а в кубрике здешнем, видать, жить ему долго!
      Он вопрошающе посмотрел на адмирала.
      - Долго! - подтвердил Нахимов.
      - А коли так, глубже бы надо, ваше превосходительство, в землю уйти и пушки под другим углом бы поставить.
      - Слышите? - обратился Нахимов к Левашову. - Дело говорит... Эх, кабы время нам... А вы - "всем довольны", - повторил он мягче. - Это потому, господин Левашов, что давно с флота ушли... А может быть, по стеснительности, нас и себя жалея?
      Лицо его засветилось грустноватой снисходительной усмешкой, словно сам он, жалея Левашова, не хотел осуждать его, но и не терпел этого его смирения, отдающего чем-то ханжеским.
      - Нет, не жалейте. Пожалеете - потеряете, - повторил он еще мягче. - А скажите-с, что Севастопольской крепости сейчас больше всего нужно, кроме людей и пушек? Управление? А что главное в сем управлении? Единство действий всех батарей и одновременно кораблей, сударь. Сила же орудий разная, да и опыт... Не могу положиться на армейских артиллеристов береговых батарей, заменять и учить их нужно. А кем заменять? Нашими комендорами! Вот и ответствуйте мне, что такое бастионы. Вы скажете: "Вот он перед нами, бастион настоящий!" Нет-с. Много надо еще, чтобы ему бастионом настоящим стать и знать свое место в обороне. О том сегодня речь будет на собрании офицеров. А пока пойдемте людей послушаем. Ополченцы тут недалеко...
      Было видно, что чем-то Левашов и тревожил и располагал к себе адмирала. И не мог Нахимов терпеть, чтобы старый моряк терялся в этой новой для всех обстановке.
      - Пойдемте-с, - повторил он и кивнул Погорельскому: - Веди.
      Учитель из Смоленска не ждал в это утро Нахимова на
      месте, где только что расположилась ополченская рота. Говорили, что адмирал ежедневно объезжает укрепления, но что может привлечь его сейчас к ополченцам? Не ожидал и Нахимов застать ополченцев за делом, совершенно не-обычным и для солдат. Разложив на коленях ранцы, новоприбывшие рисовали на куске бумаги карту Севастополя. Учитель первый вывел мелом на ящике из-под снарядов расположение южной и северной бухт и позиции, занятые союзниками. Здесь же, особняком, в молчаливом согласии с учителем сидел Богов и несколько пришедших с ним болгар. Они ничего не писали, но внимательно слушали учителя.
      Тихо подойдя к ополченцам и поздоровавшись, адмирал быстро опустился на землю возле учителя. Ополченцы вскочили, и учителю было трудно заставить их сесть при адмирале.
      - Местность понять хотим, ваше превосходительство,- сказал учитель, подавляя смущение. - "Землю хотим знать", как говорят сербы. Спросили раз, ваше превосходительство, кулика: "Куличе, куличе, как живешь на болотах"? А кулик ответил: "Привык, хорошо мне". Вот и нам привыкать надо.
      Ратник, старик с георгиевским крестом на фуражке, спросил:
      - Ваше превосходительство, неужели, коли надо с южной стороны на северную попасть, быстро и не в одиночку, а всем полком, так только берегом можно идти? Ведь это, ваше превосходительство, сколько времени займет. А коли корабль на перевозку отрядить, тоже хлопот не оберешься. А тут, смотришь, и случится что-нибудь на той стороне...
      - Плохо. А что посоветуешь?
      - Мост, ваше превосходительство. Без моста никак нельзя.
      Учитель недовольно взглянул на старика.
      - До моста ли теперь, Матвеев? Что говорить попусту! Мост год строят...
      - А вы, ваше превосходительство, мост вроде парома навести прикажите!
      - Как же это? - заинтересовался адмирал.
      - На спинку кораблей, ваше превосходительство, положить бы его на спинку, - с лаской в голосе произнес ратник.- Корабли, которые без мачт, но на воде держатся и ухода не просят, старые -все одно топить,- их собрать, связать, как плоты на перегоне, и по ним настил. Вот и мост, ваше превосходительство!.
      - Откуда ты родом, Матвеев? Из Москвы? - прервал вдруг разговор адмирал.
      - Так точно, московский я, ваше превосходительство! Матвеевым звать. Ермолов, батюшка, ополчению московскому командир, знает меня. Не стерпел я, пошел сам со смоленскими, - старик показал взглядом на учителя.
      - Спасибо тебе, Матвеев, надоумил! - неожиданно для присутствующих сказал адмирал. - Может быть, сделаем по-твоему.
      - Обязательно так, ваше превосходительство, - уверенно подтвердил старик. - Хозяйство на войне - первое дело. Не драку ведем, войну! Как можно без моста?
      Нахимов кивнул Левашову и отошел в сторону.
      Утром Нахимов долго пробыл в порту.
      В цейхгаузах пахло утюжным паром и слежавшейся одеждой.
      Инвалиды-каптенармусы показывали адмиралу числящиеся в книгах запасы одежды и постельного белья. Тюфяки лежали грудами до потолка, заполнив склад.
      Адмирал сказал:
      - Старик один говорит: "Никак нельзя без моста". Думаю, Владимир Алексеевич, ополченец этот прост, но мудр, надо его послушать.
      - Прикажу проект писать...
      - Проект сам напишу, Владимир Алексеевич. И помолчав:
      - Прикажите, когда инженеры проект мой рассмотрят, старика Матвеева ко мне послать.
      Корнилов улыбнулся:
      - Полюбился он вам?
      - И еще о другом вас просить хочу, - не отвечая, продолжал Нахимов, о портовых запасах. Когда мало имеешь - больше надо в запас складывать, когда много - запас сам явится, тогда об экономии печься должно, а не о запасе. Так вот, все снятые с кораблей орудия и не перевезенные на бастионы, в один артиллерийский парк свезти. И по мере нужды из этого парка привозить, не оголяя другие батареи, кои были оснащены лучше. Этим людей меньше огорчать да волновать будем!
      - Понимаю вас, Павел Степанович.
      - И еще не позабыть бы... графу Остену-Сакену шибко тревожно, как бы лучший лес, самый дорогой, не потерять нам, говорил он мне о том. Я же думаю нынче на бастионы лес этот доставить. Рангоуты старых кораблей слабее будут, а те бревна в обхват и крепости необычной.
      - Жаль, Павел Степанович! Адмиралтейство взыщет. Не пришло еще время для такой крайности.
      - Придет - поздно будет. Сейчас нужен лес на блиндажи, не потом. И еще одной просьбой вас не порадую. Мы ведь, Владимир Алексеевич, о длительной осаде нас противником не помышляли и потому богатства наши жалеем. И все же надо... парусину, хранимую нами для парусов, на мешки отдать, миллионы мешков с землей потребны, а тросы корабельные, кои помягче, как ни дороги они, для скреплений и для закрытия амбразур пустить. Ночевал на Малахове, слаб еще бастион. Я никому о том не говорил, вам первому! Но, надо признаться, не все сделано, не все-с.
      Было за полдень, когда он снова появился на бастионе.
      К Малахову на взмыленных лошадях неторопливо везли громадные бревна для укрытий.
      Левашов не удержался, вздохнув:
      - Какое богатство, ваше превосходительство!
      - А вам жаль! - с деланным удивлением отозвался адмирал. - Ну да вы ведь жалостливы!..
      В эту минуту оглушающий залп потряс воздух и разорвал нависший над землей утренний туман. Стало совсем светло, словно солнце стремительно поднялось ввысь над горами, вихрь щебня, песка и обломков дерева отчетливо, как самум в пустыне, возник за ближним холмом.
      - Началось, - кто-то сказал около Нахимова.
      Адмирал поглядел в ту сторону, куда падали ядра. Он пристально следил за канонирами, подбежавшими к орудиям, словно по их поведению судил сейчас о подготовленности и к бою всего бастиона. Он следил за ними не отрываясь, и можно было подумать, что заранее выбрал для своих наблюдений этих людей и не замечает происходящее вокруг. Уже не было возле него унтера Погорельского, и мелькнула у стен хрупкая, стройная фигурка Левашова. В действительности адмирал все успел охватить взглядом: сколь быстро встали на своих постах офицеры и какой помехой оказались оставленные во дворе бастиона телеги. Три комендора, прильнувшие сейчас к орудию, явно радовали адмирала: они действовали с уверенностью, привитой службою на корабле, и это было сейчас для Нахимова главным.
      - Бьют по четвертому бастиону, по южной окраине, - запыхавшись доложил, подбежав к Нахимову, адъютант.
      Павел Степанович перевел на него взгляд и тихо ответил:
      - Знаю, сейчас туда пойдете со мной... Ждите.
      Нахимов не пожелал сменить парадного сюртука своего с эполетами, в руке держал подзорную трубу и мог быть легко узнан кем-нибудь из неприятельских стрелков. Нахимов адмирал на корабле - адъютант спокойнее относился бы к этому обстоятельству и яснее представлял бы свои задачи при Нахимове, но сейчас он несколько робел и сам томился своей робостью. Он мог только ждать его приказаний.
      Севастополь отвечал из всех своих ста двадцати орудий, стоявших сейчас на батареях и бастионах, но адъютант терялся в определении, кто и откуда ведет огонь. И долго ли будет идти бой!
      Корабли стояли на определенной им заранее позиции, против неприятельских, и каждый вел огонь по зримой и открытой цели, один против другого, здесь же незримость самого боя тревожила адъютанта. Он был рад, когда Нахимов приказал привести лошадей. Добравшись вместе с Нахимовым до четвертого бастиона, адъютант понял, что сегодняшний бой будет долгим и пока обе стороны ведут только пристрелку по укреплениям, и от того, как быстро сумеют моряки нащупать и подавить батареи врага, зависит исход сегодняшнего поединка и начало завтрашнего... Он заметил, как преобразился Нахимов, превратившись из строгого наблюдателя в главного артиллериста, ведающего огнем всех пунктов обороны. То и дело он посылал теперь офицеров с приказаниями, куда направить огонь. Батареи французов на Рудольфовой горе и англичан на Зеленой, на двух главных высотах, занятых сейчас врагами, уже как бы стали для него теми же самыми кораблями на море.
      Пороховой дым застилал землю туманом, и языки огня, рвущиеся из пушечных жерл, выделялись как красное на белом. Палили корабли и бастионы. Рвались снаряды на улицах, выворачивая камни мостовых и ломая крыши домов. Деревья взлетали, вырванные с корнями, над невидным в пороховом дыму скопищем людей. Оглушенные санитары ползали возле разбитых лафетов, подбирая раненых. Полыхали ближние к берегу дома, и матросские жены тушили их, разламывая топорами и сбрасывая в море горящие бревна. Ведра с водой передавались детьми, вдоль улицы. И над всем этим, организуя сопротивление, властвовала воля человека, появлявшегося верхом то на улице, то на бастионе. Пригнувшись к шее коня, человек этот в обгорелом сюртуке с эполетами, потерявшими блеск, в фуражке с низко надвинутым козырьком боялся одного: как бы не ослабить огонь по неприятелю, не сдать позиций, с которых бьют по нему моряки без суеты и страха. Черный от копоти, вытирая потный лоб таким же черным платком, адмирал кричал сквозь пушечный гул адъютанту:
      - Скачите к Истомину на Малахов! Кажется, французские суда пытаются выйти из Камышовой бухты!..
      Он не переставал думать о том, что могут предпринять сейчас адмиралы Гамелен и Кинглек, ведущие сюда соединенную союзную эскадру.
      - Павел Степанович, вы ранены, - шепчет, не двигаясь с места, адъютант, заметив кровь на лице адмирала. И вынимает из своего кармана чистый платок. - Завяжите лоб, ваше превосходительство и, ради бога, отъезжайте отсюда.
      Адмирал, не слушая его, машинально прикладывает руку ко лбу и, почувствовав кровь, ворчливо отвечает:
      - Неправда-с! Не ранен. Слишком мало... Пустяк. Спешите на Малахов, говорю вам.
      Адъютант, подъезжая к Малахову, уже не видит земляного укрепления, в котором провел ночь адмирал. Укрытие разворочено ядрами, а на опустевшем дворе горит двуколка и гуляет огненный вихрь, перебрасываясь с места на место. То кипы пакли для фитилей разносит на ветру огонь, и некогда комендорам отбежать от амбразур и загасить огонь. Адъютант сечет саблей и направляет на горящие хлопья пакли коня. Конь шарахается, но, покорный всаднику, топчет их, и огонь глохнет под его подковами.
      - Чугунка! - кричит возле разрушенного укрытия приставленный сюда матрос. И адъютант следит за тем, как, свистя, летит куда-то в сторону черный шар, источающий теплоту, узнанный и потому менее страшный.
      Адъютант спешивается, находит возле пушек контр-адмирала Истомина и силится передать ему приказание Нахимова. Голос его заглушается гулом выстрелов.
      - Жарко у вас, ваше превосходительство, - кричит он Истомину, - ничего не слышно! Надо бы отойти!..
      - Дело будничное... хуже будет в праздник, - отвечает, улыбаясь его неопытности, Истомин. - Вы спокойнее, лейтенант, не сорвите голос! Нагнитесь, скажите на ухо.
      Голос Истомина, зычный, бодрящий, звучит насмешливо. Отпуская адъютанта, Истомин просит, становясь на мгновение ласковым:
      - Берегите Павла Степановича!
      Бомбардировка Севастополя прекратилась лишь к вечеру. Неприятель не отважился в этот день на вылазку. Стало тихо, и в истомленной тишине пыльный закат тяжело ложился на остывавшую землю. Странно было видеть теперь овечью отару, которую с неизменной неторопливостью перегонял в этот час пастух вблизи прибрежных улиц, ставших за день неузнаваемыми. Уже не звали они к себе белизной домиков и кротким уютом крылечек. Через развалины тянулись траншеи, превращенные в этих местах во вторую оборонительную, пока еще бездействующую линию.
      Город как бы отошел назад, а бастионы, выросшие на холмах, придвинулись к морю. Берег завалило щебнем, и сюда из города по незнакомым дымным дорогам потянулись женщины и старики. В одной из групп шла Левашова с дочерью и несла за плечами большую связку ивовых прутьев, похожую на вязанку хвороста. Дом Левашова сгорел, и, едва успев перенести к соседям уцелевшие вещи, женщины направились на бастион. Они шли, превозмогая усталость, молча, как люди, давно решившиеся на подвиг. И другие рядом с ними шли с той же поклажей и так же молча, устремив взгляд к морю. Но одна из женщин, татарка, ничем не приметная среди своих, была особенно грустна сейчас; она умела плести корзины и должна была научить остальных плести ивовые гробы. Все знали, что в городе было мало дерева, и "адъютант по мирским делам" еще неделю назад искал мастериц-корзинщиц. Титов нашел татарку, верную своему городу, и она шла сейчас на бастион со скорбной готовностью учить русских женщин скорбному своему делу.
      Поздним вечером Нахимов, обходя бастионы, застал за этим занятием женщин и, ни о чем не спросив, прошел дальше. На земле возле полуразрушенных стен лежали в ряд убитые матросы, и тонкие языки свечей колебались на ветру у изголовий. Рядом заделывали пробоины, таскали на носилках камни. Работали размеренно и сурово, словно и этим ночным бдением исполняя свой долг перед павшими. Левашов встретил адмирала у входа в новый, только что вырытый блиндаж.
      - Ну как вы, Сергей Иванович?-как всегда просто и участливо спросил Нахимов, не то напоминая об утреннем их разговоре, не то желая выведать, как провел отставной офицер первое свое боевое крещение на сухопутье. Довольны ли?
      - Вся семья моя здесь, ваше превосходительство, - так же просто ответил распорядитель библиотеки. -Привыкаю, не извольте сомневаться. "Довольным" буду, лишь свой долг выполнив!
      И они заговорили о высоте укреплений, о землекопах и подвозке воды сюда так, словно ратная и будничная забота обо всем этом уже вошла в обиход войны, и оба они учились по-разному, но одному - науке сопротивления: один - отвечая за весь флот, другой - за возводимые им укрепления.
      Прикорнув на стогу сена, чутко спал в эту ночь седенький Левашов, утешенный разговором с адмиралом. Сон, не отличимый от яви, преследовал Левашова: он видел дозорных, ночные учения ополченцев и вылазку пластунов, прозванных здесь из-за необычности их нарядов "пряничным войском". Чего не приходилось услышать за день об армии, уже давно вступившей в бой с врагом! Может быть, в полках такие же полные чудес рассказы ведутся о моряках? Левашов слышал во сне скрип телег в ковыльных степях, на дорогах, ведущих к Севастополю. Беженцы покидали город и увозили с собой раненых. Навстречу им мчаличь, тройки, н, сберегая силы, походным маршем под барабан шли гренадеры. Среди них Левашов видел своего сына... Старик хотел его окликнуть, броситься к нему, но кто-то мягко коснулся плеча Левашова, негромко сказал:
      - Ваше высокородие, извольте к адмиралу... Левашов мгновенно вскочил и собирался шагнуть куда-то в темноту ночи, на голос, зовущий его к Нахимову. Но идти было некуда. Адмирал сидел вблизи Левашова у костра и что-то писал, подложив на колени большую толстую книгу, оказавшуюся, как вскоре заметил Левашов, сводом сигнальных корабельных правил. И то, что здесь, на суше, была эта книга, знакомая ему с юности, как старая библия в "щипках", пахнущая медом, почему-то взволновало Левашова. Адмирал поднял на него усталые, как всегда внимательно строгие, глаза и доверительно сказал:
      - Сергей Иванович, вам надо идти в землю, вести подкоп. Известно мне, что французы давеча рыть начали... противу пятого бастиона. Встретить надо, взорвать. Газы пустить хотят. Газами нас травить, как крыс, из-под земли, понимаете ли? Сверху ветер может помешать да воздух развеет, вот и пытаются действовать из-под земли! Возьмите с собой несколько сербов.
      Перед адмиралом, выстроившись, выжидательно стояла группа матросов, и Левашов догадался, что это те, которым предстоит вместе с ним идти "в землю". Один из них, бородатый, широкий в плечах, был легко ранен и держал лом обвязанной марлей рукой, словно жезл. Выше, над кострами, загораживая своей тенью, работали, складывая стеку, плотники и землекопы. Ручные тележки заполнили весь край холма, а мимо них куда-то бешеным аллюром неслись вдаль казаки, подняв красные, в отсветах огней, пики, - все как было только что во сне.
      Часом позже Левашов входит с матросами в темный штрек шахты, вырытый в глубине кургана. Армейский обер-капитан Мельников близоруко щурится при свете ночника, сидя за ящиком, заменяющим стол.
      "Обер-крот, - думает Левашов, - так его величать следует. И я им, "кротом", стану. Весело!"
      - Будете в тринадцатом, - с каким-то удовольствием говорит капитан, взбодренный опасностью и не догадываясь о его мыслях. - В тринадцати местах роем, где-нибудь выйдем к французам! Что вам еще сказать? Кухня общая, устав один - армейский. Выход по разрешению! Остальное он покажет.
      Капитан кивает на усатого солдата, стоящего рядом, без рубахи, в каком-то черном балахоне, и быстро уходит. Вот она, ночь на бастионе!
      Нахимову докладывают в этот день, что ополченцы из Смоленска все прибывают. И невдомек Павлу Степановичу, почему именно смоленскими оказываются в своем большинстве новоприбывшие ополченские роты. То ли город этот, стариннейший из городов российских, особо в ратном
      деле способен и дворяне его не щадят своих людей на помощь государству, то ли случайно выпало Смоленску быть в ополченье первым? Не может он знать, что с его именем связано это скрещение себя смолянами. Немало ополченцев, незнающих, из какой они области, к какому уезду принадлежит поместье их барина, но, услышав, что Нахимов родом из Смоленска, не видят большей чести, как и себя выдать за смолян. Тогда уж не откажут их принять, а дознаваться никто не станет - ни паспортов, ни справок у них нет, и ничем ведь Смоленская губерния особенно не приметна, легко и соврать. Зато сразу будто определяешь себя в помыслах и делах, словно идешь под флагом полка, издавна известного в государстве; такие полки Фенагорейский, Измаильский и Смоленский!
      Писаря же отмечают прибывших ополченцев тоже на свой лад, не обижая и здесь Павла Степановича. Спрашивают они усталых путников, ставших перед ними, опустив котомки, в длинную очередь:
      - Из Смоленска небось?
      - Как же, от Нахимова...
      - А ты?
      - К нему, оттуда же, кто о нем не слыхал....
      - То-то, значит, и ты смоленский.
      Поэтому, иной раз и в записи не обходится без писарского вмешательства и "откровения".
      А дальше, при получении оружия в каптерках, фельдфебели выкликают:
      -Смоленские! Становись первыми, потому с родины Павла Степановича...
      И между собой говорят с важностью:
      - Как в таком случае привилегию не оказать!
      Хорошо быть смоленским!
      10
      Толки в народе о "новом Суворове", появившемся у русских, не без основания беспокоили капудан-пашу. Полиция сообщала ему. что на старом кладбище у могилы янычара Нура молящиеся кричали: "Да защитит аллах от клеветы и сплетен. Да убедится султан, что мы ничего не говорили о войне!" Капудан-паша понимал, что если возникает боязнь сплетен, а с нею и всяких разговоров
      о войне, значит разговоры эти уже перешли свей предел. История жизни янычара Ибрагима Нура призывает к молчанию, и молебствия на могиле его всегда влекут за собой обет молчальничества и страх за свое слово... Начальник полиции, наверное, запугал живущих в Стамбуле гяуров карой за болтовню о Синопе; чуваши, некогда беглецы из России после хлебных бунтов, населяющие теперь один из дальних кварталов в городе, вдруг запросили разрешения на выезд в деревенскую местность и как бы не стали "обратниками"1. Некрасовские казаки наотрез отказываются воевать с русскими. И перед всеми ими, перед правоверными и гяурами, стоит возвеличенный в народном преданье образ этого янычара, одних устрашая мощью России, других радуя. О янычаре вспоминают повсюду, будто воскрес он и вновь ходит по селеньям, как в Персии вездесущий Молла Насреддин.
      ____________________________________________
      1 Так называли беглецов из России, вновь бежавших вскоре в Россию.
      Адольфус Слэд не преминул записать и сообщить английскому адмиралтейству все, что слышал об этом янычаре, повешенном в годы войны с Суворовым лишь за то, что слишком многое знал.
      ...-Изо всей армии Адойзл-Ахмета, защищавшей крепость Измаил, уцелел в те дни только Ибрагим Нура, янычар. Он спасся потому, что умел, стоя спиной к врагу, наносить удары необычайно гибкой, когда-то вывихнутой рукой. Когда окружали его, подходя сзади, он вырывался, нападал сам. Ночью, когда крепость пала, Ибрагим проскользнул в подземный ход и, пройдя его, оказался в пустынном поле. Он не верил в то, что аллах разрешит ему спастись одному, и в ожидании погони сел на мерзлую, запорошенную первым снегом землю. Синие шаровары его были в крови, из красного халата торчали лохмотья ваты, кривая сабля висела меж ног; бородатый, косорукий, с нелепо, высоким тюрбаном на маленькой голове, он не испытывал сейчас иных чувств, кроме смирения и доброты к людям.
      В разгоряченном воображении его еще стояли крепостные стены: женщины, выпущенные из гаремов, исступленно побивали камнями русских, муллы кричали на крышах мечетей, воздевая к небу руки. И отовсюду, по фашинам, переброшенным через рвы, по лестницам, заваленным трупами, карабкались солдаты маленького Топал-паши1 в серых башлыках. Штурм был внезапен. Маленький Топал-паша давно пугал Ибрагима; незадолго перед штурмом Топал-паша выстроил на берегу Дуная деревянную крепость, похожую на Измаил, учил своих солдат штурмовать ее. Ибрагим, стоя у башенных часов, часто видел на деревянной вышке этой крепости такого же, как он сам, янычара.
      Выучив солдат, Топал-паша предложил сераскиру сдать Измаил. Сераскир ответил: "Скорее Дунай повернет обратно и небо упадет вниз, чем Измаил сдастся". В крепости без умолку били барабаны: торговцев, писцов, улемов и нищих обучали искусству сабельного удара. У бастионов было шумно, как на базаре, и он, Ибрагим Нура, осчастливленный войной, водил рабынь-персиянок на стены стрелять ил бойниц по кяфирам.
      Ибрагим зябко ежился, озираясь с нерешительностью человека, потерявшего дорогу. Мирно темнели вдалеке крепостные стены, на озере Калабух выли голодные псы, а над городом, над плоскими крышами глиняных домов, вспыхивало зарево и пряталось за смрадным густым дымом. Должно быть, горели склады масел и фитилей. Ибрагим ждал: вот весь город вспыхнет, как смоляной факел, и настанет конец.
      Но конец не приходил; густела ночь, полная тишины и покоя. Ибрагим поднялся на ноги, плотнее запахнул халат.
      Он шел без отдыха всю ночь и днем был в таможенном городке, на пути домой. Пройдя оживленный плашкоутный мост и завидев пеструю ратушу, белый минарет и неизменные кофейни с навесом из цветного стекла, он почистил одежду, приосанился