Язык и этническая идентичность. Урумы и румеи Приазовья

Несколько реже образуются относительно стабильные группы со смешанными признаками. Подчеркнем, что подобные явления все же достаточно распространены, а сложившиеся культуры, сопровождаемые многоязычием, в течение длительного времени реализуются во взаимодействии с соседними группами, как, например, некоторые этнические группы Сибири и Дальнего Востока в этноконтактных зонах [Васильев, 1985, с. 66). Как сказано во введении к этой книге, анализ смешанных сообществ может оказаться чрезвычайно ценным для понимания общих процессов этнической идентификации, поскольку привлекает внимание исследователя к тем явлениям, которые в нормальных сообществах представляются самоочевидными.

По наблюдениям В. И. Колесова, возникновение смешанных групп, подобных горским (адыгоязычным) грекам урымам, объясняется далеко зашедшим процессом «ассимиляции первоначально „полноценного“ этнического материала» [Колесов, 2000, с. 100]. Принятый не только исследователями, но и чиновниками, публицистами и этнической элитой, такой подход приводит к методологическому кризису при определении статуса этнической группы и языка [Соколовский, 2004].

В подобных случаях методы примордиалистской, или эссенциалистской, этнографической традиции оказываются недостаточно эффективными. Предполагаемая тождественность этноса самому себе на протяжении достаточно длительного периода, постулирование этнической группы, обладающей историей, этнической территорией, языком и другими признаками, выделяющими ее среди других сообществ, приводит к описанию стабильной этнической культуры, то есть внимание исследователей приковывается к факторам устойчивости, сохранению и трансляции определенных практик, а изменения в культуре не учитываются или оцениваются негативно.

В последние десятилетия отечественная этнология стремится выйти за пределы эссенциалистского подхода (см., например, его критику в ряде современных работ: [Тишков, 2001а; Малахов, 2002; Расизм в языке социальных наук, 2002; Соколовский, 2004 и др.]), и внимание к статическим характеристикам группы, отличающим ее от других, заменяется процессуальной (социально конструируемой) трактовкой природы этничности в подвижных по составу контактирующих обществах [Тишков, 2001а, с. 229].

Конструктивистский подход к этничности

Для исследования группы, находящейся в постоянных контактах с другими сообществами, в результате которых значимые стороны культуры изменяются, имеет значение не столько внимание к раз и навсегда данной этничности, характеризующейся набором определенных признаков, сколько акцент на формировании этих свойств в ходе межэтнического взаимодействия. Такое рассмотрение этничности первым предложил Ф. Барт в предисловии к сборнику «Ethnic Group and Boundaries» («Этнические группы и границы») [Barth, 1998 (1969)][8].

Конструктивистский подход к этничности (и другим социальным явлениям) предполагает, что группа существует лишь как результат контактов между людьми, социальных отношений, создаваемых ими. Этничность рассматривается как социальный конструкт, то есть этнические группы и границы между ними определяются результатами социальной практики, а не заданы изначально и не связаны с некоей эссенциальной данностью [Воронков, Освальд, 1998, с. 7].

Реальность, или достоверность, этнических признаков оказывается при таком подходе несущественной, равно как и укорененность этнических символов (важная для этносимволического подхода Э. Смита). Как отмечает Э. Хобсбаум, новые, еще вчера не имевшие значения виды этнической идентичности способны овладевать умами не менее, чем символы групповой принадлежности прошлого (Хобсбаум, 2002, с. 338). Более осторожное определение предлагает Р. Дженкинс. По его мнению, этничность «не более закреплена и неизменна, чем культура, компонентом которой она является» [Jenkins, 1997, р. 13].

Эта традиция предполагает внимание к субъективной стороне этничности, ее переживанию носителями [Скворцов, 1995, с. 9]. Э. Геллнер описывает сложение национальной идентичности через чувства сопричастности и солидарности, общего наследия и добровольной идентификации, свободного выбора и разделяемого противопоставления [Gellner, 1983].

Рассмотрим основные положения теории Ф. Барта и следующей за ним традиции описания этничности как динамического взаимодействия: этническая граница, группа и категория. Нужно отметить, что широкое использование этих понятий в рамках различных гуманитарных дисциплин не всегда позволяет дать им четкое определение. Э. Коэн, обсуждая традицию употребления терминов «идентичность» и «граница», сложившуюся под влиянием подхода Ф. Барта, отмечает, что оба термина употребляются так часто и порой так неточно, что иногда кажутся вовсе лишенными содержания [Cohen, 2000, р. 3]. Ниже сделана попытка очертить контекст словоупотребления, который важен для данной книги.

Понятие «идентичность» широко используется в психологии и социологии. Принято говорить о множестве или наборе идентичностей, отражающих социальные роли человека. Различные идентичности взаимосвязаны и частично пересекаются между собой [Jenkins, 1994; Jenkins, 1997].

Как одна из идентичностей рассматривается этничность, которая является и коллективной, и индивидуальной характеристикой. Этничность «реализуется в социальном взаимодействии и усваивается в процессе личной самоидентификации» [Jenkins, 1997, р. 14]. Таким образом, ее можно одновременно рассматривать и как процесс индивидуального осознания этнических смыслов, и как взаимодействие, основанное на использовании этих смыслов.

Хотя в дальнейшем я буду подробно рассматривать лишь те формы социального взаимодействия, которые носители описывают в этнических терминах, сама этничность не может быть понята или изучена без контекста других социальных переменных, таких как тендер или социальный класс [Fought, 2006, р. 5–6].

Этническая граница – это линия контакта представителей разных групп, проводимая сообществом. Ф. Барт [Signifying Identities, 2000, p. 17–19], обсуждая термин «граница» в антропологии, показывает, что для некоторых сообществ это понятие не связано напрямую с идеей территориального разделения, то есть не подразумевает установления земельных рубежей.

Представления об этничности сообщества вырабатываются в ходе взаимодействия самоопределения группы и признаков, приписываемых ей соседями (внешней категоризации). Группа учитывает внешние категории, тогда как свойства сообщества, приписываемые им себе, реинтерпретируются и лишь частично признаются окружением группы. Обмен информацией продолжается бесконечно, и этничность сообщества в каждый конкретный момент времени представляет собой промежуточный результат своего рода переговоров (англ. negotiation) между различными группами.

Одни характерные черты культуры, которые служат маркерами, обозначающими этническую границу, могут с течением времени заменяться другими, как меняются и сама традиция, и формы социальной организации группы, но факт осознания отличия «своих» от «чужих» позволяет исследовать меняющиеся формы культуры и свидетельствует о том, что сообщество продолжает существовать [Barth, 1998 (1969), р. 15–16].

Поскольку этничность не является чем-то раз и навсегда заданным, она может актуализироваться в тех или иных формах социального взаимодействия и становится значимой в определенных условиях [Воронков, Освальд, 1998], но в других контекстах отходит на второй план (в зависимости от окружения индивида, собеседника или группы, с которой происходит взаимодействие).

Важный вопрос, возникающий при анализе самоидентификации сообщества, касается признаков, приписываемых выделенным группам, или этнических маркеров (в терминологии Ф. Барта). Указываемые носителями признаки, обосновывающие границы своей и соседних групп, я буду называть символическими маркерами группы. Следует оговорить, что, с точки зрения носителей, отличия и схожесть между группами по тем или иным признакам реальны, хотя внешнему наблюдателю может показаться иначе. Э. Коэн отмечает, что сообщество существует в сознании своих представителей, и культура является символическим, а не социальным конструктом [Cohen, 2001 (1985), р. 98]. В контексте рассмотрения этнической самоидентификации группы не принципиально, возможно ли действительное различение двух групп по какому-либо из признаков, указываемых информантами. В качестве одного из таких символических признаков рассматривается язык.

Этничность и контроль. «Воображаемые сообщества»

Социальные границы служат проводниками не только равноправного «соседского» взаимодействия, но также различных неравновесных влияний, включая религиозное доминирование, империализм, отношения между центром и периферией и пр. [Cohen, 2000, р. 1].

Отношения власти и контроля над идентичностью, приписывание группе дискриминирующих определений возникают, как правило, в контексте более крупных, особенно государственных, образований, подразумевающих контроль над некоторыми ресурсами. Представления о национальности и национализм формулируются и спускаются «сверху» [Gellner, 1983; Anderson, 1998], поддерживаются различными институтами власти, в частности, – переписями населения, картами государства и его пограничных территорий, музеями, репрезентирующими историю группы. Как отмечает Б. Андерсон, «вместе они глубинным образом определяли способы, формы, в которых колониальное государство воображало свои доминионы – природу человеческих существ, их поведение, географию их обитания и легитимность происхождения» [Anderson, 1998, р. 163–164]. «Воображаемое сообщество» позволяет ощущать связь в том числе с незнакомыми членами группы, однако ограниченную рамками собственной национальности [Anderson, 1998, р. 6].

Подобный подход критиковался за пренебрежение укорененностью национализма. Э. Смит доказывает, что современные нации часто формировались на основе предшествующих им «этнических ядер» (англ. ethnic core, или ethnies), то есть традиционных сообществ с чувством солидарности и рядом разделяемых всеми членами верований и мифов [(Smith, 1991, р. 37]. «Без адекватного понимания этих досовременных этнических идентичностей мы отгораживаем себя от надлежащего анализа часто глубоко коренящихся конфликтов между этническими группами, которые продолжают разъедать и разрушать ткани даже самых мощных полиэтничных государств» [Smith, 1992, р. 47–48].

Этничность и язык

Этническая идентичность тесно связана с языком. Как отмечает Дж. Фишман, пока существуют этнические группы, языки будут и символом этих коллективов, и инструментом создания образов группы, антагонизма и кооперации с другими сообществами [Fishman, 1989, р. 48]. Известны несколько подходов к рассмотрению соотношения языка и этничности.

Язык как маркер этничности

Социальная антропология, как правило, привлекает языковые данные лишь для указания на их значимость или незначимость для этничности. Обычно лингвистическая идентичность сообщества или индивида упоминается в числе других маркеров группы, таких как традиционная кухня, праздники, тендерные особенности. Язык может служить одним из маркеров на этнической границе.

Вопрос о соотношении языка и этничности часто обсуждается в связи с проблемой сохранения традиционной культуры: поскольку большая часть культуры существует в языке и выражается им же, утрата языка приводит к исчезновению всей культуры группы [Fishman, 2001]. Влияние языка на самоопределение различно: есть группы, для которых язык служит только маргинальным и необязательным (англ. marginal and optional) выражением этничности, но для других родной язык является главным признаком этничности [Fishman, 1997, р. 330].

Пример первого варианта самоидентификации находим в работе, посвященной роли языка в самоидентификации тамилов в Малайзии. Авторы отмечают, что для данного сообщества «язык – только один из аспектов этнического и культурного своеобразия. Этничность может поддерживаться использованием других символов» [Naji, David, 2003, p. 101–102].

Не будучи главным маркером этнической принадлежности, язык может оказывать влияние на субъективное этническое чувство индивида. Как показывает Р. Хоаре, в прямых высказываниях о своей идентичности носители бретонского языка склонны были скорее определять ее в терминах места рождения или происхождения родителей, нежели отсылая к языку, на котором они говорят. Правда, некоторые информанты подчеркивали, что владение языком необходимо для «настоящего бретонца», но другие утверждали, что уметь говорить по-бретонски необязательно. Однако автор отмечает статистически достоверную положительную корреляцию между утвердительными ответами на вопросы о том, ощущает ли респондент себя бретонцем, и знанием языка [Hoare, 2001, р. 77–79].

Таким образом, в декларативных утверждениях об идентичности язык, незнание которого не мешает человеку «быть бретонцем», не занимал ведущее место и оценивался как дополнительный фактор. В то же время для самоощущения носителей, их внутреннего чувства этничности знание языка оказывалось важным, и люди, владеющие идиомом в той или иной степени, ощущали себя бретонцами и описывали себя как бретонцев при опросе чаще, чем респонденты, не знающие бретонского, то есть владение родным языком подкрепляет чувство принадлежности к группе, несмотря на отсутствие в сообществе убеждения, что это необходимо. Знание языка определяет чувство принадлежности к группе и для носителей языка каюн (англ. Cajun): чем лучше индивид владеет языком, тем сильнее его самоидентификация как каюн [Dubois, Melancon, 1997].

В круговороте «я ощущаю себя Н, поэтому буду использовать идиом Н», и «я говорю или с детства знаю язык Н, поэтому немного или значительно чувствую себя Н», трудно выделить причины и следствия. Приписывание себе новых признаков под влиянием контактов с другими группами происходит постоянно, и нужно помнить, что мы всего лишь фиксируем синхронный срез, исчезающий и меняющийся сразу после фиксации в динамическом процессе взаимодействия с другими группами. В разное время язык, наряду с другими параметрами группы, может выходить на первый план или временно терять первостепенное значение, превращаясь в дополнительный признак сообщества.

При рассмотрении языка в качестве одного из маркеров этничности группы не столь существенно действительное положение идиома: язык может служить одним из основных символических маркеров, поддерживающих границы сообщества, однако не представлять собою, с точки зрения внешнего наблюдателя, языка в структурном смысле слова, то есть «не существовать» для лингвиста, иными словами, – не выполнять в сообществе коммуникативной функции. Отмечены сообщества, в которых манифестируемый в качестве символа группы идиом утрачен (как, например, марковский говор [Бахтин, 2001]), однако группа по-прежнему использует его как один из маркеров своих границ. С точки зрения их роли в конструировании идентичности идиомы, подобные марковскому говору, функционально не отличаются от полноценных языков.

Этичность и языковой сдвиг

Другая сторона проблемы – влияние этнической идентичности на сохранение миноритарного языка или отказ от него в пользу доминирующего идиома. Как правило, социолингвистические исследования учитывают социальный и антропологический контекст, прежде всего – для объяснения ситуаций языкового сдвига, хотя отдельные работы Дж. Фишмана и его последователей отражают возможность использования чувства этнической принадлежности для поддержания или сохранения исчезающего языка. Проблематике языкового сдвига (англ. language shift) или языковой смерти (англ. language death) посвящены многочисленные работы (см. классические теории в работах С. Гэл, Н. Дориан, Л. Кемпбелла и др. [Gal, 1979; Dorian, 1981; Investigating Obsolescent… 1989; Campbell, Muntzell, 1989]. He останавливаясь подробно на терминах «утрата языка», «языковой сдвиг» и «языковая смерть», отмечу, что при любом толковании этих процессов имеются в виду сокращение использования одного языка и замена его на другой во всех основных коммуникативных сферах. Под языковым сдвигом понимается континуум между абсолютно нормальным положением языка, когда ему ничто не угрожает, и языковой смертью.

Ниже я исхожу из того, что для анализа языкового сдвига важны три типа изменений – в функционировании языка, структуре языка и социальной структуре сообщества. Элементы этого подхода представлены в разных работах, однако в наиболее четком виде сформулированы К. В. Викторовой: «При языковом сдвиге изменяется функциональная нагрузка языка (он используется все реже и все в меньшем числе функций), его структура (в исчезающем языке происходят различные изменения, которые часто характеризуются как разного рода упрощения), изменяется сообщество его носителей (средний возраст носителей исчезающего языка повышается по мере развития языкового сдвига, появляется много разного рода некомпетентных носителей, которые в течение жизни могут как улучшать, так и ухудшать свое владение исчезающим языком), меняются и языковые установки сообщества по отношению к данному языку» [Викторова, 2006, с. 19]. Далее описываются преимущественно социальные изменения, однако функциональные и структурные трансформации, по возможности, также учитываются.

Языковая лояльность

Очевидно, что функция символического маркера этнической идентичности связана во многих случаях с сохранением языка, однако между ними, по-видимому, находится промежуточное звено – приверженность, или лояльность, языку (англ. language loyalty). Этот термин, введенный У. Вайнрайхом, использовался и получил развитие в работах Дж. Фишмана и его последователей [Fishman, 1966; Fishman, 1989; Fishman et al, 2006]. Под языковой лояльностью понимается поддержка, оказываемая группой идиому, или готовность носителей отказаться от него, то есть языковая лояльность группы может быть и отрицательной. Осознанная языковая лояльность характерна скорее для интеллектуальной элиты, чем для обычных носителей идиома, как показывает Дж. Фишман на примере пуэрториканцев в Нью-Йорке [Fishman, 1989, р. 485–497], и приводит к тому, что этничность становится осознанным фактором в процессе сохранения языка или при отказе от него. Движение языковой лояльности Дж. Фишман рассматривает в разделе о национализме, понимаемом им как сознательная, мобилизованная этничность [Fishman, 1989, р. 218–219].

Вне зависимости от степени осознанности лояльности языку любое сообщество обладает системой оценок идиома по таким признакам, как эстетическая ценность, высокий или низкий статус, коммуникативная пригодность и пр. Подобные представления о своем языке постоянно меняются под влиянием контактов с другими группами и идиомами. Часть сообщества (например, его интеллектуальная элита), возможно, стремится поднять престиж языка, в то время как среди простых носителей лояльность языку будет достаточно низкой.

Близким к лояльности понятием является отношение к языку (англ. language attitude) [Fasold, 1995, p. 147–179]. Разработка этой темы предполагает использование преимущественно количественных методов, в первую очередь – экспериментальной методики «парных масок» (англ. «matched guise»), разработанной У. Ламбертом [Lambert, 1967], которая предполагает, что испытуемым предъявляются несколько записей (как правило, идентичного текста), сделанных от двуязычных носителей. Слушатели должны думать, что дикторов в два раза больше, то есть воспринимать вариант текста от одного диктора на одном языке и отрывок, произнесенный им же на втором, как речь разных людей. Затем испытуемых просят оценить дикторов (их образованность, высокое или низкое социальное положение, доброту, ум и т. п.), используя шкалу семантического дифференциала. Эти данные подсчитываются и сводятся к нескольким параметрам количественной оценки статуса того или иного языка в сообществе.

Языковую лояльность или отношение к языку учитывают в работах по изучению исчезающих языков количественными методами. Бури, Жиль и Розенталь (авторы методик описания языковой ситуации) ввели параметр субъективной жизнеспособности языка (англ. Subjective Vitality Questionnaire) и разработали анкету, позволяющую оценить ее [Bourhis et al., 1981].

Языковая лояльность может служить аналогом отношения к языку или языковых установок в работах, использующих качественные методы исследования. (Безусловно, наибольший интерес представляет сочетание этих методов, позволяющее соотнести то, что человек говорит о языке, и то, как он оценивает идиом, когда предполагает, что описывает текст или диктора. Однако на практике в социолингвистике используются либо одни, либо другие методы.)

Хотя в современных социолингвистических работах языковая лояльность, как правило, упоминается, аналитические возможности применения этого понятия для анализа соотношения языка и идентичности кажутся не вполне освоенными. Максимально широкое понимание термина отчасти лишает понятие языковой лояльности его описательной силы. Я предполагаю, что языковая лояльность формируется под влиянием межгруппового взаимодействия на границах сообщества и, исходя из этого, попытаюсь проследить, как происходит воздействие (само)идентификации сообщества, принятой в контакте с другими группами, на отношение к языку (и, возможно, косвенно на положение идиома в сообществе). На примере урумов и румеев я постараюсь показать, как связано отношение к языку с этнической идентичностью, усвоенной под воздействием соседних групп.

Таким образом, значимыми теоретическими проблемами для данной книги оказываются следующие понятия: этничность; группа и ее границы; роль языка среди других значимых факторов этнической идентичности; влияние идентичности индивида и группы на языковую лояльность; проблематика языкового сдвига (косвенно) или сохранности идиома [Fishman, 2001].

Глава 2

Официальная категоризация греков Приазовья

Греки Приазовья в официальных документах, научном и публицистическом дискурсах: специфика источников

В данной главе рассматривается категоризация приазовских греков в официальных документах, научном и публицистическом дискурсе с момента переселения из Крыма в конце XVIII в. до настоящего времени. Все три типа материалов имеют одно общее свойство – они репрезентируют точку зрения на группу «сверху». Оценка исходит от влиятельных лиц, обладающих правом на категоризацию, закрепленном институционально (если речь идет о представителях тех или иных властных органов) или сложившемся в результате официальных и полуофициальных практик (исследователи, краеведы, публицисты). При таком понимании в круг рассмотрения попадают и официальные документы, и выступления в печати известных деятелей культуры (в том числе из числа мариупольских греков, таких как Ф. А. Хартахай (1836–1880) [Хартахай, 1864]). Чиновники, ученые и культурная элита сообщества, а также окружение имеют в своем распоряжении различные средства трансляции собственного взгляда на группу, и их оценки (по крайней мере, косвенно) влияют на положение группы и на ее самоидентификацию.

Под средствами трансляции я понимаю в данном случае и официально закрепленные, документальные категории (например, графа «национальность» в советских паспортах), определяющие иногда биографические обстоятельства конкретного индивида, и доступ к средствам массовой информации. Возможность публичного выражения своей позиции у различных представителей интеллектуальной элиты значительно выше, чем у простых членов сообщества или их соседей из другого поселка, и ее значение вряд ли можно переоценить. Печатные издания широко транслируют взгляд на группу научного сообщества и элит. Б. Андерсон условием возникновения современных европейских наций называет книгопечатный капитализм. Сообщество строится в воображении на основе языка, и печатное воспроизведение символов делает конструирование более эффективным, обеспечивает информированность значительного числа людей, а государство следит за письменной (печатной) формой языка, а не за его устным вариантом [Anderson, 1998 (1983), р. 45–46, 133].

Существуют разные представления о степени влияния на самоидентификацию группы официальных оценок, мнений ученых и журналистов, вовлеченных в процесс конструирования этничности (вместе с некоторыми другими профессиональными группами, чья деятельность отчасти определяет использование различных символов сообщества, – краеведы, активные участники национальных организаций, деятели культуры, принадлежащие к этническому меньшинству, и др.). Вероятно, в разных ситуациях эффективность официальной категоризации будет колебаться от почти полного признания группой внешних воззрений на саму себя до безразличия к подобным определениям или попыткам противопоставить им точку зрения сообщества.

Различаются также оценки ответственности интеллектуальных элит и степень осознанности творимых этноцентрических мифов. Социологи иногда используют номинацию «этнические предприниматели» (см.: [Расизм в языке социальных наук, 2002]), подчеркивая активный характер деятельности и непосредственную заинтересованность в поддержании этнонациональных мифов этой категории членов сообщества. Для представителей этнической элиты характерно стремление сконструировать значимое прошлое, возвышающее группу, к которой принадлежит автор, обосновать доступ к тем или иным ресурсам [Шнирельман, 2000]. Стремление интеллектуальной элиты группы использовать этнический дискурс приводит к этнизации конфликтов [Тишков, 2001; 2001а][9].

В любом случае реакция группы не представляет собой механического воспроизведения элементов дискурса интеллектуальных элит. Часть определений, не противоречащих представлениям сообщества о себе, принимаются, другие реинтерпретируются; некоторые описания себя строятся как отрицание официальной категоризации.

Отчасти процесс усвоения новых символов группы под влиянием официальной категоризации аналогичен обычному взаимодействию с соседями, однако отличается от него властными отношениями и односторонней направленностью. Хотя сообщество может не принимать предлагаемую или навязываемую ему категоризацию, оно признает более высокий статус книжного и газетного текста или официального документа по сравнению с признаками, приписываемыми просто соседями. Односторонний характер категоризации не означает невозможность для сообщества влиять на официальные определения: реакция группы порой учитывается исследователями и властями.

Внимание властей к самоопределению группы меняется в зависимости от характера национальной политики и общего политического контекста, однако, в том или ином виде, такая обратная связь существует. В то же время взаимодействие сообщества и представителей власти часто дает примеры недопонимания, неверного истолкования намерений и пожеланий обеими сторонами диалога даже в тех благоприятных ситуациях, когда, казалось бы, власть прислушивается к пожеланиям группы. Одной из причин недопонимания является, по-видимому, несоответствие темпа изменения представлений группы и взглядов представителей элиты, ученых и работы государственного аппарата. Другим источником подобных ситуаций служит сама система категорий, в которых власть формулирует вопросы о чаяниях группы, и специфика обратной связи, в ячейки которой попадают подчас случайные или индивидуальные предпочтения, трактуемые властью как мнение сообщества. Взаимоотношения урумов и румеев с представителями государства в разные периоды являют собой примеры подобных загадочных перекодировок с языка сообщества на язык официальной власти и наоборот.

Итак, как уже отмечалось, в данной главе речь пойдет о категоризации урумов и румеев в документах, исследовательском и публицистическом дискурсах. В большинстве случаев эти источники описывают мариупольских греков, а не румеев или урумов, то есть разделение сообщества не осознается или оценивается как незначительное расхождение внутри одной группы. Во всех трех видах документов чаще всего используется номинация «греки», объединяющая урумов и румеев, поэтому в данной главе вслед за источниками, не стремящимися к различению двух групп, урумы и румеи рассматриваются в качестве единого сообщества мариупольских греков. Разумеется, подобный подход не выдержан абсолютно последовательно во всех трех типах документов. В разные периоды власть неодинаково подходила к проблеме двуязычия греков Приазовья, и в данной главе я рассматриваю, как принятые решения сказывались на национальной и языковой политике государства по отношению к мариупольским грекам.

Внутри научного сообщества также встречаются различные точки зрения, менявшиеся на протяжении рассматриваемого периода и сложным образом взаимодействующие с категоризацией урумов и румеев государством. Данная глава содержит краткий очерк истории изучения группы, хотя описание существующей научной литературы о приазовских греках не было самостоятельной задачей. Исследования разного времени о мариупольских греках привлекаются в качестве отражения внешней категоризации, то есть с точки зрения их последствий для самоопределения группы.

Поскольку категоризация группы исследователями и властями в некоторых случаях влечет за собой изменение условий, обстоятельств жизни сообщества, ниже обсуждаются некоторые ключевые моменты истории мариупольских греков. Однако в полном смысле слова исторической справкой предлагаемый обзор не является, так как различные периоды и значимые для сообщества события освещены в нем непропорционально: наиболее подробно я останавливаюсь на моментах, важных для формирования того или иного подхода, точки зрения властей и исследователей на сообщество. Задача несколько упрощается благодаря тому, что в последние годы опубликовано значительное число работ по истории мариупольских греков, в которых достаточно подробно отражена фактическая сторона вопроса и приводятся сохранившиеся документы по истории группы [Калоеров, 1998; Терентьева, 1999; Пономарьова, 2006; Греки России и Украины, 2004; Анимица, Кисилиер, 2009]. К сожалению, интерпретация событий остается пока делом будущего.

Категоризация группы государством отражается в документах различного типа: указах, регулирующих жизнь мариупольских греков (положение переселенцев в целом [Жалованная грамота… 1830] или отдельные имущественные и юридические аспекты, – см.