Итак, прозвучал лозунг раздела имущества! Как известно, уравнительные настроения сопутствовали многим народным движениям 6 средние века, а подчас становились главным лозунгом восстания, его идейным знаменем. Происходило это в тех случаях, когда в самом движении брали верх плебейские или крестьянско-плебейские слои. Но в Ажене этого не случилось. Здесь в самой коммуне внутри организации восставших умеренные элементы движения возобладали над радикальными. Кстати, когда "люди коммуны", подойдя к дому Ломбара, нашли его двери запертыми, то они так и не решились взломать их.
      Требование раздела имущества богачей осталось нереализованным, но важно, что оно выдвигалось, поскольку это раскрывает новую социальную тенденцию восстания: неимущие против собственников. По-видимому, с этой тенденцией связан арест нескольких богатых купцов. Свидетели показывают, что один из земледельцев, Гильом Фульке, кричал тогда же в ратуше, что нужно перебить пятьдесят самых жирных горожан.
      Во Франции XIV-XVI вв. средние и даже вполне состоятельные слои горожан зачастую оказывались причастными к городским восстаниям. Но в описании этих событий преобладали традиция, перекладываются основную вину на "неразумную чернь", "людей неимущих", "грабителей". Королевская власть все понимала, однако охотно принимала эту версию событий, обрушивая основные репрессии на городские низы и достаточно мягко обращаясь с респектабельными инсургентами. Но многие историки, не отдавая себе отчета, что имеют дело с одним из средневековых топосов, преувеличивали плебейский, эгалитаристский, "коммунистический", характер того или иного движения. Так, известный историк начала XX в. Эмба де ла Тур оценивал аженское восстание как попытку социалистического переворота и раздела имущества.
      События 2-3 июля представляли собой муниципальный переворот. Действия "людей коммуны" не встретили никакого сопротивления, что объяснялось не только полной неожиданностью восстания, но и узостью социальной базы аженского патрициата. Против него выступили городские низы при молчаливом одобрении и даже частичном участии средних слоев бюргерства.
      Днем в верхней зале ратуши собралось до полусотни "людей коммуны". На консульских местах сидели четверо нотариусов: Ринаси, Вале-зи, Помарелли и Бесс. Нижний этаж ратуши и площадь были заполнены толпой. Леонар Помарелли перед доставленными наверх консулами огласил текст, в основе которого лежали статьи, которые начали составлять еще в апреле и в спешке закончили уже во время восстания. Там перечислялись злоупотребления последних лет: превращение временного побора с вина в постоянный, тележечный и рыночный сборы, введенные без согласия коммуны, муниципальные займы для финансирования так и неосуществленных работ, бесконтрольное расходование средств и др. Консулам предписывалось незамедлительно отменить решение о поборах с вина и мяса, выдать представителям коммуны книги кутюм, привилегий и счетов города, отчитаться перед коммуной в расходовании денег и возвратить остаток.
      Первое требование было реализовано немедленно: сделанная накануне в регистрах запись о введении поборов, была перечеркнута крест-на-крест. Консулы выдали де Ринаси книги кутюм, ремонстраций и счетов. Но выяснилось, что книга привилегий хранится в сундуке за восьмью замками и может быть открыта, только если все консулы соберутся вместе со своими ключами. Некоторым же из них удалось скрыться.
      Нотариус Ринаси забрал книгу счетов домой, чтобы осуществить ревизию. Консулов отпустили до четырех часов для подготовки своего отчета. Одновременно отпустили и остальных "пленников коммуны".
      Когда после обеда по набату ратушной каланчи "люди коммуны" вновь собрались на встречу с консулами, те держались уже куда увереннее. Они ссылались теперь не только на нехватку ключей, но и на то, что "книги привилегий" принадлежат королю. Затем они запросили целую неделю на подготовку полного отчета и поклялись коммуне, что в следующее воскресенье она получит удовлетворительный ответ на свои жалобы. Коммуна дала свое согласие, благо что и Ринаси еще не проверил муниципальные счета.
      Но едва лишь консулы вышли на площадь, толпа, узнав об итогах переговоров, закричала, что горожан предали. От консулов требовали немедленной отставки и признаний в свершенных растратах. Казалось, их могут разорвать на части. Но вмешательство "людей коммуны" из верхнего зала ратуши сделало свое дело, и после длительных препирательств консулов, наконец, отпустили.
      С этого момента восстание пошло на убыль, новые органы власти так и не были созданы, и муниципальная революция осталась незавершенной. Первая надежда забрезжила у консулов, когда они осознали, что их не убьют на месте, и что вместо яростной толпы они имеют дело со сторонниками легальных методов. Помог им в этом запертый сундук. Когда цирюльник Лабрюн уже сбегал домой за зубилом и клещами, чтобы ломать замки, кто-то из коммуны запретил ему прикасаться к сундуку, ведь это могло расцениваться как взлом королевского имущества.
      Затем консулы перехватили инициативу - они выдвигали пункты соглашения, а коммуна их принимала. Впрочем, и во время вечернего заседания было несколько горячих моментов. Ринаси не завершил свою инспекцию, но ему удалось сразу же обнаружить недостачу в казне 1200 ливров, суммы, равной ординарному мунициапальному доходу за год. Однако он решил не разглашать эти результаты, и собравшиеся в верхнем зале договорились, что консулы возвратят эту сумму в казну и она пойдет на погашение долга епископу. Всем было ясно, что эту информацию надо держать втайне от "крикунов" типа Клерге, Ле Байон-не и Броссе.
      Внутри коммуны явственно видно действие сдерживающей силы. Умеренные лидеры оппозиции, представленные четырьмя нотариусами, сумели оседлать движение. Утром, 3 июля, как только ратуша была занята восставшими, наиболее радикальные из них ("самые скверные парни") бросились на поиски консулов и их приспешников, а более умеренные остались в ратуше. По показаниям Помарелли, как только "некоторые люди коммуны ушли на розыски, мэтр Пьер Валези показал ему бумагу с жалобами названной коммуны, каковые они должны были заявить консулам". Наличие уже готового документа, в котором обвинения против консулов были приведены в систему, выдвинуло его авторов на первый план. Нотариусы сами не просили назначить их полномочными представителями коммуны, но они охотно дали себя уговорить.
      И когда Клерге и его друзья торжествуя приволокли арестованных в ратушу, дело уже было сделано. Лидеры умеренных настолько прочно овладели положением, что им удалось отстранить от участия в переговорах самых активных участников восстания.
      Любопытная деталь - свидетели утверждали, что переговоры с консулами вело человек 40-50, последние же в своем "Заявлении" называют в качестве представителей коммуны лишь четырех нотариусов, да двух мясников: Пьера Лавиля и Пьера де Сен-Жиля, особенно бранивших консулов. Кем были остальные - неизвестно; видимо, они никак не проявили себя во время восстания, и у консулов не было особых причин жаловаться на них.
      Дневной перерыв между заседаниями был использован умеренными для придания своему собранию видимости некоего представительного органа. Тот же Леонар Помарелли показал, что на вторых переговорах присутствовало 48 представителей - по 12 человек от каждого квартала. Вот, например, как там оказался торговец Жан Ле Сер. С утра он не был ни в кармелитском монастыре, ни на ратушной площади. После полудня к нему домой пришел нотариус Антуан Ринаси и пригласил в ратушу, сказав, что с консулами должны говорить по 12 "главных жителей" от квартала. Другие представители были "избраны" подобным образом и, понятное дело, они оказались послушными воле нового руководства.
      Вряд ли нотариусами в данном случае двигали лишь жажда власти и стремление использовать ситуацию в своих целях. Определенные амбиции у них были, но они, как показали события, не слишком стремились создать новый муниципалитет. Ведь достаточно было бы Ринаси крикнуть толпе о результатах своей ревизии, как судьба консулов была вырешена. Нотариусы главным образом стремились избежать кровопролития и действовали в соответствии со своими профессиональными навыками, поскольку их мастерство заключалось прежде всего в поисках компромисса между участниками сделки. Поэтому решение спора между консулами и восставшими они стремились передать на рассмотрение "нейтральной" третьей стороны. И, главное, "выборы" представителей для переговоров с консулами не были "подтасованы" нотариусами. Они действовали в духе традиционной логики городской политической культуры - решение важных вопросов передавалось в руки "нотаблей" - не самых активных, но самых респектабельных жителей, с которыми община охотно себя идентифицировала.
      Радикалы были недовольны. Очевидцы показывают, что Клерге, Броссе и Ле Байонне кричали громче других, требуя немедленного ареста консулов. Но в итоге авторитет сторонников легальных мер возобладал. Однако "смутьяны" еще не сложили оружия. Поздним вечером человек 200 снова явились к ратуше, поскольку прошел слух о том, что консулы похитили документы, так и не выданные коммуне. Сначала пытались найти ключи от ратуши. Но содержателя постоялого двора Пьера Андре, у которого обычно хранились ключи от ратуши, не нашли дома. У стражников королевской тюрьмы нужных ключей не оказалось. Пришлось проникнуть в ратушу через крышу, и выставить караул у сундуков. Жители богатого квартала так и не заснули в ту ночь.
      Утром 4 июля консулы посетили главного судью сенешальства Жака Севена и попросили объявить через глашатая приказ о запрещении каких бы то ни было сборищ. Через несколько дней такой приказ был оглашен на площадях и перекрестках города. Именем короля мятежи и сборища запрещались под страхом виселицы. Впрочем, судья сразу же предупредил консулов, что никаких реальных средств привести в исполнение эту угрозу у него нет. Можно было рассчитывать лишь на авторитет королевской власти. Но это не возымело действия, поскольку "люди коммуны" были уверены в справедливости и законности своих действий.
      Вечером 8 июня к судье пришла делегация, в которую входил нотариус Пьер Бесс и два мясника, Марсель Редон и Пьер Ла Виль. Они потребовали копию приказа, чтобы опротестовать его в законном порядке, и предупредили, что запрета они не послушаются. События следующего дня хуже отражены в источниках - они последовательно изложены лишь в "Заявлении" консулов, от которых трудно ожидать объективности. 9 июля, невзирая на запрет, ""люди коммуны" объявили через глашатая, что всякий, кто принес им клятву, должен придти в кармелитский монастырь под страхом | штрафа в 20 су. И этим средством собрали большое число людей, како" вые прошли через город с криками: "Настало время действовать!", "Куда удрали эти предатели и воры-консулы? Если их не найдут в ратуше, то их повесят". Затем они заставили нотариуса Бродини писать в ратуше, что им заблагорассудится".
      Далее толпа во главе с Андре Броссе подошла к дому Сана де Годая королевского сборщика и консула данного города. Его брат - священник ответил, что он отбыл по королевской надобности, пусть скажут, что им нужно. Ему выкрикнули, сопровождая свои слова богохульством: "мы хотим, чтобы он выдал нам бумаги и привилегии города". На что мессир де Годай сказал, что если им нужен его молитвенник, он его им отдаст с радостью. Затем люди вернулись на площадь и продолжали браниться, а консулы, видя их ярость, скрывались, спасаясь кто как мог.
      Такова консульская версия происходящего. На деле же все было достаточно мирно. Руководство "людей коммуны" собралось утром в кармелитском монастыре, чтобы обсудить ситуацию. Стало ясно, что консулы не выполнили своего соглашения с коммуной. Но и на сей раз решено было не свергать муниципалитет, а действовать в рамках закона и возбудить против консулов судебный процесс. Близ полудня королевский сержант Жан де ла Кут, который уже третьего числа примкнул к коммуне, огласил приказ о немедленном сборе всех ее членов.
      Горожане были поставлены перед выбором: явиться на сходку в тем самым нарушить королевский запрет, грозивший ослушникам смертной казнью, или не прийти и подвергнуться менее грозному, не более реальному наказанию штрафом. Коммунальная солидарность возобладала над авторитетом распоряжения, сделанного от имени короля. Не успел сержант обойти город, как толпа уже собралась у монастыря. После переклички, проведенной нотариусом Пьером Бессом, "люди коммуны" пошли к ратуше. Видимо, они составляли там исковое заявление, поэтому им потребовался Бродини как нейтральный нотариус, не участвовавший в восстании.
      Скорее всего, консулам все же удалось спрятать привилегии и другие "бумаги города". Поэтому толпа бросилась их искать в доме Сана де Годая. Но тот факт, что "людьми коммуны" руководил Броссе, дает основание видеть в этой попытке самостоятельное выступление городской бедноты. Трудно представить, что руководители коммуны, старательно оттеснявшие на задний план Клерге, Броссе и подобных смутьянов, доверило бы им розыск консула и изъятие бумаг. Но и эта попытка была непохожа на поведение тех же самых людей в первые дни восстания, когда они в ярости сметали засовы на домах "жирных горожан" и нарушали право церковного убежища. Теперь же, когда консулы сами разоблачили себя, вместо вспышки мы наблюдаем угасание. Восстание все больше превращается в тяжбу.
      Но почему коммуна так добивалась, а консулы так оберегали именно книги привилегий? Казалось бы, в первую очередь стоило держать в секрете финансовую документацию, но она легко попала в руки "людей коммуны". Королевская хартия и списки городских свобод, судя по всему, не содержали ничего секретного, но сами по себе являлись сакральным объектом, своего рода инсигнией, символизирующей наравне с городской печатью и набатным колоколом право городской корпорации на существование. Быть может, они и были тем, что несколько неопределенно именовалось во Франции "Corps de la ville" (буквально - тело города), обладание которым и отличало город от негорода. Понятно, что столь важный объект хранился буквально за семью печатями - ведь кто владеет им, тому и принадлежит власть внутри городских стен.
      В середине июля в город прибыл Матюрен Ириссон, занимавший скромную должность королевского нотариуса-сержанта в соседнем городе Кондоме. Но королевская грамота именно ему поручала провести расследование деятельности муниципалитета. Его миссия была связана с той жалобой, которую участники сходки в Сен-Крапази составили на имя короля еще в апреле. Но теперь ему передали новую жалобу с перечнем злоупотреблений консулов, и Матюрен Ириссон начал опрос свидетелей.
      Однако вскоре прибыл новый чиновник. Парламент Бордо, получив известие о мятеже, отправил в Ажен советника Бретрана де Шассе-ня. Коммуна встретила его с враждебной настороженностью. Как только он въехал в город, за ним сразу захлопнули ворота: пронесся слух, что следом идут солдаты, которых тайно хотят ввести в город. Были усилены ночные дозоры. На следующее утро мясник Плантье жаловался трактирщику Пьеру Андрье, что он стер себе шею, таская всю ночь арбалет. Коммуна почувствовала угрозу и готова была принять меры к своей защите, и ее желание избегать насильственных действий не следовало преувеличивать.
      Появление королевских комиссаров не было неожиданностью. Позже один из мелких чиновников, проживавших вне Ажена расскажет, как 13 июля он встретил близ своего дома аженца Жана Сера. На вопрос о том, чью сторону тот держит. Сер отвечал, что он - сторонник коммуны, и что консулы - просто воры, и когда кому-нибудь из них надо прикупить участок земли или справить жене новое платье, они придумывают новые поборы. На замечание, что в таком случае следовало бы обратиться в суд, Жан Сер ответил, что они не будут просить правосудия, но сами сотворят его. Люди коммуны решили связать себя круговой порукой, условившись, что если убьют кого-нибудь из королевских чиновников или консулов, то каждый из трех или четырех тысяч возьмет убийство на себя. Ведь не казнят же всех из-за убийства одного! "Затем названный Сер сказал ему, что если в Ажен прибудет комиссар парламента для следствия о беспорядках... то люди названной коммуны решили насильно привести его к реке и посадить его там одного в лодку без руля и паруса и сказать: "Вы прибыли из Бордо, ну и возвращайтесь туда в этой лодке, да берегитесь мельниц!"". Шансов спастись у комиссара было бы немного. Впрочем, Жан Сер принадлежал, судя по всему, к числу тех "смутьянов", чье влияние руководство коммуной стремилось всячески ограничивать.
      Коммуна выразила свое отношение к комиссару де Шассеню иным способом. В воскресенье, 17 июля перед домом, где он остановился, появилась веселая процессия. Возглавлял ее некий Антуан Де-санти, по прозвищу Требуха (1-а Тпрре). Он был без штанов, но выряжен в длинную мантию, из-под которой торчали голые ноги. На голове красовался зеленый капюшон и плоская шапочка. Рядом с, Десанти шел, кривляясь, мальчишка-паж. Главные действующие лица разыгрывали сцену въезда комиссара со своим клерком. Надсмеявшись над ними, их оставили в покое. Позже на суде консулы будут обвинять Десанти в том, что он стремился опорочить королевское, правосудие. Тот же станет утверждать, что не хотел никого оскорбить, но просто побился с приятелем об заклад, что пройдется по 1 улице в нелепом наряде.
      Когда В.И. Райцес работал над своим исследованием, мода на изучение "шаривари" и других проявлений "карнавальной" культуры только начиналась, и эти книги еще не попали в нашу страну. Сейчас. же о различных смеховых ритуальных формах порицания общиной того или иного явления написано уже очень много.
      Де Шасень сразу же распорядился запретить сборища, но в тот же день, 16 июля, по приказу другого комиссара, Ириссона, в ратуше собралась ассамблея. Явившиеся 80 человек начали сбор денег для составления нового "синдиката" для отправки представителей в Париж, Ириссон привел пример родного Кондома и соседнего Бордо, где горожане конфликтовали со своими муниципалитетами и добились переноса дел в Большой королевский совет.
      Синдиками коммуны были выбраны нотариусы Ринаси, Бесс и Валези (Помарелли к тому времени отошел от восстания и уехал на свою мызу, где и пробыл до осени), торговец Пьер Липост и сержант Ла Кут. Коммуна была настолько уверена в полной законности своих действий, что не придавала значения активности де Шассенд. Тот же, сняв показа";
      ния с консулов и других "пленников коммуны", вернулся в Бордо, где 27 июля доложил о результатах следствия. Парламент принял решение о привлечении к суду 56-ти горожан. Список начинался именами Клерч ге, Броссе, Пюле, Жанна Сера (его собеседник поспешил донести де Шассеню об опасных речах), но включал также и имена четырех нотариусов и других "умеренных" деятелей.
      В Ажене тем временем синдикат готовился к поездке в Париж. Туда упросили отправиться 56-летнего шевалье Бертрана де Форса" рассчитывая на его связи при дворе. Для него собрали солидную сумму на транспортные расходы и вознаграждение. На улицах по прежнему продолжали кричать о ворах-консулах. 30 июля кармелиты устроили традиционный крестный ход, консулы же вопреки обычаю не приняли в процессии участия. Вечером горожане с живостью обсуждали это событие. Кое-то говорил, что консулы там были, но без своих парадных одеяний, другие возражали, что появись они там, их бы избили.
      Консулы оказались в сложном положении. Ведь крестный ход, сопровождавшийся выносом Тела Господня либо священных реликвий, являлся моментом единения городской общины в молении о небесном заступничестве. Отказ от участия в религиозной процессии означал противопоставление себя сакральным основам городского единства. Но поскольку эти обряды являлись демонстрацией городской иерархии и городской сплоченности, то появись там во главе процессии критикуемые "отцы города" в своих мантиях, их немедленно изгнали, а то и побили бы.
      30 июля королевские сержанты доставили в Ажен грамоту Бордосского парламента. И хотя вызов в суд начинался с имени Клерге и других смутьянов, сержанты предусмотрительно сперва ознакомили с ней нотариусов. Те прореагировали на вызов вполне спокойно, прося лишь отсрочки для того, чтобы снять копии с этого документа. Возмущался лишь один Клерге, кричавший, что это - издевательство.
      7 августа в Бордо прибыли лишь Пьер Ринаси и сержант Жан Ла Кут, но не как обвиняемые, а как делегаты, посланные коммуной, дабы ознакомить Парламент со своими доводами. Однако их арестовали и подвергли допросу. Известие об этом вызвало новый подъем движения в Ажене.
      Снова начались многолюдные сборища и ночные караулы у ворот. Вооруженные группы расхаживают по улицам, и достаточно было одной искры, чтобы произошел взрыв. Так, например, 11 августа "людям коммуны" дежурившим у Гароннских ворот, показалось подозрительным поведение стражника. Поджидая слуг епископа, которые отправились в ближайшее село и должны были вот-вот вернуться, он сам вышел за ворота, не закрыв их. Патруль решил, что стражник хочет впустить в город солдат и спешно затворил ворота. Стражник начал препираться с ними, и некий Бернар дель Гаррик отвечал, что ворота не будут открыты до утра. Началась перебранка: стражник грозил дель Гаррику, что того завтра же изгонят из города за распутство, поскольку он держит у себя дома шлюх; тот называл стражника предателем. На шум вышел сосед и попытался было открыть ворота, но ему пригрозили шпагой. Наконец, жена стражника несмотря на угрозы впустила мужа и подоспевших епископских слуг. Но тут ударил набат, и с ратушной площади прибежал отряд вооруженных горожан, прослышав, что у Гароннских ворот полно солдат, и что город погиб. Дель Гаррик ворвался к стражнику домой и отобрал у него ключи. Затем отряд с факелами обследовал берег Гаронны. Не обнаружив солдат, аженцы вернулись в город и остаток ночи спали вповалку у ворот, не выпуская оружия из рук.
      Такие сцены повторялись почти каждую ночь. В городе стал ощущаться вакуум власти. Консулы и "присяжные" были парализованы страхом перед коммуной и не выходили из своих домов. Королевское правосудие также не располагало реальной силой. Но "коммуна" так и не сформировала новых муниципальных органов. "Благонамеренных людей" все сильнее тревожил яаплыв в город пришлых "развратников, распутников и мошенников".
      18 августа главный судья сенешальского суда приказал в 24 часа изгнать "бродяг" и запретить принимать их на постоялых дворах. Но это не возымело действия, поскольку бродяг поддерживали многие "люди коммуны". " В настоящее время, - писал торговец Пьер Дебос, - вряд ли в городе найдется хоть один благонамеренный человек, который осмелится возразить лишь словом самому отъявленному из городских мерзавцев". Некоторые состоятельные люди поговаривают, что если это будет продолжаться, "они покинут город и перевезут свое имущество в другое место, опасаясь, что здесь их будут грабить и притеснять многие из тех, кто присоединились к названным сборищам". Особенно тревожно было тем, кто не входил в синдикат коммуны, но призрак грабежей встал перед глазами и состоятельных "людей коммуны". И перед этим призраком начинало отступать желание свести счеты с консульской олигархией.
      Город - замкнутое пространство и потому контроль над воротами играл огромную роль. Достаточно дать приказ, как это было в начале восстания, и никто из консулов не мог покинуть город. Пока ворота под охраной, горожане могут спать спокойно... Но тем сильнее был их страх перед внешними врагами и перед тем, что они тайно проникнут в город. И тогда - неизбежные грабежи и гибель устроенного, охраняемого городского правопорядка. Постоянное опасение предательства, в результате которого внутренние враги (будь то предатели - консулы или "самые скверные парни") впустят в город врагов внешних (будь то солдаты или "бродяги и разбойники"), приобретало характер невроза.
      Удивительное дело - но источники умалчивают о том, как закончилось аженское восстание. Мы знаем только, что 17 сентября прибыла новая следственная комиссия. Книга консульских счетов упоминает о выплате суммы в 168 ливров "для содержания солдат из роты сеньора де Лотрека, явившихся в город сопровождать сеньора д'Этиссака и других королевских комиссаров".
      Итак, в сентябре случилось как раз то, чего так панически боялись в августе - в город введены войска. Впрочем, судя по выплаченной сумме, отряд был совсем маленьким, и горожане при желании могли оказать ему действенное сопротивление. Дело было в том, что августовская тревога была ответом на насильственные действия Бордосского парламента, на арест депутатов коммуны. Надежды на мирное разрешение конфликта тогда рухнули, и позиции "умеренных" ослабли. Но на рубеже августа и сентября в Ажен из Парижа вернулась делегация коммуны во главе с шевалье де Ла Форсом. Результаты их поездки были расценены как положительные, ведь король согласился подключить к делу свой Большой совет. Надежды на благоприятный исход вновь возродились, умеренные снова руководили городом, и никто уже не думал сохранять бдительность. Городу было просто не до того, все чествовали шевалье де Ла Форса - у его дома играли трубачи и барабанщики, аженцы подносили ему куропаток, называя его подлинным "правителем" города и сравнивая с Моисеем и Иосифом.
      Но радоваться было нечему. Откомандированный в Ажен советник Большого королевского совета Николя Бойе сразу солидаризировался с позицией Бордосского парламента. Впрочем, когда появились солдаты, подавлять уже было нечего. Восстание угасло, исчерпав резервы горения.
      В ходе работы следственной комиссии, преобразованной затем в чрезвычайный трибунал, число обвиняемых выросло до 124 человек. Помимо заводил смуты Клерге и Байонне (Броссе удалось скрыться) и руководителей легальной оппозиции, к ответственности привлекали и людей вполне случайных, просто потому, что кто-то из свидетелей запомнил именно их. Стереотипные вопросы следствия касались участия в главных сходках, сбора денег на нужды коммуны, вооруженное патрулирование. Виновным инкриминировался "шумный мятеж с узурпацией и использованием прав магистрата", насилие над консулами, аресты должностных лиц, ночные шествия, призывы к расправе, круговая порука, битье в набат.
      Наиболее серьезные наказания понесли Клерге и Ле Байонне, виновные в арестах "пленников коммуны" утром 3 июля. Их приговорили к публичному покаянию в ратуше и перед собором (то есть на месте преступления), к бичеванию на перекрестках, к штрафу в 25 ливров и изгнанию из пределов королевства. К покаянию и бичеванию и изгнанию были приговорены пятеро "скверных парней" из числа земледельцев и подмастерьев, которые были особенно активны 3 июля. Судовщик Антуан Шарль (который вечером 2 июля шел со шпагой во главе шествия коммуны) уплатил крупный штраф в 150 ливров. Некоторых приговорили к изгнанию из пределов сенешальства на пять лет с уплатой штрафов и поражением в правах (оппозиционные нотариусы объявлялись пожизненно неизбираемыми на консульские должности). 71 горожанин отделался только штрафами, чья величина соотносилась не только со степенью вины, но и с материальными возможностями подсудимых - ведь городу нужно было покрыть огромные судебные издержки.
      Приговор был сравнительно мягким, поскольку человеческих жертв и погромов удалось избежать. Судили не коммуну, а восстание -руководители коммуны отделались легкими наказаниями.
      Однако на этом дело не кончилось. В мае 1515 г. выяснилось, что все изгнанники вернулись и спокойно разгуливают по городу. Сам факт возвращения "навечно изгнанных" был делом вполне обычным для правосудия того времени, но вот то, что они вновь произносят угрозы, обеспокоило власти. Лейтенант губернаторского конного отряда распорядился схватить рецидивистов, но большая часть из них успели скрыться. На сей раз арестованных держали в загородном замке. Среди них оказались Клерге, Ле Байонне, дель Гаррик, Любэ и Десанти по прозвищу Ле Трипье - "Требуха". Мотивы возвращения осужденных были весьма показательны.
      Клерге показал, что в момент оглашения приговора он находился в местечке Сериньяк, что в одном лье от Ажена. А по судебным документам выходило, что он был арестован на время ведения следствия и подвергся публичному покаянию и бичеванию. Затем он перебрался за 4 лье - в Нерак и там работал на виноградниках, но нужда заставила его вернуться: "Я старый человек и не могу добывать кусок хлеба в другом месте, кроме Ажена... В Нераке все дорого - коровы там стоят столько, сколько у нас быки". К тому же ходили слухи об амнистии.
      Любэ и Ле Байонне также объяснили свое возвращение дороговизной (последнему надо было кормить жену и шестилетнего ребенка) и надеялись на помилование по случаю воцарения нового короля и примирения его с папой Римским. Бернар дель Гаррик вообще продолжал жить в пригороде и как прежде ходил в Ажен, вовсе не считая себя изгнанным. Десанта покинул Ажен лишь после прямого приказа судьи, а затем жил в Бордо где, как и прежде, кормился поденной работой, а потом вернулся, прослышав про амнистию.
      Чем закончился этот судебный процесс - неясно. Сохранился лишь черновик протокола поименного голосования асессоров. Клерге и Ле Байонне грозила смертная казнь, остальным - пожизненное изгнание. Но утвердил ли губернатор это решение, мы не знаем.
      Что же не устраивало аженцев в городе к моменту начала восстания? Жалобы коммуны наиболее подробно были изложены в показаниях, собранных в июле королевским комиссаром Ириссоном, и представляют определенный интерес для характеристики "морфологии власти" в городе.
      "Вот уже 30 лет, как консулы названного Ажена связаны между собой кровным родством или браками. В настоящее время городом правят две "банды", которые не выпускают должности из рук... хотя в городе найдется немало мудрых, скромных и добродетельных людей, способных управлять так же или еще лучше".
      Группировка королевского казначея Пьера Ломбара, вот уже двадцать лет имеет в консулате по меньшей мере одного представителя. Это или он сам, или его племянники, зятья, свояки, а в 1512 году консулом даже стал его слуга. При вступлении в должность с консулов | якобы брали клятву вернуть ее по истечении срока прежним владельцам, пользуясь системой кооптации.