Февральская революция

7 марта 1917 г. император Николай возвратился в ставку после двухмесячного отсутствия. Его многое радовало в Могилеве — отстояние от министерских запросов, повседневные почти ритуальные обязанности, устоявшийся быт и прогулки. «Мой мозг отдыхает здесь, — пишет он Александре. — Здесь нет ни министров, ни беспокойных вопросов, заставляющих думать» {305} . Не желая беспокоить самодержца, петроградские власти не сообщили ему о состоявшихся массовых демонстрациях. Да они и на самом деле не особенно волновались — министр внутренних дел Протопопов записал в дневник: «Не произошло ничего особенного» {306} . На следующий день комендант города Хабалов пытался разогнать все более решительную толпу, а царь провел очень приятную субботу. Он поднялся к позднему завтраку, полтора часа провел с Алексеевым, слушая оценку положения на фронтах. После обеда написал короткое письмо императрице и прошелся в близрасположенный монастырь помолиться пред иконой Пресвятой Девы-Богородицы. Проверил, на месте ли брошь, дарованная иконе Вырубовой. Совершил послеобеденную прогулку (обязательную для него во всех случаях, когда он не был болен). Вернувшись в ставку, прочитал письмо Александры, сообщавшей о беспорядках в столице. Вечером Николай посетил службу в Могилевском соборе, легкий ужин и спокойный разбор накопившихся материалов. Хабалову в двадцати словах приказал усмирить беспорядки.

Переход на сторону народа Павловского полка показал, что твердой защиты самодержавия армия уже собой не представляет. Воскресный парад превратился в мятеж. 10 марта 1917 г. Петроградский Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов объявил, что черпает свою власть из народа и недовольства этого народа войной. Он объявил себя самостоятельной властью в стране, конкурируя в этом с достаточно слабой Думой. Вечером в понедельник восставшие в Петрограде уже имели броневики, в том числе английские, присланные к наступлению. 10 марта 1917 г. почти весь будущий состав Временного правительства собрался у Керенского и единодушно пришел к заключению, что революция в России невозможна. Но последовало то, что Черчилль назвал «патриотическим восстанием против несчастий и дурного ведения войны. Поражения и провалы, нехватка продовольствия и запрещение употребления алкоголя, гибель миллионов людей на фоне неэффективности и коррупции создали отчаянное положение среди классов, которые не видели выхода, кроме как в восстании, которые не могли найти козла отпущения, кроме как в своем суверене. Милый, исполненный привязанности муж и отец, абсолютный монарх очевидным образом был лишен черт национального правителя во времена кризиса, несущего все бремя страданий, причиненных германскими армиями русскому государству. За ним — императрица, еще более ненавидимая фигура, слушающая в своем узком кругу избранных только подругу — мадам Вырубову-и своего духовного советника, чувственного мистика Распутина» {307}.

Царь интересовался будущими французскими границами; он был щедр и позволял французским союзникам все, вплоть до границы по Рейну. Благодарные французы признали право России самой «устанавливать свои западные границы». Царь не видел границ собственной власти, не ощущал, как быстро эти границы сужались до пределов его штабного вагона. Лишь утром 11 марта председатель Думы Родзянко прислал ему тревожную телеграмму: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Распоряжения о транспорте, запасах и горючем находятся в полном беспорядке. Общее недовольство усиливается… Всякое промедление фатально. Молю Господа, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца» {308}.

Утром 12 марта 1917 г. военный атташе генерал Нокс сообщил британскому послу, что значительная часть петроградского гарнизона взбунтовалась, и тот передал эту новость российскому министру иностранных дел Покровскому. Министр ожидал ответных мер властей — назначения военного диктатора, вызова воинских частей с фронта и роспуска Думы. Тут уж западный человек наконец отказался разделить славянское благодушие. По мнению Бьюкенена, подавление движения силой уже запоздало, роспуск Думы явился бы безумием, и единственным выходом является политика уступок и примирения. Здесь русское чувство реализма взяло реванш. Правительство и не помышляло о компромиссе, Николай Второй намеревался возвратиться в столицу. Он вызвал императорский поезд. Поезд подали в полночь. Приехала мать — Мария Федоровна; мать и сын отправились в столицу вместе. В полдень поезд остановился: впереди разрушен мост. Нельзя ли объехать? Лишь тут император понял, что имеет дело с неповиновением.

Было поздно. Толпа жгла полицейские участки, а в Кронштадте революционные матросы убили сорок офицеров. Царя остановили 14 марта в Пскове, а Петроградский Совет издал приказ номер один: отныне все командиры не назначались, а избирались своими подчиненными, все оружие контролировалось избранными комитетами. Из Могилева начальник штаба русской армии генерал Алексеев запросил командующих фронтами высказаться по вопросу о монархии. Из ответов следовало, что армия не будет защищать главнокомандующего. В половине второго дня 15 марта царь Николай узнал о своей судьбе. Не вступая в дискуссию, он телеграфировал Алексееву: «Ради благополучия, спокойствия и спасения моей горячо любимой России я готов отречься от трона в пользу моего сына» {309} . Падение царя было почти молниеносным. Как это могло произойти, не вызвав немедленно бурю? Только одно объяснение выдерживает критику: это значит, что многие тысячи, если не миллионы подданных русского царя задолго до того, как монарх был вынужден покинуть трон, пришли к внутреннему заключению, что царское правление не соответствует современным, г.в. западным стандартам. Запад вольно или невольно оказался катализатором взрыва в России. И этот взрыв, достигнув глубины народных масс, вызвал обратное движение, которое разрушило идеальные схемы постепенного сближения России с Западом.

Произошел кризис ускоренной насильственной модернизации. Железные дороги и дизельные моторы оказались лучшим доказательством превосходства Запада. Признав это превосходство, Россия предприняла попытку прямолинейного перехода к ускоренной вестернизации. Однако слишком резкий поворот вызвал к действию второй закон Ньютона, закон инерции, колоссальной инерции народных масс. И Русь-тройка на слишком крутом повороте перевернулась.

Наступил черный час России. Еще три года назад блистательная держава, осуществляя модернизацию, думала о мировом лидерстве. Ныне, смертельно раненная, потерявшая веру в себя, она от видений неизбежного успеха отшатнулась к крутой перестройке на ходу, к замене строя чем-то неведомым, ощущаемым лишь на уровне эмоций и фантазий. Запад, как завороженный, следил за саморазрушением одной из величайших держав мира. Была ли ситуация безнадежна в военном смысле? Эксперты утверждают, что нет. Будущий военный министр Британии полагал, что «перспективы были обнадеживающими». Союзники владели преимуществом пять к двум, фабрики всего мира производили для них вооружение, боеприпасы направлялись к ним со всех сторон из-за морей и океанов. Россия, обладающая бездонной людской мощью, впервые с начала боевых действий была экипирована должным образом. Двойной ширины железная дорога к незамерзающему порту Мурманск была наконец завершена… Россия впервые имела надежный контакт со своими союзниками. Почти 200 новых батальонов были добавлены к ее силам, и на складах лежало огромное количество всех видов снарядов. Не было никаких военных причин, по которым 1917 год не мог бы принести конечную победу союзникам; он должен был дать России награду, ради которой она находилась в бесконечной агонии. Но вдруг наступила тишина. Великая Держава, с которой мы были в таком тесном товариществе, без которой все планы были бессмысленны, вдруг оказалась пораженной немотой» {310}.

Счастлив ли был император на троне? Ему совершенно чуждо было отношение к власти, которое Наполеон характеризовал словами: «Я люблю власть; но я люблю ее, как художник, я люблю ее, как музыкант любит свою скрипку, чтобы извлекать из нее звуки, аккорды, гармонию». В этом смысле император Николай Второй не любил власть — он воспринимал ее как долг и ношу, но вовсе не видел в ней инструмента творения истории. При всем своем русском мистицизме он был человеком западной культуры, до известной степени англоманом. Он не давал Западу усомниться в своей лояльности, в верности своему слову (а именно, по этому параметру начали сравнивать с ним его наследников западный наблюдатели.)

В марте 1917 г. Западу было неясно то, что определенно известно сейчас: император Николай не хуже других видел надвигающуюся угрозу. Но он не знал средств ее предотвращения. С его точки зрения, именно самодержавие позволило России победно пройти сквозь смертельные опасности предшествующих столетий. Народ России показал невероятную для других степень выносливости и готовности претерпеть. Да, машина государства работала с перебоями и неэффективно, но она работала. И, полагал Николай, худшее позади. Осталось лишь несколько серьезных усилий. Изменить в этот момент всю систему государственного управления царь просто не мог. Все инстинкты царя протестовали против «смены лошадей на переправе». В смятении окружающих он видел измену.

Агония царского правительства, попавшего в нравственную и интеллектуальную западню, очевидна. Но ясно и то, что Дума и социальные революционеры требовали реализации таких условий, которые отторгались его сознанием. Царь был уверен, что собственно традиционность системы управления являет собой его силу. В конце концов, полагал монарх, Россия вынесла 1914, 1915 и 1916 годы — это ли не лучшее доказательство стойкости традиционной системы? В результате царь занял жесткую позицию в отношении компромиссов с Думой, бывшей тогда еще лояльной оппозицией.

Министр иностранных дел Покровский, обращаясь к Западу за советом, спросил у Палеолога, есть ли у императора шанс спасти корону? Тот ответил: это возможно лишь в том случае, если император назначит в качестве кабинета министров временный комитет Думы, амнистирует мятежников, лично выйдет к армии и народу, с паперти Казанского собора заявит, что для России начинается новая эра. Сегодня это возможно, но завтра будет поздно. Согласно Лукиану, «безвозвратное совершается быстро».

Демократическое правительство

Буржуазно-демократическая мартовская революция воспринималась мыслящей Россией как ускорение сближения с Западом. Казалось, что дело Петра получает новый импульс. Теперь Россия устанавливала у себя те политические нормы, которые прежде были отличительной чертой Запада. Когда Бьюкенен и Палеолог возвращались 13 марта из министерства иностранных дел, толпа на набережной узнала их и устроила овацию. Восставшие воспринимали социальный переворот как шаг России в направлении сближения с Западом, как приобщение России к подлинно парламентской демократии.

Кто возглавит новую Россию? На этот счет у Запада дурные предчувствия появились с самого начала, в чем он не расходился с проницательными русскими, скажем, с лидером кадетов Милюковым, который через три дня после начала революции увидел, что события уходят из-под контроля, что социальная революция — это не планомерная работа, что стабильность и подстраховка ушли надолго. У русской революции обнаружилась большая слабость — у нее не оказалось подлинного вождя. Старые министры (за исключением Покровского и морского министра адмирала Григоровича) были арестованы вместе с Штюрмером и митрополитом Питиримом. Как полагал, скажем, Бьюкенен, «если бы только среди членов Думы нашелся настоящий вождь, способный воспользоваться первым естественным движением восставших войск к Думе и сумел бы собрать их вокруг этого единственного легального конституционного учреждения в стране, то русская революция получила бы счастливое продолжение. Но такого вождя не оказалось» {311} . Случилось худшее — образовалось двоевластие, парализовавшее работу правительства. Петроградский совет, получив поддержку войск, сталь параллельной Думе властью.

С этих дней и до октября 1917 г. Россия лишилась подлинного правительства. Внешние формы главенства соблюдались, но реализация политики Временного правительства отличалась слабостью. Институты государства потеряли надежность. Самым большим сюрпризом для союзных с Россией стран явилась скорая и практически полная измена армии своему монарху, быстрая и почти тотальная измена царю со стороны военного сословия, от генералитета до солдат, от фронтовых частей до самых привилегированных гвардейцев. Революционное знамя поднял даже гарнизон Царского Села — во главе колонны шли наиболее обласканные короной войска, шли казаки свиты — великолепные всадники. За ними следовали внешне всегда надменные привилегированные части императорской гвардии. Появился полк Его Величества, своего рода священный легион, куда попадали лучшие, отобранные из представителей гвардейских частей — они специально предназначались для охраны царя и царицы. Затем прошел железнодорожный полк, которому вверялась охрана царя и царицы в пути. Шествие замыкала императорская дворцовая полиция — отборные телохранители, молчаливые свидетели повседневной интимной и семейной жизни царствующего дома. Вчера они охраняли царя, а сегодня заявляли о преданности новой власти, даже названия которой они не знали. Измена армии, по мнению Палеолога, поставила умеренных депутатов Думы, желавших спасения династического режима, перед «страшным вопросом, потому что республиканская идея, пользующаяся симпатией петроградских и московских рабочих, была чужда общему духу страны» {312}.

Царь отрекся в пользу брата Михаила. Выступая в Екатерининском зале Таврического дворца, Милюков обратился к переполненному залу по наиболее острому вопросу: «Вы спрашиваете относительно династии. Я знаю заранее, что мой ответ не удовлетворит всех вас. И все же я вам скажу. Прежний деспот, доведший Россию до края крушения, либо добровольно оставит трон, либо будет смещен. (Аплодисменты). Власть перейдет к регенту, великому князю Михаилу Александровичу. (Продолжительные взрывы возмущения, возгласы: „Да здравствует республика!“ „Долой династию!“) (Слабые аплодисменты, покрываемые новыми всплесками возмущения.) Наследником будет Алексей. (Крики: „Это прежняя династия!“) Да, дамы и господа, это прежняя династия, которая, возможно, вам не нравится и которая мне не нравится тоже. Но кого мы любим или не любим — сейчас неважно. Мы не можем оставить нерешенным вопрос о форме правления… если мы начнем спорить сейчас по этому вопросу, вместо того чтобы принять немедленное решение, тогда Россия окажется в состоянии гражданской войны» {313}.

На совещании 16 марта Родзянко, Некрасов и (с наибольшим пылом) Керенский заявили, что выдвижение нового царя разнуздает революционные страсти и повергнет Россию в страшный хаос. Великого князя Михаила убедили отречься. Лидер октябристов Гучков предпринял последнее усилие — обращаясь к патриотизму и мужеству великого князя, предложил Михаилу принять верховную власть в качестве регента. «Эта прекрасная мысль, — пишет Палеолог, — которая могла еще все спасти, вызвала у Керенского припадок бешенства». Побыв наедине с собой несколько минут в соседней комнате, великий князь Михаил заявил, что не меняет своего решения отречься и не примет регентства. Керенский вскричал: «Вы благороднейший из людей!» {314} . Гучков облегчил свою совесть последним протестом: «Господа, вы ведете Россию к гибели» {315}.

В последний раз обращаясь к народу и армии, Николай Романов сказал: «Эта беспримерная война должна быть доведена до окончательной победы. Кто думает в этот момент о мире — предатель России». Утром 22 марта 1917 г. экс-император прибыл в Царское Село, где его окружил конвой.

Двоевластие в России

О революции в России мечтали три поколения русских людей. Декабристы взошли на эшафот; либералы, народники и марксисты готовы были отдать за нее жизнь. Эсеры и социал-демократы шли на террор и готовились в жестокой борьбе к празднику униженных и оскорбленных. Для них революция была священным пламенем, и они были готовы к любым жертвам. То, что они увидели в 1917 г., было мало похоже на их мечты. Горе и страдания обрушились на землю, лучшим людям которой хотелось ускорить историю. Вместо конституционной монархии с одиннадцатилетним монархом на троне, Совет потребовал провести равные и всеобщие выборы. Милюков пытался протестовать против этого обращения к суждению неграмотных миллионов, но уже было понятно: руль государства нескоро попадет в руки избранных и лучших. Компромисс между Государственной Думой и Советом рабочих и солдатских депутатов дал стране Временное правительство — пока Учредительное собрание не определит будущую форму государственности России и решит, быть ли России республикой или монархией.

Министром иностранных дел Временного правительства — главным связующим звеном с западными союзниками — стал кадет П.Н. Милюков, известный на Западе чтением лекций; он бегло говорил на английском, французском, немецком и польском языках. К началу революции он был в пике формы — мужественный и знающий лидер партии и блестящий оратор. Палеолог считал его «воплощением личной доброты, склонным видеть таковую у окружающих». Американский посол: «Моим сознанием овладевала мысль, что передо мной подлинный лидер революции; это был глубокий мыслитель и подлинный русский патриот… Более чем кого-либо он убедил меня, что правление Романовых закончено… Эти искренние и преисполненные решимости русские создадут такую форму правления, которая будет лучше всего служить интересам их страны» {316}.

В круг западных союзников проникают сомнения виднейших деятелей Думы — Родзянко, Гучков, Шульгин, Маклаков и прочие вовсе не такой представляли себе революцию. Западные представители зафиксировали растерянность новых хозяев России. Милюков — лидер революции — поделился с Палеологом: «Мы не хотели этой революции перед лицом неприятеля, я даже не предвидел ее; она произошла без нас, по вине, по преступной вине императорского режима. Все дело в том, чтобы суметь спасти Россию, продолжая войну до конца, до победы» {317} . Они надеялись руководить ею, держа в своем подчинении армию. Но этот рычаг исчез с поразившей всех быстротой. Известия об этом приостановили поток ликований на Западе. Неприятной неожиданностью было узнать, что армия свободной России перестает быть эффективным орудием бескомпромиссной мировой борьбы.

Милюков писал позднее: «Мы ожидали взрыва патриотического энтузиазма со стороны освобожденного населения, который придает мужества в свете предстоящих жертв. Я должен признать, что память о Великой французской революции — мысли о Вальми, о Дантоне — воодушевляли нас в этой надежде» {318} . Милюков объяснял на пресс-конференции 9 марта 1917 г., что революция сблизила Россию с Западом: ныне Россия представляет собой демократию и разделяет идеалы Западной Европы. Свободная Россия, в отличие от своих противников, не стремится к мировому доминированию. «Наша цель — реализация наших национальных задач и пожеланий, а вовсе не мировое доминирование, свобода народам Австро-Венгрии и ликвидация доминирования Турции, которое покоится исключительно на силе» {319}.

Один из лидеров кадетов Маклаков откровенно признался послам: «Никто из нас не предвидел огромности движения; никто из нас не ждал подобной катастрофы. Конечно, мы знали, что императорский режим подгнил, но мы не подозревали, что до такой степени. Вот почему ничего не было готово. Я говорил вчера об этом с Максимом Горьким и Чхеидзе: они до сих пор не пришли в себя от неожиданности» {320} . Один лишь председатель Думы М.В. Родзянко старался успокоить западных дипломатов. Обращаясь к британскому военному атташе, он сказал: «Мой дорогой Нокс, Вы должны успокоиться. Все идет правильно. Россия — большая страна, мы можем вести войну и совершать революцию одновременно» {321}.

Палеолог отказался привносить в жизнь эйфорические ноты: «В качестве посла Франции меня больше всего заботит война. Я желаю, чтобы влияние Революции было, по возможности, ограничено и чтобы порядок был восстановлен возможно скорее. Французская армия готовится к большому наступлению, и честь обязывает русскую армию сыграть при этом свою роль» {322} . На текущем этапе у Запада были основания для надежд. 18 марта министр Милюков объявил всему миру, что Россия останется с союзниками. «Она будет сражаться на их стороне против общего врага до конца. Страна выполнит все свои прежние обязательства» {323} . Практически не был изменен кадровый состав дипломатического ведомства и персонал посольств.

Западные политики отнюдь не только славословили гигантскую трансформацию России: они видели освобожденных демонов. В донесениях послов ощутима невольная симпатия к повергнутому российскому самодержцу. Трагический поворот его судьбы всколыхнул у его западных знакомых чувства сочувствия и симпатии. Много лет знавший царя Хенбери-Уильямс пишет с особой теплотой: «Он неизменно проявлял доброту и благорасположение, свой солнечный и мягкий характер во времена личных или иных затруднений; когда обстоятельства стали меняться к худшему, он проявлял неизменное мужество» {324} . Палеолог отмечает добросовестность, человечность, кротость, честь свергнутого императора. Ему вторит Бьюкенен: «Он обладал множеством талантов, которые позволяли представить его конституционным монархом — быстрый ум, образованность, методичность и трудолюбие, исключительное природное обаяние, привлекавшее столь многих». Бьюкенен делает оговорку: «Он не наследовал ни доминирующей личности своего отца, ни его характера и способности быстро принимать решения, что абсолютно необходимо самодержавному правителю» {325} . Впервые в донесениях Бьюкенена положительная оценка личных качеств императрицы. «По прошествии первого оцепенения она выказала удивительное достоинство и мужество. „Я теперь всего лишь сестра милосердия“, — сказала она и, когда возникла опасность столкновения между восставшими войсками и дворцовой стражей, вышла вместе с одной из дочерей, умоляя офицеров избежать кровопролития» {326}.

Министр иностранных дел Бальфур пишет Бьюкенену 16 марта 1917 г.: «Мы заключили из Вашей телеграммы, что нет никакого шанса возврата к только что павшему режиму, но что главных опасностей следует ожидать от реализации идей социализма или анархии» {327} . Нет ли шансов возвратить монархию? Империю, полагали в высших лондонских кругах, следует сохранить. Бальфур в личном письме писал Бьюкенену: следует убедить Николая, что «национальным несчастьем» явился бы отказ от предоставления Алексею права наследования троном {328} . Бьюкенена не нужно было убеждать: «Русская идея свободы заключается в том, чтобы привнести облегчение, потребовать двойной оплаты, демонстрировать на улицах, терять время в разговорах, в принятии резолюций на общественных митингах» {329} . Запад желал сохранения монархии в России, будучи убежденным, что на значительный исторический промежуток времени монархия, ограниченная Думой, явилась бы лучшим инструментом правления Россией. Лишить Россию монархического образа правления — значило подготовить ее распад. «Монархическое правление является единственно возможным способом удержания этой огромной империи. Эта страна не готова для республиканской формы правления, и у меня есть большие сомнения, будет ли республика приемлема для большинства нации. Причина, по которой я в беседе с Милюковым выступил за сохранение за великим князем Николаем поста главнокомандующего, заключается в том, что если он добьется доверия к себе армии и сможет удержать ее в руках, то возникнет реальный шанс для великого князя стать в конечном счете императором».

Когда на Восточном фронте решалась судьба Британской империи, необходимо было сохранить единство Российской империи. Правящий класс Британии пытался спасти царя, предоставив ему политическое убежище в Англии. 19 марта 1917 г. в Петрограде были получены две телеграммы из Лондона. Король Георг посылал своему кузену и союзнику изъявления неизменной дружбы, а британское правительство предупреждало Временное правительство от насилия по отношению к царю {330} . Но предложение убежища в Британии прибыло в Могилев уже после отъезда императора в Царское Село (военный кабинет решил, что лучше иметь царя Николая в Англии, чем оставить его в руках неведомых исторических обстоятельств). Будучи расколотой, Россия потеряет значение военного союзника. Но в России все меньше были расположены позволить прежнему императору выехать за пределы страны.

Бьюкенен обратился к П.Н. Милюкову, и тот отнесен к предложению положительно — за переезд царя в Англию «вплоть до конца войны» {331} . Милюков полагал, что отбытие царя в Англию ослабит антицаристскую кампанию в России. Преобразовать Россию в конституционную монархию представлялось оптимальным вариантом и для Милюкова и для Бьюкенена: суверен будет стержнем единства нации, а Дума, расширив свои прерогативы, послужит орудием демократии. Однако после обсуждения этой проблемы с председателем совета министров Львовым Милюков, давнишний сторонник конституционной монархии, изменил (25 марта) своим монархическим взглядам {332}.

В британском же кабинете рассуждали: если имперский Лондон будет поглощен спасением русского императора, то в Петрограде увидят в этом опасность новым силам, увидят в британском правительстве препятствие общему прогрессу России. Ни одна великая нация не допустит вмешательства во внутренние дела. Следует учитывать, что Запад вел борьбу не на жизнь, а на смерть и в конечном счете не мог проявлять больше монархических чувств, чем (конституционные) монархисты в России. Бьюкенен получил инструкцию «избегать возникновения препятствий в установлении связей с новым российским правительством… Самым важным является сохранение связей с политическими партиями, упрочение контактов с теми государственными деятелями, чей приход к власти сулит нам наибольшие выгоды» {333} . Что касается царя, то, если вопрос о его депортации все же будет решен положительно, наиболее предпочтительными странами будут Дания или Швейцария.

В России все меньше были расположены позволить прежнему императору выехать за пределы страны. И хотя Ллойд Джордж в мемуарах утверждает, что приглашение экс-императору всегда оставалось в силе, следует ради исторической истины указать, что в Англии уже не было единства. Представитель двора сделал заявление для печати: «Его Величество получает письма от представителей различных классов общества, говорящие о том, что по этому поводу жаркие дискуссии ведутся не только в клубах, но и среди рабочих. При этом лейбористские члены парламента выступают против данного предложения». 13 апреля 1917 г. военный кабинет сообщил Бьюкенену, что высадка Николая на Британских островах может вызвать осложнения. Финал этого дипломатического эпизода подает в своих воспоминаниях А. Ф. Керенский: британский посол пришел к нему со слезами на глазах; он устно передал мнение своего правительства — приезд царя в Англию в настоящее время нежелателен. Так англичане пожертвовали первым благородным порывом, оправдывая слова Дизраэли о первенстве «интересов».

Но посол мог успокоить свою совесть. Милюков, со своей стороны, сообщил ему, что крайние политические партии противятся отъезду императора из России и приглашение английского короля может привести к аресту Николая. Британской стороне становилось небезопасным настаивать на разрешении императору выехать в Англию в условиях, когда русские рабочие стали угрожать тем, что разберут рельсы на пути следования его поезда {334} . Англичане были не в силах осуществить охрану царя по пути в порт Романов. Эта обязанность лежала на Временном правительстве, которое уже не было хозяином в собственном доме. Проект резервирования варианта конституционной монархии терял смысл.

В России столкнулись, с одной стороны, либералы и демократы, представляющие благополучный средний класс, желающий укрепления буржуазной парламентской системы и лояльный в отношении западных союзников; с другой стороны — социалисты всех оттенков стремились противопоставить буржуазной демократии новую социальную переобустроенность страны на основе социальной и политической революции. Эта вторая линия не питала лояльности в отношении союзнических обязательств России и стремилась к установлению всеобщего мира. Правые и часть центра с падением царизма оказались дискредитированными и изолированными. Этот раскол в стане воюющей России давал Германии надежду на конечное крушение восточного противника.

Запад оценивает революцию