Последний выдающийся министр финансов В. Н. Коковцов не менее энергично отвергал обязывающие внешние союзы. Когда союз с Западом стал видеться военным альянсом против Германии, Коковцову (ставшему в 1911-1914 гг. председателем совета министров) пришлось нелегко. "Император, - писал он в своих мемуарах, - упрекал меня в подчинении общей и внешней политики интересам министерства финансов".
      Будучи смещенным со своего поста, Коковцов оставался убежденным, что "война есть величайшее бедствие и истинная катастрофа для России, потому что мы противопоставим нашим врагам, вооруженным до зубов, армию, плохо снабженную и руководимую неподготовленными вождями... Я знал всю нашу неготовность к войне, всю слабость нашей военной организации и отлично сознавал, до чего может довести нас война, и держался поэтому самого примирительного тона во всех моих повседневных беседах с кем бы то ни было"{52}.
      Следуя линии Витте и Столыпина, Коковцов предпринял энергичные усилия, чтобы Россия не потеряла превосходный темп развития 1907 - 1914 гг., чтобы она цивилизационно окрепла и создала предпосылки подлинного единения с Западом. Позиция Коковцова стала критически важной осенью 1912 г., во время балканского кризиса, когда военный министр Сухомлинов убедил императора Николая пойти на мобилизацию двух приграничных военных округов. С немалой горячностью Коковцов выступил против неразумной активности в проведении внешнеполитического курса. "Наши противники ответят войной, к которой Германия готова и ждет только повода начать ее. Я закончил горячим обращением к Государю не допустить роковой ошибки, последствия которой неисчислимы, потому что мы не готовы к войне, и наши противники прекрасно знают это, и играть им в руку можно только закрывая себе глаза на суровую действительность"{53}.
      В 1912 г. катастрофы удалось избежать, но положение продолжало оставаться взрывоопасным.
      Пафос Коковцова раскрывается в его мемуарах, опубликованных в Париже уже в 30-е гг.: "Не будь войны, не будь того, что произошло вообще во время ее, окажись интеллигентные виновники революции на высоте столь легко давшейся им в руки власти, которую они взяли только потому, что она далась им без всякого сопротивления, но не сумели удержать ее и так же без сопротивления передали в руки большевиков... через какие-нибудь 10 лет разумного управления Россия оказалась бы на величайшей высоте процветания"{54}.
      В "последний бой" министерство финансов вступило весной 1914 г., когда предупредило правительство, что Россия еще менее готова к войне, чем в январе 1904 г. В результате Николай II уволил 60-летнего Коковцова, лучшего экономиста своего времени, под официальным предлогом, что "быстрый темп нашей внутренней жизни и поразительное развитие экономических сил нашей страны требует свежего подхода". (Коковцов сохранил благородство допрашиваемый в ЧК Урицким, он напрочь отказался обвинить царя Николая. Как свидетельствует протокол, Коковцов сказал, что царь сам стал жертвой измены и едва ли его можно обвинить в пороках системы).
      Часть сторонников упора на внутреннее развитие настаивала на выпуске бумажных денег, что облегчило бы кредит местным промышленникам, но отгородило бы Россию от мировых экономических связей. Экономисты эсеровского толка требовали достижения самодостаточности России, гарантии ее независимости от колебаний мирового рынка, т.е. фактически изоляции{55}.
      В России были трезвые силы, противостоящие авантюрам, не завороженные быстрым течением Босфора. Так, русский морской офицер А. В. Немиц писал для министерства иностранных дел: "В Константинополе, точке связи Западной Европы и Малой Азии, активно проявляют себя главные мировые силы. Государство, которое захватит Константинополь силой, немедленно встретит противодействие мощных факторов, за которыми стоят все великие державы мира, прежде всего наши союзники... Ни один серьезный русский патриот не может желать своей стране ни правления в Константинополе, ни конфликта с Европой... Политика в этом отношении не должна ослаблять, она должна, напротив, укреплять ее связи с Францией, Англией, с реорганизованной Германией, Румынией, Болгарией, Сербией и Италией"{56}.
      Видным сторонником сохранения мира был министр внутренних дел России в 1905 - 1906 гг. П. Н. Дурново. В написанном в феврале 1914 г. меморандуме он называл центральным фактором международных отношений соперничество Германии и Англии. Поддерживать последнюю не в интересах России. "Россия и Германия нигде не противоречат друг другу... Будущее Германии находится на морях, в то время как Россия, по существу, наиболее континентальная изо всех великих держав, не имеет на этих морях интересов"{57}.
      Наблюдая приближение того, что он считал национальным несчастьем для России, Дурново указывал на оптимальные направления русской внешней политики: Иран, Памир, Кульджа, Кашгария, Джунгария, Монголия. Для гарантии территориального расширения России на границе с Китаем требуется только одно - безопасность западной границы{58}. И если Россия желает открыть проливы, то это гораздо легче сделать при помощи Германии, нежели блокируясь против нее. Для России вовсе нежелательно резкое ослабление Германии. Если место Германии в России займет Англия, то это будет многократно опаснее, ведь англо-русские противоречия могут вспыхнуть по широкому периметру.
      Еще один участник внутренней борьбы в России, дипломатический представитель России в Японии Р. Р. Розен, видел опасность вовлечения неокрепшей, неорганизованной страны в борьбу с ведущими индустриальными державами. Он предупреждал Петербург от авантюризма как на Востоке, так и на Западе. Он был глубоко убежден, что Россия не готова к войне. Привязывание России к англо-французскому Западу в пику связям с Германией он считал громадной ошибкой. Ничто не могло быть более бессмысленным для державы с необозримыми просторами, чем желание господствовать на Балканах. Перенапряжение грозит России развалом и революцией.
      Позиция противостояния Германии
      Представители второй точки зрения более всего были обеспокоены ростом могущества Германии и ее влиянием на Россию. Им казались зыбкими надежды на то, что Россия сумеет вырваться из орбиты влияния германского промышленного гиганта, буквально монополизировавшего российскую торговлю. Иллюзии и надежды могли обернуться жесткой зависимостью Петербурга от Берлина, избежать этого можно было лишь путем координации действий со всеми, кого пугала брутальная тевтонская тяга к "достойному Германии месту под солнцем". В своих мемуарах генерал Брусилов делится своими впечатлениями о предвоенной Германии, уверенной в своем нраве на диктат в европейских делах. И на праздниках тешащейся сожжением макета московского Кремля.
      Но в те времена, в годы "ажиотации", "легкого" восприятия мировой эволюции, когда казалось, что колосс России непоколебим и будущее обеспечено в любом случае, скучных финансистов не желали слушать. Великие проблемы мира, считали современники, не решаются на конторских счетах.
      Внешняя и внутренняя политика Россия потеряли взаимосвязь. Внутренняя политика требовала мира и открытых каналов во внешний мир. Внешняя политика гонялась за химерами типа Общеславянского союза, контроля над проливами, Великой Армении и т.п. В то же время основная масса русского общества была занята либо собой (и своими революционными претензиями), либо просто выживала в отсталой стране с постоянными голодными годами. Чего не было, так это органической связи между внутренней и внешней политикой. Этот величайший разлад внес свою лепту в печальный итог.
      В разгоревшемся споре военный министр П. С. Сухомлинов держался той точки зрения, что "все равно войны нам не миновать, и нам выгоднее начать ее раньше... мы верим в армию и знаем, что из войны произойдет только одно хорошее для нас". Солидарный с ним министр земледелия А. В. Кривошеим призывал больше верить в русский народ и его исконную любовь к родине, которая выше всякой случайной неподготовленности. "Довольно России пресмыкаться перед немцами". Кривошеина поддерживал министр железных дорог Рухлов: произошел колоссальный рост народного богатства; крестьянская масса не та, что была в японскую войну и "лучше нас понимает необходимость освободиться от иностранного влияния". Большинство министров говорили о необходимости "упорно отстаивать наши насущные интересы и не бояться призрака войны, который более страшен издалека, чем на самом деле".
      Великий Менделеев отразил эту точку зрения в известном эпизоде, когда он закричал, обращаясь к аграриям: "Вы не можете пахать всю русскую землю германскими плугами. Я никогда не соглашусь на это". Русская буржуазия тяготилась торговым договором с Германией. Прокадетский полуофициоз "Новое время" 13 января 1914 г. призвал к экономическому давлению на Германию, к тому, чтобы пересмотреть "невозможное, оскорбительное и материально невыгодное торговое соглашение, навязанное Германией России в год се несчастий" (1904-1905).
      В такой ситуации критическую важность приобретала позиция императора Николая II. А тот все более примыкал к партии активной внешней политики. "Не потому, что Государь был агрессивен, - вспоминает Коковцов. - По существу своему он был глубоко миролюбив, но ему нравилось повышенное настроение министров националистического пошиба. Его удовлетворяли их хвалебные песнопения на тему о безграничной преданности ему народа, его несокрушимой мощи, колоссального подъема его благосостояния, нуждающегося только в более широком отпуске денег на производительные надобности. Нравились также и уверения о том, что Германия только стращает своими приготовлениями и никогда не решится на вооруженное столкновение с нами и будет тем более уступчива, чем яснее дадим мы ей понять, что мы не страшимся ее и смело идем по своей национальной дороге"{59}.
      С русской стороны работу по союзнической координации возглавил министр иностранных дел С. Д. Сазонов - человек живого и впечатлительного темперамента. Его возвышение было связано с Западом, трамплином в его карьере послужил пост советника посольства России в Лондоне. Западник Извольский, освобождая пост министра и уезжая послом в Париж, рекомендовал именно его. Хотя Сазонов испытывал влияние сторонников примирительной по отношению к Германии политики своего родственника Столыпина, министра финансов Коковцова, министра земледелия Кривошеина и министра двора Фредерикса, он не видел будущего России в качестве подопечной зоны Центральной Европы.
      Между дипломатами России и обеспокоенных стран Запада, между министром Сазоновым и послами Британии и Франции - Бьюкененом и Палеологом установились чрезвычайно доверительные отношения, достаточно редкое явление в большой политике. У всех троих сложились сходные представления о предстоящем: чтобы избежать кошмара германского доминирования, демократические страны Запада при помощи России согласуют свои действия на случай силового импульса Берлина. Россия модернизируется без опасности германского засилья, осуществляя демократические реформы и поднимаясь цивилизационно. (Отметим, что восприятие России как страны-нации в те времена не оспаривалось никем. Историк Ключевский писал по этому поводу: "Людская масса становится нацией, когда пройдет через период критических испытаний".
      Были ли сомнения в том, что Россия, создавая нацию, в своей многовековой истории прошла через самые горькие испытания?)
      Союз с Францией при императоре Николае II стал для России значить больше, чем для его предшественников на троне. Если император Александр III "держал", так сказать, свою дружбу с Францией в определенных рамках, то Николай II публично назвал эти отношения союзом. Если Александр III выступал за расширение и развитие азиатской части своей империи, то Николай II в общем и целом (вопреки японской авантюре) был устремлен к развитию европейской части страны. Россия желала быть прежде всего частью Европы, она стремилась к улучшению инфраструктуры, к участию в промышленной революции мира.
      Важным дипломатическим эпизодом была односторонняя аннексия многонациональной габсбургской державой территории Боснии и Герцеговины, на которые претендовала балканская союзница России Сербия. В этом случае Россия оказалась проигнорированной на Балканах, где она непосредственно способствовала освобождению от турецкого ига практически всех стран. В Петербурге первостепенное внимание обратили на безоговорочную поддержку односторонних австрийских действий Берлином. Твердая поддержка Берлином Вены привела Петербург к унизительному отступлению в вопросе о судьбе Боснии и Герцеговины. Император Николай объяснил суть боснийско-герцеговинского кризиса своей матери таким образом. "Германия сказала нам, что если мы не согласимся на аннексию, последствия будут очень серьезными и труднопредсказуемыми. Поскольку дело было изложено так прямо и недвусмысленно, нам не оставалось ничего иного, как проглотить свою гордость и согласиться. Но германские действия в отношении нас были настолько брутальными, что мы этого не забудем"{60}.
      Россия постепенно стала исключать для себя вариант покорности в отношении Берлина. Для России пойти на двустороннее сближение с Германией было в практическом смысле немыслимым. Это означало превращение России в вассала Германии, означало ее фактический "уход" из Европы, обращение к Азии, где Британия и Япония постарались бы поставить предел расширению ее влияния. Именно Германия в этом случае решала бы вопрос, когда наступит час для выяснения отношений с Францией и Англией. Россия обязана была бы следовать за ней, являясь по существу младшим партнером в реализации германских планов.
      Антигерманское крыло русского общества встало на путь, в конце которого оно хотело создать Россию таким же центром мирового развития, какими были Германия и Британия. Оно хотело видеть в России полномочного участника западной идейной и технологической революции и главного будущего экономического гиганта Евразии, доминирующего в Китае и на Дальнем Востоке. Но в этой своей политике западники обнажили болевые точки огромного русского организма, подвергая испытанию индустриализацией русские традиции, национальное самосознание, особенности русской жизни. Неконтролируемость перемен особенно ранила, создавала очаги пауперизации, "язвы пролетариатства". И западники не создали надежного (на случай кризиса, каким явилась война) инструмента урегулирования взаимоотношении класса собственников с той частью русского народа, которая в ходе индустриализации стала жертвой капиталистической эксплуатации.
      В русском обществе победила линия противостояния "сверхзависимости" от Германии. Существовала ли угроза необратимой зависимости, если бы Россия продолжала так же успешно развиваться, как это было в 1900-1914 годах, это большой вопрос. Дипломатическое замыкание России на Францию в пику Германии делало ее заложницей неподконтрольных ей политических процессов. Россия, по существу, отдала свою судьбу в чужие руки.
      Издалека, из конца XX века, видно, что "пришествие" Западной и Центральной Европы в Россию между 1892-1914 годами было массовым, неорганизованным, создающим колоссальные диспропорции в отношениях между различными слоями русского общества со своими западными соседями. Наплыв в анклавы российских городов западных идей и технических стандартов соседствовал с полной отстраненностью основной массы населения страны от социального опыта Запада. Русское правительство фиксировало дестабилизирующий эффект беспрецедентного наплыва западных идей и ценностей. В определенном смысле внутренняя политика царского правительства именно и сводилось к примитивному ограждению молодежи от взрывных западных идей, горожан от послабления нравов, крестьян от индивидуалистического подхода к земле и воле. Все это отчетливо видно в политике Священного Синода и министерства просвещения.
      Но лучшие силы общества лишь ужесточали свой порыв, свою волю и организованность, встречая правительственную "антизападную реакцию" абсентеизмом, нигилизмом или революционным насилием. Трагедия русской жизни заключается не в неверно понятом идеале, а в степени некритического, жертвенного следования ему.
      К примеру, в работах Данилевского нетрудно обнаружить два элемента: России предназначена великая роль; Россия враждебна Западу по своей внутренней природе. Из этого следовало, что союз раскованной западной науки и русского патриотизма дал бы превосходные результаты, если бы глыба основного населения не воспринималась правительством как косная, но в конечном счете податливая стихия. Второй ошибкой нового почвенничества заключалась в том, что оптимистические пророки - певцы необъятных ресурсов России - обещали ей даже не равенство с Западом, а превосходство над ним. Тем самым они готовили взрывной материал, обещая отставшим и униженным не исцеление и равенство, а внушая им временами едва ли не сатанинскую гордыню, веру в возможность найти чудодейственный способ невероятно ускорить прогресс, произведя насилие над несведущим и податливым людским материалом.
      Проявила себя простая психологическая уловка, которую разделяли нетерпеливые революционеры: с национальным унижением (в смысле отставания от Запада) легче всего справиться при помощи скоростного обгона Запада, применяя внутри страны революционное насилие. В качестве главного мотива русской политики утвердились не планомерные усилия по удовлетворению внутренних потребностей огромной России, а поиски стратегии чудодейственного броска вперед.
      Между тем никто не мог отрицать, что Россия была очень отсталой страной в политическом, экономическом и даже этническо-физическом смысле. При призыве на действительную службу в России освобождались по причине физической непригодности 48 процентов призывников, в то время как в Германии - лишь 3 процента, а во Франции - один. В России лишь 20 процентов населения были грамотными и лишь один процент населения имел высшее образование. В стране не было современных шоссейных дорог, и все напряжение коммуникаций падало на железные дороги.
      И все же Россия - от высших до низших сословий - верила в свое будущее. Никогда еще в России не было столько образованных людей, никогда еще книги, журналы и газеты не имели столь широкой аудитории. Примерно восемь тысяч русских студентов учились на Западе. Академия наук впервые стала общенациональным учреждением мирового уровня. Казалось, что Россия начала отдавать Западу свой "культурный долг" - со своими парижскими сезонами, признанием русской литературы и музыки. Одна лишь опера "Борис Годунов" - слова, музыка и шаляпинское исполнение говорили о широком культурном явлении, понятном Западу. В России все же создавалось рациональное сельское хозяйство, рос класс умелых промышленных рабочих, оформлялась прослойка промышленных организаторов, в стране существовал парламент, софистичная пресса, творили трудолюбивые и ответственные люди.
      Беседуя с французским послом в начале 1914 года, Николай II говорил, что Россия безусловно разовьет свой громадный потенциал. "Наша торговля будет развиваться вместе с эксплуатацией - благодаря железным дорогам ресурсов в России и с увеличением нашего населения, которое через тридцать лет превысит триста миллионов человек".
      Царь не мог представить себе такого оборота событий, из-за которого Россия в XX веке потеряет семьдесят миллионов человек, обескровит цвет своего мужского населения и, почти достигнув отметки триста миллионов к концу века, распадется на части.
      Принятая в Петербурге "Великая программа" военного строительства должна была сделать Россию доминирующей военной державой Европы к 1917 году. Между 1909 и 1913 годами Россия израсходовала на военные нужды четыре миллиарда рублей (три - на совершенствование армии, один миллиард - на строительство флота). Против 96 германских дивизий Россия сформировала 114 своих дивизий.
      Преступная гордыня погубила Россию. Ни при каких обстоятельствах ей не следовало вступать в войну с индустриальным чемпионом континента. Россия имела возможность избежать фатального конфликта с Германией. Политические интересы России были связаны вовсе не с Центральной Европой. Возможно, когда-нибудь в будущем Россия могла бы оказать давление на Турцию с целью открытия проливов, но она по своей воле не пошла бы на провокацию войны с европейским экономическим колоссом, связи с которым были столь существенны для ее модернизации. Если бы Германия, сохраняя свои интересы, хотела бы избежать в этом случае войны, она могла просто присоединиться к Британии и Франции в защите Оттоманской империи.
      Россия нуждалась в безопасности, в гарантии от эксцессов германского динамизма, но она никак не нуждалась в территориальной экспансии, которая создавала для нее лишь новые проблемы. Парадоксом является то, что территориальное расширение России за счет польских территорий неизбежно ставило в повестку дня вопрос о самоопределении Польши. Расширение Армении в сторону Ливана таило сходную эволюцию. Нужен ли был России Константинополь как свободные врата в Средиземноморье? Россия нуждалась в свободе своей торговли, своего экономического развития, а не в логически следующем за овладением Босфора вторжении в балканский и средиземноморский клубок противоречий, грозивший отчуждением Британии, делавший Турцию ее покорным сателлитом. Все это эвентуально бросало русские ресурсы на внешние авантюры по всему периметру контактов с Британской империей, а не на внутреннее экономическое развитие.
      Франция
      Германские стратеги и идеологи ошибались, когда утверждали, что поверженная в 1870 году Франция уже не осмелится выступить против рейнского соседа. Напрасно германские геополитики полагались на гарантированное смирение лидера латинской расы. Два поколения французов выросли в тени идеи реванша. Они упорно искали потенциального союзника, также устрашенного германской мощью. Их надежды загорелись, когда наследники Бисмарка предпочли зависимую Австро-Венгрию традиционно дружественной России. В Париже видели, что Петербург обеспокоен разрывом союза "трех императоров". Реалисты - наследники Ришелье и Талейрана - ощутили возникающую параллельность опасений русских и французов.
      Даже русские несчастья 1904-1905 годов не породили у французов сомнений в правильности ориентации на Петербург. Посол Франции Морис Палеолог имел разветвленные связи в русской столице, и царь относился к нему с полным доверием. Палеолог считал союз с Россией единственной надежной гарантией того, что Франция не станет сателлитом Германии и не лишится надежд на возвращение двух силой отторгнутых у Франции провинций. В то же время он, как и большинство французского правящего класса, верил, что после разгрома Германии Россия и Франция будут осуществлять лидерство в Европе. Ревностным сторонником, своего рода координатором сближения с Россией стал французский министр иностранных дел Р. Пуанкаре, ставший позднее президентом республики.
      Союзникам России было вовсе не безразлично, какая точка зрения на политику в Азии возобладает в Петербурге. Союзная Франция вовсе не хотела, чтобы русские дивизии стерегли тихоокеанское побережье - они были нужны Парижу как противовес германской мощи.
      Французское правительство никогда не согласится с Франкфуртским договором, отнявшим у Франции Эльзас и Лотарингию, к тому же оно только что заключило договор о сердечном согласии ("Антант кордиаль") с Англией, и реванш за поражение в 1870 году выглядел реальнее, чем когда-либо. Франция исключала для себя возможность тройственного союза Париж - Берлин Петербург.
      Но если будущее России не в Азии, то оно должно находиться в Европе. Политический кризис 1905 года вызвал необходимость в переосмыслении связей с Западом. По оценке Булгакова, "из огромного переплетения ветвей западной цивилизации, с ее корнями уходящими в глубь истории, мы выбрали лишь одну ветвь, не зная и не желая знать о других ветвях, будучи полностью уверенными в том, что мы имеем дело с наиболее аутентичным проявлением западной цивилизации. Но европейская цивилизация имеет не только множество плодов и много ветвей, но и корни, которые питают дерево". Именно этих корней не имела имитирующая Россия. В будущем "в борьбе за российскую культуру мы должны сражаться также за более глубокое, исторически осознанное западничество". Россия после 1905 года, после революционных потрясений (в ходе которых все политические программы и лозунги были почерпнутыми из западных источников), как бы снова поворачивается на Запад.
      Этот поворот вовсе не вызвал восторга в Берлине, где хотели видеть Россию занятой если не на Дальнем Востоке, то в приятной для немцев близости к англичанам - в Средней Азии. Один из германских стратегов пишет в это время, что завершение строительства немцами Багдадской железной дороги предполагает изоляцию России от Ближнего Востока и сосредоточение ее на Средней Азии - "ее подлинной сфере влияния". Как явствует из мемуаров Вильгельма Второго, ни Германия, ни Запад не знали, каким будет курс России после поражения от Японии. Но они скоро убедились, что Петербург заново видит себя прежде всего частью европейского расклада сил.
      На совместных конференциях 1911-1913 годов русские и французские генералы твердо расписали, что они должны делать в "час икс": "При первом же известии о мобилизации в Германии мобилизовать собственные силы без предварительных дискуссий".
      Перед 1914 годом между русским и французским военными штабами была создана целая сеть взаимных связей. Разумеется, планируя долгосрочные совместные программы, русские и французские генералы желали иметь гарантии долгих непрерывных отношений - и они воздействовали на свои правительства соответствующим образом. Созданная ими заранее система "автоматического включения сотрудничества" вносила элемент автоматизма в решающее выяснение отношений между Антантой и центральными державами.
      Главным и безусловным координатором создания франко-русского союза с французской стороны был министр иностранных дел, ставший в 1914 г. президентом - Раймон Пуанкаре. Этот талантливый французский политик, сын знаменитого метеоролога, брат знаменитого физика и родственник известного математика, стал подлинным творцом новой французской политики, для которой теснейший союз с Петербургом стал основой основ. Как пишет С. Фей, "его продолжительная общественная деятельность, его чрезвычайная энергия и работоспособность, его способность усваивать и помнить детали, ясность цели и решимость достичь ее - все это сочеталось в нем и делало его одним из наиболее замечательных современных государственных деятелей"{61}.
      Сильной его стороной было то, что он точно знал, чего хотел: резкого ослабления Германии, укрепления европейских позиций Франции, возвращения Эльзаса и Лотарингии. Союзу с Россией он отдал всю силу своего политического таланта. В Париже его главным политическим собеседником был русский посол Извольский, личность сильная и самолюбивая. С точки зрения Пуанкаре, Извольский "никогда не давал оснований усомниться в своей правдивости".
      Избрание Раймона Пуанкаре французским президентом было встречено в России с энтузиазмом как новый фактор, благоприятствующий союзу России с Западом. 17 января 1913 года посол в Париже Извольский писал Сазонову: "Французское правительство полно решимости придерживаться своих союзных обязательств в отношении нас".
      Побывав в ноябре 1913 года в Париже, премьер-министр Коковцов подвел итог в докладе царю: Франция "никогда не покинет нас в больших вопросах общей политики"{62}. Большие французские займы 1911-1914 годов скрепили союз великих стран Запада и Востока Европы.
      Нет сомнений в том, что Россия никогда бы не получила такого дождя западных капиталов, если бы не соответствующее воздействие французского правительства, которое преследовало стратегические цели. Более трети французских займов пошло на создание стратегических железных дорог. Но хотя инвестиции Франции и Британии в Россию значительно превосходили германские, общий характер экономических связей России был таков, что Германия по влиянию в экономической сфере значительно превосходила своих соперников.
      В Форин-офис инициативы Сазонова, направленные на союз с Англией, поддерживал замминистра сэр Артур Николсон. Он писал 21 марта 1914 г.: "Я убежден, что если Тройственная Антанта будет трансформирована во второй Тройственный союз, мир в Европе будет обеспечен на одно или два поколения".
      На заседании русского адмиралтейства 26 мая 1914 г. обсуждались основы союза России с лидером Запада. Русская сторона хотела, чтобы Англия и Россия с двух сторон оказали воздействие на Оттоманскую империю и открыли проливы для русского флота. Совместные силы Антанты решительно возобладали бы в Средиземном море над итало-австрийским флотом. На Балтике царское адмиралтейство планировало осуществить с помощью британского флота высадку русских сухопутных сил в Померании. Все это читается сейчас с грустной улыбкой.
      Было бы несправедливо не упомянуть, что и у творцов ориентации на Англию и Францию в пику Германии были прозрения, пусть и запоздалые. В предисловии к опубликованному в 1923 г. "Официальному дневнику министерства иностранных дел" Сазонов признает, что Россия, положившись полностью на связи с ними, переоценила свои силы. Она была отсталой страной хотя бы ввиду отсутствия адекватной сети стратегических железных дорог. Ее запоздалые лихорадочные усилия уже не могли изменить внутриевропейского соотношения сил, складывавшегося в пользу Германии.
      Англия
      Этот поворот России, ее своеобразное "возвращение в Европу" неожиданно для многих - получил одобрение в Лондоне. Да, с 1714 года Британией правила германская (ганноверская) династия, но никогда при дворе Святого Джеймса не говорили по-немецки. Но стоило немцам принять программу строительства океанского флота, и Лондон задумался над рациональностью своей "блестящей изоляции" в мире, где тевтонское самоутверждение стало грозить оттеснением Британии с мировых позиций. Столетнее русско-британское соперничество начинает терять свое значение. Англичане уже не верят в то, что русские казаки отнимут у них "жемчужину британской короны" - Индию. (Японцы указали на предел расширения российского влияния в Азии). В то же время Германия самоуверенно и самонадеянно начинает осуществлять программу строительства военно-морского флота, способную завершить период военно-морского доминирования Британии на океанских просторах. Германская промышленность заставляет Британию покончить с системой "фритреуда" и начать новый этап, характерный целенаправленной государственной защитой своей национальной промышленности.