"По представлению русских, свобода состоит в том, чтобы требовать двойной заработной платы, демонстрировать на улицах и проводить время в болтовне и голосовании резолюций на публичных митингах. Министры работают на износ и питают наилучшие намерения. Но, хотя мне все время повторяют, что их положение упрочивается, я не вижу никаких подтверждающих это признаков. Совет продолжает действовать так, как если бы он был правительством, и он уже пытался заставить министров обратиться к союзным правительствам по вопросу о мире"{621}.
      Третьего мая 1917 г Милюков огласил основные военные цели России, новой республиканской России, сделав при этом ссылку на стратегический курс американского президента. "Опираясь на принцип свободы наций, выдвинутый президентом Вильсоном, равно как и державами Атланты, главной задачей союзников следует сделать ликвидацию турецкого господства над угнетенными нациями, начиная с армян, которые после победы должны получить опеку России, и радикальную реорганизацию Австро-Венгрии. Одним из естественных последствий этой трансформации должно быть объединение сербских территорий; другим - создание чехословацкого государства, оплота на пути германских планов завоевания негерманских земель. Венгрия и германская Австрия должны заключаться в пределах своих этнографических границ для возвращения итальянцев Италии, румын - Румынии, а украинских провинций - Украине. Все эти идеи полностью совпадают с идеями президента Вильсона. Такое же совпадение взглядов наблюдается и в отношении намерений овладеть проливами"{622}.
      Предел русских усилий
      Но существует предел, далее которого посуровевший Запад уже не мог оказывать давление на зыбкую русскую политическую сцену Вожди Запада уже весной 1917 г. пришли к заключению, что организация коллективного выступления западных союзников против нового русского руководства, а также угрозы приостановить доставку военных материалов с целью предотвратить распространение разрушительной социалистической пропаганды могут лишь послужить на руку тем радикалам, которые, стремясь к достижению своих социальных целей, убеждают русское население, что у России, если она заботится о своем самосохранении, нет иного выхода, как заключение сепаратного мира с Германией. Остается ставить на Временное правительство, далекое от стабильности, переживающее собственную политическую эволюцию.
      В ответ на замечание Бьюкенена 7 мая 1917 года о том, что Милюков дал союзникам понять, что он решительно настаивает на приобретении Константинополя, Керенский ответил, что Милюков не владеет правом решающего голоса по данному вопросу. Такое разночтение в базовых посылках способно было смутить кого угодно. Одно становилось все более определенным: звезда министра юстиции А. Ф. Керенского всходила на политическом горизонте России, а он был далек от союзнической надежности П. Н. Милюкова, который заметно терял почву, что не радовало знавших его западных дипломатов.
      Официальные и неофициальные агенты Запада констатировали яркость Керенского и типичное русское стремление к необычному, стремление положить перед политическими противниками некий эквивалент политического туза, покрывающего собой все иные политические карты. Его все больше влекла идея решить проблему войны и мира неким новым, радикальным образом. Указывая на необходимость нестандартного решения, он заявил британскому послу Бьюкенену на необходимость внимательного анализа расклада сил в Берлине: России уже не нужен Константинополь, о нем теперь мечтают лишь генералы. Что же нужно России в первую очередь? Огромная русская нация более всего жаждет мира. И этот мир можно заключить, если найти подход к оппозиционерам. Он постарается найти ключ к внутреннему раскладу сил в Германии. Подход Керенского буквально ошеломил британского посла. Бьюкенен в тот же день (8 апреля) детально изложил мнение влиятельного русского министра Бальфуру. Фантазии русских министров требовали внимания. Воспринять их спокойно Запад явно не мог.
      В единственной фигуре, способной примирить два полюса русской политики (Совет рабочих и солдатских депутатов и Временное правительство), авторитетом в обеих средах Керенском все больше начинают видеть будущего лидера. Бьюкенен подробно излагает своему правительству взгляды Керенского на текущую войну:
      "Участие в войне двух великих демократий (России и Америки. - А. У.) может, в конце концов, заставить союзников изменить свое представление об условиях мира". Закрывая глаза на последствия, фактически роя себе политическую могилу, Керенский начинает говорить об "идеальном мире, который обеспечил бы право самоопределения для каждой нации". Бьюкенен пытается найти общую с Керенским почву, определяя принципы, которым должна, по его мнению, сочувствовать русская демократия. Британская дипломатия готова пересмотреть вопрос о Константинополе, по которому Керенский и Милюков держатся противоположных взглядов. Молодой лидер России питал надежду на то, что русские социалисты окажут влияние на германских социал-демократов. Как признак реализма в мышлении Керенского посол отмечает согласие с тем, что, если надежды окажутся ложными, "нам придется воевать до тех пор, пока Германия не уступит воле Европы".
      Керенский и его коллеги чувствовали себя русскими западниками совместная победа обещала благотворно сказаться на последующем внутреннем развитии России. Разумеется, они считали себя патриотами, тяготы настоящего они оправдывали благоприятными возможностями будущего. Это будущее они тоже видели в союзе с демократическим и прогрессивным Западом. Их разваливающий Россию курс представлялся им соответствующим глубинным русским устремлениям. Не сумев связать внутренние факторы с внешними, нужды раненой России в мирном покое с перспективами сложного выхода из Антанты, эти последние (очень специфические) западники обрекли себя и в Октябре предоставили историческую арену политическим силам, которые могли смотреться антипатриотическими во всем, кроме главного: они прекратили поток русской крови на Восточном фронте, выразив тем самым сострадание к русскому человеку, которого западники призывали отдать жизнь за цели, ценность которых для себя он так и не увидел.
      Полученные в Лондоне и Париже послания с изложением взглядов Керенского и других неортодоксальных мыслителей вызвали там состояние, близкое к панике. Россия все же сдерживала половину дивизий коалиции центральных держав. Ее сепаратные инициативы могли дорого стоить, ее особый подход к Берлину мог обернуться поражением Запада. Испытывая определенное смятение англичане и французы обратились к Вашингтону. Если западные союзники не будут держать единый дипломатический фронт, русские социалисты получат шанс. Вильсон, новая моральная сила на мировой арене, должен был убедить молодую русскую демократию в том, что ее идеи общемирового блага имеют шанс на реализацию лишь в случае нанесения поражения оплоту авторитаризма в мире - германскому кайзеру.
      Противостояние Керенского с Милюковым в середине мая 1917 г. подходит к концу. Революционное колесо сделало поворот от традиционных геополитических ценностей до патриотически-социалистических. Даже внешне стало заметно, что оптимизм и воля к борьбе у Милюкова подорваны. Приехавший в Петроград румынский премьер Братиано предупреждал западных дипломатов: "Скоро мы потеряем Милюкова... Затем придет очередь Гучкова, князя Львова, Шингарева... Русская революция погрузится в анархию"{623}.
      Предсказания сбылись почти немедленно. 14 мая военный министр Гучков подал в отставку, мотивируя ее бессилием изменить условия, угрожающие свободе, безопасности и самому существованию России. Попросили освобождения от командования генералы Гурко и Брусилов. Через день в отставку подал Милюков. Он надеялся, что из правительства уйдут вместе с ним все кадеты, но ошибся в очередной раз. Его уход знаменовал крах русского либерализма, именно на этом этапе исчезли реальные препятствия на пути политического экстремизма. Наиболее близкие на этом этапе к русскому правительству американцы постарались удержать либеральных политиков от ухода с политической арены в решающий момент. Посол Френсис настойчиво отговаривал военного министра Гучкова от намерения подать в отставку, но тщетно Не более сговорчивым был и Милюков.
      Отставка Милюкова с поста министра иностранных дел сопровождалась его заявлением, что новая внешняя политика России, формируемая русскими социалистами, является результатом сугубо теоретических спекуляций, к сожалению, поддерживаемых меньшинством социалистических партий на Западе. Проведение этой новой политики несет с собой опасности для Антанты. Фактически между строк значилось, что у Запада не должно быть иллюзий Россия предает своих союзников. Керенский был слишком заострен на социальные материи.
      Министром иностранных дел вместо Милюкова стал тридцатиоднолетний Терещенко, потомок старинного казачьего рода. Его семья была известна богатством и благотворительностью. Обедая с Френсисом в американском посольстве, он указал на репродукцию картины Репина "Ответ запорожцев турецкому султану": "Один из них был моим предком". Потомок запорожцев говорил на английском, французском, немецком и польском языках. Терещенко заявляет, что оккупация Константинополя была бы чистым проигрышем, так как потребовала бы содержания в дальних краях и во враждебной обстановке большого гарнизона. Новый глава внешнеполитического ведомства России считает, что Константинополь следует сделать вольным городом. Такой поворот непредсказуемых русских, много лет желавших получить Константинополь, а теперь увидевших в нем обузу, вызвал на Западе двоякую реакцию. С одной стороны, сожаление - Западу нечего более предложить России и едва ли русские будут с большей охотой подниматься в атаку, если исчезла даже призрачная цель. С другой стороны, если России не нужен Константинополь, то пусть она заявит об этом возможно определеннее.
      Терещенко предупредил союзников от иллюзий: Временное правительство во многих отношениях столь же националистично, как и императорское правительство. Но для России представляют первостепенный интерес не Стамбул, а другие провинции Оттоманской империи, такие как Внутренняя Армения и Курдистан. Соглашения с союзниками относительно раздела турецких владений должны быть изменены, их целью должно быть предотвращение проникновения туда в будущем Германии. Молодой министр (потративший на русскую революцию миллионы рублей собственных средств), если отбросить округлые фразы, бредил наяву. Миллионы русских граждан, вводимых в политическую жизнь, интересовались восточными турецкими провинциями не больше, чем западными. Они не желали умирать за Каре и Ардаган так же, как и за Стамбул. Терещенко уходил в сферу миражей, где уже потерял свое политическое влияние более последовательный Милюков.
      Американский подход
      Государственный секретарь США Лансинг первым в американском руководстве оценил степень угрозы со стороны усилий русских социалистов: в социал-демократической среде Германии наблюдалось некое ответное движение, которое с легкостью могло быть воспринять как многообещающий шанс прекратить бойню. Анализируя выход левых на стратегический простор, Дж. Кеннан-старший, американский специалист по России (отец будущего посла США в СССР) пришел к выводу, что Россия неудержимо движется к коллапсу{624}. Ситуация не терпела отлагательства, и Вильсон весной 1917 г. выдвигает идею образования на востоке евразийского континента противовеса и англо-французам и японцам в виде поддерживаемой американцами России. Президент предостерегает русских от веры в способность германцев трансформировать свой автократический строй в либеральный, в желание изменить враждебное отношение к России на дружественное. В качестве рычага воздействия на Россию в Вашингтоне стало видеться более активное привлечение новых политических сил России к международным контактам. Лансинг предложил послать в Россию делегацию американских политических экспертов - они объяснят историческое совпадение интересов двух великих стран. Вильсон хотел, чтобы в нее вошли люди широких взглядов, испытывающие энтузиазм в отношении перемен, происходящих в России. Главой делегации Вильсон назначил бывшего государственного секретаря Элиу Рута, любимца Уолл-стрит, адвоката крупных монополий страны{625}. Выбор Э. Рута можно объяснить лишь упорным желанием президента Вильсона противопоставить русскому социализму американский здравый смысл (как он его понимал), а не взгляды неких благодушных братьев по классу. Следует обратиться к трезвому реализму, а не дорогим сердцу русских социальным утопиям. Архиреакционного Рута должны были уравновесить умеренный социалист и представитель профсоюзов. В миссию вошли генерал Хью Скотт, адмирал Гленнон, будущий посол в Китае И. Крейн, вице-президент американской федерации труда С. Бертон, бывший кандидат от социалистической партии в президенты Ч. Рассел. Перед миссией была поставлена задача: "Найти наилучшие способы и средства эффективного сотрудничества между двумя правительствами в деле ведения войны"{626}.
      Не зная языка, не будучи знакомыми с проблемами обескровленной России, эти прозелиты твердо усвоили главную задачу - укрепление русского фронта. Миссия проследовала через Владивосток в бывшем царском вагоне и прибыла 13 июня 1917 г. в Петроград. Временное правительство распорядилось разместить ее в Зимнем дворце. На протяжении шести недель американцы обозревали и анализировали события в обеих столицах, на русском фронте, на Черноморском флоте. Превалирующим чувством семидесятитрехлетнего Рута было легкое презрение к петроградским экспериментаторам: "Мы нашли здесь обучающийся свободе класс детей в сто семьдесят миллионов человек; они нуждаются в игрушках из детского сада; они искренние, добрые, хорошие люди, но они в смятении и захвачены событиями"{627}.
      Э. Рут уведомил Временное правительство о готовности Вашингтона расширять дела с Петроградом при условии интенсификации военных усилий. Объем кредитов будет зависеть от масштаба наступательных военных операций. Плата за военно-политическое сотрудничество была определена в 325 млн. долларов под низкие проценты{628}. Крупная сумма, если посмотреть, с чего начинали западные союзники Америки, и, разумеется, малая жертва на фоне массовых потерь русской армии в условиях неготовности американских войск. Если бы Восточный фронт рухнул, генералу Першингу, командующему американскими войсками на Западном фронте, стало бы не до охоты. Рут определил "средства исцеления" России с прекрасной американской прямотой и наивностью: "Чрезвычайно необходима посылка сюда немедленно максимально возможного числа документальных кинофильмов, демонстрирующих приготовление Америки к войне, строительство линкоров, марши войск, производство боеприпасов на заводах и прочее, убедительно свидетельствующих о том, что Америка не стоит сложа руки. Бедные парни здесь полагают, что кроме России никто на самом деле не воюет".
      Было решено совместно с англичанами, французами и итальянцами модернизировать транспортную систему необъятной России. Комиссия американских железнодорожных инженеров прибыла во Владивосток в июне 1917 г. Американский Красный крест организовал филиалы в России. Американцы расширили связи с Россией: госдепартамент - через посольство, военное министерство - через военное представительство, министерство торговли увеличило торговую миссию. Действовал Комитет общественной информации. Министерство финансов активизировало межсоюзнические финансовые организации. Активизировалась ХАМЛ (Христианская ассоциация молодых людей). Американцы занялись нейтрализацией германской пропаганды на Россию, выделив для этих целей пять с половиной миллионов долларов. Руководителем идеологического наступления был назначен бывший редактор газеты "Чикаго трибюн" Э. Сиссон.
      Трудно не согласиться с Дж. Кеннаном, что "план Рута по укреплению морали армии отражал слабое понимание глубины деморализации, которая охватила русские вооруженные силы"{629}.
      Американцы предпочитали жить в мире своих понятий и представлений, надеясь, что реальность каким-то образом начнет соответствовать их понятиям и стереотипам. Президент Вильсон в личной беседе потребовал потеснить западных союзников в России. "Постарайтесь продемонстрировать бескорыстную дружественность"{630}.
      Не способствовало ли энергичное американское самоутверждение и слепая вера в то, что мир неизбежно должен приспособиться к американским идеалам и установлениям, конечному краху Временного правительства?
      Любое правительство, которое, начиная с лета 1917 г., призывало к новым военным усилиям, рыло себе политическую могилу. У русских закрепилось чувство, что их союзники не понимают степени их усталости от войны. После одной из пламенных речей американцев министр Временного правительства обратился к русскому помощнику, сотрудничавшему с миссией Рута: "Молодой человек, не будете ли вы столь любезны рассказать этим американцам, что мы устали от этой войны. Объясните им, что мы изнемогаем от этой долгой и кровавой борьбы"{631}.
      Запад теряет Россию
      Испытывая реальные опасения за судьбу Восточного фронта, 9 апреля англичане и канадцы предприняли наступление у Вими. На третий день они захватили деревню Монши-ле-Пре. Но жестокие потери заставили генерала Хейга 15 апреля остановить наступление. Пулемет снова оказался сильнее атакующих колонн. На следующий день неслыханную самоотверженность проявили французы во время наступления генерала Нивелля. На реке Эн французская армия впервые применила свои танки, хотя и без особого успеха. В течение первого же дня наступления из 128 танков немцы подбили 32{632}. Объект наступления - форты вокруг Арраса - остались под немецким контролем. Все это не вдохновляло. 10 мая 1917 г. Уинстон Черчилль, указав, что американские войска не прибудут в Европу в массовом числе ранее 1918 г., обратился к палате общин: "Мы не должны растрачивать остающиеся армии Франции и Британии, прежде чем американская мощь станет ощутимой на полях сражений"{633}.
      Все это заставляло еще более горячо ожидать американцев и стремиться сплотить русскую армию.
      Тем с большим интересом англичане и французы восприняли попытку австрийских и болгарских дипломатов 12 апреля 1917 г. в Швейцарии начать обсуждение возможностей окончания войны. Но представители центральных держав сразу увидели, что относиться к ним как к равным англо-французы не намерены. Австрийцев обескуражила новая жесткость западных союзников, стимулированная появлением США в рядах антигерманской коалиции. Центральным державам оставалось восхищаться воздушными подвигами барона Рихтгофена, сбившего 12 апреля свой восьмидесятый самолет.
      В стремлении укрепить русский фронт европейский Запад старался не отстать от американцев. Для воздействия на Петроградский совет Франция прислала трех депутатов социалистов - Мутэ (адвоката), Кашена и Лафона (преподавателей философии). Англичане с той же целью присылают лейбористов О'Трейди (краснодеревщика) и Торка (слесаря). Задача всех их - укрепить решимость России продолжать войну, расположить к себе Совет, убедить его, что судьба русской революции неразрывно связана с судьбой войны. (Использование западными странами социалистических депутатов было своего рода парадоксом. Двадцать пять лет социалистические партии не переставали нападать на франко-русский союз. Ныне же депутаты-социалисты из Франции и лейбористы из Англии защищали этот союз от своих коллег в России).
      Основоположник марксизма в России Плеханов, вернувшийся из Парижа, появился в Таврическом дворце перед Советом вместе с западными собратьями-социалистами. Однако единение и солидарность казались полными лишь до момента, когда речь зашла о главном - о войне. Плеханов назвал себя социалистом-патриотом: у него так же мало охоты покориться тирании Гогенцоллернов, как и деспотизму Романовых. Но аргументы в пользу войны династической прежде, народной, "святой" ныне - в России уже не действовали. Зал реагировал на слова основателя российского научного социализма глубоким молчанием.
      Потеря позиций Запада начинает ощущаться в России буквально во всем. Дело Петра Великого впервые за двести лет подверглось общенациональному сомнению. Враждебность к Западу (прямо или косвенно принесшего России столько горя) начинает ощущаться во всем. Характерна обращенная к председателю совета министров князю Львову просьба командующего Юго-Западным фронтом Брусилова о созыве Учредительного собрания именно в Москве - исконно русской столице. (Петроград, по мнению Брусилова, по своему чиновничьему и космополитическому характеру был чужд устремлениям русского народа. Герой победного русского наступления давал понять, что петербургский период русской истории окончен).
      Палеолог призывает снять розовые очки. В России нет Дантона, и никого здесь не воодушевит призыв "Отечество в опасности"{634}. Впереди ужасная демагогия черни и солдатчины, ведущая к разрыву внутринациональных связей вплоть до полного развала России. Учредительное собрание и даже военный переворот не способны предотвратить этот распад. Бьюкенен видел в его оценке галльскую страсть к контрасту. Нельзя исключать того, что Керенский способен создать в России правительство, достойное доверия Запада. Палеолог впервые открыто пишет министру иностранных дел Рибо, что опора на русских социалистов может привести к уходу таких деятелей Временного правительства, как князь Львов, Гучков, Милюков, Шингарев. Перед Россией станет выбор: уйти в изоляцию или переориентироваться на центральные державы. Прибывший в Россию министр-социалист Альбер Тома считал оценку Палеолога неадекватной. Париж обязан сделать выбор между его (Тома) верой в могущество революционных сил и неверием в них Палеолога. Возникло два объяснения происходящего в России.
      Палеолог: 1) Анархия распространяется по всей России, и следует ожидать паралича государственной машины. Неразрешимые противоречия между Временным правительством и Советом создают обоюдное бессилие и фатальный кризис власти в стране. Революционная демократия, даже если она захватит власть, не способна восстановить порядок, ни при каких условиях она не может организовать ее для борьбы. 2) Франции не следует представлять России новый кредит. 3) Договоры по восточным вопросам нуждаются в пересмотре. 4) В текущих условиях центр усилий французской (и общесоюзной) дипломатии нужно перенести на выведение из войны Турции.
      Тома: 1) Положение в России трудное, но не безнадежное. 2) Чтобы достичь стабилизации, следует предоставить России финансовый кредит. 3) Не следует компрометировать лояльность российских союзников - момент для дипломатических комбинаций на Востоке еще не наступил. 4) Планы в отношении Турции следует осуществить в согласии с Россией, а не против нее.
      Сэр Джордж Бьюкенен сообщил Френсису об обещании Константинополя России. Наряду с этим известием поступавшие в американскую столицу сообщения вовсе не способствовали росту симпатий к русской революции: Петроградский совет блокирует законотворческую деятельность Временного правительства. Впервые проявляя импульсивность, посол Френсис начинает писать о германском влиянии на радикалов русской революции. Россия лишилась "главой побудительной силы русских наступательных операций - обещания овладеть контролем над Дарданеллами и войти во владение Константинополем"{635}.
      Государственный секретарь Лансинг: русские левые с германской подачи начинают зондировать идеи сепаратного мира.
      Заметно взволнованный сообщениями Френсиса и комментариями Лансинга, президент Вильсон 22 мая 1917 г. обратился к Временному правительству. "Правящие классы Германии слишком поздно начали провозглашать свою приверженность либерализму и необходимости выдвижения справедливых целей. Они выступают со своими декларациями только для того, чтобы сохранить власть, которую они возымели над Германией, чтобы защищать нечестным образом захваченные позиции повсюду от Берлина до Багдада... Сменяющие друг друга германские правительства прибегают к интригам, угрожающим спокойствию и свободе мира. На пути этих интриг должна быть поставлена преграда"{636}.
      В этот критический период (май-июнь 1917 г.) председатель совета министров Львов и военный министр Керенский убеждают американского посла, что у России достаточно солдат, но ей нужны амуниция, военные материалы и кредиты, главная насущная задача - одеть и накормить грозящую самороспуском русскую армию. По рекомендации посла Френсиса Америка предоставила России кредит в 100 млн. долл. Френсис начинает уделять внимание Финляндии, опасаясь, что ее симпатии к Германии послужит детонатором выхода России из войны. (Финляндия отказалась воевать с Германией, она договорилась платить России ежегодно 20 миллионов рублей с тем, чтобы ее жители не призывались на русскую военную службу). Американский посол полагал, что Финляндия повернулась в опасном направлении и требуются усилия для предотвращения ее перехода в лагерь центральных держав. Но стрелка весов истории заколебалась в самой России. Френсис писал в эти дни: "Тяжесть поражения России обрушится на нашу страну"{637}.
      Кризис западничества в России
      Повлиять на русскую сцену западные послы были бессильны и они укрепились в мысли, что альтернативы возвышению Керенского нет. Он, писал Бьюкенен в Лондон, "единственный человек, который может гальванизировать армию и вдохнуть в нее жизнь. Русский солдат сегодняшнего дня не понимает, за что или за кого он воюет. Прежде он был готов положить свою жизнь за царя, который в его глазах олицетворял Россию, но теперь, когда царя нет, Россия для него не означает ничего, помимо его собственной деревни"{638}. И Бьюкенен, и Тома, начиная с мая 1917 г. должны были считаться с тем фактом, что социализм стал господствующей в России силой. Их волновала реакция министров-социалистов на тайные союзнические соглашения. Если правительство сообщит о них русским солдатам, то те, не разделяя выдвинутые царем и Западом цели войны, откажутся идти на жертвы. Тогда на Восточном фронте будет заключен сепаратный мир, а Запад примет на себя всю мощь концентрированного удара немцев.
      Фактически с этого момента западные державы начинают списывать со счетов Россию как великую державу. Ей предрекались уже лишь голод и распад. Тонкий слой цементирующего Россию класса стал жертвой социальной ненависти. (Через год, 5 июня 1918 г., в газете "Л'Ор" Марсель Кашен вспоминал о мнении своего посла: "Вы создаете себе иллюзию, полагая, что этот славянский народ оправится. Нет! Он с этого момента осужден не разложение. В военном отношении от него нечего ждать. Никакие усилия не могут его спасти. Он идет к гибели: он следует своему историческому предназначению, его ждет анархия. И это на долгие годы").
      Летом 1917 г. более оптимистически настроенный Френсис сблизился с молодым министром иностранных дел Терещенко, который выражал Западу безусловную лояльность: его задачей будет сохранение "скрепленных кровью" связей с союзниками. Не может быть и речи о сепаратном мире. Россия сохранит и укрепит свою армию. Но далее тропинка вела в другую сторону - не было речи о Константинополе, о геостратегических целях России. Терещенко предпочитал не распространяться о будущем положении России в мире и не строил грандиозных схем. Выстоять, сохранить дружественность союзников такими были его скромные задачи.
      Но даже записной оптимист Керенский стал применять аргументы из разряда последних. В Одессе 30 мая 1917 г. он говорил: "Если русская армия не восстановит своего мужества и смелости, позор поражения падет на нас и весь мир будет презирать нас, презирать идеи социализма, ради которых мы осуществили революцию"{639}.
      Тревога слышна в словах Керенского, но он еще не видит тех опасностей, которые стали различимы даже из посольских окон, - в крупнейшей военно-морской базе Кронштадте 210 депутатов местного Совета рабочих и солдатских депутатов (против 40) выразили недоверие Временному правительству. Тревожно звучат сообщения американского генерального консула в Москве: "Солдаты грабят страну, устремившуюся к анархии и гражданской войне, а армия как боевая сила перестала существовать. Ситуация в глубине страны постоянно ухудшается. Идет разгром поместий, владельцев избивают и убивают. Быстро распространяется пьянство. В Москве никто не осмеливается держать дома ничего ценного. Грабежи являются обычным явлением... Мы должны быть готовы к худшему"{640}.
      С точки зрения военных и морских атташе западных посольств, возможность восстановить дисциплину в русской армии практически исчезла.
      Большевизм
      Россия начинает распадаться. 4 мая Петроградский совет очень небольшим большинством призвал поддержать Временное правительство, это был фактически последний акт солидарности новых властей. К этому времени в стране было уже не менее двух миллионов дезертиров.
      А в столице входил в пик театральный сезон, русский балет блистал как никогда. В "Асторию" пригласили бармена из нью-йоркской "Уолдорф-Астории". Шаляпин покорял всех в опере{641}. Но все это уже лишь блестящая и ускользающая поверхность российской жизни. В политике вперед выступает новая сила. Перед Западом впервые с такой отчетливостью встает задача оценить явление, получившее название большевизм. По его поводу резки в своих оценках и французы и англичане. Мнение Палеолога о лидере большевиков Ленине: "Утопист и фанатик, пророк и метафизик, чуждый представлению о невозможном и абсурдном, недоступный чувству справедливости и жалости, жестокий и коварный, безумно гордый, Ленин отдает на службу своим мессианским мечтам смелую и холодную волю, неумолимую логику, необыкновенную силу убеждения и уменье повелевать"{642}.
      У представителей Запада не было иллюзий в отношении большевизма с самого начала. Но немало политиков в Париже, Лондоне и Вашингтоне считало, что послы, после многолетнего пребывания в сени русского престола, потеряли объективность и адекватность в оценке новых событий и явлений. Париж отзывает Палеолога.
      Лондон предпочел выждать. Бьюкенен в конце мая 1917 г. встретился с главными среди министров-социалистов - Церетели, Черновым и Скобелевым, задавая им лишь один вопрос: может ли Временное правительство рассчитывать на поддержку Совета в деле продолжения войны? Церетели после некоторых колебаний ответил утвердительно. Совет желает демократизации, а не деморализации армии. Русским социал-демократам было труднее объяснить, как можно добиться демократизации армии (вплоть до выборности командиров!), не рискуя при этом деморализацией армии. При этом социалисты не были едины в своих воззрениях. Крайние левые среди них - большевики - отрицали необходимость продолжения военных усилий. В начале лета 1917 г. Бьюкенен говорил о большевиках следующее: "Для большевика не существует ни родины, ни патриотизма, и Россия является лишь пешкой в той игре, которую играет Ленин. Для осуществления его мечты о мировой революции война, которую Россия ведет против Германии, должна превратиться в гражданскую войну внутри страны; такова конечная цель его политики"{643}.