Экономические рычаги

Напомним, что, когда в январе 1945 г. сенатор Ванденберг предложил использовать американскую экономическую мощь для давления на русских в Восточной Европе, президент Рузвельт ответил: «Наша экономическая позиция не представляет собой силового переговорного инструмента, который в настоящее время касается только ленд-лиза, который, будучи оборванным, принесет нам вреда столько же, сколько и русским».

Очень важное значение имело мнение Трумэна и Гарримана о том, что Советский Союз уязвим для экономического нажима, что экономические рычаги могут оказаться самыми действенными. Выступая пред руководством госдепартамента, Гарриман красноречиво развивал ту мысль, что «для департамента важно получить контроль над действиями всех агентств и организаций, имеющих дело с Советским Союзом, для того, чтобы в случае необходимости оказать давление». Дебаты концентрировались вокруг послевоенных американских займов и кредитов Америки России, вокруг выплат по ленд-лизу и репараций.

Немедленный ответ русским, утверждал заместитель госсекретаря по экономическим вопросам Уильям Клейтон, будет означать «потерю единственного рычага, способного воздействовать на русских в связи с политическими и экономическими проблемами, которые могут возникнуть между нашими двумя странами». Необходимость в замедлении скорости была подчеркнута в апреле. Из Москвы Гарриман слал телеграмму: «Наш опыт неопровержимо доказал, что не следует складировать всю добрую волю в Москве». Его главный советник — Джордж Кеннан энергично настаивает «не зависеть» от русских заказов. «Русские не поколеблются, если им это будет выгодно, использовать нашу зависимость от их заказов — вместе с их влиянием на организованные рабочие группы, для достижения политических и экономических целей, которые не имеют ничего общего с интересами нашей страны».

Американская сторона приготовила Молотову контрпредложения, обусловленные созданием «благоприятных» политических условий. Но деятели типа Грю полагали, что такое революционное государство как Россия принципиально неспособно создать благоприятные политические условия. В мае 1945 г. Грю жестко говорит, что «с величайшим нежеланием рассматривает вопрос о каком-либо шаге на пути взаимозависимости с Россией в будущем». В этом было его отличие от Гарримана, который все же верил в силу переговоров, в использование Америкой своих благоприятных позиций, в то, что проблему займа можно было эффективно использовать в широком переговорном процессе. И когда в мае Молотов спросил его, почему американская сторона не отвечает на запрос, сделанный еще в январе, Гарриман ответил: «Мне не представляется необходимым давать какое-либо объяснение советскому правительству». В январе 1945 г., когда немцы крушили американские войска в Арденнах и главная надежда возлагалась на русское контрнаступление, американский посол в Москве просто был неспособен ответить таким образом.

А в Вашингтоне лета 1945 г. замгоссекретаря Грю ответил Стеттиниусу, что вопрос о займе всерьез не рассматривается. Вопрос был отложен в дальний ящик. Недовольство этим выразил даже временно исполняющий обязанности министра финансов Дональд Нельсон, обсуждавший перспективы двусторонних отношений со Сталиным в 1944 г. В конце июля 1944 г. он жалуется президенту Трумэну на кунктаторскую политику государственного департамента. Но Грю продолжал оставаться главой сугубо антирусского фронта в госдепартаменте, он настаивал на необходимости нажима на русскую сторону посредством ленд-лиза. Всем было ясно, что такой поворот был бы полной изменой курса Рузвельта.

Грю полагал, что манипулирование экономической помощью может эффективно повлиять на русских, Словесная жесткость 23 апреля получит адекватное реальное воплощение. Грю наладил эффективную связь с главой Внешней экономической администрации Лео Кроули, чтобы заставить президента Трумэна подписать приказ от 11 мая 1945 г. о прекращении поставок России товаров по ленд-лизу. Джозеф Грю заявил, что «помощь по ленд-лизу является единственным инструментом нашего правительства в отношениях с Советским Союзом».

Это было жестокое решение. По приказу Кроули и с одобрения Грю даже вышедшие уже в море корабли были возвращены назад. Это вызвало шок не только у советских союзников Америки, но даже у таких проводников американской внешней политики как государственный секретарь Стеттиниус и посол в Москве Гарриман.

Сталин назвал решение американского правительства «брутальным». Советское правительство отчетливо показало, что оно понимает происходящее как форму давления. Протест вызвал некоторую коррекцию, товары, которые были уже в пути, было решено довести до цели. И все же это было жестокое и несправедливое решение. Ситуация приобрела такую остроту, что посол Гарриман решил использовать старые методы, к которым он обращался при Рузвельте — минуя государственный департамент обратился 21 июня 1945 г. непосредственно к Гарри Гопкинсу, все еще рассматривавшемуся как специальный советник президента. «Тяжко обеспокоен задержками с поставками русским по ленд-лизу… Сделайте все что можете для незамедлительных действий».

(Среди американских историков до сих пор идет спор по поводу того, что вызвало это фатальное решение Вашингтона. Автор специальной и детальной работы Герман Герринг все же считает, что прекращение поставок Советскому Союзу по ленд-лизу было результатом бюрократической ошибки и внутриамериканского давления. Но более серьезные исследования (прежде всего Д. Йергина) убедительно говорят о том, что главенствующим был геополитический фактор.

В своих мемуарах Трумэн утверждает, что он не прочитал приказа, отзывающего корабли с товарами по ленд-лизу, а просто подписал текст, составленный Джозефом Грю и Кроули. Но есть свидетельства того что Кроули сообщил Грю о том, что «он хотел бы быть уверенным в том, что президент отчетливо понимает сложившуюся ситуацию и что он поддержит нас и никого не допустит к этому делу».

Тогда же, в это роковое лето 1945 г. американская сторона постаралась использовать в качестве фактора давления на СССР вопрос о репарациях. В Москве знали, что даже англичане поддерживают общую сумму в 20 млрд. долл., согласованную в Ялте. Участвующая в союзнических согласованиях американская делегация во главе с Айседором Любиным предпочитала отмалчиваться, а в середине апреля 1945 г. покинула переговоры. Оставаясь связующим звеном, посол Гарриман признавая правомочность русских пожеланий, предложил использовать репарации в качестве мощного рычага против «их недостаточного желания выполнить ряд крымских решений». Гарриман предложил инкорпорировать репарации в общий ряд двусторонней политики. Противоречие: одновременно Гарриман советовал Любину «все время демонстрировать русским свое положительное отношение к советскому желанию получить значительные репарации из Германии».

Смерть Рузвельта много переменила в этом вопросе. Сама цифра 20 млрд. перестала использоваться, было решено использовать репарации в качестве инструмента воздействия на СССР. Трумэн усомнился в статистике Любине: «Это самая важная работа в США на настоящий момент. Она определит состояние экономики Европы в целом и я хотел бы видеть во главе американской делегации авторитетного лидера, который мог бы бросить на весы решений свой престиж». В качестве такового Трумэн избрал чрезвычайно богатого нефтяного магната Эдвина Паули.

Вопрос о репарациях был окончательно пересмотрен в начале мая 1945 г., когда давление в отношениях Америки с Советским Союзом начало нарастать, когда американцы стали бояться хаоса в Центральной и Центральной Европе, которые (говорили президенту советники) могут привести к «политической революции и коммунистической инфильтрации».

На историческую сцену выплывает один из ярких героев периода после Первой мировой войны — руководитель американской помощи разоренной Европе после 1918 г. Герберт Гувер (политически похороненный Франклином Рузвельтом в 1932-1933 гг.). Прежний президент встречается в середине мая 1945 г. с Трумэном, Стимсоном, Форрестолом. Важное решение: невоенную промышленность Германии и Японии не следует демонтировать, на нее американцам следует опереться.

Гувер пошел еще дальше в уже обозначившейся русской политике новой администрации. Уважаемый политик со значительным политическим весом придал повороту в американской политике новый — и значительный вес. За день до апокалиптического меморандума Джозефа Грю Гувер предупредил военного министра Стимсона, что Сталин «создаст преимущественно коммунистические правительства в Италии, Греции и Северозападной Германии».

Важным поворотным пунктом в истории «холодной войны» было принятое в эти дни решение о приоритете Западной Европы над Советским Союзом как проблемой американской внешней политики. Это решение имело два аспекта: репарации из Германии будут держаться на минимальном уровне; весь экспорт западных зон оккупации Германии будет использоваться, прежде всего, для оплаты товаров из западных стран — и только остатки пойдут на компенсацию продуктов из восточноевропейских стран. Германия будет интегрирована в западный блок стран, руководимых Америкой, до начала получения Советским Союзом репараций.

Американцы в эти майские дни приходят к заключению, что не учли огромного экономического потенциала Германии. Даже лежащая в руинах, Германия 1945 г. была более мощной величиной, чем Германия 1939 г. Специальная американская комиссия посетила Германию в конце мая 1945 г. и пришла к заключению, что «способность Германии производить военную продукцию все еще остается преимущественно нетронутой» и что «экстенсивный вывоз заводов и оборудования все еще возможен и желателен». Как оказалось внешний вид разбитой Германии скрывал огромные полуприкрытые возможности.

В то же время американское руководство явно преувеличивало степень привязки экономических планов СССР к его (якобы очевидным) политическим целям. А в советском руководстве шел процесс выработки стратегии в отношении Германии — боязнь ее, как и желание восстановить нормальную жизнь в России были главенствующими мотивами. Глава Специального комитета по экономическому разоружению Германии Г.М. Маленков утверждал, что Германия может восстановить свои силы с той же скоростью, с какой она восстановила свои силы после Первой мировой войны. Маленков выступал за превращение Германии в аграрную страну, за ее жесткое разоружение. Против этой концепции выступала группа влиятельных лиц, считавших, что мощная индустриальная Германия нужна для более быстрого выполнения советского пятилетнего плана, для подъема советской промышленности. Вторую группу возглавляли столь влиятельные в это время А.А. Жданов (возглавлявший идеологическую работу ЦК ВКП(б), А.И. Микоян — министр внешней торговли, Н.Н. Вознесенский — глава Госплана; их лозунгом было: «Репарации для выполнения пятилетнего плана». Это было столкновение двух подходов решения двух главных потребностей России — безопасности и восстановления. И это были долговременные подходы, занявшие не только вторую половину 1945 г., но и весь 1946 год. Чего не было, так это плана превзойти Запад, нанести по нему удар, лишить США их позиций в Европе — все это были надуманные аргументы рьяных противников СССР в американском руководстве.

Противоречия на указанной почве стали отчетливо возникать летом 1945 г. во время заседаний союзной Комиссии по репарациям в Москве. Взаимное ожесточение возникло уже при попытках подсчета. Американцы считали «поштучно» (сколько паровозов, станков и т.п.), а советский подход основывался на подсчетах в долларах.

Сан-Франциско

Лозунг большей твердости в отношениях с Советским Союзом приобретал силу постепенно. Его заслоняли фантастические дипломатические события, такие как конференция по созданию Организации Объединенных наций, начавшаяся 25 апреля в Сан-Франциско.

Американская делегация отправлялась в Сан-Франциско в наилучшем настроении. Госсекретарь Стеттиниус обозначил только одну проблему: «Советский Союз». Член американской делегации Чарльз Итон прокомментировал эти слова: «И так было всегда». Но не он, а сенатор Ванденберг был наиболее упорным противником найти общие отношения с Россией — он обещал твердость в отстаивании американских интересов в античном стиле — «американскому народу и сенату». Ванденберг оказался самым влиятельным членом американской делегации. И он готов был жестоко сражаться с ялтинскими договоренностями как с договоренностями между великими державами. Ванденберг считал главной ареной прогнозирования линии поведения России Польшу, этот вопрос был для него заглавным. Он «не мог получить большего личного удовлетворения, чем публичного осуждения Ялты и всего, что в ней было договорено в отношении польского вопроса».

Сан-Франциско не был, как это иногда показывают, сплошной бравурой. Ожесточение пряталось за парадными вывесками. Еще недавно называвший Сталина «великим человеком» сэр Александер Кадоган, теперь говорил о русских: «Как можно работать с этими животными? И как можно питать надежды в Европе?» Еще «лучше» пишет сенатор Ванденберг в своем дневнике: «Россия может уходить. Конференция может продолжать работу и без России…Россия — это темные облака на всех небесах. Трудно даже разобраться, это Фриско или Мюнхен… Мы должны стоять „у своих орудий"… Здесь нужно прекратить умиротворение красных до того, как станет поздно“.

Тон конференции был задан такой, что наблюдатели немедленно забеспокоились, «не слишком ли тверд» президент Трумэн? Это чувство отразилось в первых высказываниях нового государственного секретаря — Джеймса Бирнса. 30 апреля 1945 г. он пишет обозревателю Уолтеру Липпману: сохранение мира будет зависеть от того, что владеет сердцами народов России, Британии и Соединенных Штатов. Мы не можем сохранить мир, распространяя недоверие к Советам. Мы должны доверять друг другу. И если мы ожидаем от них выполнения обещаний, мы должны скрупулезно соблюдать свои обещания им».

Липман ответил письмом из Сан-Франциско 10 мая 1945 г. выражающим «беспокойство по поводу ведения американской внешней политики… Хотя спор очевидно ведется между Советами и нами, эта линия не лежит в природе вещей, но является результатом неопытности и эмоциональной нестабильности нашей делегации… Такого не должно бы случиться. Такого не случилось бы, если бы президент Рузвельт был бы жив. Происходящее приведет к несчастьям не только по таким проблемам как польский вопрос, но захватит и Ближний Восток, если мы не восстановим наше чувство национального интереса в фундаментальном вопросе».

Миссия Гопкинса

В середине мая 1945 г. беспокойство по поводу отношений с Россией охватило и президента Трумэна. Он говорит Моргентау, что является новичком во внешней политике. Через несколько дней добавляет: «Вы не знаете как тяжело это дело для меня». Рассказав Дэвису о «нокауте» Молотова, президент спрашивает: «Прав ли я?» Неожиданная остановка поставок по ленд-лизу была ошибкой, — признает Трумэн. Он пытается снять стресс ежедневным плаванием, делает гимнастику. И все же все отмечают его усталость. Ночами он для релаксации играет в покер. Иногда ложится в постель в восемь утра.

Черчилль служит особым фактором. 6 мая 1945 г. — еще до победы — Черчилл предлагает американским и британским армиям «держатся твердо» не за позиции, согласованные в Ялте, а за фактические. Неважно, что подумают русские. Трумэн еще не готов к такой демонстрации жесткой враждебности, к тому же и у русских есть свои козыри; так он и отвечает Черчиллю 9 мая. 11 мая Черчилль присылает еще две телеграммы: «В ходе продвижения русских к Эльбе случилось ужасное. Русские теперь доминируют в Польше, Восточной Германии, в балтийских провинциях, Чехословакии, Югославии, Венгрии, Румынии, Болгарии, в значительной части Австрии, что представляет собой „беспрецедентное событие в истории Европы“. „Необходимо не уходить с наших передовых позиций, пока дело не решится к нашему удовлетворению“. 12 мая Черчилль пишет: „Я глубоко обеспокоен европейской ситуацией. Половина америанцев уходит на Тихий океан, канадцы безусловно уйдут как и значительная часть англичан. Французы слабы. А что будут делать в это время русские?“

Непродуманное прекращение поставок по ленд-лизу увеличило его подозрения в отношении Кроули и Грю. Мысль о том, не манипулирует ли им Черчилль, тоже посетила президента. 21 мая 1945 г. он пишет: «С Черчиллем у меня не меньше проблем, чем со Сталиным. Каждый из них стремится использовать меня как пешку, стремится заполучить меня для вытаскивания каштанов из огня». Новое воздействие начинает на него оказывать бывший посол в СССР Джозеф Дэвис, партнер по ночному покеру и известный противник «рижской школы». Президент рассказывает эпизод с Молотовым: «Я нанес ему прямой удар. Был ли я прав?» Дэвис вспоминает, в каком смятении был Трумэн 13 мая, когда они проговорили с президентом почти полдня. Семья переезжала в Белый дом. Президент сидел в пустом кабинете на втором этаже и мучился русским вопросом. Он все еще убежден, что Тито не стал бы сражаться из-за Триеста, если бы не имел поддержки русских. К удивлению Дэвиса президент Трумэн считал, что Сталин «уже потерял контроль, и генералы владеют ситуацией».

Пытаясь спасти положение, Дэвис, самый яростный противник «рижской школы», давал свою оценку военной дипломатии. С его точки зрения, чиновники госдепартамента просто воспитаны в ненависти к русским. Трумэн согласился и обещал перемены. Дэвис рассказал о своей личной переписке с Молотовым, в которой советский министр жаловался на ухудшение взаимоотношений. Молотов писал: «Я думаю, что личный контакт руководителей наших правительств мог бы сыграть в этом деле исключительно положительную роль». Трумэн согласился с наличием враждебности, но сказал, что в будущем последуют перемены. Трумэн проявил интерес к встрече на высшем уровне, но в текущий момент обсуждение бюджета не позволяет этого — до июля. Неделей позже Трумэн сказал, что у него есть еще одна причина для затягивания времени «саммита» — это была атомная бомба, о которой Трумэн рассказал Дэвису в деталях.

В сложившейся обстановке даже Гарриман беспокоился о том, что предстоит жесткое выяснение отношений. Они летели из Сан-Франциско вместе с Чарльзом Боленом и совместно решили, что, будь президент Рузвельт жив, он в создавшейся обстановке послал бы в Москву Гарри Гопкинса, известного добрых американо-советских отношений. В Вашингтоне крайне болезненно выглядящий Гопкинс согласился с идеей поездки в Москву. А Трумэн, как бы подготовленный своими беседами с Дэвисом, одобрил эту инициативу. (Впрочем, на данном этапе не Дэвис, а Гарриман был наибольшим авторитетом для Трумэна в американо-советских отношениях).

Трумэн приказал Гопкинсу сказать Сталину, что Соединенные Штаты будут соблюдать ялтинские соглашения и от Советского правительства ожидается то же. Трумэн записал: «Я сказал Гарри, что он может использовать, все, что считает необходимым — от дипломатического языка до бейсбольной биты, если это понадобится в общении с мистером Сталиным».

Визиту Гопкинса препятствовали люди типа Джозефа Грю, которые видели в визите угрозу их недавно обретенной гегемонии в определении американской внешней политики. Но Трумэн уже отошел от профессиональных дипломатов, возвращаясь к тактике Франклина Рузвельта, пытаясь решить проблему через доверенное лицо. Своим помощникам Трумэн 5 июня 1945 г. сказал: «Когда имеешь дело с дипломатами в полосатых брюках, следует быть осторожным».

Гопкинс был единственным американцем, с которым Сталин — по его же выражению — «хотел поговорить по душам». Если у «холодной войны» был спаситель, то им в возникшей ситуации мог быть только Гарри Гопкинс, который всегда (как Глава протокольного комитета) стремился дать в годы войны страждущей России «больше и быстрее». И данный двухнедельный визит важен как своего рода «последняя рузвельтовская попытка» спасти положение.

В первой же беседе Гопкинс выразил свою обеспокоенность поворотом американского общественного мнения, тем, что «вся структура мирового сотрудничества и взаимоотношений, созданная Рузвельтом и Сталиным с таким трудом, находится под угрозой развала». Сталин в ответ сказал, что не будет прятаться за советское общественное мнение, а лучше расскажет о тревоге, которую испытывают в «советских правительственных кругах» относительно последних шагов Соединенных Штатов. «Американская позиция в отношении Советского Союза значительно охладела с того времени когда стало ясно что Германия потерпела поражение. Американцы теперь словно говорили, что русские больше не нужны». Такая перемена несомненно подействовала на русских, находившихся на вершине своей военной победы. Сталин сказал Гопкинсу, что Советский Союз — не Албания.

Сталин поднял вопрос об американском экономическом давлении. Если окончание ленд-лиза «было замышлено как средство давления на русских с тем, чтобы ослабить их, то это было фундаментальной ошибкой». Если бы к русским «подошли откровенно и дружески, многое можно было бы сделать…Репрессии же в любой форме будут иметь обратный эффект».

Желая сохранить основы дружественности, Сталин еще раз пообещал вступление СССР в войну на Дальнем Востоке к 8 августа 1945 г. — если ялтинские соглашения будут сохраняться. Сталин высказался за четырехстороннюю опеку над Кореей, он поддержал идею стабильного Китая, объединенного Чан Кайши, указал на ограниченность интересов СССР в этом регионе, на скептицизм в отношении коммунистического движения в Китае.

В портфеле у Гопкинса лежали экстренные телеграммы из Вашингтона: на конференции в Сан-Франциско образовался тупик из-за предполагаемой процедуры голосования в Совете Безопасности ООН. Советская делегация требовала права вето на ведение дискуссий (равно как и на предлагаемые СБ действия). Гопкинс обрисовал американскую позицию: свободные дискуссии, вето на действия. После короткого обсуждения этой проблемы с Молотовым Сталин принял американскую точку зрения.

Серьезный удар по союзу военных лет был нанесен при обсуждении польского вопроса. Польша как проблема продолжала оставаться главным «огорчителем» советско-американских отношений. Сталин пообещал Гопкинсу полностью обсудить польскую проблему. Страсти, как обычно, накалились при переходе к польской проблеме, но и здесь советская сторона не взяла на вооружение полного отрицания американской позиции и американских заинтересованностей. В конце мая 1945 г. наступило очередное обострение межсоюзнических отношений. Война еще продолжалась и, чтобы не расколоть коалицию накануне военного триумфа, «лучший американский друг Сталина» — Гарри Гопкинс, презрев суровую болезнь, направился в Москву.

Сталин слушал все упреки американской стороны внимательно. После нескольких дней обсуждений Сталин и Гопкинс составили список невходящих в люблинский комитет поляков, которые приглашались в Москву для консультаций, на данном этапе тупик был преодолен. Сталин пообещал ему, что центральное польское правительство включит в себя таких деятелей как Миколайчик и Грабский.

Сталин не оставил у своего собеседника никаких сомнений относительно своего высокого уважения к Америке. Он признал превосходство ее силы над Советским Союзом. В одном месте он даже сказал о глобальных интересах Соединенных Штатов. Хотят того американцы или нет, но они являются мировой державой и должны взять на себя ответственность мирового охвата. Лишь американское вторжение позволило победить Германию в Первой мировой войне. «Все события и процессы последних тридцати лет подтвердили это». Соединенные Штаты «имеют больше оснований претендовать на статус мировой державы, чем какое-либо другое государство».Сталин сказал, что «полностью признает право Соединенных Штатов в качестве мировой державы участвовать в решении польского вопроса, и советские интересы в Польше никоим образом не исключают защиты интересов Англии и Соединенных Штатов».

При любой степени критичности трудно не признать миссию Гопкинса успешной. Если она и не восстановила прежней дружбы, то произошедший честный обмен мнениями по ключевым вопросам уменьшил опасную зону противоречий. Гарриман докладывал Трумэну, что Сталин «был в высшей степени обеспокоен негативными процессами последних трех месяцев». Миссия Гопкинса «оказалась более успешной, чем я ожидал… Он создал хорошую атмосферу для вашей встречи со Сталиным». Гарриман видел потенциал расхождений только в польском вопросе: «Я боюсь, что Сталин никогда полностью не поймет наш интерес в свободной Польше как принципе. В своих действиях он реалист и ему трудно понять и оценить нашу веру в абстрактные принципы». Было решено время и место встречи: Потсдам 15 июля 1945 г. Трумэн записал в дневнике примечательные слова: «Русские всегда были нашими друзьями и я не вижу причины, почему они не могут ими оставаться».

Улучшение советско-американских отношений сказалось на американской элите. Президент Трумэн был доволен результатами вояжа и теперь с большей охотой готовился к саммиту. Даже Джозеф Грю написал Стеттиниусу: «Я думаю, что вы были правы и общая картина международных отношений дает основания для надежд». Но ради исторической истины укажем, что улучшение это не было радикальным. Для Трумэна «миссия Гопкинса» была еще одним доказательством того, что Россия, «как и всякое тоталитарное государство» управляется кликами. «Если вы можете сесть рядом со Сталиным и ввести его в суть проблемы, Сталин займет разумную позицию». Но если проблема не дойдет до Сталина, ее решением займется «клика Молотова» или «северная клика». Д. Йергин считает, что Трумэн переносил свои проблемы на Сталина, ибо, как свидетельствует Болен, «президент был поражен противоположными по характеру советами». Он остро чувствовал отсутствие подлинной экспертизы. Вначале от него требовали твердости (и следования рижской аксиоме). Он однако не во всем воспринял Россию как революционное государство. Во многих случаях, говорил Трумэн, «русские сами не знают, чего они хотят». Но Трумэн не увидел толка и в следовании «ялтинской аксиоме». Чаще всего он видел в России своего рода «нарушителя мирового спокойствия», образ которого ему рисовал Гарриман.

Президент Трумэн ожидал встречи со Сталиным в Берлине, но уже достаточно четко определил задачу сократить зону советского влияния. В его руках были экономические рычаги, а ожидался и атомный рычаг. Согласно его метафоре, в его руках было «много карт», и он хотел их использовать как «американские карты». Что его согревало: «Нам незачем ходить к русским, а вот русским нужно за многим ходить к нам».

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ПОТСДАМСКАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ